Текст книги "Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольникова"

Глава девятая
Тайны литературы

Фёдор Фёдорович Раскольников упорно и много работал над созданием нового жанра художественной прозы – ленинской мемуаристики. Очерки «Потерянный день» и «Гибель Черноморского флота» были наиболее отделанными вариантами этого нового жанра. Как всякий писатель, Раскольников стремился к литературному совершенству. План таких рассказов художественной прозы со всей ответственностью мемуариста он вынашивал давно, ещё в Кабуле он обсуждал их в письмах к Бонч-Бруевичу, предполагая дать своему сборнику название, соответствующее его морской идее: «Кильватерная колонна». Но по совету Бонч-Бруевича изменил его на более традиционное: «Записки мичмана Ильина». Раскольников искренне радовался этой книжке, положившей, по его мнению, начало его необычной мемуаристики.

(Однажды в московских архивах обнаружилось несколько удивительно тёплых писем, которыми обменивались Фёдор Фёдорович Раскольников и Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. В одном из них Раскольников сердечно поздравляет Бонч-Бруевича с его днём рождения и выражает надежду, что ещё поздравит его и с 70-летием. В ответ Бонч-Бруевич пишет: «Я очень болею, мне 62 года, весь год я почти не работал, лежал и только сейчас начинаю мало-помалу что-то делать. Долго жить не собираюсь, в крови появился сахар, а это – грозный признак. Я не строю, Фёдор Фёдорович, никаких иллюзий». С этим грозным сахаром в крови Бонч-Бруевич дожил ещё до 82 лет, пережив своего корреспондента на целых 16 лет.)

Создаваемые Раскольниковым в это время произведения не имеют в себе какого-либо чётко обозначаемого жанра, скорее всего, они представляют собой что-то среднее между публицистической зарисовкой, литературным очерком и рассказом. Именно таким выглядит его «Рассказ о потерянном дне», в котором соединяются элементы литературной художественности и исторической публицистичности. Фёдор Раскольников пишет в этом рассказе:

«Как заунывный осенний дождь, льются в зал потоки скучных речей. Уже давно зажглись незаметно скрытые за карнизом стеклянного потолка яркие электрические лампы. Зал освещён приятным матовым светом. Всё больше редеют покойные мягкие кресла широкого амфитеатра; члены Учредительного собрания прогуливаются по гладкому, скользкому, ярко начищенному паркету роскошного Екатерининского зала с круглыми мраморными колоннами, пьют чай и курят в буфете, отводят душу в беседах.

Нас приглашают на заседание фракции…»

Или вот ещё из этого же очерка (или рассказа):

«Под широким стеклянным куполом Таврического дворца в этот ясный морозный январский день с раннего утра оживлённо суетились люди. Моисей Соломонович Урицкий, невысокий, бритый, с добрыми глазами, поправляя спадающее с носа пенсне с длинным заправленным за ухо чёрным шнурком и переваливаясь с боку на бок, неторопливо ходил по коридорам и светлым залам дворца, хриплым голосом отдавая последние приказания.

У железной калитки проверяет билеты отряд моряков в чёрных бушлатах, затянутых крест-накрест пулемётными лентами. Я вхожу в погребённый под сугробами снега небольшой сквер Таврического дворца. По широкой каменной лестнице мимо прямых беломраморных колонн прохожу в просторный вестибюль, раздеваюсь и по старинным извилистым коридорам, пахнущим свежей краской, направляюсь в комиссию по выборам в Учредительное собрание, где мне выдают подписанный Урицким продолговатый билет из тонкого зеленого картона с надписью: «Член Учредительного собрания от Петроградской губернии».

Громадные залы дворца наполняются депутатами. Рабочие и работницы, пришедшие по билетам для публики, заранее занимают места на хорах.

В одном из больших залов собираются члены фракции большевиков. Здесь встречаю членов ЦК Сталина и Свердлова. <…>

В ватном пальто с барашковым воротником и в круглой меховой шапке с наушниками быстрой походкой входит Ленин. На ходу раскланиваясь и торопливо пожимая руки, он застенчиво пробирается на своё место, снимает пальто и осторожно вешает его на спинку стула.

От зимнего солнца и ослепительно сверкающих за окнами мягких сугробов снега в комнате необычно светло.

Яков Михайлович Свердлов в чёрной лоснящейся кожаной куртке, положив на стол теплую меховую шапку, открывает заседание фракции…»

Рассказ Фёдора Раскольникова, как видим, старается тщательно следовать исторической правде, придерживаясь не только хроники революционных событий, но и достоверности описания предметов быта и одежды. Речь в рассказе идёт о проведении Учредительного собрания, которое большевики считали целесообразным распустить и не томить зря караул. Иначе эта депутатская «болтология» может длиться до бесконечности, о чём рассказывает Раскольников:

«Старчески трясущейся рукой Швецов берётся за колокольчик и неуверенно трясёт им. Эсеры хотели открыть Учредительное собрание независимо от Советской власти. Напротив, нам было важно подчеркнуть, что Учредительное собрание открывается не путём самопроизвольного зачатия, а волею ВЦИКа, который отнюдь не намерен передавать «учредилке» свои права хозяина Советской страны.

Видя, что Швецов всерьёз собирается открыть заседание, мы начинаем бешеную обструкцию: кричим, свистим, топаем ногами, стучим кулаками по тонким деревянным пюпитрам. Когда все это не помогает, мы вскакиваем со своих мест и с криком «долой!» кидаемся к председательской трибуне. Правые эсеры бросаются на защиту старейшего. На паркетных ступеньках трибуны происходит лёгкая рукопашная схватка. Швецов растерянно звонит в колокольчик и беззвучно, беспомощно шевелит бледными трясущимися губами. Своим шумом мы заглушаем его слабый старческий голос. Вдруг рядом с осанистым рыхлым Швецовым на председательском возвышении вырастает узкоплечий и худощавый Свердлов в чёрной кожаной куртке. С властной уверенностью берёт он из рук оторопевшего старца светлый никелированный колокольчик и осторожным, но твёрдым жестом хладнокровно отстраняет Швецова.

Неистовый шум, крики, протесты, стук кулаков по пюпитрам несутся со скамей взволнованных эсеров и меньшевиков. Но Свердлов, как мраморный монумент, с невозмутимым спокойствием застыл на трибуне и с вызывающей насмешкой глядит на противников сквозь крупные овальные стёкла пенсне. Он хладнокровно звонит в колокольчик и делает широкий повелительный жест худой волосатой рукой, безмолвно призывая собрание восстановить тишину. Когда постепенно шум смолкает, Свердлов с необыкновенным достоинством, громкой и внятной октавой на весь зал возглашает:

– Исполнительный комитет Советов рабочих и крестьянских депутатов поручил мне открыть заседание Учредительного собрания. <…>

На правых скамьях кто-то хихикнул. Яков Михайлович, смерив его уничтожающим, презрительным взглядом, повышает голос:

– Мы не сомневаемся, что искры нашего пожара разлетятся по всему миру, и недалёк тот день, когда трудящиеся классы всех стран восстанут против своих эксплуататоров так же, как в Октябре восстал российский рабочий класс и следом за ним российское крестьянство!

Как стая перелётных белых лебедей порывисто взметается к небу, так вырываются у нас восторженные аплодисменты…»

Как видим, в холодную полудокументальную казённую публицистику вдруг врывается яркая, образная, почти поэтическая метафора, выдающая в Раскольникове, за прячущимся революционером, флотоводцем и дипломатом, самого что ни на есть настоящего писателя, мастера художественного слова.

И дальше Фёдор продолжает свою историю:

«…Морозная свежесть врывается в полуоткрытую дверь, обитую войлоком и клеёнкой. Моисей Соломонович Урицкий, близоруко щуря глаза и поправляя свисающее пенсне, мягко берёт меня под руку и приглашает пить чай. Длинным коридором со стеклянными стенами, напоминающим оранжерею, мы обходим шелестящий многословными речами зал заседаний, пересекаем широчайший Екатерининский зал с белыми мраморными колоннами и не спеша удаляемся в просторную боковую комнату. Урицкий наливает чай, с мягкой, застенчивой улыбкой протягивает тарелку с тонко нарезанными кусками лимона, и, помешивая в стаканах ложечками, мы предаёмся задушевному разговору.

Вдруг в нашу комнату быстрым и твёрдым шагом входит рослый, широкоплечий Дыбенко с густыми чёрными волосами и небольшой аккуратно подстриженной бородкой, в новенькой серой бекеше со сборками в талии. Давясь от хохота, он раскатистым басом рассказывает нам, что матрос Железняков только что подошёл к председательскому креслу, положил свою широкую ладонь на плечо оцепеневшего от неожиданности Чернова и повелительным тоном заявил ему:

– Караул устал. Предлагаю закрыть заседание и разойтись по домам.

Дрожащими руками Чернов поспешно сложил бумаги и объявил заседание закрытым.

Было 4 часа 40 минут утра. В незавешенные окна дворца глядела звёздная, морозная ночь. Обрадованные депутаты шумно ринулись к вешалкам, где заспанные швейцары в потрёпанных золочёных ливреях лениво натягивали на них пальто и шубы…»

Русская литература знает немало отечественных публицистов, описывавших различные периоды нашей отечественной и зарубежной истории, но такое соединение публицистичности с художественностью встречается, скажем, далеко не много. Откроем рассказ Раскольникова «Люди в рогожах» и прислушаемся к музыке льющегося перед нами текста. Кажется, что он просто рисует перед нашими глазами увиденные им однажды картины Гражданской войны, в которой ему довелось участвовать. Словно это вокруг него и вовсе не война, а сказка:

«Три миноносца, как чёрные лебеди, плывут по широкой и многоводной Каме…

Острые форштевни узких миноносцев с лёгким журчащим плеском рассекают гладкую тёмно-синюю воду. В стройной кильватерной колонне головным идёт «Прыткий», за ним «Прочный» и, наконец, замыкает шествие «Ретивый». Тёмная, беззвёздная осенняя ночь окутывает реку непроницаемой мглой. Изредка мелькают красноватые огни прибрежных сёл и деревень.

Тихо подрагивает стальной корпус военного корабля. В душном и грязном котельном отделении кочегары, мускулистые, как цирковые атлеты, сняв рубахи, ловко подбрасывают в открытые топки тяжёлые лопаты мелкого каменного угля. Машинисты осторожно, не спеша выливают из длинных и узких горлышек масленок темное и густое смазочное масло на легко ныряющие быстрые поршни.

На высоком мостике головного миноносца рядом со мной, держась за рога штурвального колеса и зорко вглядываясь в ночную мглу, стоит рулевой. Старый лоцман с длинной седой бородой, достигающей пояса, в чёрном поношенном картузе и долгополом пальто похож на старообрядца-начётчика…»

Валентин Петрович Катаев неспроста написал в своей повести «Алмазный мой венец», что главный редактор (под которым имелся в виду Фёдор Раскольников) даже взвизгнул от удовольствия, услышав первую строчку повести Юрия Олеши «Зависть», читка которой в 1927 году проходила на его квартире: «Он поёт по утрам в клозете». В чём-то Раскольников своим стилем был довольно близок Юрию Карловичу, процитированная выше фраза Фёдора «Три миноносца, как чёрные лебеди, плывут по широкой и многоводной Каме» откровенно перекликается с манерой Олеши, которая запечатлена в его знаменитой строчке: «Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев».

Всё же Раскольников был хорошим писателем, и те, кто принижает уровень его таланта, просто его как следует не читали.

Перечитаем хотя бы его новеллу «Батальон смерти» («Красная новь», 1937, № 12), в которой описываются дни революции в Петербурге: «Смольный был превращён в боевой лагерь. Снаружи, у колоннады – пушки, стоящие на позициях. Возле них пулемёты. Пулемёт внутри, в нетопленном вестибюле, с дулом, направленным в проходную дверь. Почти на каждой площадке всё те же «максимы», похожие на детские игрушечные пушки…

Волны революционного прибоя вливались в широкое устье подъезда, дробились по этажам, разбегались направо и налево по огромным, прямым коридорам и рассачивались по сотням боковых комнат…»

Или же вот новелла под названием «Гробница Рахили», пока ещё неопубликованная, но давно уже ожидающая встречи с читателем:

«…На пароходе суетливо грохотала лебёдка. Торопливо убирали деревянные сходни, и пароход, мрачно гудя сиреной, величественно отошёл от пристани. Под кормой заклубилась пенистая вода, и пакгаузы под зелёной крышей тихо поплыли мимо. Пассажиры, как овцы, сгрудились на палубе возле горячей трубы… Над горизонтом, дрожа от холода, взошла одинокая звезда…»

Не менее эстетически выглядят строчки в главе «февральская революция» в книге Фёдора «Кронштадт и Питер в 1917 году»: «В морозной тишине февральской ночи всё чаще и всё слышнее раздавались ружейные выстрелы пачками и в одиночку. Борьба за свержение старого режима ещё не закончилась…»

Несмотря на то, что Раскольников работал по большей части в области публицистики, его тексты были во многом близкими к художественным и в них чувствовалось тяготение к литературе, а не журналистике. Такими кажутся даже самые публицистические материалы, хотя бы такие, как книга «Кронштадт и Питер в 1917 году» и входящая в неё глава «Начало великих событий», в которой Фёдор пишет: «…Когда вышел на Невский, первое, что бросилось в глаза, – это несметные толпы народа, собравшиеся у Казанского собора… Толпа бурлила, роптала, протестовала; из её глубины раздавались отдельные гневно негодующие возгласы. Против неё сплошной стеной стояла полиция, не допускавшая толпу к Адмиралтейству.

На Большой Конюшенной улице навстречу мне попался отряд быстро мчавшихся броневиков. Эти движущиеся грозные коробки с торчащими во все стороны дулами пулемётов производили жуткое впечатление. Резкие, тревожные и отрывистые звуки их рожков дополняли неприятное ощущение.

Со стороны Невского послышались частые ружейные залпы. Они гулко разнеслись в февральском морозном воздухе…»

Раскольников старался писать так, чтобы всё происходящее в рассказе было воочию увидено читателем, как будто он действительно находится среди героев его повествования, ощущая морозную ночь и слыша раздающиеся невдалеке выстрелы. Причём, это касается не только его прозу, но и рядовых писем, которые он во множестве рассылает из Кабула своим друзьям, коллегам и знакомым. Чтобы был понятен его эпистолярный стиль, приведу здесь небольшие фрагменты из его послания Льву Давыдовичу Троцкому:

«Кабул, 26 июля 1922 года.

Сколько я не уподобляюсь барону Мюнхгаузену, который, как известно, собственноручно вытащил себя за волосы из болота, однако оказывается, что невылазная афганская трясина засасывает крепче и глубже. Приезжающие из Ташкента дипкурьеры – славные начёсанные парни – находят какое-то болезненное удовольствие в том, что запугивают меня двузначными цифрами месяцев, оставшихся на мою горькую кабульскую долю. По правде сказать, полубиблейская, полусредневековая экзотика феодально-пастушеского быта, придавленного исламо-теократической государственностью, вызывает у меня ощущение безнадёжной скуки. Примитивная государственная «идеология», как сказал бы профессор Рейснер, вполне гармонирует с усвоенными здесь методами внешней политики. Циничное вероломство, шитое белыми нитками, надувательства считаются тут образцом утончённого дипломатического искусства.

С помощью всемогущего удара кулаком по столу обычно удавалось восстанавливать равновесие, но через несколько дней их изобретательный на подлости мозг выдумывал новую бестактность, новую кричащую нелояльность.

Заразившись восточным фатализмом, я надеюсь, что всё образуется «самотёком». Хотел бы узнать о флоте, о его судьбе и перспективах… но в доме повешенного не говорят о верёвке.

Крепко обнимаю Вас. С коммунистическим приветом —

Раскольников».

О личности Фёдора Фёдоровича Раскольникова сегодняшние читатели если и знают, то в основном, благодаря только его «Открытому письму Сталину», выплеснувшимся на рубеже XX–XXI веков через печать и интернет к народу, тогда как он практически всю жизнь занимался настоящим литературным творчеством, оставив в своих архивах огромное количество самых разнообразных произведений. Он ведь работал в публицистике, прозе, критике, писал стихи, переводил зарубежных поэтов. Читателям раньше были доступны, в основном, только книги «Афганистан и английский ультиматум» (1924), «Кронштадт и Питер в 1917 году» (1925), «Пробудившийся Китай» (1925) и «Рассказы мичмана Ильина» (1934), а также выпущенные уже через много лет после его смерти сборники публицистики: «На боевых постах» (1964) и «Раскольников о времени и о себе» (1989). Остаётся ещё огромное количество произведений, лежащих опубликованными в ранних выпусках различных журналов за 1920—1930-е годы, а ещё больше материалов лежат сегодня в архивах, среди которых надо отметить роман «1848 год», отрывок из которого был опубликован в пятом номере журнала «Красная Нева» за 1932 год; пьесы «Крестьяне», «Муза» и «Освобождение Толстого»; рассказы «Марафон танцев», «Встреча», «Жена консула», «Мещанки», «Друг народа»; рассказ «Красная горка», опубликованный в десятом номере журнала «Новый мир» за 1936 год; новелла «Угорь» в журнале «Молодая гвардия», 1935, № 6 («Успехи науки на Западе зависят от милости богатых меценатов.

На боевых постах

То ли дело у нас, где науку поддерживает государство! Я горжусь тем, что принадлежу к великой родине…»).

Пьеса «Освобождение Толстого» в двух вариантах, а также новелла «Бессмертный человек» о Мозесе Маймониде, увидевшая свет в журнале «30 дней» № 1 за 1938 год, которая привлекает к себе внимание откровенно эзоповым языком. В этом же ряду находятся новеллы «Папесса Иоанна», «Дракон», «Неподкупный», «Робкий человек», «Преступление Тирана»; статья «Памяти Камо»; «Рассказ о Кирове»; «Гонец», «Исповедь атеиста», «Жизнь и смерть комбрига Таёжного», «Пьяный бор», «Интуристка из Чикаго» – незавершённые наброски; «Мемуарная хлестаковщина» – рецензия на воспоминания А. Грибакова «Кронштадтцы в Петрограде в июльские дни»; «Движение русской революционной мысли в 60-х годах XIX века», статья; «Щит республики» – очерк, в журнале «Красная новь», 1934, № 1; статья «Марат – учитель Пушкина» в журнале «Молодая гвардия», 1937, № 1; «Прототип тургеневского Инсарова», статья; «Пушкин и масонство», заметки; «Сергей Есенин», статья; «Первая дуэль Лермонтова», статья, напечатанная в «Литературной газете», 1964, № 10; «Очерки о Гёте».

А ещё им были написаны очерки воспоминаний – «20–21 апреля 1917 года» (опубликован в журнале «Красная летопись», 1923, № 7) и «3–5 июля 1917 года»; а также статьи «Серго Орджоникидзе» (в журнале «Молодая гвардия», 1937, № 4) и «Максим Горький» («Молодая гвардия», 1937, № 6); литературоведческие работы, посвящённые творчеству Пушкина, Лермонтов, Гоголя, Чехова, Пильняка, Шолохова, очерки о Гёте…

Ну и ещё статьи и очерки, по большей части в рукописях: «Барон де Барант», «Брат Марата», «Граф фикельмон», «Движение русской революционной мысли в 60-х годах XIX века», «Дипломаты французской революции», «Книги в библиотеке Пушкина о французской революции», «Первая дуэль Лермонтова», «Прототип тургеневского Инсарова», «Пушкин и царизм», «Пушкин и масонство», «Пушкин и французская революция», «Щит республики», а также воспоминания: «Большевики спасли Россию», «Записки о подполье», «“Звезда” и “Правда”», «Июльские дни», «Пулково», а также «Очерки по истории царской цензуры XX века (по неопубликованным архивным материалам)», 1930; статьи «Иосиф Пилсудский», 1931; «Бенито Муссолини», 1932; «Николай Ушаков», 1931; «Н. Гумилёв и контрреволюция», 1932; «Забытое письмо ф. М. Достоевского к московским студентам», 1932; воспоминания «Как меньшевики разоружили революцию», 1933; «Тов. Ленин и Кронштадтская республика»; «Я.М. Свердлов в Учредительном собрании» (без даты) и очерк «Адольф Гитлер», 1931.

В последнем очерке Раскольников, как и во многих других своих работах, удивительным образом соединяет в своём стиле мягкий лиризм с политической жёсткостью. Он пишет:

«В день моего приезда в старинный и очаровательный Данциг с его изящными узкими домами и тёмными каналами, по всему городу были развешаны огромные плакаты, извещавшие о собрании гитлеровцев. Афиши начинались патриотическим призывом: «Германия, пробуждайся!» – и заканчивались зловещим антисемитским предостережением: «Евреям входить воспрещается». На главной улице, сохранившей аромат семнадцатого столетия, недалеко от ратуши, гитлеровцы с фашистскими знаками на белых повязках раздавали прохожим прокламации…

В Германии не нашлось национального лидера фашизма. Пришлось импортировать его из Австрии. По своему национальному происхождению Гитлер – австриец.

«Куй железо, пока горячо», – вспомнил Гитлер и принялся зарабатывать политический капитал…»

Даже в стопроцентно публицистических работах, таких, как его книга «О времени и о себе», Фёдор Раскольников оперирует сочные, как у поэта, метафоры, делая свой стиль ярким и запоминающимся. Вот он пишет о тогдашнем главе Моссовета Льве Борисовиче Каменеве:

«Я сомневаюсь в искренности Каменева. Едва ли он считал Сталина конгениальным Марксу, Энгельсу и Ленину… Каменев отлично знал разницу между глубокими работами классиков марксизма и скучными, как проповеди методистского проповедника, писаниями недоучившегося семинариста. Будущие филологи подсчитают количество слов, употребляемых Сталиным, и ужаснутся бедности его лексикона…»

Заслуживает отдельного внимания рассказ Фёдора Раскольникова о Марате, называющийся «Друг народа», суть которого выражена в предложении: «Аристократы его ненавидят, а патриоты считают другом народа…» Героиня рассказа Шарлотта Кордэ решает отомстить лидеру якобинцев Марату за преследование представителей аристократического класса и ставит перед собой задачу убить его. Чтобы её допустили к Марату, она принесла ему новый список жирондистов, и с этим попала к нему на приём.

«– …Гражданин Марат, теперь, когда вам известны фамилии, что вы намерены с ними делать?

– Через несколько дней они будут гильотированы в Париже, – спокойно отвечает Марат, и бегло записывает, вполголоса повторяя имена.

Шарлотта гордо встаёт, подходит к ванне, выхватывает из-за корсажа нож в чёрном футляре, порывисто обнажает его и страстным ударом с нечеловеческой силой вонзает до рукоятки холодное лезвие в широкую, обнажённую грудь Марата.

Нож проходит между первым и вторым ребром сквозь верхушку правого лёгкого, аорту и сердце.

Помадная банка, разбрасывая чернила, со звоном падает на пол. Вода в ванной становится красной…»

Но на этом творческая деятельность Раскольникова над образом Марата не заканчивается, и в первом номере журнала «Молодая гвардия» за 1937 год он поместил свою статью «Марат, учитель Пушкина», в которой пишет:

«Маленький, полный, в насаленном и напудренном седом парике, с толстым брюшком и короткими ножками, он был родным братом французского якобинца Марата…

Профессор французского языка в Царскосельском лицее, учитель А. С. Пушкина, он рассказами о Марате и Робеспьере пробуждал в своём воспитаннике интерес к Великой французской революции…»

Далее мы узнаем, что учитель Пушкина Давид Марат является младшим братом знаменитого Жан-Поля Марата, но после французской революции переменил свою фамилию на другую, по имени города своего рождения – Будри. И что 23 сентября 1821 года, когда он умер в 65-летнем возрасте, гроб его с телом от церкви до кладбища будут нести на своих плечах его бывшие ученики…

Деятельность Раскольникова-писателя и Раскольникова-драматурга всегда обозначается в его биографиях, хотя на фоне его революционной и дипломатической работы она никакого специального интереса не вызывает. А между тем, в длинном списке его произведений есть одно, на наш взгляд, заслуживающее внимания. Речь идёт о пьесе «Робеспьер», впервые поставленной в Ленинградском государственном театре драмы в 1931 году, после чего прошедшей с гастролями в некоторых советских городах и в Тарту, а затем в 1939 году сыгранной в Париже в театре Порт Сэн-Мартэн к 150-летию французской революции. Эта четырёхактная пьеса показывает Робеспьера за месяц до казни: месяц сомнений, подозрений и колебаний.

Французская революция надолго захватывает мысли Фёдора Раскольникова, помогая ему постичь её жестокую сущность, находящую своё отражение в русской революции. Внимание Раскольникова-писателя сосредоточивается, главным образом, на исторически значительных событиях общественной жизни. В 1930 году он пишет трагедию «Робеспьер», посвящённую драме мелкобуржуазной революционности, вступившей в конфликт как с потребностями крупной буржуазии, так и с потребностями пролетарских трудящихся масс.

Раскольников писал свою пьесу в 1927–1929 годах, занимаясь одновременно инсценировкой «Воскресения» Льва Толстого, премьера которого состоялась осенью 1929 года. Горький нашёл её драматургию «недостаточно действенной» и выразил уверенность в том, что театр (т. е. Владимир Иванович Немирович-Данченко) этот недостаток устранит.

Раскольников явно желал творить в стиле новой пролетарской драматургии, и в начале 1930-х годов у него уже были написаны нескольких пьес – такие как «Муза», «Освобождение Толстого», «В плену», «Крестьяне» или переработка пьесы Гергарда Менцеля «Борк».

Критики Стефан Стефанович Мокульский и Адриан Иванович Пиотровский оценили его амбициозное желание, специально отметив, в чём заключалась важность пьесы «Робеспьер»: «Впервые поставлена проблема советского историко-революционного спектакля. Конкретные задачи, стоящие здесь перед драматургом – отмести ретроспективно-эстетское любование прошлым как таковым, увязать показ этого прошлого с настоящим, нащупать точки их соприкосновения, найти в историческом событии тенденции, помогающие глубже разобраться в нашей сложной действительности и правильно показанным опытом прошлого вооружить зрителя на решение сегодняшних задач».

Критики единодушно восхваляли метод диалектического материализма, которым пользуется Раскольников, чтобы представить Робеспьера не как индивидуума, а как «воплощение мелкой буржуазии, осуждённой на гибель объективным ходом исторического процесса».

Приложенная к спектаклю «Памятка» безоговорочно однозначно объясняла: «Ставя «Робеспьера», театр пробует найти форму исторического спектакля, который удовлетворил бы требованиям современности. Это значит, что в отличие от старых исторических хроник, которые рассказывали о фактах и ничего не говорили о причинах, их породивших, в «Робеспьере» театр делает попытку не только отразить один из этапов Великой французской революции и показать судьбу одного из её вождей, но главное, вскрыть социальные противоречия классовых группировок, имевших место во франции в конце XVIII века, когда к власти пришла крупная буржуазия, аннулировавшая завоевания революции. Судьба героев «Робеспьера» предопределена ходом событий, которые развиваются независимо от них… Вскрывая причины, приведшие французскую революцию к гибели, театр таким образом зовёт к дальнейшей борьбе за социализм, агитирует за сегодняшний день, на историческом примере показывая результаты оппортунизма и примиренчества».

Политический контекст, в котором происходило разведение двух революций, бесспорно, участвовал в написании пьесы: об этом красноречиво свидетельствует финальная сцена. Реплики трёх ремесленников, присутствующих при аресте Робеспьера, звучат как вывод о различии двух революций:

«Первый ремесленник (знаком подзывая к себе остальных): – Это была не наша власть, но мы придём.

Второй ремесленник (уверенно):

– Мы ещё придём.

Третий ремесленник (радостно):

– Мы придём победителями!

Первый ремесленник:

– Помните, что сказал Бабёф? французская революция только предшественница другой, ещё более величественной революции, которая уничтожит богатство и бедность, освободит человечество и установит коммунистическое равенство на земле».

Идеологическая направленность пьесы, – пишет Т. С. Кондратьева, – не мешает Раскольникову выразить устами персонажей некоторые размышления, сомнения и вопросы, свойственные не классу перед Историей, а индивидууму, самому Раскольникову или его современникам. Вот несколько примеров. В первом акте Робеспьер в разговоре с Элеонорой отвечает на её мечту найти отдых в горах Швейцарии: «Не касайся моих больных струн, Элеонора. Куда я уеду? Я никуда не могу уехать. Я здесь прикован, как Прометей к его скале. Знаешь, я ведь тоже мечтал когда-то, до революции. Я вспоминаю мою родину, скромный и тихий Аррас, зеленеющий пышными садами. Я – никому не известный, провинциальный адвокат, я мечтаю, пишу стихи… Но тут грянула Великая революция, как затрепетало от радости моё сердце! И беззаветно я ринулся в битву… О, да, я ни на минуту не раскаиваюсь, что стал борцом за спасение нации. А всё-таки, Элеонора, иногда меня тревожит мысль, а что, если во мне погибает философ и поэт?..»

Эти слова могли соответствовать состоянию самого Раскольникова, который служил революции и в то же время чувствовал себя ограниченным в своих мечтаниях библиографа, писателя, драматурга.

Во втором акте Тальен объясняет Баррасу: «Когда ведут борьбу, нет нужды, чтобы обвинение было правдиво, достаточно, если оно правдоподобно. Мы пустим слух, что он (Робеспьер) стремится к диктатуре». Нельзя не видеть, насколько сказанное Баррасом близко к тому, что происходило в СССР при Сталине.

Вот, что говорит Робеспьер в адрес Колло д’Эрбуа по поводу террора в Лионе: «Я вам говорю, что надо без пощады посылать на гильотину аристократов, заговорщиков, агентов Питта. Но ведь вы забыли закон справедливости – вы принесли в жертву невинных! Вам мало гильотины, вы заменили её картечью».

На что Колло д’Эрбуа отвечает: «Подумаешь, какая важность! Ну, расстреляли двести лишних негодяев! Есть о чём разговаривать. Когда идёт революция, трудно решить, что справедливо и что несправедливо».

Оглядываясь на исторические аналоги в прошлом, Раскольников, сопоставляя Сталина с характеристиками некоторых былых вождей, рисует его портрет. Вот небольшой отрывок из этой зарисовки:

«Сталин недоверчив и подозрителен. Несмотря на это, вернее, именно благодаря этому, он с безграничным доверием относится ко всему, что кого-либо компрометирует и, таким образом, укрепляет его природную подозрительность. На этой струнке с успехом играют окружающие его интриганы, когда им нужно кого-либо дискредитировать в его глазах.

Основное психологическое свойство Сталина, которое дало ему решительный перевес, как сила делает льва царём пустыни, – это необычайная, сверхчеловеческая сила воли. Он всегда знает, чего хочет, и с неуклонной, неумолимой методичностью, постепенно добивается своей цели.

– Поскольку власть в моих руках, я – постепеновец, – однажды сказал он мне.