Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"

Я не помню, что ответил. У меня сердце замерло. А она вдруг порывисто обняла меня и… уж обычное… Я даже не сразу опомнился! Господи! что это за ночь была!

– Я тебя страшно люблю сейчас, – говорила она, – страшно… Но я ещё не уверена. Ты правду говоришь, что часто на то, что говоришь вечером, как-то иначе смотришь утром. Но сейчас… Может быть, ввиду этого мне не следовало так поступать, но… Зачем скрываться?.. Ведь сейчас, когда я тебе говорю про свою любовь, когда целую тебя, я делаю всё это страшно искренно…

На другой день она действительно попросила меня “забыть эту ночь”. Вечером у нас произошёл разговор. Я просил её объяснить мне, почему у неё такие противоречия. Говорит, что сама не знает; что сама не рада. Расплакалась даже. Я ушёл, как бешеный. На заре она опять пришла на балкон (все сидели в доме, а я один на нём), опять обняла, опять начала целовать и говорить, что она страшно бы желала, чтобы у неё было всегда ровное чувство ко мне».

Начиналась эта первая любовь странно, взбалмошно, эксцентрично. Варвара Пащенко то делала шаги навстречу, порою пламенные, казалось, искренние, то вдруг заговаривала о том, что надо прекратить встречи. И после таких заявлений Бунин остро переживал возможный разрыв.

Ну для чего, право, она перед расставанием попросила возвратить ей её фотокарточку, которую сама подарила ему?

Бунин был настолько огорчён, что вернулся в орловскую гостиницу, как выразился, «совсем не помня себя».

Брату признался в письме:

«Нервы, что ли, только я рыдал в номере, как собака, и настрочил ей предикое письмо! Я, ей-богу, почти не помню его. Помню только, что умолял хоть минутами любить, а месяцами ненавидеть. Письмо сейчас же отослал и прилёг на диван. Закрою глаза – слышу громкие голоса, шорох платья около меня… Даже вскочу… Голова горит, мысли путаются, руки холодные – просто смерть. Вдруг стук – письмо!

Впоследствии я от её брата узнал, что она плакала и не знала, что делать.

До сих пор ещё не определилось ничего. И несмотря на то, что чувство у меня по-прежнему страшно сильно, я хочу всё это послать… если только вынесу. Просто измучился.

Напиши мне поскорее, драгоценный Юлинька, или хорошо, кабы ты приехал. Мать очень часто плачет. Глубоко любящий тебя И. Бунин».

Мы находим очень многие похожие эпизоды в романе «Жизнь Арсеньева».

Отношения с Варварой Пащенко продолжали развиваться, несмотря на её заявление о том, что нужно ей понять саму себя.

В те же самые дни – 22 и 23 августа он писал отчаянные письма Вареньке:

«22-го, вечером.

Откровенность, – выражаясь “высоким стилем”, – самый верный залог хороших отношений. А для тех хороших отношений, которыми даже дорожишь страшно, она прямо-таки необходима, желательна в высшей степени. Поэтому буду стараться быть искренним и откровенным, насколько возможно, сам и прошу и тебя об этом, моя ненаглядная, моя дорогая Ляличка! И вот первая просьба в этом роде: никогда не читай моих писем, никогда не отвечай на них, если только тебе придётся читать их… ну, не то что с неприятным чувством, а хотя бы даже с некоторым самым небольшим насилованием себя и с невольной мыслью о том, что пишу не то, что думаю и чувствую, т. е. лгу, проще. Видит Бог, милая Ляличка, как я люблю тебя и как “люблю свою любовь к тебе”, как хочу, чтоб она была ничем не запятнанной!»

Дальше следовали попытки выяснить истинное её отношение, просьбы пояснить те или иные поступки. А для объяснения своих чувств приведено стихотворение Афанасия Фета, отражающее его состояние.

 
Я тебе ничего не скажу,
Я тебя не встревожу ничуть,
И о том, что я молча твержу,
Не решусь ни за что намекнуть…
Целый день спят ночные цветы,
Но лишь солнце за рощу зайдёт,
Раскрываются тихо листы,
И я слышу, как сердце цветёт…
И в больную, усталую грудь
Веет влагой ночной… Я дрожу…
Я тебя не встревожу ничуть,
Я тебе ничего не скажу…
 

В письме надежды, надежды на то, что всё ещё может поправиться…

«(…) Я всё-таки позволяю себе рассчитывать и на твоё некоторое чувство ко мне. И оттого-то не могу “уйти от тебя”… Да и – Господи! – как тяжело в юности сказать себе “удались от людей, Офелия!”»

Бунин приводит строку из знаменитого шекспировского «Гамлета», строку, соответствующую, по его мнению, тому, что происходит. Строка лишь указание на ход его мыслей, его восприятие ситуации. Быть может, главная для него мысль в следующей строке: «К чему умножать собой число грешников?» И далее – обвинения в свой адрес, тоже через Шекспира:

«Вот я ещё порядочный человек, а готов обвинить себя в таких грехах, что лучше не родиться! Я горд, мстителен, честолюбив, готов на зло, и только воли у меня недостаёт сделать всё злое, что могу придумать злого…»

Всё это за кадром. Но в те далёкие времена молодые люди знали лучшие произведения русской и даже мировой литературы – где тоже ещё встречались в ту пору достойные произведения в отличие от времени нынешнего, – а потому нередко в письмах происходили разговоры именно вот такими краткими ссылками, поскольку адресат в состоянии был дополнить недостающие строки, найдя их в своей памяти.

Оставалось только пояснить свои мысли:

«Я не сентиментальничаю, голубчик, – это только форма. Я бы не сдержался. Отчего? Оттого что пришлось бы, невольно пришлось бы сказать тебе:

 
Я свободен, свободен опять,
Но томит меня это тоской! —
Если ночью начну я в мечтах засыпать,
Ты сидишь, как бывало, со мной;
Мне мерещатся снова они,
Эти жаркие летние дни,
Эти светлые ночи бессонные,
Разговоры и ласки твои,
Тихим смехом твоим озарённые…
А проснуся я – ночь, как могила, темна
И подушка моя холодна,
И мне некому сердце излить,
И напрасно молю я волшебного сна,
Чтоб на миг мою жизнь позабыть!
Если ж многие дни без свиданья пройдут,
Я тоскую, не помня тяжелых обид,
 
 
Если песню, что любишь ты, вдруг запоют,
Если имя твоё невзначай назовут,
Моё сердце до боли скорбит…
 

В комментариях к письмам об этом стихотворении коротко сказано: «Источник цитаты не установлен». Можно только предположить, что эти строфы сильно напоминают стихотворение Апухтина «Я её победил, роковую любовь…»:

 
Я её победил, роковую любовь,
Я убил её, злую змею,
Что без жалости, жадно пила мою кровь,
Что измучила душу мою!
Я свободен, спокоен опять —
Но нерадостен этот покой.
 

Только у Бунина —

 
Но томит меня это тоской…
Если ночью начну я в мечтах засыпать,
Ты сидишь, как бывало, со мной.
(…)
 
 
Безмятежные моря струи,
Разговоры и ласки твои,
 

И снова изменения: вместо «Безмятежные моря струи» «Разговоры и ласки твои».

Что это, подражание юного поэта маститому? Такое случается. Даже Александр Сергеевич Пушкин в своё время заимствовал, к примеру, в знаменитом своём стихотворении «Я помню чудное мгновенье» строку у Жуковского «гений чистой красоты».

У Александра Сергеевича:

 
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты,
 

а у Василия Андреевича в стихотворении «Лалла рук»:

 
Ах! не с нами обитает
Гений чистый красоты.
 

Заимствованы и некоторые строки знаменитого стихотворения «Я памятник воздвиг себе нерукотворный»:

 
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа,
Вознёсся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
 

А у Жуковского:

 
Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов твёрже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полёт его не сокрушит.
 

Ну и далее много заимствований в этом стихотворении. То есть в ХIX веке подобное встречалось нередко и не осуждалось, хотя иногда и возникали споры по поводу первенства создания тех или иных строк, к примеру «Как хороши, как свежи были розы». Эту строку обессмертил Иван Сергеевич Тургенев в стихотворении в прозе, а между тем она была ключевой в стихотворении «Розы» в ту пору известного поэта Ивана Петровича Мятлева:

 
Как хороши, как свежи были розы
В моем саду! Как взор прельщали мой!
(…)
 

Словом, и Иван Алексеевич Бунин взял часть стихотворения Апухтина и поменял кое-какие строки на наиболее соответствующие тому, что хотел высказать в письме к Вареньке Пащенко.

А.К. Толстой

И заявил о написанном:

«Да, ей-богу, это верно! До боли!.. Милая, драгоценная моя, поверь мне хоть раз всем сердцем!.. Вот эти отрывки стихов – разве думаешь, по шаблону поступаю? Нет, Богом клянусь, что каждое слово “ударяет” мне сердцу… А то, пожалуй, правда, можно бы подумать многое. Да и не стал бы я. И неужели мне надо многое скрывать от тебя? Не дай, Господи, если настанет такой проклятый день, когда сознаю необходимость этого.

Поздно уж… За день было слишком много ощущений… То хотелось мне резко спросить тебя: “Любишь? Нет? За что?” и т.<д.>; то хотелось, ей-богу, до слёз почти, хоть на секунду увидеть тебя, броситься, обнять, чтоб до боли, целовать каждую складку твоего платья… Но теперь – как-то стихает. И хочется только почти в умилении, с бесконечной нежностью издалека благословить свою любовь, пожелать тебе всего-всего хорошего, светлого, счастливого, тебе, моей ненаглядной, моей… ну, даже не знаю какой, Ляличке! Только и звучит в душе что-то неизъяснимо милое и поэтичное, как твоё “То было раннею весной” или грациозно-нежные звуки песни Чайковского про весеннюю зарю: “Переливы зари!”…»

Упомянутые Буниным строки «То было раннею весной» взяты из прекрасного стихотворения Алексея Константиновича Толстого, на который Пётр Ильич Чайковский написал восхитительный романс:

 
То было раннею весной,
Трава едва всходила,
Ручьи текли, не парил зной,
И зелень рощ сквозила;
(…)
 
 
То было утро наших лет —
О счастие! о слёзы!
О лес! о жизнь! о солнца свет!
О свежий дух берёзы!
 

Удивительна и песня на стихи популярного в ту пору русского поэта Ивана Сурикова, певца русской природы:

 
Занялася заря —
Скоро солнце взойдёт.
Слышишь… чу… соловей
Громко песни поёт.
 
 
Всё ярчей и ярчей
Переливы зари;
Будто пар над рекой
Поднялся, посмотри…
 

И снова признания в письме…

«Ляличка! Воргол! “Белый песочек”, лунные ночи и всё, всё! – как я люблю вас!..»

Неслучайно в данном контексте и напоминание о селе Воргол Елецкого уезда Орловской губернии. Именно там, в имении помещиков Бибиковых, Иван Бунин и Варвара Пащенко отдыхали в середине августа, именно там, как впоследствии говорил Иван Алексеевич, в эти августовские дни они “встретили любовь”».

Письма Бунина – это своеобразный дневник его первой любви и первой любовной драмы.

Иван Алексеевич в те дни писал много, поверяя письмам все свои переживания. Едва окончив вечером 22 августа письмо, он уже утром 23-го числа продолжил его, поскольку снова и снова осмыслил написанное, перечитав вечерние излияния своей души.

Появились некоторые осторожные упрёки, упомянута «история с Петр. Иванов., пригласившим тебя в компаньонки к своей матери». И обида: «Ведь ты же не сказала мне».

Что это, первые приступы ревности? Действительно, почему Варвара Пащенко скрыла от него такой факт? Какие мысли и намерения она имела? Тут даже не ревность. Тут Бунин вполне вправе был спросить, и это право ему давали сложившиеся отношения, те рубежи, которые уже пройдены в любви…

Ну что же, теперь надо как-то удержать переписку. И он просит:

«Пиши, ради Бога, мне, если захочется – как живёшь, где была – ну всё, всё, даже мелочи, пустяки; всё мне будет мило и интересно от тебя. Тогда и мне будет легче писать. А пока – прощай, моя ненаглядная, мой ангел Ляличка! В другой раз напишу что-нибудь поумней и поинтересней. Сейчас даже боюсь, что пишу напрасно: письма не получишь или получишь очень не скоро…»

27 августа Иван Бунин снова пишет Варваре Пащенко, причём начинает с эпиграфа – двух строк из стихотворения Фридриха Шиллера «Кассандра»:

 
Nur das Irthum ist das Leben
Und das Wissen ist der Todt!
 

И тут же даёт перевод: «Только заблуждение есть жизнь, а знание – смерть», поясняя:

«Не правда ли, славное начало для письма? И не правда ли, ещё то, что легко можно подумать: “вишь ведь все цитаты, все претензии на глубокомыслие, на развитие и т. д. и т. д.”? Да, вообще, правда, т. е. случается так, но в данном случае, ей-богу, нет. Я бы не стал выкидывать таких штук, если бы не предполагал, что ты всё-таки веришь в мою искренность, по крайней мере, перед тобою, в то, что я не стану перед тобою рисоваться. Из-за чего? Рисовку понять легко, а в особенности тебе, моя дорогая Ляличка!

Выписал эту цитату из Шиллера потому, что действительно за последнее время она мне часто приходила в голову. “Может, она в самом деле верна”, – думал я. А думал вот при каких обстоятельствах: сижу один-одинёшенек, погода хмурая, письма нету… В голову под влиянием всего этого, и в особенности последнего, начинают лезть самые скверные мысли. Настроение… но про настроение, т. е. про чувства, говорить лучше не следует: это всегда заведёт в “лиризм”, а он, пожалуй, и надоедлив может быть. Поэтому – про мысли. “Не пустяки ли уж всё это, думаешь, всё – любовь, хорошие минуты, нравственное просветление и т. д. и т. д.? И можно ли верить другим, и можно ли верить себе, и стоит ли верить, и не лучше ли пить, есть, спать, гнать от себя всякие эти “просветления” и т. д. и т. д.?” Думаешь, думаешь, да и ляжешь на диван поудобнее, помягче, и начинаешь всё более и более настраивать себя на серьёзный, холодный тон. Настраиваешь, настраиваешь – просто смерть станет! Только одно и спасение: заснёшь нечаянно… А проснёшься, подойдёшь к окну, растворишь окно – и всё исчезнет совершенно: день свежий, немного пасмурный, но какой-то бодрящий; ветер так и охватывает… Чувство молодости, силы и счастья сразу разольётся по всему организму. “Нет, мол, лучше стоять у открытого окна, лучше простудиться, чем лежать, лучше верить, чем быть холодным и вялым”. И вот тут-то повторишь искренне, что может быть в самом деле».

И снова повторение тех же двух строк из Шиллера.

А дальше о природе, об осени, о погоде, навевающей грусть, а в подсознании одно и то же – то, что в конце концов вырывается фразой:

«Отчего, в самом деле, не напишешь? Мне, ей-богу, очень и очень скверно от этого».

И вдруг отход от главного – рассказ о том, что много пишет, много читает, мысли о романе Эмиля Золя «Человек зверь». Совет прочитать, затем рассказ об охоте, на которой был на днях. Но за всем этим одно и то же – как заставить писать, как возобновить то, что почти утрачено по странному её желанию.

Эти факты не просто интересны, они сегодня важны, как никогда, ибо показывают высокую образованность человека, даже не окончившего гимназии, но впитавшего в себя уклад и культуру русского дворянского общества. Сегодня эти письма как маяк для тех, кто, даже сдав пресловутый единый государственный экзамен с высокими баллами, не может написать простого письма без десятка и более ошибок. Причём какие уж там цитаты из Шекспира? Двух слов связать не могут те, кто едва ли не с детских лет утонул в интернете, находя там вовсе не то, что вполне можно было бы найти. Задорнов называл таких кнопкотыками. Действительно, что думать? Ткнул кнопку, а дальше телефон и сам попробует уловить, какое слово хотел написать кнопкотык.

И в противовес всему этому убожеству письма Ивана Алексеевича Бунина! Они сами как художественные произведения. Удивительно! Ведь – не поленюсь ещё раз повторить – он не окончил даже гимназии. Вот пример того, какова сила самообразования, если есть стремление к знаниям. Вот пример того, какими учителями являются книги! Правда, как вспоминал сам Бунин, очень много дал в плане образования его брат Юлий Алексеевич. И всё же самые главные учителя – книги. Да ведь, собственно, таких примеров немало. Лев Николаевич Толстой так и не окончил Казанский университет, но какими знаниями обладал! Есть удивительные примеры не только в литературе. Григория Александровича Потёмкина отчислили из Московского университета «за леность и нехождение в классы», но он просто обожал чтение. Случалось, когда, отдыхая летом на даче у дяди своего Григория Матвеевича Кисловского, президента камер-коллегии, он заходил в библиотеку, забирался на биллиардный стол и читал, читал, пока не находили его заснувшим с книгой в руках. Уникальное самообразование, в первую очередь благодаря книгам, получил и Александр Васильевич Суворов, с которым, правда, занимался отец, когда уже была после известных событий выбрана военная профессия. Ходил он во время службы в Семёновском полку и на лекции в кадетский корпус. Но основа – книги! То же можно сказать и о Петре Александровиче Румянцеве, отчисленном за шалости из кадетского корпуса, но ставшем величайшим теоретиком русской военной школы. И снова книги!

Иван Алексеевич Бунин проштудировал всю фамильную библиотеку, брал книги и в губернской библиотеке Орла. Он блестяще знал и отечественную литературу, и наиболее достойные произведения зарубежных писателей.

Когда садился за поэтические произведения, перед ним на столе обязательно лежали томики лучших отечественных лириков.

Но главной всё-таки была фамильная библиотека. В ней нужно искать истоки колоссальных знаний Бунина, в ней искать истоки эрудиции. В своих знаменитых «Антоновских яблоках» Иван Алексеевич писал:

«Когда случалось проспать охоту, отдых был особенно приятен. …Не спеша оденешься, побродишь по саду, найдёшь в мокрой листве случайно забытое холодное и мокрое яблоко, и почему-то оно покажется необыкновенно вкусным, совсем не таким, как другие. Потом примешься за книги, – дедовские книги в толстых кожаных переплётах, с золотыми звёздочками на сафьянных корешках. Славно пахнут эти похожие на церковные требники книги своей пожелтевшей, толстой шершавой бумагой! Какой-то приятной кисловатой плесенью, старинными духами… Хороши и заметки на их полях, крупно и с круглыми мягкими росчерками сделанные гусиным пером…»

Уинстон Черчилль утверждал: «Ребёнка воспитывают корешки книг отцовской библиотеки». Отмечено удивительно точно. Конечно, тут следует сделать различение – корешки книг в библиотеке мерзавца, готового повергнуть мир в хаос и небытие ради себя любимого, воспитают такого же негодяя. Недаром есть выражение: «Сын отца своего».

А вот корешки книг в библиотеке Василия Ивановича Суворова воспитали великого русского полководца генералиссимуса Александра Васильевича Суворова, девизом которого было совершенно иное: «Без добродетели нет ни славы, ни чести». Корешки книг в библиотеке Александра Ивановича Румянцева воспитали великого полководца Петра Александровича Румянцева-Задунайского. Список можно продолжать бесконечно. То же следует сказать и о прозаиках и поэтах, музыкантах и художниках.

Чему же учили и какое воспитание прививали книги в фамильной – и отцовской, и дедовской, и прадедовской – библиотеке, ставшие друзьями Ивана Алексеевича Бунина? Он писал об этом в «Антоновских яблоках»:

«Развернёшь книгу и читаешь: «Мысль, достойная древних и новых философов, цвет разума и чувства сердечного»… И невольно увлечёшься и самой книгой. Это – “Дворянин-философ”, аллегория, изданная лет сто тому назад иждивением какого-то “кавалера многих орденов” и напечатанная в типографии приказа общественного призрения, – рассказ о том, как “дворянин-философ, имея время и способность рассуждать, к чему разум человека возноситься может, получил некогда желание сочинить план света на пространном месте своего селения”… Потом наткнёшься на “сатирические и философские сочинения господина Вольтера” и долго упиваешься милым и манерным слогом перевода: “Государи мои! Эразм сочинил в шестом-надесять столетии похвалу дурачеству (манерная пауза, – точка с запятою); вы же приказываете мне превознесть пред вами разум…”

Потом от екатерининской старины перейдёшь к романтическим временам, к альманахам, к сантиментально-напыщенным длинным романам… Кукушка выскакивает из часов и насмешливо-грустно кукует над тобою в пустом доме. И понемногу в сердце начинает закрадываться сладкая и странная тоска… Бьёт полночь! Священная тишина заступает место дневного шума и весёлых песен поселян. Сон простирает мрачные крылья свои над поверхностью нашего полушария; он стрясает с них мрак и мечты… Мечты… Как часто продолжают они токмо страдания злосчастного!.. И замелькают перед глазами любимые старинные слова: скалы и дубравы, бледная луна и одиночество, привидения и призраки, “ероты”, розы и лилии, “проказы и резвости младых шалунов”, лилейная рука, Людмилы и Алины… А вот журналы с именами: Жуковского, Батюшкова, лицеиста Пушкина. И с грустью вспомнишь бабушку, её полонезы на клавикордах, её томное чтение стихов из “Евгения Онегина”. И старинная мечтательная жизнь встанет перед тобою… Хорошие девушки и женщины жили когда-то в дворянских усадьбах! Их портреты глядят на меня со стены, аристократически-красивые головки в старинных причёсках кротко и женственно опускают свои длинные ресницы на печальные и нежные глаза…»

Недаром в романе «Жизнь Арсеньева» Бунин написал как бы от имени героя, но явно от своего имени: «Очень русское было всё то, среди чего жил я в мои отроческие годы».

А в коротком рассказе «Косцы», написанном в первые годы эмиграции, ностальгически воскликнул:

«Прелесть была в том, что все мы были дети своей родины и были все вместе и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И ещё в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была – Россия, и что только её душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох берёзовом лесу».

Он писал в рассказе о песнях, о былинах, сказания и сказках, в которых обязательно говорилось о жестоких нашествиях на Русскую землю… И защите народа русского…

«И из всяческих бед, по вере его, выручали его птицы и звери лесные, царевны прекрасные, премудрые и даже сама Баба-яга, жалевшая его “по его младости”. Были для него ковры-самолёты, шапки-невидимки, текли реки молочные, таились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды, знал он молитвы и заклятия, чудодейные опять-таки по вере его, улетал из темниц, скинувшись ясным соколом, о сырую Землю-Мать ударившись, заступали его от лихих соседей и ворогов дебри дремучие, чёрные топи болотные, ночки летучие – и прощал милосердный бог за все посвисты удалые, ножи острые, горячие…»

И потому сделал Бунин один удивительный вывод: «Казалось, что нет, да никогда и не было, ни времени, ни деления его на века, на годы в этой забытой – или благословенной – Богом стране».