Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"

Вечером он ждал меня в Союзе писателей. Я никогда этого вечера не забуду. Никогда, кажется, я его таким не видала. Так был бледен, грустен, мил. Так мы тихо, грустно и хорошо говорили… Он поправлял мой второй оттиск, хвалил эту часть. Мне было страшно грустно, и казалось, что у него на глазах слёзы… Из Союза он пошёл за мной, провожать меня. Как я помню эту ночь. Шёл снег, что-то вроде метели… Наконец, уже на Садовой, мы заговорили, и всё было сказано. Мне вдруг стало легко говорить с ним. Мы пешком дошли до Морской, и было так грустно. Я сказала ему, что боюсь его увлечения, его измученного лица и странного поведения, иначе не стала бы говорить; что я не могу пойти за ним теперь, не чувствую силы, не люблю его настолько. Он говорил о том, как никогда и не ждал этого, как во мне он видит весь свет своей несчастной жизни; он не боялся этого, потому что ему нечего терять, ему уже давно дышать нечем; без меня у него тоска невыносимая, но это не какая-нибудь обыкновенная влюблённость, которую легко остановить, а трезвое, настоящее чувство, очень сложное, и расстаться со мною ему невыносимо уже теперь… Вечером он пришёл на вокзал, бледный, даже жёлтый, и сказал мне, что, вероятно, уедет в понедельник в Нормандию. И тут же говорил, что поправит и пришлёт мне с поправками весь мой роман…»

Уже возвратившись в Москву, записала 12 марта 1898 года:

«Иван Алексеевич приехал дня через два после того, как я писала в последний раз, и в среду уже был у меня. Он у меня постоянно, мы вместе работаем… Мне теперь с ним легко, в наших отношениях есть много поэтичного, и, хотя часто меня пугает мысль, что с ним будет, думаю, что иначе поступить я не должна».

В марте 1898 года Бунин сделал предложение, а в ответ услышал оскорбительный, возмутительный хохот и слова, потрясшие его:

«Да как же это выходить за вас замуж… Да ведь это можно только тогда, если за человека голову на плаху можно положить».

Впоследствии она вспоминала о том с некоторой грустью:

«Когда он делал мне предложение, я очень смеялась. Мы сидели в гостиной, он в сюртуке, <…> бледный, худой, с бородкой, похожий на Гоголя. Потом мы ездили в Царицыно дачу снимать. <…> И он тут сказал между прочим: “Я буду знаменит не только на всю Россию, а и на всю Европу”. А мне было его жаль. Я, конечно, не верила и думала: дай-то Бог!»

11 апреля 1898 года Бунин написал Екатерине Михайловне большое письмо, в котором выразил чувства, навеянные её отказом:

«Мне очень обидно и горько, милая и дорогая Катерина Михайловна, вспоминать многое из того, что Вы сказали мне. Я провёл очень грустный вечер, но пишу Вам спокойно, ещё раз ясно проверив себя и свои поступки. Я постарался охватить все свои настроения, приняв в расчёт и Ваше душевное состояние, и опять пришёл к заключению, что Вы были неправы в своих упрёках мне и преувеличили то тяжёлое, что будто бы снова нависло над нами. Вы были неправы и даже жестоки потому, что, во-первых, очень обидно и поверхностно определили моё настроение, а во-вторых, забыли, что моё поведение по сравнению с тем положением вещей, которое есть, – не так уж дурно. Может быть, я из мнительности одно преувеличиваю, другое уменьшаю в Вашем отношении ко мне; м. б., у меня утратился на время верный взгляд на вещи; но все-таки Вы не вините меня строго: ведь эта мнительность так естественна для всякого, даже очень сильного и зоркого, в моём положении. М. б., я преувеличиваю то, что угнетает меня, ошибаюсь, что многое, о чём мне хочется говорить Вам, многое, что есть в моей душе, – для Вас или чуждо, или ненужно, или просто скучно, или, наконец, так не соответствует Вашему настроению, что неделикатно и неловко с моей стороны говорить Вам об этом. Но ведь для таких предположений есть основания, и, если я преувеличиваю вообще, то не преувеличиваю в некоторых частностях. В моё чувство к Вам входит, напр., и чувство страсти. Прямо говорю Вам это, потому что не дал Вам повода не уважать меня в этом отношении, потому что Вы знаете, что я не посмел бы говорить Вам об этом, если бы это чувство не было так чисто, не граничило бы с самым чистым чувством пред красотою и женственностью в лучшем смысле этого слова. Я не скрываю, что люблю Вас и как девушку, люблю порою Вас всю невыразимой любовью. Но разве это уж такое мелкое чувство, с которым вполне легко бороться? Если бы было даже одно оно, разве можно спокойно упрекнуть человека за то, что он не в силах порой владеть собой? А Вы упрекнули меня, и даже больше того – сказали, что у меня это чувство главное. И мне чрезвычайно горько вспомнить Ваши слова! Не скрываю и того, что помимо этой любви у меня еще много нежности к Вам, которая увеличивается в те моменты, когда что-нибудь другое особенно трогает меня, как, например, в тот день, когда было Ваше рождение! – именно это трогало меня, – когда Вы были в своём милом, девичьем белом платье, когда я так любовался Вами и так тянуло меня к Вам. Но и это чувство – разве уж так ничтожно и не владеет с необыкновенной силой людьми? Но пусть даже так, пусть Вы и за это считаете возможным упрекать и называть эгоистом, – ведь неправда, что только эти чувства у меня к Вам главные. Вы знаете, что я систематически подавляю их и, вероятно, подавлю, чтобы только сохранить наши отношения. Вы не можете не знать, как мучительно не иметь даже возможности говорить этого, и Вы видите, что я все-таки счастлив с Вами, я, который не имеет уже никакой надежды на Вашу любовь. Будьте же снисходительны ко мне, напоминайте себе, что Вам не за что не уважать меня, говорить со мной как с нетактичным мальчиком, сожалеть меня, как мелкого и бессильного человека, и упрекать меня в эгоизме. Другой на моем месте гораздо хуже вел бы себя. А что касается эгоизма, то повторяю Вам – нельзя толковать о нем, когда все-таки совсем не это угнетает меня главным образом. Меня подавляет именно то, за отсутствие чего Вы упрекаете меня, – горячее желание быть Вашим другом, близким Вам человеком, а мне все чудится, что я для Вас только милый и хороший знакомый, с которым у Вас много общих интересов, но который – Вы упорно твердите это себе – не хочет и не может понимать главного, что составляет суть Вашей жизни. Вы так сдержанны и так замкнуто живете своей внутренней жизнью, что я каждую минуту боюсь быть навязчивым и ненужным, даже в то время, когда какое-нибудь высокое настроение раскрывает душу, как, напр., в светлую ночь, когда я отдал бы Бог знает что за то, чтобы вдруг увидать Вас возле себя, увидать Вашу обрадованную улыбку и внезапно почувствовать близость бесконечно дорогого человека, которая наполняет душу радостью умереть за него, сделать все, чтоб только он был счастлив.

На берегу Царицынского пруда

Меня подавляет и Ваше грустное отношение к жизни, хотя – вспомните – ведь Вы никогда не поговорили задушевно и подробно со мной, а всегда уклонялись от этого, – и, наконец, Ваша жизнь. Мне невыносимо думать, в каких тисках, без радости и деятельности, проходит Ваша молодость, что Вас ждёт, может быть, апатия, угнетенная покорность судьбе, а потом – одинокая старость. Жизнь тяжела и огромна, я знаю; мое существование, кроме того, сложилось очень-очень печально, так полна уже безнадёжных дум, и все-таки я ещё могу с полной искренностью сказать, что, если бы не такое страшное одиночество, – жить можно, нужно и радостно. И так Вы дороги мне, так хочется надеяться на Вашу близость, на жизнь и на работу с Вами…»

Бунин не терял надежды. Летом, чтобы продолжить ухаживание, он снял вместе с приятелем небольшую квартиру в Царицыно, близ дачи Лопатиных, о которой упомянула Лопатина.

Снова встречи, прогулки, разговоры. 1 июня было очередное объяснение и предложение. Снова отказ.

16 июня он написал:

«16 июня 1898. Царицыно.

Прощайте, милая и дорогая моя, радость и скорбь моей жизни, незабвенный и мучительно родной друг! Страшную ночь переживаю я – невыразимо страшную в безвыходном страдании. И порою я совсем падаю духом и, клянусь Вам тоскою своей кончины, – полжизни готов отдать за то только, чтобы на мгновение увидать Вас перед собой, как к матери кинуться и прижаться с горячим рыданием к Вашим коленям и крикнуть Вам – пощадите меня! Пожалейте и спасите меня от печалей! Но выхода нету, и в оцепенении страшного изумления я спрашиваю себя – как может быть это? Как не почувствовали Вы никогда моей любви и не дрогнуло у Вас сердце? И уж никакой надежды! Помню эти горькие и безумные два дня в Петербурге без Вас. Но тогда я был безумно несчастлив и счастлив во всякое время. Тогда мне казалось, что хоть ценою жизни я могу взять Вашу любовь, ждал чего-то всем существом своим и заплакал от несказанной радости, разорвавши Ваше письмо. Ох, если бы знали, каким счастьем захватило мне душу это внезапное прикосновение Вашей близости, Ваши незабвенные и изумительные по выражению чувства слова: “Мне грустно, я хочу Вас видеть и хочу, чтобы Вы знали это…”»

Екатерина Лопатина писала в дневнике: «Двадцать второго февраля 1898, Петербург. <…> Сегодня я послала ему письмо. Я говорила ему, что мне грустно, что я хочу его видеть и хочу, чтобы он знал это, но не зову его…»

Тем не менее эти строки не могли не взволновать Бунина.

И потому далее в письме он говорил о них:

«О, Катерина Михайловна, – не забуду я этого до гробовой доски, не прощу себе до могилы, что не умел я взять этого и не могу не простить Вам за них всего, что только не превышает всех моих сил. И образок Ваш. Вы благословили меня и знайте, что уже не было для меня ничего в ту минуту в жизни. Все страдания мои, все злобы и порывы моей души преклонились в то мгновение, и если бы было это в час вечной разлуки со всем, что дорого и радостно было мне на земле, в час последнего прощания с Вами, я бы в неизреченной и тихой радости закрыл глаза под Вашим последним благословением меня в этом мире на новую и великую жизнь за его пределами. И клянусь я – горько утешит меня то, что, когда я буду в могиле, на груди моей будет Ваш образок.

Это всё, что чувствую я сейчас. Если я переживу это все, может быть, изменится многое, как изменюсь, верно, и я весь, потому что такие дни не проходят даром. Но сейчас есть выше всего одно, есть чувство, которое меня переносит в Вашу комнату, к Вашей постели, у которой я стал бы на колени и сказал бы те немногие слова ласки, нежности и преклонения перед Вами, какие есть на языке человеческом и которые в тысячной доле дали бы почувствовать Вам, как безгранично и свято я люблю Вас сейчас и как я обессилел от страданий. Помните и в одном верьте мне, что каждое моё слово здесь написано истинно кровью моего сердца.

Ночь 16-го июня 1898 г.»

В дневнике краткая запись-конспект:

«Начало лета – Царицыно.

Прощание поздним вечером (часу в одиннадцатом, но еще светила заря, после дождя), прощание с Л[опатиной] в лесу. Слёзы и надела на меня крест (иконку? и где я её дел?)

В конце июня уехал в Люстдорф к Фёдорову».

Вера Николаевна Муромцева-Бунина в своей книге дала такую характеристику Екатерине Михайловне Лопатиной:

«В те годы худая, просто причёсанная, с вдумчивыми серо-синими большими глазами на приятном лице, она своей ныряющей походкой гуляла по Царицыну, дачному месту под Москвой, в перчатках, с тросточкой и в канотье, – дачницы обычно не носили шляп. Очень беспомощная в жизни, говорившая чудесным русским языком, она могла рассказывать или спорить часами, без конца. Хорошая наездница, в длинной синей амазонке, в мужской шляпе с вуалью, в седле она казалась на фоне царицынского леса амазонкой с картины французского художника конца девятнадцатого века. Была охотницей, на охоту отправлялась с легавой, большею частью с золотистым сеттером. Ей было в ту пору за тридцать, она на пять лет старше Ивана Алексеевича. Я понимаю, что он остановил на ней своё внимание. Между ними завязалась дружба. Она пригласила его бывать у них в Москве. Они жили в собственном старинном особняке, на углу Гагаринского переулка».

Е.М. Лопатина

Рассказала Вера Николаевна Муромцева-Бунина и о некоторых странностях Лопатиной. К примеру, в рестораны она ходить не любила, поясняя: «Нет, не могу есть в ресторанах, с тарелок и пить из фужеров, из которых ели и пили другие…»

Иван Алексеевич в шутку говорил, вспоминая их встречи:

– Если бы я на ней женился, я или убил бы её, или повесился, а человек она всё же замечательный.

А Лопатина вспоминала о нём:

«Бывало, идём по Арбату, он в высоких ботиках, в потрёпанном пальто с барашковым воротником, в высокой барашковой шапке и говорит: “Вот вы всё смеетесь, не верите, а вот увидите, я буду знаменит на весь мир!” Какой смешной, думала я…»

Но почему же была отвергнута любовь Ивана Алексеевича? Оказывается, Екатерина Михайловна Лопатина была влюблена во врача-психиатра Ардалиона Ардалионовича Токарского (1859–1901). Она познакомилась с ним, когда он шёл в гору. В 1895 году стал приват-доцентом медицинского факультета Московского университета и первым в России начал преподавать экспериментальную психологию и психотерапию, а также два новых курса – физиологическую психологию с упражнениями по психометрии и терапевтическое применение гипноза.

В 1897 году А.А. Токарский, совместно с П.П. Стрельцовым, приобрёл частную лечебницу М.Ф. Беккер, при которой организовал психологическую лабораторию. Там он первым ввёл показ лабораторных экспериментов и гипноза. На свои средства издавал журнал «Записки лаборатории».

Вера Николаевна так писала о романе с Токарским:

«У Катерины Михайловны в то время были очень сложные отношения с психиатром Т., который лечил её недавно скончавшегося брата, Николая Михайловича, собирателя русских песен и сослуживца моего отца. Николай Михайлович заболел душевно, что на сестру произвело сильнейшее впечатление, и она с тех пор стала интересоваться психиатрией, впоследствии сделалась настоятельницей Никольской общины, где читала сестрам лекции по уходу за душевно больными. Она оставила интересные воспоминании об этой своей деятельности. Они хранятся у меня. Из романа с психиатром у неё ничего не вышло, так как у него была связь с француженкой, от которой он имел дочь, и он считал долгом узаконить этот союз, а затем развестись, но в то время разводы были очень сложным делом в России. И Катерина Михайловна чувствовала, что из этих проектов ничего не выйдет».

В 1899 году произошёл разрыв с Токарским. Он больно ударил по Лопатиной, оказавшейся на грани нервного срыва. Всё окончилось тяжёлой болезнью и полным прекращением писательской деятельности. Лопатина, занявшись благотворительностью, стала попечительницей Хамовнического 1-го женского училища, Никольской общины, а во время Первой мировой войны работала старшей сестрой психиатрического госпиталя. После революции эмигрировала во Францию, где жила небогато, иногда публиковалась в газете «Последние новости» и в журнале «Современные записки» в Париже, но уже не художественными произведениями. Несмотря на скромный достаток, продолжала благотворительную деятельность, и Зинаида Гиппиус по этому поводу написала: «Есть на горе, над Антибами, в полуразрушенном старом замке, нищенский детский “превенториум”; он создан из ничего и существует, держится тоже ничем».

В сентябре 1935 года Лопатина ушла из жизни, уже зная о том, что Бунин выполнил своё обещание – получил мировую известность. Однажды, незадолго до кончины, она даже встретилась с ним в Грассе, но ни о какой любви ни с одной, ни с другой стороны не могло быть и речи.

Иван Алексеевич, по словам Галины Кузнецовой, в ту пору уже вспоминал о ней так:

«Она была худая, болезненная, истерическая девушка, некрасивая. <…> Правда, в ней было что-то чрезвычайно милое, кроме того, она занималась литературой и любила ее страстно. <…> У меня же не было ни малейшего чувства к ней как к женщине. Мне нравился переулок, дом, где они жили, приятно было бывать в доме. <…> Она мне нравилась потому, что нравился дом…»

Бунин, расставшись с Лопатиной, отправился в Одессу, по поводу чего записал в своём конспекте:

«Куприн, Карташевы, потом Цакни, жившие на даче на 7-ой станции. Внезапно сделал вечером предложение…»

Вот об этом «предложении», втором за год – и пойдёт речь в следующей главе.

«До неприличия влюблена» и «до неприличия возненавидела»

Итак, роман с Лопатиной фактически окончился ничем, да и можно ли их отношения назвать романом? Ведь влюблён был только Бунин. И влюблён, как выяснилось, безответно.

Что же оставалось делать? В Одессу, скорее в Одессу!

Вера Николаевна Муромцева-Бунина рассказала:

«В конце июля уехал в Люстдорф к Фёдоровым. Куприн, как и в прошлое лето, гостил у Карышевых. Возобновились прогулки, смакование художественных подробностей, восхищение Толстым. Куприн особенно приходил в восторг от Фру-Фру, лошади Вронского, погибшей на скачках, от Холстомера: “Он сам был лошадью!” – повторял кто-нибудь из них. Шутили и над Фёдоровым, у которого недавно появился на свет сынишка Витя. От него счастливый отец всю жизнь приходил в восторг: “мой мальчик!” – восклицал он, восхищаясь необыкновенными талантами сына, с его младенчества. Однажды, провожая на пароходе Чехова, он ему так надоел своим Витей, что Чехов жаловался Ивану Алексеевичу: “Хотелось смотреть, как работает лебёдка, поднимая на пароход корову, а он все бубнил: “Мой мальчик, посмотрите, как он… и так далее…” Посмеивались и над его романами, и над его упоением самим собой: “Я сложён, как Бог!..”»

Однажды к Фёдоровым приехали в гости их друзья, греческая чета Цакни, он издатель и редактор «Южного обозрения», в прошлом народоволец, эмигрант, жил несколько лет в Швейцарии и Париже. Потерял красавицу жену, от которой имел дочь. Через несколько лет он женился на гречанке, Элеоноре Павловне Ираклиди, учившейся пению у знаменитой Виардо, которая никогда не начинала урока, прежде чем ученица или ученик не положит на рояль луидор. Мать Э.П. Ираклиди ездила в турне со знаменитым скрипачом и композитором Венявским – в качестве аккомпаниаторши.

Однажды Цакни пригласили молодых писателей к себе на дачу. Весёлой гурьбой они отправились к нему, на седьмую станцию.

При входе в разросшийся по-южному сад увидели настоящую красавицу, как оказалось, дочь Цакни от первого брака.

Иван Алексеевич обомлел, остановился.

И чуть ли не в один из ближайших вечеров сделал ей предложение.

Он говорил мне: «Если к Лопатиной моё чувство было романтическое, то Цакни была моим языческим увлечением…»

Впрочем, не всё было на самом деле столь гладко и быстро. Сначала Бунин подвергся атаке со стороны супруги Николая Цакни.

Люстдорф, ныне район Одессы, в ту пору был предместьем и более походил на дачный пригород. В Люстдорфе была дача директора Фёдорова, куда и пригласил Цакни Бунину и других писателей. Ивану Алексеевичу было двадцать восемь лет. Расцвет сил, расцвет творчества. Его рассказами уже зачитывались по всей России, его стихи полюбились читателям.

Время ещё не изгладило переживания от разрыва с Варенькой Пащенко, столь внезапно вышедшей замуж, ещё свежи были раны. И вдруг, в то самое время, когда так хотелось любви, так хотелось отвлечься и забыть горести, в Люстдорф приехал издатель и редактор газеты «Одесское обозрение» Николай Петрович Цакни с супругой Элеонорой Павловной.

Николай Петрович женился не без особых видов материального характера. Элеонора Павловна была богата, и женитьба значительно поправила его состояние.

Была вторая его жена красива томной красотой, которая приходит к женщинам в зрелом возрасте, когда уже молодость в прошлом, но впереди ещё есть достаточно времени для любви, для счастья, когда в каждом жесте, в каждом взгляде ощущается готовность к чувствам с чистого листа, когда жарче и сильней огонь в груди, когда отточен слог и искромётно слово, когда впереди возможны пылкие признанья. И у Элеоноры Павловны всё это сразу бросалось в глаза. И взгляд её был загадочен, и движенья величавы.

И конечно же Бунину захотелось узнать, какие во всём этом заключены тайны. Испытать, какою огнедышащею лавой полны её объятия. О том открыто и смело говорили ему её глаза.

Элеонора Павловна сразу «положила глаз» на молодого писателя и поэта. И неслучайно. Бунин был необыкновенно красив, отличался хорошими манерами, являлся интересным собеседником. Она сама стремилась остаться с ним как бы наедине, даже когда рядом было полно гостей.

Она всегда была в центре внимания гостей, которых немало собиралось на даче, но при этом давала Бунину понять, что из всей массы он один интересует её. Она даже просила называть её просто – Эля. После очередной встречи у Фёдорова она пригласила всех к себе на дачу. А потом улучила момент и шепнула Бунину, что его будет ждать с особым нетерпением.

Собственно, он и не был против того, чтобы завести роман, отвлечься от грустных мыслей о Вареньке Пащенко. И конечно же отправился в гости к Цакни.

Вот тут-то и случилось непредвиденное, о чём уже упоминалось выше. Едва он ступил в дом, как был буквально потрясён чудным видением. Перед ним была девушка, совсем ещё юная, словно сошедшая с полотна, великолепно исполненного маститым художником.

– Аня, – смущенно покраснев, произнесла она.

Это была дочь хозяина дачи, восемнадцатилетняя Анна Цакни. Бунин был очарован, и волновало его лишь одно, как завязать отношения с этим чудным цветком, не обидев при этом её мачеху и не сделав её лютым противником их отношений.

Но всё как будто бы прошло без особых трений. Возможно, Элеонора Павловна смирилась с этим поворотом событий, потому что была старше совсем ещё молодого писателя и поэта. Трудно в этом случае соперничать с восемнадцатилетней падчерицей, трудно, да и небезопасно, ведь нельзя же привлекать на свою сторону своего мужа – отца Анны.

Бунин не отходил от Анны весь вечер, а прощаясь, договорился о встрече в городе. Он был наверху счастья. Он чувствовал, что и Анна рада знакомству с ним.

Они встретились на Приморском бульваре, гуляли, заходили в небольшие кафешки, где пили прекрасные одесские вина, где подавали дары моря и, конечно, кефаль в разных видах. Встречи стали частыми.

Бунин чувствовал, что влюблён. Но что было делать? Он уже помнил, как однажды, попросив руки Вареньки у её отца, получил отказ, причём в далеко не безобидной форме. А что изменилось? Он по-прежнему едва сводил концы с концами. Какая уж тут женитьба?!

Он долго не мог решиться заговорить с Николаем Петровичем. Но однажды довелось ехать вместе с ним по Одессе. Николай Петрович был приветлив, рассказывал о своём участии в движении народовольцев, о побеге из сибирской ссылки и отъезде во Францию, где пришлось выполнять черновую работу.

– Николай Петрович! Вы знаете, я бы хотел… – он замялся, но продолжил, набравшись решительности, – я прошу у вас руки вашей дочери.

Он ждал любого ответа, он боялся отказа, но услышал для себя неожиданное:

– Помилуй Бог. Да я-то тут, дорогой мой Иван, при чём? Это, мне кажется, дело самой Анны Николаевны. А что касается меня – я ничего против не имею.

На вопрос Веры Николаевны, что он думает, каким образом состоятельный родитель отдал за него свою дочь, Бунин, пожав плечами ответил:

– Да я и сам не знаю! Отец её был типичный интеллигент…

При следующей встрече, когда Аня уже знала от отца о сделанном предложении, она, стараясь сделать, чтобы не заметила мачеха, которая была рядом, протянула в темноте руку и вложила в неё туберозу…

Это многолетнее растение имеет отношение к бракосочетаниям, во всяком случае на Гавайях участвует в свадебных празднованиях: гирляндами из тубероз украшают жениха и невесту. В Индии она входит в украшение сари невесты, традиционного свадебного платья.

Бунин мог бы уже лететь на крыльях счастья, но он прекрасно понимал, что остаётся непреодолимая преграда – мачеха Ани.

И вот наступила развязка. Когда Николай Петрович объявил о том, что Бунин просил руки Анечки, та убежала в сад и принесла букет прекрасных роз в знак своего согласия. Элеонора Павловна промолчала, только потемнела вся.

Бунин впоследствии говорил, что она сначала была просто «до неприличия влюблена в меня, а потом так же неприлично возненавидела».

А между тем она делала намёки, которые выходили за рамки предложений себя в любовницы.

Элеонора Павловна была очень богата. Она владела в Крыму, в районе Балаклавы несколькими имениями, виноградниками.

Впоследствии Бунин с иронией замечал: «Подумать только, что я мог бы поехать под Балаклаву в имение, жить на виноградниках, управлять всем этим, стать богатым человеком. Но мне это и в голову не приходило. Связывать себя! Вот как я это понимал!»

Это уж потом, оценив все намёки и недомолвки, он понял, к чему клонила Элеонора Павловна, но на то Бунин и был Буниным, чтобы не искать богатств посредством супружества.

К тому же он полюбил Анну, хотя, насколько была сильна эта любовь, наверное, и сам сказать не мог – то хоть стреляйся, о чём писал в письмах к брату, а то и спокойно забыл, о чём сделала вывод Вера Николаевна Муромцева-Бунина.

Уже в эмиграции Иван Алексеевич признавался, что «особенной любви» к Анне Николаевне у него не было, хотя та была барышней весьма приятной: «Но вот эта приятность состояла из этого Ланжерона, больших волн на берегу и ещё того, что каждый день к обеду была превосходная форель с белым вином, после чего мы часто ездили с ней в оперу».

Что же касается самой Ани и её происхождения, то он, по свидетельству Веры Николаевны, оставил такую запись:

«Русский грек Николай Петрович Цакни, революционер, женатый на красавице еврейке (в девичестве Львовой), был сослан на Крайний Север и бежал оттуда на каком-то иностранном пароходе и жил нищим эмигрантом в Париже, занимаясь чёрным трудом, а его жена, родив ему дочь Аню, умерла от чахотки. Аня только 12 лет вернулась в Россию, в Одессу с отцом, женившимся на богатой гречанке Ираклиди, учившейся пению и недоучившейся оперному искусству у знаменитой Виардо».

Ну а на вопрос, почему Иван Алексеевич выбрал себе в супруги девушку не своего круга, ответ дают такие строки из его дневника:

«Я рос одиноко. Всякий в юности к чему-нибудь готовится и в известный срок вступает в ту или иную житейскую деятельность, в соучастии с общей людской деятельностью. А к чему готовился я и во что вступал? Я рос без сверстников, в юности их тоже не имел, да и не мог иметь: прохождения обычных путей юности – гимназии, университета – мне было не дано. Все в эту пору чему-нибудь, где-нибудь учатся, и там, каждый в своей среде, встречаются, сходятся, а я нигде не учился, никакой среды не знал».

А.Н. Цакни

Действительно, ведь и встретить свою вторую половинку легче в какой-то определённой среде общения. А у Ивана Бунина всё происходило спонтанно: зашёл в редакцию «Орловского вестника», увидел Варвару Пащенко, ну вот и роман, или взять знакомство с Лопатиной – тоже ведь случайное, хотя там всё-таки ближе к своему кругу. Но ничего не поделаешь, Лопатина была влюблена в другого.

Ну а Анна Цакни? Она совершенно из другого круга, хотя и отец издатель журнала, но воспитание незавершённое, да и обучение – тоже. Видимо, и она и её отец всё же были чужды культурному слою русского общества, хотя и водили знакомство с людьми творческими. Революционная деятельность, то есть деятельность разрушительная, эмиграция, нищенствование… Ну а женитьба на богатой гречанке-недоучке в культурном плане особо ничего не прибавила.

Анна же, очевидно, не без влияния мачехи тоже занялась оперным пением, хотя данных к тому не имела. У неё наверняка были и хорошие, добрые качества характера и души, но не оказалось условий для их развития и совершенствования.

Бунин говорит о себе весьма и весьма самокритично. Но он в детстве, отрочестве и юности очень много читал, он прекрасно знал и отечественную литературу, и даже те немногие приличные произведения, которыми могла похвастать литература зарубежная, в ту пору ещё до конца не разложенная толерантностью и прочей вредной нечистью.

Для того чтобы понять и оценить поэта и его произведения, необходимо знать и ценить поэзию. Анна не знала ни поэзии, ни поэтов, во всяком случае, если и читала что-то, то немного и не смогла глубоко проникнуть во все шедевры литературы.

Если бы Бунин был недостаточно подкован в вопросах искусства, если бы он не был ценителем того же музыкального творчества, он, может быть, и восхищался бы тем, что жена открывает рот и издаёт какие-то звуки по заданной теме: «Жизнь за царя». Но он легко и безошибочно оценил её бесталанность, а потому потуги на сцене не могли не раздражать, что уже не способствовало укреплению семьи. Если бы Анна была тонкой ценительницей поэзии, она бы поняла всю глубину таланта своего супруга, который был оценён даже Академией наук. Но она ничего не понимала в поэзии, а потому не в состоянии была дать оценку. Всё это было ещё одной, причём важной причиной их несовместимости.