Текст книги "Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольникова"

Глава двенадцатая
Встречи со Сталиным

К середине 1930-х годов Болгарию густо наводнили немецкие коммерсанты, которые вкладывали свои капиталы в промышленность, строительство железных дорог, морских портов. Доля Германии во внешнеторговом обороте Болгарии росла всё быстрее и быстрее, и уже составляла более его половины. В разных городах Болгарии немцы устраивали художественные и промышленные выставки, проводили конференции учёных, раздавали стипендии в университеты.

Состязаться в этом с немцами было очень непросто. Наркоминдел и наркоматы, ведавшие торговлей с заграницей, не проявляли особенного интереса к болгарским делам даже тогда, когда намечались очевидно выгодные сделки. Осенью 1935-го года Раскольников попытался связать обе стороны сделкой, которая могла стать, как он полагал, поворотной в отношениях двух государств. Болгария хотела закупить крупную партию оружия. Могла купить его в Германии, могла купить и в Советском Союзе. Сделка с советской стороной представлялась ей более выгодной. Выгодной она была и для советской стороны: сбывали лишнее оружие и делали важный шаг для закрепления на Балканах.

И ничего не выходило. Почему? Никто не мог ответить на этот вопрос внятно. Литвинов, с которым Раскольников встретился в конце ноября того же 1935-го года в Москве, от разговора на эту тему уходил, хотя лично против сделки ничего не имел и не мог иметь, он поддерживал любую инициативу, имевшую антифашистскую направленность, отсылал Раскольникова к своему заместителю Крестинскому и к заведующим Западными отделами. Но Крестинский, бывший скорее администратором, чем политиком, ничего по существу дела сказать не мог, часто менявшиеся заведующие отделами тоже ничего не знали и отсылали Раскольникова назад к Литвинову. А может быть, просто боялись впутывать себя в любые заграничные дела, так как уже видели, что в стране подобные события могут вместо похвал и почётных наград обернуться очень тяжёлыми последствиями. Неспроста же Раскольников писал об одном похожем событии:

«Молотов рассказал мне, что видного командира Красной Армии Б.М. Шапошникова подозревали в шпионаже в пользу Германии. Была создана специальная комиссия с участием самого Молотова, которая расследовала обвинение и отвергла его за недоказательностью улик. Это было для меня совершенно неожиданной новостью. Я знал Бориса Михайловича Шапошникова во времена гражданской войны как талантливого оперативного работника, бывшего офицера Генерального штаба: он состоял начальником оперативного управления в штабе Военно-революционного совета республики и был правой рукой главнокомандующего Сергея Сергеевича Каменева. Обвинение Шапошникова в самом тяжком нарушении военного долга, в шпионаже, показалось мне до нелепости неправдоподобным. Это была первая вспышка молнии надвигающейся угрозы».

Во всех последующих событиях аналогичного рода уже никакие специальные комиссии не создавались, а если и создавались, то выдвинутых против кого бы то ни было обвинений они не отвергали. Чаще всего они работали только по принципу существующих «троек» – исключительно для того, чтобы утверждать расстрельные приговоры.

В 1936 году Фёдор с Музой Васильевной решили часть отпуска провести в Москве, и вот что она пишет в своих воспоминаниях в альманахе «Минувшее» о расположенной рядом с Кремлём гостинице «Москва», в которой они тогда остановились:

«Нас поселили в только что открытой гостинице «Москва», в Охотном ряду, ныне улица Карла Маркса. Это был один из первых советских небоскрёбов. Газеты писали, что подобной по роскоши и комфорту гостиницы нет нигде в мире. Вестибюль, обширные холлы, лестницы и широкие коридоры поражали обилием мрамора, малахита, яшмы и других, бесподобных по красоте, уральских камней.

Но номера были ниже всякой критики. Безобразная тяжёлая мебель, где ящики комодов и столов все не выдвигались или не задвигались. Дверь в ванную было невозможно закрыть – слишком большая ванная занимала часть порога. К тому же в ванной не было пробки и надо было изобретать, чем заткнуть отверстие. Плохого качества краска белой пудрой сыпалась на одеяла, ковры, интерьеры. Получить чашку чая или нарзана было делом почти немыслимым…»

И конечно же, огромными, почти сказочными подарками считались какие-нибудь привозимые из-за границы вещи. В СССР почти невозможно было купить не то, что модные, а хотя бы просто красивые и удобные наряды, поэтому вещи из Парижа или Вены вообще воспринимались как фантазия.

«Это были те самые годы, когда в результате социалистического переустройства сельского хозяйства – коллективизации и раскулачивания – Россия голодала, – писал Леонид Млечин в очерке «Страна под замком» («Огонёк», № 46 от 24.11.2014). – Фёдор Раскольников, бывший командующий Балтийским флотом, переведенный на дипломатическую работу, вспоминал, как доставил главе советского правительства Молотову подарки от его старинного приятеля Александра Аросева, полпреда в Чехословакии.

Доверху нагруженный картонками и свёртками Раскольников приехал в Кремль. Молотовы обрадовались заграничным дарам. Аросев прислал материю на костюм для Вячеслава Михайловича, зелёное спортивное пальто для его жены Полины Семёновны и детские вещи для дочери Светланы. С восхищением разглядывая вязаный детский костюмчик, Полина Семёновна воскликнула:

– Когда у нас будут такие вещи?

– Ты что, против советской власти? – шутливо перебил её Молотов…»

Этим летом Музу и Фёдора Раскольниковых часто посещал приезжавший к ним однажды в Дании Борис Пильняк. Нынешним летом, записала Муза, «Борис с Кирой уже жили в Переделкине, в своей новой большой даче с двухсветным кабинетом. У них родился сын, названный Борисом. В Переделкине в этот год был разгар строительства. Писатели, которым посчастливилось получить дачи в Переделкине, с большим интересом и увлечением занимались благоустройством своих домов, делясь опытом с друзьями. Вера Инбер ходила по Переделкину в пёстрой пижаме в поисках рабочих, которые могли бы сделать скандинавский камин в её столовой…»

Зелёный подмосковный посёлок Переделкино довольно быстро превратился в популярный писательский городок, куда стремились попасть практически все пишущие литераторы. О том, как завидуют живущим в Переделкине писатели, не имеющие там дачи, написал в своём романе «Мастер и Маргарита» Михаил Булгаков, изобразивший этот посёлок под названием «Перелыгино»:

“ —…Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, – густым басом отозвалась Настасья Непременова, московская купеческая сирота, ставшая писательницей и сочиняющая батальные рассказы под псевдонимом «Штурман Жорж».

– Позвольте! – смело заговорил автор популярных скетчей Загривов. – Я и сам бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил, вместо того чтобы здесь вариться. Ведь заседание-то назначено в десять?

– А сейчас хорошо на Клязьме, – подзудила присутствующих Штурман Жорж, зная, что дачный литераторский посёлок Перелыгино на Клязьме – общее больное место. – Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в особенности весной.

– Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью жену отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно, – ядовито и горько сказал новеллист Иероним Поприхин.

– Это уж как кому повезёт, – прогудел с подоконника критик Абабков.

Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала, смягчая своё контральто:

– Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится ещё только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.

– Три тысячи сто одиннадцать человек, – вставил кто-то из угла.

– Ну вот видите, – продолжала Штурман, – что же делать? Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас…

– Генералы! – напрямик врезался в склоку Глухарёв-сценарист.

Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.

– Один в пяти комнатах в Перелыгине, – вслед ему сказал Глухарёв.

– Лаврович один в шести, – вскричал Денискин, – и столовая дубом обшита!..”

Фёдор Фёдорович Раскольников так описывал переделкинские будни московских поэтов и прозаиков, получивших дачи в этом посёлке:

«Советские писатели соревновались в постройке дач в подмосковной местности Переделкино. Огромные дачи с большими стеклянными верандами и двусветными комнатами были частью построены, другие заканчивались, а третьи ещё находились в процессе постройки. Всюду стучали топоры, пахло краской и свежим тёсом. Писатели превратились в заботливых и рачительных хозяев, пристривали гаражи, обносили участки заборами и палисадниками. Мариэтта Шагинян выстраивала себе дачу с двумя верандами.

– Приезжайте к нам в Переделкино. У нас настоящий Версаль, – приглашал на дачу знакомых пожилой армянин – муж Мариэтты Шагинян. По этой причине писатели прозвали её “Мариэтта-Антуанетта”.

В сосновом лесу вытянулись рядами дачи Бориса Пильняка, Бориса Пастернака, Сельвинского, Погодина и других. На открытом месте стояли дачи Всеволода Иванова и Константина Федина. На окраине Переделкина жили как хуторяне двое неразлучных друзей: Леонид Леонов и Владимир Лидин. Постройка дачи Веры Инбер была ещё не закончена; она в тесной пижаме гуляла по Переделкину и часто заходила к Беспалову, которого посещали приехавший из франции поэт Луи Арагон и его жена Эльза Триоле. В Переделкине всё дышало уютом, спокойствием, беззаботной уверенностью в завтрашнем дне. Писательский быт казался прочным и устойчивым.

– Почему не едет в Россию Бунин? – недоумевали некоторые московские писатели. – Он большой патриот, любит Россию, сильную армию, бодрую и радостную молодёжь – всё это он в изобилии увидит в Москве. Конечно, он пишет лучше Горького и сам это знает…»

А тем временем Фёдор Фёдорович Раскольников попросился на приём к Сталину. Ему ответили: ждите.

Каждое утро он звонил Поскребышеву, секретарю Сталина, спрашивал, когда его примут.

– Вам об этом сообщат. Ждите, – недовольным тоном отвечал Поскрёбышев.

Приходилось ждать. В Москву приехал с Музой, проводил здесь остаток отпуска. По вечерам они с Музой бывали на концертах, в театрах.

В филиале Московского Художественного театра шла пьеса «Платон Кречет» украинского драматурга Корнейчука. Раскольников позвонил Немировичу-Данченко, директору театра, тот предложил прийти в последнюю пятницу ноября, на лучший состав актёров.

Нагулявшись в тот день по заметеленной пургою столице, Фёдор с женою отправились в театр на предложенного им «Платона Кречета». «В Москве, – пишет об этом всё тот же Владимир Савченко, – установилась снежная и холодная зима. Приехали в театр рано, промёрзнув, целый день проведя на улице. Их провели в директорскую ложу и предложили подождать начала спектакля в примыкавшем к ложе кабинете директора.

У директорского подъезда захлопали двери, и в кабинет вошёл запыхавшийся от мороза Литвинов. Покивали друг другу, здороваясь.

– Когда вы едете? – спросил Литвинов, обращаясь к Раскольникову.

– Как покончу дела с оружейным контрактом. Думаю, через неделю.

– Ну, ну. Не засиживайтесь здесь.

Нарком снял круглые очки, подышал на них, близоруко щурясь, протёр платком запотевшие стёкла.

В коридорах театра задребезжал звонок, уже третий, Раскольников и Литвинов направились было в ложу, как вдруг в кабинет вбежал взволнованный администратор и, смущённо извиняясь, сказал, что не может предоставить им директорской ложи, посадит на свободные места в партере.

– Товарищ Сталин приехал! – шепнул он.

Выходя из кабинета, Раскольников увидел мельком, как перед директорской вешалкой Сталин неторопливо расстегивал долгополую военную шинель.

После первого акта, когда опустился занавес, к креслу Раскольникова подошёл красный, будто из парилки, администратор и сказал, что его с женой просят в директорский кабинет.

Вошли в кабинет. У входа, стоя, разговаривали между собой Сталин и Молотов. Сталин был в бежевом кителе и таких же брюках, заправленных в солдатские сапоги. Молотов – в однобортном поношенном пиджаке, в пенсне, тёмный галстук небрежно повязан. Поздоровались.

– Иосиф Виссарионович, позвольте представить вам мою жену, – сказал Раскольников.

– Сталин, – протянул он ей руку.

– Муза Васильевна. Очень рада, – ответила она.

– Хотите чаю? Прошу к столу, – широким жестом показал Сталин на круглый стол, у которого хлопотала полная женщина с короткими растрёпанными волосами, в глухом тёмно-синем костюме, заместительница Немировича-Данченко. Сам Немирович, с розовым лицом, расчесанной надвое холёной бородой, почтительно и безмолвно стоял в углу кабинета.

Молотов, взяв свой стакан, присел к столу, с видимым удовольствием стал пить чай, помешивая ложечкой в стакане. Сталин от чая отказался.

Налив всем чаю, женщина о чём-то с азартом заговорила со Сталиным, наступая на него, в то время как он постепенно отодвигался от неё к окну, занимаясь трубкой.

Взяв свои стаканы, Раскольников и Муза пошли к дивану.

– Вот назойливая женщина! Как она пристала к Хозяину! – прошептал Немирович-Данченко, когда Раскольников садился на диван.

Не сводя глаз со Сталина, Немирович стоял перед Раскольниковым.

– Садитесь, Владимир Иванович, – сказал Раскольников, отодвигаясь, чтобы дать ему место.

– Неудобно, знаете ли, когда Хозяин стоит, – неуверенно присаживаясь на валик дивана, сказал Немирович.

Открылась дверь, и вошел Литвинов. Увидев Раскольниковых, сидящих на диване со стаканами чая в руках, он на секунду замер в изумлении. И пошёл к Сталину, танцующей походкой, с добродушно-сияющим выражением на квадратном лице. О чём-то тихо переговорил с ним и той же танцующей походкой отошёл от него, вышел. Никто не предложил ему чаю. Нарком пришёл и ушёл, будто мелкий служка.

Сталину, должно быть, надоела женщина, он что-то тихо сказал ей, и она испуганно отскочила в сторону, умолкнув. Медленно, слегка поводя плечами и туловищем, как цирковой борец, с недобрым выражением на лице двинулся Сталин к письменному столу, снял трубку телефона, вызвал Кремль.

– Товарищ Поскрёбышев! – сурово заговорил. – Я сейчас узнал, что какой-то врач послал артиста Художественного театра Баталова лечиться за границу, в Закопане. Узнайте, кто его послал, и сообщите мне по следующему номеру. Какой ваш номер? – повернулся он к Немировичу.

Немирович вскочил с валика дивана, назвал пятизначный номер. Сталин повторил его в трубку и с силой положил трубку на рычаг. Вопросительно глянул на Немировича. Тот, волнуясь, заговорил:

– К сожалению, Иосиф Виссарионович, я не мог исполнить ваше поручение. Я виделся по вашему поручению с Шаляпиным и разговаривал с ним. Но, увы, ничего не вышло. Там зло в жене. Она непримиримо настроена.

Сталин кивнул. Они принялись ходить по диагонали комнаты, разговаривая. Сталин впереди, Немирович чуть приотстав. Поговорив о Шаляпине, которого, судя по всему, Немирович-Данченко по поручению Сталина приглашал в СССР, заговорили о чём-то, связанном с парфюмерией. Сталин вдруг остановился перед Раскольниковым:

– Товарищ Раскольников, а не приходилось ли вам знакомиться с производством розового масла в Болгарии?

– Приходилось, Иосиф Виссарионович. Я несколько раз бывал на плантациях промышленной розы и на заводе, где перерабатывают розовый лист, – ответил Раскольников.

– У нас в Грузии теперь тоже разводится промышленная роза, – с гордостью сказал Сталин. Должно быть, ещё что-то хотел сказать, но на письменном столе загудел телефон, и он пошёл к столу, снял трубку. – Да, товарищ Поскрёбышев. Слушаю. Кремлёвский врач? фамилия? Напомните мне об этом завтра. А Баталова вернуть из Закопане, перевести в один из советских курортов. Незачем посылать больных за границу, у нас есть свои курорты.

И снова с силой положил трубку.

Над дверью загорелась красная лампочка. Раскольников встал.

– Иосиф Виссарионович, мне бы хотелось с вами поговорить. Я записался к вам на приём. Когда бы вы могли меня принять?

– Позвоните товарищу Поскрёбышеву. Он вам скажет, – ответил Сталин, пожимая руки Раскольникову, Музе.

Наутро, в субботу, Раскольникова разбудил телефонный звонок.

– Товарищ Раскольников? Это говорит Жемчужина. Пожалуйста, приезжайте к нам завтра в выходной, на дачу. Вячеслав Михайлович и я будем очень рады вас видеть. Завтра в одиннадцать утра за вами заедет машина.

– Спасибо, Полина Семёновна. Нам тоже приятно будет повидаться с вами, – ответил Раскольников.

Это было новостью. С Молотовым Раскольникова связывали давние отношения, они вместе учились на экономическом отделении Петербургского политехнического института, работали в «Звезде» и «Правде», в большевистском подполье. Виделись редко, и только тогда, когда о встрече просил Раскольников, приезжая в Москву по делам. Молотов относился к нему со снисходительностью сановника к бывшему школьному товарищу и сам никогда не искал с ним встреч. Что вдруг изменилось? Неужели причина в том, что накануне с ним, Раскольниковым, милостиво беседовал Сталин?

Видимо, так и было, потому что весь этот день не утихал телефон, звонили знакомые, поздравляли именно с этим – с честью, оказанной ему Сталиным. Все каким-то образом уже знали подробности их встречи в театре.

Была суббота, едва ли удобно звонить Поскрёбышеву перед выходным днём, всё же решил позвонить: вдруг Сталин надумал принять его как раз в этот день? Сказал Поскрёбышеву, что разговаривал со Сталиным и Сталин готов его принять.

– Ничего не знаю. Он мне не говорил, – ответил Поскрёбышев.

Воскресенье они с Музой провели у Молотова на даче. Жена Молотова, Полина Семеновна Жемчужина, румяная, с ямочками на щеках, светилась радушием, к Раскольниковым была особенно внимательна, а были гостями ещё несколько человек – посол в США Трояновский, заместители Молотова в Совнаркоме Чубарь и Межлаук, сослуживцы Жемчужиной по тресту «Тэже», которым она руководила. Покоробило, что и Жемчужина заговорила о том же, о чём в театре заговорил Сталин, – о розовом масле. Её розовое масло интересовало как парфюмера. Она расспрашивала о болгарских фабриках, где перерабатывался розовый лист, просила сообщить ей их точный адрес. За столом тоже много говорили о парфюмерии, о предстоявшей Жемчужиной служебной командировке за границу. Молотов, хороший муж, своими шутками и прибаутками поддерживал за столом атмосферу дружескую и весёлую. В конце обеда, когда подали шампанское, начались тосты. Пили за хозяйку дома и успех её командировки, за радушного хозяина, за женщин. С полным бокалом в руке поднялся со стула Молотов. Подождал, пока установится тишина, сказал:

– Товарищи, до сих пор ещё не было самого главного тоста. Я предлагаю выпить за нашего гениального вождя, ведущего нас от победы к победе, за родного и любимого Сталина.

Все с шумом повскакали с мест и закричали «ура», потянулись к Молотову с бокалами, чокаясь.

После обеда, когда гости начали расходиться, Молотов сказал Раскольникову:

– Вечером мы собираемся в Малый театр. Там идёт пьеса Ромашова «Бойцы», рисующая жизнь Красной Армии. Вы её не видели? Хотите поехать с нами?

– С удовольствием. Спасибо.

В машине, усаживаясь, Молотов обернулся к Раскольникову:

– Хотел бы с вами посоветоваться. Вы занимаетесь литературой. Мы решили торжественно отметить столетие со дня смерти Пушкина. Как, по-вашему, лучше сформулировать: за что мы, большевики, любим Пушкина? Если сказать, что он создал русский литературный язык, что он воспел свободу, так под этим подпишется и Милюков. Надо придумать такую формулировку, под которой не мог бы подписаться Милюков. Подумайте-ка об этом.

– Хорошо, подумаю, – согласился Раскольников.

– А что вы сейчас пишете?

– Пьесу из жизни Льва Толстого. О его уходе из Ясной Поляны…

– Ну что это вы занялись Толстым! – недовольно проговорил Молотов. – То инсценировали «Воскресение», теперь – это. Темы надо брать из современной жизни.

Заговорили о международном положении, о военной опасности, об угрозе фашизма.

– Что вы думаете о Литвинове, Фёдор Фёдорович? – вдруг спросил Молотов.

– Думаю, он совершенно прав, делая упор во внешней политике на укрепление отношений с великими державами Запада. Прежде всего с Англией, Францией, Америкой. Он справедливо видит в этом залог упрочения международного положения Советского Союза.

– Значит, уступать Англии?

– Если вы имеете в виду нашу политику в Афганистане и Персии, думаю, можно было бы отказаться от соперничества с Англией в этих регионах. В условиях, когда главную опасность для мира представляют фашистские режимы в Германии и Италии…

– Наш главный враг – Англия, – заявил Молотов тоном, не допускающим возражений. И отвернулся, давая понять, что тема исчерпана.

Раскольников был озадачен. Что означало это заявление? Молотов высказал своё частное мнение? Или – мнение своего патрона? Но спрашивать не решился.

Утром в понедельник он позвонил Поскрёбышеву и опять получил ответ: ничего не известно.

В этот день он был по делам в Наркоминделе и оттуда по кремлёвской автоматической «вертушке» позвонил прямо в кабинет Сталина.

– Алло! – ответил спокойный голос Сталина.

– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Это говорит Раскольников. Когда вы можете меня принять?

– Приезжайте сейчас. – Голос Сталина прозвучал приветливо.

В отделе пропусков у Спасских ворот Кремля дежурный просмотрел дипломатический паспорт Раскольникова и позвонил Поскрёбышеву. Тот распорядился пропустить.

Войдя через Спасские ворота в Кремль, Раскольников повернул направо и вошёл в подъезд нового, недавно выстроенного здания. Поскрёбышев, плотный блондин, провёл его через свой проходной кабинет к двери, за которой располагался кабинет Сталина.

Раскольников вошёл. Сталин поднялся из-за письменного стола навстречу, пожал ему руку, усадил за длинный стол под зелёным сукном, предназначенный для заседаний, сам отошёл к стене, прислонился к ней, закурил трубку. Внимательно разглядывая Раскольникова, слушал его рассказ о Болгарии – её трудном экономическом положении, германской экономической и культурной экспансии. Раскольников заговорил о сделке с оружием, о том, что Наркоминдел не горит желанием дать ход этому делу.

– Да, Наркоминдел совершает ошибку, – согласился Сталин. – Всё равно Болгария купит то, что ей нужно. Отказывая ей в оружии, мы заставляем её покупать у других. У тех же немцев, например. Так?

– Именно так. Как раз эту точку зрения я защищал в своих докладах. Вы позволите мне доложить ваши слова народному комиссару?

Сталин кивнул. Разговор перешёл на тему войны и мира. Как и Молотов во вчерашнем разговоре, Сталин резко отозвался об Англии.

– Англия теперь стоит за мир! – с иронией развёл он руками. – Ещё бы. Её сейчас будут щипать. Её колонии разбросаны по всему свету. Защищать их немыслимо. Для этого нужно иметь сто флотов. Это не то, что у нас, где всё собрано в одном месте. Поэтому Англия, конечно, стоит за мир.

Напряжённо вслушивался в речь Сталина Раскольников, стараясь понять его логику. Нечего было и думать заговорить с ним в том духе, в каком вчера говорил с Молотовым, – при нём, Сталине, одобрительно отозваться о литвиновской линии во внешней политике. Лучше было молчать и слушать.

Вошёл Поскрёбышев с какими-то бумагами и выжидательно остановился в дверях. Раскольников поднялся, поблагодарив Сталина за беседу, стал прощаться…

Закончив разговор со Сталиным, Фёдор с недоумением подумал об отношениях руководителя государством с его гражданами. «Меня удивило, – писал он в своей книге «О времени и о себе», составленной И.П. Коссаковским, – что вожди Советского Союза так оторвались от народа. Они отгородились от внешнего мира каменной стеной Кремля. Они варятся в собственном соку, живут в призрачном, иллюзорном мире, ощущают биение пульса страны лишь по односторонним сводкам Наркомвнудела. Кроме ложи Большого театра, где они забиваются в глубину от любопытных взоров публики, и редких официальных смотров-осмотров, они никуда не выезжают…»

…Последние два дня перед отъездом из Москвы были сплошным кошмаром.

Раскольникову нужно было зайти за ориентировкой к Слуцкому, заведующему иностранным отделом Наркомвнудела. В одном из широких коридоров здания НКВД он обогнал члена Верховного суда СССР и одного из руководителей только что разогнанного «Общества старых большевиков» Александра Владимировича Галкина. Старик шёл нетвёрдой походкой, опираясь на палку. Широкоплечий чекист в военной форме поддерживал его под локоть. Раскольников хорошо знал Галкина, часто обедал с ним в совнаркомовской столовой, где тот был председателем столовой комиссии. Решив, что Галкин пришёл в НКВД по делам Верховного суда, Раскольников поздоровался с ним на ходу:

– Здравствуйте, Александр Владимирович! Как поживаете?

Галкин с усилием поднял седую голову, ответил едва слышно:

– Я арестован, Фёдор Фёдорович…

– Не разговаривать с арестованным! – выкатил на Раскольникова бешеные глаза чекист.

Раскольников ускорил шаг, свернул в другой коридор. Он не сразу вошёл к Слуцкому. Будто ударили палкой по голове. За что арестовали Галкина? Безобидный старик, как огня, боялся всякой оппозиции, всегда поддерживал генеральную линию партии. Был исполнительным чиновником, как член Верховного суда выносил приговоры, нужные Политбюро, часто сам заранее их составлял. Неужели его арест – следствие разгрома «Общества старых большевиков»?..

…В день отъезда в их номере постоянно толпился народ, приходили родные, знакомые, друзья. Разговоры начинались с последних вестей из Испании, там шла гражданская война. Прощались ненадолго, до конца декабря. Все приглашали Раскольниковых встречать вместе новый, 1937 год.

Когда уже пришла машина, чтобы отвезти их на вокзал, появился Борис Пильняк. На нём лица не было. Губы тряслись, в глазах застыл ужас.

– Что с вами? – ахнул Раскольников.

– Меня вызывали… – шепнул он.

– Кто?

Лицо Пильняка сморщилось в болезненную гримасу. Видно было, что его раздирали сомнения, сказать или не сказать. Он молчал, напряжённо смотрел куда-то в сторону.

И тут их развели. Пора была уходить.

Ещё раз, перед самым выходом из номера, поймал на себе Раскольников тоскующий взгляд Пильняка. Но некогда было разговаривать. Ободряюще кивнул ему напоследок и вышел.

Как в дурном сне происходил этот отъезд из Москвы. Уезжали, полные смутных и тревожных предчувствий. В купе, под мягкий перестук колёс, при синем свете ночника, тихо разговаривали, припоминая все происшествия пролетевших трёх московских недель. О чём хотел и не мог сказать Пильняк, что его так напугало, кто его вызывал – НКВД? Но зачем он Наркомвнуделу? И зачем Наркомвнуделу старый большевик Галкин? Зачем Наркомвнуделу такая плотная слежка за населением, когда агенты проникают даже в такие маленькие коммунальные ячейки, населённые в основном рабочими, каков дом родных Музы? Что произошло с братом Александром, о чём он не мог сказать? За что в действительности пострадал Флоринский? А Сокольников? Марьясин и Аркос? Вопросы, на которые не было ответа…