Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"

Поэзия – основа истинно художественной прозы

Константин Паустовский писал о романе Ивана Бунина:

«Бунин дошёл, особенно в своей автобиографической книге “Жизнь Арсеньева”, до того предела в области прозы, о котором говорили Чехов и Лев Толстой – до предела, когда проза сливается в одно органическое неразделимое целое с поэзией, когда нельзя уже отличить поэзию от прозы и каждое слово ложится на душу, как раскаленная печать. Достаточно прочесть несколько строк Бунина о своей матери, о навсегда затерянной её могиле, строк, написанных человеком, чьи дни на земле были уже по существу сочтены, чтобы понять силу любви, нашедшей единственно возможное и единственно нужное выражение. Что-то почти библейское по скупости и мощи слова заключено в этих строках».

К.Г. Паустовский

Ну и далее Паустовский отмечает то, что Бунин был певцом любви, умевшим говорить о любви с необыкновенной силой и с таким мастерством, которое доступно далеко не каждому, кто берётся за перо, чтобы показать высшую форму человеческих отношений – всепобеждающую, волшебную любовь:

«Да, Бунин суров, почти безжалостен. Но вместе с тем он пишет о любви с огромной силой. Для него любовь гораздо шире и богаче, чем обычное представление о ней. Для него любовь – это приобщение ко всей красоте и ко всем сложностям мира. Для него – это ночи, дни, небо, беспредельный шум океана, книги и размышления – одним словом, это всё, что существует вокруг».

Обратим внимание на слова Паустовского о той силе Бунинского слова, «когда проза сливается в одно органическое неразделимое целое с поэзией, когда нельзя уже отличить поэзию от прозы».

В знаменитом пушкинском «Современнике» в 1836 году за подписью «С.Ф.» была напечатана любопытная статья о поэтике романа и романиста. Начало сразу привлекает внимание:

«У нас многие думают, что можно писать хорошие романы без поэтического призвания».

Завязка многообещающа… Действительно, в последнее время появилось особенно много «романистов», которых кроме как приставкой «мнимые» не наградишь. Но посмотрим, как было в веке девятнадцатом, богатом на литературные шедевры и особенно на романы?

Таинственный «С.Ф.» писал:

«Честный, благородный человек пожил довольно на свете; видел много, много хорошего и много дурного; сердце его потрясалось при виде несправедливости, ум ужасался при виде нелепостей, в голове его набралось много опытов, много замечаний, много анекдотов: как бы хорошо всё это передать другим людям!

Но как связать между собой избранные материалы?

Написать нравственный трактат для всякого, хотя и умного в частной жизни человека дело нелёгкое: оно требует познаний, а учиться уже некогда; к тому же такое сочинение подвергается строгой критике, – а между тем очень жаль бросить всё, что набралось в продолжение долгой и деятельной жизни.

Что ж делает наш умный человек?

Он берёт первое романическое происшествие, пришедшее ему в голову, и все свои мысли и наблюдения вклеивает, как заплатки, в своё произведение; навязывает свои мысли лицам, выведенным на сцену; кстати и некстати рассказывает анекдоты, ему известные. Всё это может быть очень любопытно; но мы не думаем, чтобы таким способом можно было написать хороший роман, и в этом сошлёмся на самих сочинителей: многие из них откровенно признаются, что пишут роман для того только, чтобы описать такую-то страну, такой-то век; немногие имеют притязание, собственно, на авторство!

Цель ваша прекрасна, даже до некоторой степени полезна, особенно для вас: ибо заставляет вас отдавать себе отчёт в своих мыслях; но таким образом нельзя произвести живого органического произведения, каким должен быть роман: ибо для романа нужно – знаете ли что? – нужно немножко поэзии».

Так давайте окинем критическим взором когорту наших лучших романистов. Насколько они близки к поэзии? Да и посмотрим, что же требует от них автор?

«С.Ф» уверен:

«Романисту-поэту предмет романа является неожиданно, сомнамбулически; он преследует его, мучит его, как живой человек; когда поэт пишет – он пишет, забывая о самом себе, он живёт в лицах, им созданных, самые его собственные мысли, незаметно для него самого, сливаются с лицами, им выводимыми на сцену».

И требует ответа на вопрос:

«Так ли вы писали? Вспомните хорошенько: вы садились за тетрадь в свободное от дел время, вы искали не слов для своего лица, но лиц для ваших слов; для того, чтоб поместить хорошую (отдельно) мысль, вы выдумывали происшествие; вы хоть насильно, но заставляли вашего героя высказывать то, что вам хотелось, хотя бы он по законам искусства и не должен был говорить о том; ваш герой – ваш раб: вы не уважаете его характера, вы уважаете лишь свои собственные опыты, свои наблюдения.

От этого что происходит?

Живое действует живым образом: самые отвлечённые мысли – когда они срослись с созданным лицом, когда составляют его собственность – интересуют всякого читателя и производят сильное действие, и вот вам пример: в Дон-Кихоте вы найдёте глубокие, даже отвлечённые мысли, которые, если бы отделить от этого лица, были бы сухи и недоступны для большей части читателей; но эти мысли естественно принадлежат лицам, выведенным на сцену: оттого эти мысли, даже апофегмы, не скучны, но понятны всякому, проходят в душу и производят своё впечатление.

Но с романами, о которых мы говорим, происходит совсем другое.

Знаете ли, как большая часть читателей читает ваши романы?

Они перескакивают через самые ваши дорогие мысли, опыты и наблюдения и ищут в вашем романе именно того, что вам казалось второстепенным, т. е. романа.

Не говорите, что ваши лица не суть произведения фантазии, что они должны быть истинны, ибо списаны вами с природы со всею точностью: тем хуже!

Ваши описания верны и прекрасны, как могут быть верны и прекрасны хорошо нарисованные котлеты и другие съестные припасы фламандской школы!»

То есть поэзии нет – нет и романа. Имеется в виду не только поэзия слова, поэзия изображения, но и поэзия образов… А потому и совет дан:

«Пишите просто собственные записки, не гоняясь за фантазиею и не называя их романом: тогда ваша книга будет иметь интерес всякой летописи, и произойдёт ещё та выгода, что вас будут читать люди не с намерением читать роман: ибо такое расположение духа в читателе гибельно для всего того, что вы почитаете лучшим в своём сочинении.

Не обманывайтесь даже успехами: читатели ищут в ваших романах намёков на собственные имена, когда не ищут романа; иному и понравится какая-нибудь отдельная мысль, с натуры снятый характер; но вообще ваш роман для него, как и для всякого, вял, длинен, скучен, как могли бы быть вялы слова механической куклы в сравнении со словами живого человека».

Итак, «С.Ф.» высказал твёрдую убеждённость – если автор далёк от поэзии, он никогда не сможет написать роман.

Так давайте же посмотрим, насколько близки к поэзии наши выдающиеся романисты девятнадцатого века? Берём самые громкие имена… Иван Сергеевич Тургенев. Безусловно, поэт. Сколько стихотворений, сколько великолепных посвящений!!! А стихотворения в прозе! Шедевры мирового значения.

Мы не будем здесь говорить о Пушкине и Лермонтове. Тут всё ясно. На первом месте в их творчестве – поэзия. Но что можно сказать о Льве Николаевиче Толстом? Романист признанный. А поэт? Немногим известно, что он писал стихи, причём не только лирические, не только посвящения возлюбленным, но и с политическим оттенком.

30 декабря 1852 года в дневнике сообщается: «Вечером написал стишков 30 порядочно». Приведу строки из стихотворения того же периода, по мнению биографов, посвящённого Зинаиде Молоствовой, которой собирался, собирался, да так и не решился сделать предложения ещё в юности, ещё до кавказского периода воинской службы…

 
Давно позабыл я о счастье —
Мечте позабытой души —
Но смолкли ничтожные страсти
И голос проснулся любви…
 
 
На небе рассыпаны звёзды;
Всё тихо и тёмно, всё спит.
Огни все потухли: уж поздно,
Одна моя свечка горит.
 
 
Сижу у окна я и в мысли
Картины былого слежу,
Но счастья во всей моей жизни
Минуту одну нахожу:
 
 
Минуту любви, упованья,
Минуту без мысли дурной,
Минуту без тени желанья,
Минуту любви неземной…
 
 
И тщетно о том сожаленье
Проснётся в душе иногда
И скажет: зачем то мгновенье
Не мог ты продлить навсегда?
 

Или о себе, о своём состоянии души в период службы в Кишинёве…

 
Когда же, когда наконец перестану
Без цели и страсти свой век проводить,
И в сердце глубокую чувствовать рану
И средства не знать, как её заживить.
 
 
Кто сделал ту рану, лишь ведает Бог,
Но мучат меня от рожденья
Грядущей ничтожности горький залог,
Томящая грусть и сомненья.
 

Ну а что касается политического оттенка в стихах, то это уже относится ко времени героической Севастопольской обороны. Появилась в войсках песня, посвящённая сражению на реке Чёрной 4 августа 1855 года. До того, кто автор, докопались не сразу, но было ясно, что написана песня не солдатом, а офицером.

Сражение было неудачным, и действия некоторых нерадивых командиров и начальников в песне высмеивались…

Песня длинная, что в ту пору не редкость бывало. Но одна строка стала едва ли не пословицей…

 
Долго думали, гадали,
Топографы всё писали
На большом листу.
 
 
Гладко вписано в бумаге,
Да забыли про овраги,
А по ним ходить…
 

Вспомним часто употребляемое: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги».

Впрочем, речь не о том. И Лев Толстой, как видим, казалось бы, чистый прозаик, но словом поэтическим владел.

Но тут невольно приходит на память писатель, казалось бы, совсем не поэтического жанра – Фёдор Михайлович Достоевский. Не исключение ли он из правила, сформулированного в пушкинском «Современнике»?

Представьте, нет.

Ну, во-первых, рассказ Достоевского «Белые ночи» можно причислить к поэтическому, поскольку оно написано… белым стихом… Да, да, это белый стих, это стихи в прозе. Какой слог!

Ф.М. Достоевский. Художник В.Г. Перов

«…Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель. Небо было такое звёздное, такое светлое небо, что, взглянув на него, невольно нужно было спросить себя, неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди? Это тоже молодой вопрос, любезный читатель, очень молодой, но пошли его вам господь чаще на душу!..»

И далее рассказ написан таким же великолепным стилем…

А вот и строки из стихотворения Достоевского…

 
Крошку-Ангела в сочельник
Бог на землю посылал:
«Как пойдёшь ты через ельник, —
Он с улыбкою сказал, —
Ёлку срубишь и малютке
Самой доброй на земле,
Самой ласковой и чуткой
Дай, как память обо Мне».
И смутился Ангел-крошка:
«Но кому же мне отдать?
Как узнать, на ком из деток
Будет Божья благодать?»
«Сам увидишь», – Бог ответил.
И небесный гость пошёл.
Месяц встал уж, путь был светел
И в огромный город вёл.
(…)
 
 
И, любовь узнав такую,
Ангел, тронутый до слёз,
Богу весточку благую,
Как бесценный дар, принёс.
 

Есть и другие стихотворения, но в основном либо политические, либо шуточные.

Стихи писал и Антон Павлович Чехов:

 
Как дым мечтательной сигары,
Носилась ты в моих мечтах,
Неся с собой любви удары
С улыбкой пламенной в устах.
Но я – увы! – погиб уж для мечтаний,
Тебя любя, я веру потерял…
И средь моих мечтательных скитаний
Я изнывал и угасал!..
Прости меня… Зачем тревожить
Заснувшего в гробу навеки мертвеца?
Иди вперёд! Не унывай! Быть может,
Найдёшь другого… подлеца!!
 

Или вот такое…

 
Прости меня, мой ангел белоснежный,
Подруга дней моих и идеал мой нежный,
Что я, забыв любовь, стремглав туда бросаюсь,
Где смерти пасть… О, ужасаюсь!
(…)
 

Не удивительно ли?! Мы привыкли считать Антона Павловича Чехова непревзойдённым мастером короткого рассказа и драматургом. Но ведь есть у него и другие произведения. Возьмём «Драму на охоте», написанную великолепным, поэтическим языком.

Начал писать стихи, будучи кадетом второго Московского кадетского корпуса, и Александр Иванович Куприн. Правда, позднее он редко обращался к поэзии, но вот это его стихотворение часто публиковалось в периодических изданиях:

 
«Ты смешон с седыми волосами…»
Что на это я могу сказать?
Что любовь и смерть владеет нами?
Что велений их не избежать?
Нет. Я скрою под учтивой маской
Запоздалую любовь мою —
Развлеку тебя забавной сказкой,
Песенку весёлую спою.
Локтем опершись на подоконник,
Смотришь ты в душистый, тёмный сад.
Да. Я видел: молод твой поклонник.
Строен он, и ловок, и богат.
Все твердят, что вы друг другу пара,
Между вами только восемь лет.
Я тебе для свадебного дара
Присмотрел рубиновый браслет..;
Жизнью новой, светлой и пригожей,
Заживёшь в довольстве и в любви
Дочь родится на тебя похожей.
Не забудь же, в кумовья зови.
Твой двойник!
Я чувствую заране —
Будет ласкова ко мне она.
В широте любовь не знает граней.
Сказано: «Как смерть она сильна».
И никто на свете не узнает,
Что годами, каждый час и миг,
От любви томится и страдает
Вежливый, внимательный старик.
Но когда потоком жгучей лавы
Путь твой перережет гневный Рок,
Я охотно, только для забавы,
Беззаботно лягу поперёк.
 

Ну а Иван Алексеевич Бунин и вовсе начинал с поэтических произведений, а затем уже перешёл к небольшим рассказам, которые можно зачастую назвать зарисовками или этюдами.

А.И. Куприн

Сам по себе роман «Жизнь Арсеньева» – поэзия. А «Тёмные аллеи». В этом цикле поэтичны все рассказы. Это почти что белый стих – почти что стихи в прозе. Но мы всё же говорим о стихах. Стихов у Бунина множество, и стихов великолепных… Вот хотя бы это, полное тоской по юношеской любви:

 
Печаль ресниц, сияющих и чёрных,
Алмазы слёз, обильных, непокорных,
И вновь огонь небесных глаз,
Счастливых, радостных, смиренных, —
Все помню я… Но нет уж в мире нас,
Когда-то юных и блаженных!
Откуда же являешься ты мне?
 
 
Зачем же воскресаешь ты во сне,
Несрочной прелестью сияя,
И дивно повторяется восторг,
Та встреча, краткая, земная,
Что бог нам дал и тотчас вновь расторг?
 

Судьба Варвары Пащенко

Но что же с Варенькой Пащенко? Варвара Владимировна Пащенко вышла, как уже упоминалось, замуж за Арсения Бибикова. Удивительно, но Иван Алексеевич ни в чём не винил своего приятеля.

Вера Николаевна Муромцева-Бунина рассказала, что спустя 15 лет знакомство с Бибиковым возобновилось и «в 1909 году, 1 ноября, когда Бибиковы обедали у нас, перед тем как мы должны были встать из-за стола и перейти в гостиную пить кофе, горничная подала мне телеграмму, в которой были поздравления Ивану Алексеевичу в связи с избранием его в академики по разряду изящной словесности. Я взглянула на Бибикову, уже вставшую из-за стола. Она была бледна, но спокойна. Через минуту раздельно и сухо сказала: “Поздравляю Вас”».

О чём говорит этот эпизод? Не о том ли, что Варенька – Варвара в тот момент пожалела о своём решении в юности, решении, оказавшемся опрометчивым. Не разгадала она Бунина, не смогла предвидеть огромный его успех на ниве литературного творчества и необыкновенную популярность как поэта-лирика и прозаика, что редко бывает, тоже лирика. А она ведь искала не любви – она искала благополучия, славы, пусть не своей, а своего супруга, славы, в лучах которой мечтала купаться сама. Казалось, выбрала лучше, чем имела, казалось, нашла, но судьба распорядилась иначе, судьба распорядилась по-своему.

Недолгим было семейное счастье Варвары Владимировны. В семье росла дочь Милица, которая уже в детстве показала себя прекрасной пианисткой. Её готовили к поступлению в консерваторию, но в 13 лет Милица заболела туберкулёзом, в ту пору всё ещё выкашивающим людей.

Как и принято было в ту пору, отправили Милицу лечиться за границу, в Швейцарию, в Давос, но как это почти всегда бывало, лечение не помогло. Узнав об ухудшении состояния дочери, Бибиков помчался к ней, чтобы забрать из санатория и попытать счастья у тогдашних светил медицины. Увы, это не помогло, потому что, видимо, и помочь не могло.

Бунин узнал об этой трагедии. Его особенно потрясло то, что Бибиков привёз домой лишь фотографию дочери, сделанную в церкви во время отпевания. Иван Алексеевич отразил это событие в своём рассказе «Безумный художник».

(…)

«Он открыл чемодан, лежавший на полу, взял оттуда несколько номеров газеты, застелил стол, прикрепил кнопками, разложил карандаши, палитру, расставил в ряд девять свечей и все зажег их. Комната приняла странный, праздничный, но и зловещий вид от этого обилия огней. Окна почернели. Свечи отражались в зеркале над диваном, бросая яркий золотой свет на белое серьезное лицо художника и на молодое озабоченное лицо коридорного. Когда наконец все было готово, коридорный почтительно отступил к порогу и спросил:

– Кушать будете у нас али на стороне?

Художник горько и театрально усмехнулся.

– Дитя! Он воображает, что я могу в такую минуту есть! Иди с миром, друг мой. Ты свободен теперь до утра.

И коридорный осторожно вышел вон.

Часы текли. Художник ходил из угла в угол. Он сказал себе: “Надо приготовиться”. За окнами чернела зимняя морозная ночь. Он опустил на них шторы. В гостинице все молчало. За дверью в коридоре слышались осторожные, воровские шаги, – за художником подсматривали в замочную скважину, подслушивали. Потом и шаги стихли. Свечи пылали, дрожа огнями, отражаясь в зеркале. Лицо художника становилось всё болезненнее.

– Нет! – вскричал он вдруг, резко останавливаясь. – Сперва я должен возобновить в памяти ее черты. Прочь детский страх!

Он наклонился к чемодану, волосы его повисли. Запустив руку под белье, он вытащил большой белый бархатный альбом, сел в кресло у стола. Раскрыв альбом, он решительно и гордо откинул голову назад и замер в созерцании.

В альбоме был большой фотографический снимок: внутренность какой-то пустой часовни, со сводами, с блестящими стенами из гладкого камня. Посредине, на возвышении, покрытом траурным сукном, тянулся длинный гроб, в котором лежала худая женщина с сомкнутыми выпуклыми веками. Узкая и красивая голова её была окружена гирляндой цветов, высоко на груди покоились сложенные руки. В возглавии гроба стояли три церковных священника, у подножия – крохотный гробик с младенцем, похожим на куклу.

Художник напряженно вглядывался в острые черты покойной. Вдруг лицо его исказилось ужасом. Он кинул альбом на ковер, вскочил, бросился к чемодану. Он перерыл его весь, до дна, разбросал по полу рубашки, носки, галстуки… Нет, того, что он искал, не было! Он отчаянно озирался по сторонам, тер рукою лоб…

– Полжизни за кисть! – воскликнул он хриплым голосом, топнув ногою. – Забыл, забыл, несчастный! Ищи же! Сотвори чудо!»

Рассказ написан уже в эмиграции, в Париже, в 1921 году.

«Да как же это выходить за вас замуж?!»

Молва записывала Ивана Алексеевича Бунина едва ли не в ловеласы, а между тем он был чрезвычайно скромен, добропорядочен и зачастую даже робок в отношениях с представительницами прекрасного пола. Да ведь и в его рассказах мы редко встречаем дерзких соблазнителей. Чаще всего всё происходило как-то само собой, по пусть не очень ярко выраженному, но взаимному стремлению к близости – я имею в виду близость физическую.

Взять хотя бы «Чистый понедельник», где всё происходит исключительно по воле и желанию дамы, в то время как герой рассказа никаких серьёзных попыток добиться «последней близости» не проявляет.

Вот так проходили встречи…

«Приезжая в сумерки, я иногда заставал её на диване только в одном шёлковом архалуке, отороченном соболем, – наследство моей астраханской бабушки, сказала она, – сидел возле неё в полутьме, не зажигая огня, и целовал её руки, ноги, изумительное в своей гладкости тело… И она ничему не противилась, но всё молча. Я поминутно искал её жаркие губы – она давала их, дыша уже порывисто, но всё молча. Когда же чувствовала, что я больше не в силах владеть собой, отстраняла меня, садилась и, не повышая голоса, просила зажечь свет, потом уходила в спальню. Я зажигал, садился на вертящийся табуретик возле пианино и постепенно приходил в себя, остывал от горячего дурмана. Через четверть часа она выходила из спальни одетая, готовая к выезду, спокойная и простая, точно ничего и не было перед этим:

– Куда нынче? В “Метрополь”, может быть?

И опять весь вечер мы говорили о чем-нибудь постороннем…»

И так постоянно, на протяжении долгого времени, а однажды вдруг велела отпустить кучера, тем самым дав понять, что оставляет героя рассказа – повествование ведётся от первого лица – у себя на ночь.

«Пораженный, – никогда не позволяла она подниматься к ней ночью, – я растерянно сказал:

– Фёдор, я вернусь пешком…

И мы молча потянулись вверх в лифте, вошли в ночное тепло и тишину квартиры с постукивающими молоточками в калориферах. Я снял с неё скользкую от снега шубку, она сбросила с волос на руки мне мокрую пуховую шаль и быстро прошла, шурша нижней шелковой юбкой, в спальню. Я разделся, вошёл в первую комнату и с замирающим точно над пропастью сердцем сел на турецкий диван. Слышны были её шаги за открытыми дверями освещённой спальни, то, как она, цепляясь за шпильки, через голову стянула с себя платье… Я встал и подошёл к дверям: она, только в одних лебяжьих туфельках, стояла, спиной ко мне, перед трюмо, расчесывая черепаховым гребнем чёрные нити длинных, висевших вдоль лица волос.

– Вот всё говорил, что я мало о нем думаю, – сказала она, бросив гребень на подзеркальник, и, откидывая волосы на спину, повернулась ко мне: – Нет, я думала…

На рассвете я почувствовал её движение. Открыл глаза – она в упор смотрела на меня. Я приподнялся из тепла постели и её тела, она склонилась ко мне, тихо и ровно говоря:

– Нынче вечером я уезжаю в Тверь. Надолго ли, один Бог знает…»

В повести «Натали» снова инициатива скорее от кузины главного героя, нежели от него самого…

«– Ты за эти два года, что я не видала тебя, превратился из вечно вспыхивающего от застенчивости мальчишки в интересного нахала. И это сулило бы нам много любовных утех, как говорили наши бабушки, если бы не Натали, в которую ты завтра же утром влюбишься до гроба».

Впрочем, по её же плану, Натали просто служила прикрытием тех самых любовных утех.

«– Натали нашему роману все-таки не помешает, – ответила она. – Ты будешь сходить с ума от любви к ней, а целоваться будешь со мной. Будешь плакать у меня на груди от её жестокости, а я буду тебя утешать».

Никаких чрезмерных усилий по обольщению не потребовалось и герою рассказа «Солнечный удар». Всё решилось как-то само собой и очень быстро, едва лишь поручик, когда пароход причалил к пристани, предложил сойти на берег.

«– Куда? – спросила она удивленно.

– На этой пристани.

– Зачем?

Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.

– Сумасшествие…

– Сойдём, – повторил он тупо. – Умоляю вас…

– Ах, да делайте, как хотите, – сказала она, отворачиваясь».

И вскоре они уже были в небольшой провинциальной гостинице…

В рассказе «Муза» всё опять-таки происходит по инициативе героини «консерваторки» Музы Граф, которая сама приходит к художнику, поясняя:

«– …Слышала, что вы интересный человек, и пришла познакомиться. Ничего не имеете против?

И, услышав приглашение войти и уверения в том, что хозяин польщён, заявила:

– Польщены, так принимайте…

И, войдя, стала, как дома, снимать перед моим серо-серебристым, местами почерневшим зеркалом шляпку, поправлять ржавые волосы, скинула и бросила на стул пальто, оставшись в клетчатом фланелевом платье, села на диван, шмыгая мокрым от снега и дождя носом, и приказала:

– Снимите с меня ботики и дайте из пальто носовой платок.

Я подал платок, она утерлась и протянула мне ноги.

…Затем она удобно уселась на диване, собираясь, видимо, уходить не скоро».

А после чая потребовала:

«– Теперь сядьте ко мне.

Я сел, она обняла меня, не спеша поцеловала в губы, отстранилась, посмотрела и, как будто убедившись, что я достоин того, закрыла глаза и опять поцеловала – старательно, долго.

– Ну вот, – сказала она как будто облегченно. – Больше пока ничего нельзя. Послезавтра».

И таких сюжетов, в которых герой действует гораздо более скромно и деликатно, нежели героиня, немало.

Да и в дневниках Бунина мы находим тоже заметки о том, сколь нерешительно действовал он при знакомстве с приглянувшимися ему барышнями.

Правда, и записи сами по себе предельно кратки. Порой совсем не напоминают дневниковые. Скорее конспекты, что и отмечено перед некоторыми записями:

«1898 (Конспект): «Ранней весной, кажется, в Москве, в “Столице”. Лопатина».

Это первое упоминание о Екатерине Михайловне Лопатиной (1865–1935), писательнице, взявшей псевдоним «К. Ельцова».

Она была сестрой популярного в ту пору философа-идеалиста Льва Михайловича Лопатина (1855–1920), профессора Московского университета, много лет возглавлявшего Московское психологическое общество и являвшегося редактором журнала «Вопросы философии и психологии».

Л.Н. Лопатин

Бунин был знаком с философом, знал, что Лопатин был другом детства и одним из первых оппонентов Владимира Сергеевича Соловьёва, почитаемого им поэта. Интересовал его Соловьёв и как философ. Какой поэт не интересуется философией?! А тут основатель первой в России системы теоретической философии.

У Льва Михайловича была младшая сестра – на десять лет его моложе – Екатерина Михайловна, барышня развитая, прекрасно образованная, благодаря брату познакомившаяся со многими выдающимися людьми того времени, которые собирались у старшего брата на так называемые «лопатинские среды»– частные собрания представителей культурного слоя русского общества. В них участвовали учёные, писатели, судебные деятели. В разное время «лопатинские среды» посещали Иван Сергеевич Аксаков, Сергей Михайлович Соловьёв, Дмитрий Фёдорович Самарин, Фёдор Иванович Тютчев, Алексей Феофилактович Писемский, Лев Николаевич Толстой, Афанасий Афанасьевич Фет, позднее там бывали Василий Осипович Ключевский, Владимир Сергеевич Соловьёв и многие другие.

Русский юрист Николай Васильевич Давыдов (1848–1920) вспоминал: «На этих вечерах обсуждались научные, философские и общественно-политические вопросы, зачитывались литературные произведения и даже делались театральные постановки. Дом Лопатиных был одним из самых популярных в дореволюционной Москве».

Ивану Алексеевичу Бунину довелось побывать на одном из таких собраний. Там-то и состоялось более близкое знакомство с Екатериной Михайловной, дамой, которая ещё прежде поразила его, даже заставила трепетать сердце, раненное разрывом с Варварой Пащенко.

1898 год… За плечами у Екатерины Лопатиной – К. Ельцовой – уже первые литературные успехи: «Воспоминания о С.А. Юрьеве», напечатанные в 1891 году в журнале «Русская мысль». И первый роман «В чужом гнезде», опубликованный в 1896–1897 годах в журнале «Новое слово», и только что в январе 1897 года рассказ «Подневольные души». В редакции журнала «Новое слово» в январе 1897 года состоялось знакомство с ней Ивана Алексеевича Бунина.

Бунин был моложе на пять лет – ей тридцать три, ему двадцать восемь, но его неодолимо тянуло к этой женщине.

Познакомиться познакомились, но с января по ноябрь 1897 года не встречались. И вот 17 ноября Лопатина записала в своём дневнике, что к ней заходили в гости «молодой писатель Бунин», критик Скабичевский и литератор Кривенко. Отметила: «Я была до глупости счастлива и взволнована. <…> Бунина мне ужасно хочется видеть».

К сожалению, об этом знакомстве, быть может, даже своеобразном романе Ивана Алексеевича мы можем судить лишь по кратким его записям и несколько более подробным записям Лопатиной.

Встречаться они встречались, и довольно часто. 30 декабря 1897 года Лопатина отметила в дневнике: «Он мне сказал, что потому любит ходить к нам, что совсем не лжёт, говоря со мною, – а то ведь всё приходится лгать. <…> Потом я с ужасом призналась, как мне много лет, он хохотал и говорил, что знал это».

Пять лет разница?! Что ж, когда молодому человеку двадцать восемь, она даже интересна. Это уже позже, когда за сорок, начинает тянуть к молодым барышням.

Очередной шаг во взаимоотношениях произошёл в новогоднюю ночь. Встречали Новый, 1898 год, встречали дома, семьёй. Гостей было немного. Всё шло как обычно, и вдруг во втором часу ночи новый гость. Екатерину Лопатину позвали встретить, и не случайно позвали. Это был Иван Алексеевич Бунин, как она отметила в дневнике, «с цветками белой гвоздики в руке».

Екатерина Михайловна вспоминала, что была очень рада приходу Бунина. Почему? Ведь отмечала в дневнике, что сердце оставалось свободным от любви к нему. Но вместе с тем признавалась, что её тянуло к этому молодому красавцу писателю. Он озарил какой-то необыкновенной радостью саму встречу Нового года, а ведь от Нового года все обычно ждут чего-то нового, необыкновенного, счастливого.

А потом он всё чаще стал бывать в гостях у Лопатиных, участвовал в «лопатинских средах». И главное – читал её произведения. По большей части это были рассказы. Иногда хвалил, иногда делал замечания.

Лопатина думала над заглавием одного из рассказов, пыталась как-то настроить читателя на то, что он прочтёт. Бунин выслушал её и с улыбкой сказал:

– Заглавия рассказов не должны ничего объяснять – это дурной тон. С какой стати давать читателю сразу же ключ, пускай он хоть немного поломает себе голову над заглавием.

22 января 1898 года Екатерина Лопатина записала: «Весь день без устали ходила с Буниным по углам. Я страшно устала… Мы с ним много гуляли, на реке, у Дорогомилова, везде. Много говорили. На нём было удивительное пальто. В этом пальто, прямом, чёрном, суконном, с широкими плечами, с отворотами, как у сюртука, в синем кашне и шапочке, он имел такой изящный, славный вид».

В дневнике содержатся и довольно нелицеприятные строки о трущобах.

Вера Николаевна Муромцева-Бунина в своей книге «Жизнь Бунина» отметила:

«Под влиянием Толстого, писавшего о ночлежных домах, Иван Алексеевич с Катериной Михайловной, как он её всегда звал, ходили по ночлежным домам и притонам в Проточном переулке, близ Новинского бульвара… Иногда они с Иваном Алексеевичем, шутя, говорили о браке: он был на пять с половиной лет моложе её, и утешали себя тем, что у Шекспира жена была девятью годами старше мужа.

Иван Алексеевич определял свои чувства к Катерине Михайловне романтическими, как к девушке из старинного дворянского гнезда, очень чистой, но несколько истеричной».

Когда Екатерине Михайловне понадобилось срочно выехать в Петербург, где готовился к изданию её роман и возникли какие-то вопросы, которые необходимо решить с редактором, Бунин переживал, что придётся расстаться.

Она поясняла, что едет буквально на пару-тройку дней. Но обстоятельства сложились так, что пришлось ещё поработать над романом. Сообщила Бунину, что задерживается. Ну и приступила к работе.

И вдруг! То, что произошло, узнаем из дневника Лопатиной. 22 февраля 1898 года она записала: «Возвращаюсь однажды к дяде Вл. Л. и нахожу телеграмму Бунина с извещением о том, что он едет. Утром он пришёл к дяде, и весь день мы почти не расставались… То провожал меня в “Сын отечества”, то отвозил ещё куда-нибудь, поправлял оттиски моего романа, и раз я была у него в номере на Пушкинской. Понемногу все стали замечать, намекать на его любовь…