Текст книги "Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольникова"

В тиши кабинета, в глубоком одиночестве он тщательно обдумывает план действий и с тонким расчётом наносит внезапный и верный удар. Сила воли Сталина подавляет, уничтожает индивидуальность подпавших под его влияние людей. Ему легко удалось «подмять под себя» не только мягкого и слабохарактерного старичка М.И. Калинина, но даже таких волевых людей, как Л.М. Каганович. Сталин не нуждается в советниках, ему нужны только исполнители. Поэтому он требует от ближайших помощников полного подчинения, повиновения, покорности, безропотной, рабской дисциплины. Он не любит людей, имеющих своё мнение, и со свойственной ему грубостью отталкивает их от себя. Он малообразован.

– Сталин ничего не читает! Разве можно представить его с книгой в руках? – говорил мне один старый большевик.

Но это неверно. Сталин кое-что в своей жизни читал. Теперь ему некогда, и он, как все, питается старым жиром. Всё, что когда-нибудь запало ему в память на школьной скамье Тифлисской семинарии или в симбирской ссылке, окаменело в его мозгу непререкаемой догмой. Ему недостаёт реализма, которым обладал Ленин и, в меньшей степени, Рыков. У него нет дальновидности. Предпринимая какой-нибудь шаг, он не в состоянии взвесить его последствий. Он не предусматривает события и не руководит стихией, как Ленин, а плетётся в хвосте событий, плывёт по течению. Как все полуинтеллигенты, нахватавшихся обрывков знаний, Сталин ненавидит настоящую культурную интеллигенцию – партийную и беспартийную в равной мере.

Он презирал и третировал самого культурного большевика А. В. Луначарского. Образованного историка-марксиста М.Н. Покровского он посмертно объявил вредителем. Не случайно он возвёл в столпы науки Стаханова и Папанина, таких же недоучившихся полуинтеллигентов, как он сам. Когда в «Правде» и «Известиях» сейчас воспевают гимны советской интеллигенции, то имеются в виду вовсе не действительные интеллигенты, а такие «великие учёные», как Стаханов и Папанин. Сталин не постеснялся объявить «академиками-невозвращенцами» и лишить советского гражданства таких крупных учёных с мировым именем, как Ипатьев и Чичибабин, хотя они не отказывались вернуться в СССР, не занимались политикой и с максимальной лояльностью держали себя за границей. Он был возмущён, что В. И. Ипатьев, которому была предоставлена квартира, автомобиль и обеды в столовой Совнаркома, осмелился, как беглый крепостной, не вернуться в срок к своему хозяину.

Сталин лишён гибкости государственного человека. У него психология Зелим хана, кавказского разбойника, дорвавшегося до единоличной власти. Презирая людей, он считает себя полновластным хозяином над их жизнью и смертью. Узкий сектант, он исходит из предвзятой схемы. Он такой же схематик, как Н.И. Бухарин, с той разницей, что последний был теоретически образованным человеком. Сталин стремится загнать жизнь в изготовленные им рамки. Чем неподатливее живая жизнь, со всем её пёстрым многообразием, укладывается в тесное прокрустово ложе, тем сильнее он коверкает и ломает её, отрубая ей члены. Он знает законы формальной логики, его умозаключения логически вытекают из предпосылок. Однако на фоне других, более выдающихся современников он никогда не блистал умом. Зато он необычайно хитёр. Можно сказать, что весь его ум ушёл в хитрость, которая у всех ограниченных людей вообще заменяет ум. В искусстве «перехитрить» никто не может соревноваться со Сталиным. При этом он коварен, вероломен и мстителен. Слово «дружба» для него пустой звук. Он резко от себя отшвырнул и послал на расправу такого закадычного друга, как А. С. Енукидзе.

В домашнем быту Сталин – человек с потребностями ссыльнопоселенца. Он живёт очень просто и скромно, потому что с фанатизмом аскета презирает жизненные блага: ни жизненные удобства, ни еда его просто не интересуют. Даже в друзьях он не нуждается. Единственный человек, к которому он был искренно привязан, – это его покойная жена Аллилуева, скромная и на редкость обаятельная женщина. Перед свадьбой её отец, старый партиец, рабочий Аллилуев, устроил в честь жениха вечеринку. Иосиф Виссарионович очень счастливый сидел, молча ухмылялся и наконец от избытка переполнявших его чувств схватил лежавшего на столе жареного цыплёнка и, размахнувшись, с силой швырнул его в стену. На обоях осталось огромное масляное пятно.

После самоубийства Аллилуевой Сталин сильно тосковал.

– И зачем она это сделала? – с горечью повторял он…»

Работая над своей пьесой, Раскольников не был несведущим человеком в отношении политических игр и ставок в окружающей его властной среде. Однако он считал это необходимой данью строительству социализма и оставался верен Идее. Его «Робеспьер» очень близко совпадал с образом вождя якобинцев, который создавали в это время историки-марксисты: да, вождь мелкой буржуазии должен был пасть вместе со своим классом. Однако пламенный революционер Робеспьер восхищал Раскольникова своей преданностью Идее революции, и критики не преминули отнести такое сочувствие к недостаткам пьесы.

Поэт и писатель Варлам Шаламов, уже отбыв своё двадцатилетнее заключение на Колыме и работая над книгой о Фёдоре Фёдоровиче, писал:

«Раскольников был абсолютно грамотный человек, весьма искушённый в литературных оборотах, опытный журналист, написавший сотни статей, до того и после того он произнёс сотни речей. Именно в Кабуле он начал работу над своими мемуарами, тоже сразу ставшими историческими, литературными. Герои революции вели хронику пролетарской революции, создав журнал «Пролетарская революция». Литературные обороты были делом хорошо знакомым правдисту Раскольникову. Творческая дружба Рейснер и Раскольникова ничем не была полезна для пера мемуариста, журналиста, драматурга, литературного исследователя – всё это было впереди с того дня, когда Раскольников двигался по трибуне, по эстраде, по палубе Коммунистической аудитории Московского университета. Я подумал тогда, что этот мичман устоит и в сердечных, и в гражданских бурях».

С каждым годом Фёдор всё лучше и лучше осваивал литературное мастерство, сначала он овладел поэтическими переводами, а позже начал и сам писать неплохие стихи. К примеру, такие, как стихотворение «Весна в Болгарии», передающее его впечатления от пребывания в этой стране:

 
Когда опять придёт весна,
Как радостно сердца забьются
И реки шумно разольются,
Вновь пробудившись ото сна.
 
 
И звонко птицы запоют,
Песком посыпятся дорожки,
На чёрных липах зацветут
Лимонно-жёлтые серёжки.
 
 
Заколосится буйно рожь
Густыми, длинными рядами,
Перебежит дорогу ёж,
Луга покроются цветами.
 
 
На виноградниках начнут
Копать лозу – лишь солнце встанет,
В долинах розы расцветут,
На Шипке рыхлый снег растает.
 
 
И лесопилки засвистят,
И забелеют пароходы,
А безработные опять
Придут сюда искать работы.
 

Как пишут биографы и исследователи жизни и творчества Фёдора Фёдоровича Раскольникова, его второй женой была Муза Васильевна Канивез (девичья фамилия которой Ржечицкая) – свидетельствовавшая о том, что Фёдор Фёдорович говорил ей однажды, что: «Быть партийным цензором культурной жизни, “давить и не пущать”, мне претит». Таким образом, Фёдор предпочёл служить революции вдалеке от внутрипартийной борьбы, которая слишком активно и грубо вмешивалась в искусство.

Не оспаривая этого момента, хочется для биографов Фёдора Раскольникова уточнить нечто и другое. В частности, тот факт, что Муза Васильевна Канивез-Ржечицкая была отнюдь не второй женой Раскольникова, как о том пишут практически все его исследователи, а, по моему мнению – четвёртой, поскольку первой женой у него была упомянутая в документах сарапульского военкома А. В. Галанова Вера Николаевна, приезжавшая со своей матерью к Раскольникову в Сарапул в 1918 году. Второй женой Фёдора Фёдоровича была известная всем революционерка-красавица Лариса Михайловна Рейснер, которая вышла за него замуж в 1918 году, а убежала от него из Кабула в 1923-м, из-за того, что она узнала о причастности Фёдора Раскольникова к расстрелу Николая Гумилёва. Третьей его женой была редактор-корректор журналов «Прожектор» и «Рабоче-крестьянский корреспондент» Наталья Владимировна Пилацкая, с которой Фёдор познакомился вскоре после своего возвращения (а точнее – бегства) из Афганистана и на недолгое время сошёлся с ней для совместной жизни, о чём рассказал в своей книге «Десять десятилетий: о том, что видел, пережил, запомнил» художник и брат журналиста Михаила Кольцова – Борис Ефимов. Ну и, наконец, четвёртой женой Фёдора Фёдоровича стала симпатичная московская студенточка Муза или Муза Васильевна, которую Раскольников в 1930 году увёз из Москвы в Эстонию, а затем оттуда в Данию, Болгарию, и потом уже – в Париж и Ниццу…

Глава десятая
Четвёртая Муза

В один из дней Раскольникову позвонили из грузинского представительства в Москве и пригласили на вечер, где, как ему передали, его ждал сюрприз. Это звонил сам представитель Орехалашвили, старый знакомый Раскольникова, человек весьма добродушный и весёлый. На вопрос Раскольникова, что, мол, за сюрприз, он, смеясь, сказал, что это – секрет, и Раскольников всё узнает сам, когда придёт в представительство.

Сюрприз Орехалашвили, как оказалось, заключался в том, что ему прислали из Грузии какие-то документы о боевых подвигах в гражданскую войну группы грузин, бывших моряками Волжской военной флотилии, и просили передать Фёдору Фёдоровичу, чтобы он использовал их в своих воспоминаниях.

Раскольников удивился, вскинув брови: разве нельзя было переслать ему эти бумаги, зачем было ему ехать за ними? «Как зачем, дорогой? – смеясь, блестя чёрным лукавым глазом, вертел головой Орехалашвили. – Ты не хочешь провести вечер в хорошей компании? Не хочешь выпить хорошего грузинского вина? Спеть наши песни? Не поверю, дорогой. Ты посмотри, какие у нас сегодня гости! А девушки! Вах!»

Владимир Савченко с подробностями описывает всё, что произошло с Раскольниковым в этот запоминающийся вечер: «Вокруг длинного стола, уставленного бутылками с грузинскими винами, вазами с фруктами, шумно рассаживались действительно замечательные люди. Это были молодые русские и иностранные коммунисты, члены Коминтерна и КИМа, члены ЦК комсомола. Со многими из них Раскольников был знаком, иных знал по их выступлениям на международных конгрессах. Белокурый красавец Чаплин, нервный, порывистый

Косарев, невозмутимый Бессо Ломинадзе – вожди комсомола, сын Карла Либкнехта Вильгельм, Гейнц Нейман. Молодые иностранцы, вольнослушатели Плехановского института, привели с собой девушек-студенток, своих сокурсниц, весёлых, румяных, непринуждённо болтающих с гостями и хозяевами-грузинами, должно быть, им было не впервой находиться в этой компании.

Одну из этих девушек посадили между Раскольниковым и Ломинадзе. Тоненькая и стройная, с копной светлых волос на голове, делавших её похожей на одуванчик, девушка оглядела всех рассевшихся гостей, громко спросила, обращаясь к Ломинадзе:

– Раскольников ещё не приехал? Мне сказали, что будет Раскольников.

Ломинадзе с улыбкой посмотрел на Раскольникова. И девушка посмотрела на него.

– А как вы себе представляете Раскольникова? – спросил он.

– Ну, высокий, плечистый. Усатый, – уверенно ответила она. – Вроде Будённого или Щорса.

– Боюсь, что вы будете разочарованы, – сказал Раскольников. – Ему далеко до Будённого или Щорса.

Ломинадзе засмеялся. Девушка смутилась.

– Это и есть Раскольников, – сказал Ломинадзе.

– Вы? – неуверенно смотрела она на Раскольникова.

– Вы думаете, вас разыгрывают? Почему я не могу быть Раскольниковым? – спросил он.

– Я ничего не говорю. Но я подумала… Я приняла вас за иностранца, – бойко ответила девушка, справившись со смущением. – Вы одеты, как иностранец. Извините.

Она снова смутилась.

Он улыбнулся.

– Ничего. Как вас зовут?

– Муза.

– Как? Муза? Я не ослышался?

– Нет. Муза Васильевна Ивановская.

– Очень приятно, – привстал он учтиво. – Муза. Какое чудное имя. Если вас полюбит поэт, у него будет двойное право говорить вам: вы – моя Муза. Кто же вас так назвал? Мама? Папа?

– Конечно, папа.

– Почему конечно?

– Он большой выдумщик и вообще натура поэтическая.

– Чем он занимается?

– Преподаёт русский язык и литературу в школе второй ступени.

– А мама?

– А мама – красавица.

– Это как понять?

– Она нас с папой и сестрой давно бросила. В молодости семейная жизнь её не привлекала. Теперь у неё другая семья.

– Понятно. Но ваш папа… Хотелось бы мне познакомиться с вашим папой.

Муза смущённо умолкла. Он усмехнулся:

– Не подумайте, что я напрашиваюсь к вам в гости. Просто я люблю знакомиться с оригинальными людьми. Ваш папа, по-моему, из этой редкой породы людей.

– Спасибо. Мне это приятно слышать.

Весь вечер он болтал с Музой. Ему доставляло удовольствие смотреть на неё, слышать её мягкий голос. Она была начитанна, говорить с ней можно было на любую тему. Она обожала поэзию. Очень скоро он узнал, что она недовольна своим институтом, ей бы учиться в университете на филологическом, но ничего не поделаешь, приходилось терпеть, ей оставался всего год до выпуска. В нежном её лице была милая неправильность черт – нос как бы приплюснут, скулы слегка выпирали, но это не портило её, придавало лицу характерность. Особенно губы выделялись на лице, как бы растекались по лицу нежной алой патокой. В какой-то миг Раскольников поймал себя на том, что смотрит на них неотрывно, его неудержимо тянуло поцеловать их, он будто даже уже чувствовал на своих губах их сладкий медовый привкус…

М.В. Раскольникова-Канивез

Они стали встречаться. Ходили на выставки художников, в театры, катались на лихачах с рысаками в попонах, заходили перекусить в «Кружок» – литературно-артистическое кафе, где собирались артисты, писатели, поэты, многие из них были знакомы Раскольникову. Ему приятно было представлять им свою юную подругу.

Осенью, когда начался новый театральный сезон, он пригласил её во МХАТ на премьеру поставленного по его инсценировке «Воскресения» Льва Толстого. Она пришла в нарядном платье из серебристого шёлка, сшитом по последней моде, длинном сзади, укороченном спереди, в чёрных шёлковых туфлях, элегантная, юная, прелестная. У него замерло сердце: может быть, это судьба? Но разница в возрасте? Во взглядах на жизнь? Что она, беззаботная комсомолочка, знает о жизни? Она принимает его ухаживания охотно, но что у неё в душе? Может быть, ей просто льстит, что за ней, совсем ещё девчонкой, ухаживает зрелый мужчина, к тому же человек известный, герой гражданской войны, крупный партийный работник?

Он осторожно стал выведывать у неё заветное – её мысли, настроения. Оказалось, она была не так уж и наивна в своих взглядах. Прятала за внешней беззаботностью свои вопросы, недоумения, которые ей не с кем было обсудить.

Однажды она ему призналась:

– Я не понимаю, что у нас в стране происходит? Можете вы мне объяснить, например, зачем нужны чистки партии? В таком виде, как они обычно проводятся? У нас в институте сейчас проходит очередная чистка. Нас, комсомольцев, заставляют присутствовать на этих собраниях. В качестве воспитательной меры. Это ужас, что такое. Сначала от человека требуют полную исповедь о себе. Кто он по социальному происхождению? Если происхождение сомнительное, то поддерживает ли связь с родителями? Что делал в революцию, гражданскую войну? Не сочувствовал ли какой-либо оппозиции? Затем начинаются допросы с пристрастием. Как он объяснит факт, что его бабка торговала семечками или что у его жены кто-то как будто видел на руке золотое кольцо? И знаете, что меня больше всего поражает? Невозможность оправдаться. Человеку просто не верят, подозревают во лжи. Раздувают мелкие факты, из мухи делают слона. Зачем?

– Да, много нелепого, – согласился он. – Люди привыкли бороться со всякими уклонами, не могут остановиться. Со временем это пройдёт.

– Или вот ещё. Газеты твердят об успехах коллективизации, о том, что крестьяне валом валят в колхозы, мол, светлое будущее деревни обеспечено. А в это время у нас карточки на хлеб. Лишенцам и их не дают. Они лишены всего. А что на самом деле происходит в деревне? Моя мама недавно приезжала навестить нас, она живет в Краснодаре. Её муж, партиец, был мобилизован для внедрения колхозов. Так он рассказывал, как на деле происходит коллективизация. Как семьям, объявляемым кулацкими, приказывают собраться в полчаса, взяв с собой в узелок самое необходимое. А их дома и всё, что ими нажито, забирают в колхоз. Потом их увозят в скотских вагонах куда-то в Сибирь и там высаживают в безлюдных местах, в болотах, без продуктов, без всякого инструмента – выживай, если сможешь. Это как понять?

Что он мог ей ответить? Он честно признался, что и сам не понимает, как и почему дела в стране приняли такой трагический оборот, он тоже об этом много думает и пока не знает ответа. Но он благодарен ей за эту откровенность. Теперь он лучше знает и понимает её, ему это важно, потому что и у него есть вопросы, которые не с кем обсудить, у него нет друзей, с которыми он мог бы быть вот так же искренен и откровенен, как она с ним, и как, теперь он это знает, и он может быть искренним и откровенным с ней.

В начале ноября они возвращались с концерта Шумана. Шли пешком по уже пустым и тихим улицам. Падал первый снег. Оба молчали, музыка ещё звучала в душах. Вышли на Яузский бульвар, подошли к её дому. Пора была прощаться. Он взял её руку в свою. Она вдруг спросила:

– Фёдор Фёдорович, а вам нравится ваша работа?

Он засмеялся. Ответил, не отпуская её руки:

– Нравилась бы, если бы не приходилось иногда запрещать пьесы или даже целые спектакли. Да я собираюсь оставить эту работу. Мне предлагают место посла в Эстонии. – Помолчав секунду. – Выходите за меня замуж, Муза. Я вас люблю. Поедемте вместе.

Она растерялась.

– Не отвечайте сейчас ничего, – поспешил он прибавить. – Я понимаю, для вас моё предложение неожиданно. Подумайте, разберитесь в своих чувствах. Через некоторое время дадите ответ.

Он поцеловал её руку и, не удержавшись, давно тянуло, поцеловал её в губы, в самом деле ощутив на своих губах дразнящий вкус пенного мёда.

Они продолжали встречаться. Но их отношения уже изменились, оба понимали, что их судьба решена.

В конце года они поженились, она переехала в его двухкомнатную квартиру в гостинице «Люкс», неподалёку от Страстной площади. А в начале следующего, 1930 года он уехал в Таллин, бывший Ревель. Она оставалась ещё некоторое время в Москве, ей нужно было сдать выпускные экзамены в институте…»

8 октября 1929 года в Политехническом музее был запланирован литературно-творческий вечер под названием «Открывается РЕФ», на котором должен был председательствовать и выступать Владимир Владимирович Маяковский. РЕФ означал собой литературное сообщество «Революционный фронт», который пришёл на смену знаменитому ЛЕФу, который расшифровывался как «Левый фронт». Желая собственными глазами увидеть момент создания этого литературного общества, Фёдор Фёдорович Раскольников обратился к администратору Политехнического музея с просьбой помочь ему сходить на этот вечер со своей невестой Музой, которую он в это время тоже начал приобщать к литературе и искусству. «Тов. администратор! – написал Фёдор в своей записке. – Устройте на сегодняшний вечер Маяковского 2 билета. Буду благодарен, Ф. Раскольников. 8.Х. 1929 г. Москва».

Так они с Музой начали регулярно посещать московские премьеры и шедшие в те годы повсюду литературные вечера и концерты. Муза начала с удовольствием принимать исходившие от Фёдора приглашения. Она говорит: «Я любила его рассказы о революции и гражданской войне, мне нравилось слушать эти эпические были из уст их участника и героя Волги и Камы. Он рассказывал мне о своих литературных замыслах, о новых книгах, о писателях. Несколько раз мы ужинали в литературно-артистическом клубе «Кружок», где собирались артисты, писатели, поэты, художники. Раскольников знал их всех и познакомил меня с несколькими – Пильняк, Лидин, Никитин, Всеволод Иванов, Пантелеймон Романов. Знаменитый актёр Юрьев рассказывал нам, как он играл в спектакле «Маскарад» в Петрограде в самую ночь февральской революции…»

Как и девять лет назад, предложение поработать за границей исходило от Карахана. Встретился Раскольников с ним с ним совершенно случайно в том же клубе «Кружок» и быстро разговорились. Раскольников сказал, что он решил уйти из Главискусства, так как ему надоело быть цензором, но он пока даже не представляет себе, чем ему заниматься в дальнейшем, поскольку нового места себе он нигде не приготовил. Любезный Караханчик сообщил ему, что он всё ещё считается в Наркоминделе номенклатурой наркомата, и его там помнят и ценят не только за работу в Афганистане в начале 1920-х годов, но и за участие весной 1926 года в работе смешанной советско-афганской комиссии, когда он ездил в Афганистан в качестве председателя советской делегации. И он сказал, что есть вакантное место полпреда в Эстонии и, если Раскольников не возражает, то он, Карахан, провентилирует вопрос у руководства. Раскольников не возражал. И вскоре Карахан позвонил ему и объявил, что дело с руководством улажено, в ЦК тоже возражений не встретилось, и он, Раскольников, может оформляться в НКИД на должность полпреда СССР в Эстонии.

Пока его юная жена готовилась в Москве к институтским экзаменам, Раскольников в Таллинне энергично входил в свою роль посредника между двумя этими соседними странами. Вникал в старые запутанные пограничные споры. Улаживал конфликты между экспортно-импортными организациями обеих стран и тому подобное.

Встречался с политическими и общественными деятелями. Неожиданно приятным в общении оказался Константин Пяте, один из кандидатов в президенты Эстонской республики, вскоре им и ставший. Голубоглазый улыбчивый человек, с выпуклым лбом в ореоле лёгких, как пух, седых волос, он обо всём судил оригинально, крупно.

Он удивил Раскольникова, однажды заявив ему:

– Европейскому сообществу грозит опасность не столько слева, сколько справа. Обратите внимание на молодую германскую национал-социалистическую партию Гитлера. Она ещё покажет себя. Уверяю вас, не пройдёт и нескольких лет, максимум три, четыре года, и Гитлер будет у власти в Германии. Европа обречена переболеть фашизмом. Как вы – коммунизмом. фашизм – естественная реакция на ваш коммунизм.

Привлекательным собеседником оказался и генерал Лайдонер, занимавший особое место в эстонском обществе. Именно он в 1924-м году подавил коммунистическое движение в стране. Считаясь «спасителем отечества», он был высшим нравственным авторитетом страны. В нём ничего не было от кровавого диктатора. Стройный, как юноша, с откинутой назад красивой головой, в разговоре он подчёркивал, что собеседник интересен ему своей индивидуальностью. Сам он судил обо всём с позиции своеобразного толстовства, странным образом сочетавшегося с его военной профессией. С женой своей, Лидией Ивановной, русской, тихой печальной женщиной (их взрослый сын погиб в автомобильной катастрофе), они составляли трогательную пару. В их небольшом поместье недалеко от Таллинна Раскольников с удовольствием проводил часы в неторопливой беседе о политике, о прошлом и настоящем России, о странностях их личных судеб. Он, конечно, ни на минуту не забывал, что философствует не с обычным человеком, перед ним политический и классовый противник. Но ничего не мог с собой поделать: его тянуло к этому человеку, точно так и к нему испытывал привязанность, питал добрые чувства этот странный генерал.

Для них общение с ним было небесполезным. Как человек осведомлённый, он помогал им точнее судить о стране Советов. Эстонцев более всего интересовал механизм принятия решений в СССР на высшем уровне. Интересовали их также и тревожили крутые перемены во внутренней политике СССР, частая смена курсов. До них доходили вести о том, какими методами осуществлялась в стране коллективизация. Как всё это следовало понимать? Эти люди в беседах с ним были предельно откровенны, не юлили, признавали просчёты и провалы в политике своего правительства. Платя откровенностью за откровенность, он объяснял всё так, как сам понимал. Да, в стране неблагополучно, много ошибок, руководство страны заносит то влево, то вправо. Всё больше политику определяет произвол небольшой, очень сплочённой группы членов Политбюро, первую скрипку в которой играет Сталин. Куда это приведёт страну? Неизвестно. Можно только надеяться, что со временем всё наладится, в партии есть силы, способные вести корабль государства более надёжным курсом.

Он, конечно, понимал, что, объясняясь так, не делал подарка режиму, установившемуся на родине. Но он давно решил для себя: он служит России, а не Ленину, Троцкому или Сталину. И собираясь ехать за рубеж, фактически убегая от тягостной обстановки, в которой жил последние годы, твёрдо знал, что едет служить России, что за границей он будет полезнее России, чем находясь в Москве, вблизи от Кремля, от тех, кто теперь определял ход жизни страны. Как бы то ни было, сознавал: не всё то хорошо для России, что хорошо для этого режима.

22 марта 1930 года Раскольников писал Горькому из Ревеля: «Шлю Вам сердечный привет из Эстонии, где я нахожусь всего только две недели. Я очень доволен, что ушёл из Главискусства, потому что, сказать по правде, эта административная работа меня не удовлетворяла. Искусством очень приятно наслаждаться, но им неприятно руководить. Меня гораздо больше влечёт к себе политическая работа в области международной политики и творчество, литература…»

В конце мая того же года Фёдор съездил в Москву за Музой, сдававшей последние экзамены в институте, привёз её в Таллин, приставил к ней учителей французского и немецкого языков. И она начала вживаться в жизнь за границей. Впоследствии она так писала об этом в книге «Моя жизнь с Раскольниковым»:

«Ранним июньским утром 1930 года мы приехали в Таллинн… От предшествующего А.М. Петровского нам в наследство досталась его кухарка Марфа Ивановна, пожилая русская женщина, всю жизнь прожившая в Эстонии. Меня поразило обилие пищи, после откровенно голодного существования в Москве. По заведенному женой Петровского порядку, после утреннего кофе с булочками, маслом, вареньем, мёдом, в полдень подавался завтрак: омлет, ветчина, шпроты, кильки, сыр и прочее. В пять часов обед: закуски, суп, рыба или мясо с гарниром, десерт. Наконец, в девять часов ужин…

Скоро я к своему удивлению заметила, что все сотрудники полпредства, особенно не принадлежащие к дипломатическому персоналу, жаловались на тоску «по родной советской стране» и в один голос хулили всё в Эстонии. Здесь ничто им не нравилось: ни город, ни климат, ни люди, ни магазины, ни еда, ни кино. «У нас всё лучше» или «будет всё лучше» – слышала я. Такое единодушие сперва изумляло меня, но Федя объяснил мне его причину. Сотрудники полпредств, торгпредств и вообще все заграничные работники отбирались чрезвычайно внимательно Особым отделом ГПУ. Малейшая «зацепка» – родственники за границей, родители, принадлежавшие к бывшим «эксплуататорским классам», плохая характеристика ячейки и т. и. – и нет никакой надежды получить назначение. Тщательно протёртые песочком, вымытые в трёх водах, прошедшие через огонь, воду и медные трубы ГПУ, сотрудники являлись по месту службы. Но и здесь надо было держать «ухо востро». В каждом полпредстве находились один или несколько представителей ГПУ. Они обыкновенно занимали второстепенные должности для «отвода глаз» – секретарь консульства, завхоз… Если замечалась склонность к «моральному разложению», настоящий жупел в полпредствах 1930-х годов, то виновный незамедлительно откомандировывался в СССР без надежды попасть ещё раз за границу…

Всем сотрудникам полпредства, кроме дипломатического персонала, были запрещены какие бы то ни было личные сношения с иностранцами и с обитателями страны, в которой они находились. Бедные люди изнывали, варясь в собственном соку…»

Муза, к счастью, относилась к дипломатическому корпусу, и потому имела право свободно общаться с эстонцами и обитателями Эстонии, благодаря чему они могли как самим посещать культурные мероприятия эстонцев, так и приглашать их в полпредство для встреч и знакомства с нами. Вследствие этого, пишет она, «у нас завязались дружеские отношения с эстонской интеллигенцией, в особенности с писателями. Мы приглашали их на чай (это было в моде тогда) или на обед. Привожу выписку из одной газеты («Нооль», № 20, 1931 г.):

«В прошлый понедельник послом СССР, Министром Раскольниковым и мадам Раскольниковой были приглашены в посольство на пятичасовой чай представители эстонского литературного мира. Это было впервые, когда иностранное посольство сочло нужным ознакомиться, помимо экономических и политических деятелей, также и с людьми нашего духовного мира. Приглашены были все наши наиболее выдающиеся литераторы, главные редакторы крупнейших газет и некоторые театральные деятели. <…> Мадам Раскольникова своей простотой и сердечностью была для литераторов удивительной хозяйкой. Министр Раскольников умел разговаривать с каждым из лагеря как стариков, так и молодых… Как гости, так и хозяева подчёркивали, что необходима более тесная культурная связь между обоими соседскими народами».

Как жена полпреда («Чрезвычайного Посланника и Полномочного Министра» – значилось на визитных карточках Раскольникова), она должна была представиться жёнам аккредитованных при эстонском правительстве посланников и жёнам эстонских министров и видных общественных деятелей. Для этого требовались соответствующие туалеты, из-за чего они заказали у дорогих мастеров платья, шляпы, перчатки, сумочки, всё по европейской моде, игнорируя чичеринскую инструкцию, которой предписывалось женам полпредов одеваться скромно, в чёрные платья с длинными рукавами, без декольте. Первым от портного принесли вечернее платье, бледно-розовое, длинное, с открытыми плечами. Увидев Музу в этом наряде, Раскольников не удержался от комплимента, обратившись к ней с поклоном и довольной улыбкой: «Ваше изящество».

«Две недели жена старейшины дипломатического корпуса, посланника Финляндии, мадам Вуорима возила её представлять дипломатическим дамам. Потом она у себя в полпредстве принимала ответные визиты.

Весело было наблюдать Раскольникову, с каким увлечением осваивалась в новой для неё среде его подруга. Очень скоро рядовая московская комсомолка превратилась в светскую даму, хозяйку салона, в котором бывали видные политические и общественные деятели Эстонии.

После большого приёма в полпредстве 7 ноября таллиннские газеты писали о дружелюбной и раскованной атмосфере, царившей в уютных комнатах посольства, одобрительно отзывались о хозяевах представительства, замечая с удивлением, что «люди могут быть симпатичными, несмотря на различие мировоззрений».