Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"

И Вера Николаевна отметила: «И мне тогда стало несказанно жаль его, хотя в ту пору я с ним не встречалась. Вспомнила его в Царицыне, когда маму и меня познакомила с ним Екатерина Михайловна Лопатина».

Уже в эмиграции, в 1957 году, то есть спустя несколько лет после смерти Ивана Алексеевича, Вера Николаевна рассказала о том времени:

«О Бунине в Москве уже говорили. Некоторые мои знакомые ставили его выше “декадентов”: Брюсова, Бальмонта и других, ценили книги его стихов, особенно те, кто жил в деревне и чувствовал природу. Были среди них и поклонники его прозы. Одна приятельница мамы читала наизусть отрывки из его “Сосен”.

Я с детства любила литературу, недурно её знала, следила за всеми новинками. Чтение было одним из моих любимых занятий. Писатели интересовали меня, но я их сторонилась. Никогда не обращалась я с просьбой к Зайцевым позвать меня к ним, когда у них кто-нибудь из писателей бывал запросто. Но молодых, московских я всё же у них встречала, как, например, Койранского, Высоцкого, Стражева (который бывал и у нас и которого я и познакомила с Зайцевыми), но я не относилась к ним серьёзно: уж очень все они ещё были молоды. Встречала их и в Художественном кружке».

«Суженого конём не объедешь»

Это случилось в 1906 году. Позади у Ивана Алексеевича были горькие потери. Ушёл из жизни Антон Павлович Чехов, а спустя несколько месяцев огромное горе постигло его. Надолго выбила из колеи смерть маленького сына, смерть необъяснимая, страшная, ведь налицо были ошибки в лечении. С корью-то в ту пору уже умели бороться.

Тогда-то и состоялась встреча, переменившая всю жизнь Бунина. Вера Николаевна в книге о нём писала:

«В том году (о чём я после узнала) Ивану Алексеевичу только что исполнилось тридцать шесть лет. Но он показался мне моложе. Я знала, что он был женат, потерял маленького сына и с женой разошёлся задолго до смерти мальчика. Знала и мнение матери Лопатиной, что причина болезни Екатерины Михайловны – женитьба Бунина. Это мнение разделяла и моя мама. Говорили также, что до женитьбы Иван Алексеевич считался очень скромным человеком, а после разрыва с женой у него было много романов, но с кем – я не знала: имен не называли.

Иногда я думаю, почему я не назвала себя, – хотя он назвал себя, – когда мы встретились с ним у постели больного Пояркова? Правда, я была ещё очень застенчива, но, может быть, и из-за подсознательного страха, что вдруг увлекусь. Но, видимо, прав русский народ, говоря, что “суженого конём не объедешь”».

Вера Николаевна Муромцева-Бунина подробно описала своё знакомство с Иваном Алексеевичем Буниным, предварив рассказ такими словами:

«Вот с каким сложным и столько уже пережившим человеком мне пришлось 4 ноября 1906 года по-настоящему познакомиться и потом прожить сорок шесть с половиной лет, с человеком ни на кого не похожим, что меня особенно пленило».

И.А. Бунин и В.Н. Муромцева

Именно эти обстоятельства – сложный характер Бунина и трагедии, им ко времени знакомства пережитые, – предопределили характер повествования о нём: «Подробно о нашей встрече с Иваном Алексеевичем я написала в своих неопубликованных воспоминаниях. Отделила я “Жизнь Бунина” от своих воспоминаний потому, что у меня очень различное отношенcc‼ие к нему: одно – к тому периоду, когда я его не знала, а другое – в пору нашей совместной жизни. Такое же разное восприятие у меня и его произведений: напечатанным до меня, и совсем иное – к написанным при мне».

В начале XX века в Москве, Санкт-Петербурге, да, наверное, и в других городах стали модными этакие дворянские посиделки литературного направления. Собирались у кого-то в гостях, обсуждали последние литературные новости, не чурались и политических. Такие вот встречи показал Алексей Толстой в романе «Хождение по мукам». Помните поэта Бессонова, читавшего стихи публике, приобщающейся таким образом к поэзии, да и вообще к литературе. Бунин же описал подобные вечера с юмором, ёрничал по их поводу…

Только что завершилась революция 1905–1907 годов. Отголоски её чувствовались повсюду. О ней спорили и в литературных салонах, её призывала неумная интеллигенция, которая затем сгорела в ней в большинстве своём.

Вот и у писателя Серебряного века Бориса Константиновича Зайцева (1881–1972) в созданном им литературном салоне велись в том числе и политические разговоры, но главной темой была всё же литература. И поэты читали там свои стихи. Вера Николаевна Муромцева-Бунина описала один из таких вечеров, на котором Константин Бальмонт взывал к любимой…

 
…Любовью к тебе окрылённый,
Я брошусь на битву с судьбой.
Как колос, грозой опалённый,
Склонюсь я во прах пред тобой…
 

То Фёдор Сологуб говорил о безумии творящегося вокруг:

 
Безумием окована земля,
Тиранством золотого Змея.
Простерлися пустынные поля,
В тоске безвыходной немея…
 

То Сергей Городецкий жаловался на судьбу:

 
Изныла грудь. Измаял душу.
Всё отдал, продал, подарил.
Построил дом и сам же рушу.
Всесильный – вот – поник без сил…
 

Поэзия всё более входила в моду, а потому на вечера заглядывали и уже вступившие в жизнь дамы, и юные студентки или курсистки. Но именно на одном из таких вечеров Бунин обрёл своё семейное счастье. Случилось это в 1906 году.

Правда, тот вечер был особый – на нём хозяин салона решил представить гостям писателей Бунина и Вересаева.

Среди восторженных слушательниц Бунин увидел девушку необыкновенную. Она была красива, стройна, чудные волосы были уложены в модную причёску, а глаза, глаза синели, как море в ясный солнечный день.

Бунин подошёл к ней и тихонько, чтобы не мешать громогласным излияниям поэтов, спросил:

– Как вы сюда попали?

– Наверное, так же, как и вы, – ответила она с очаровательной улыбкой.

– Боже мой… Кто вы? Откуда? Вы точно сошли с Небес…

– Кто я? – рассмеявшись, переспросила девушка. – Я – человек.

– Вы любите стихи? Вы – литератор?

Девушка снова улыбнулась:

– Разве для того, чтобы любить стихи, нужно быть литератором? Нет, я занимаюсь химией, я учусь на Высших женских курсах. На факультете естественных наук.

– Простите за нескромность… Как ваше имя?

– Я – Вера. Вера Муромцева.

Бунин оживился:

– Вы не родственница генералу Муромцеву, помещику в Предтечеве?

– Да, это мой двоюродный дядя.

– Я иногда вижу его на станции Измалково.

А вот как вспоминает о том вечере и моменте знакомства сама Вера Николаевна:

«С Иваном Алексеевичем я знакомилась трижды, о двух первых встречах я упомянула в “Жизни Бунина”. Они были мимолетны. Пишу теперь о третьей.

Взбежав на четвёртый этаж, я, чтобы перевести дух, остановилась у приотворённой двери квартиры Зайцевых и увидала в передней груду верхней одежды.

Доносилось невнятное чтение Вересаева.

Досадно: опоздала, придётся простоять в дверях кабинета до окончания чтения.

В кабинете хозяина было тесно: сидели на тахте, на стульях, на письменном столе, даже на полу. (…)

В комнате полумрак, освещена только рукопись на маленьком столике. Всех не могу разглядеть. Несколько склонённых женских голов в разнообразных прическах, несколько устремлённых вверх лиц.

После Вересаева быстро занял его место Бунин, и я услышала опять его хорошо поставленный голос.

Читал он просто, но каждый стих вызывал картину. Стихи были из его последнего третьего тома, вы○пущенного издательством “Знание”, или совсем новые: “Сапсан”, “Панихида”, “Цветные стекла”, “Один”, “Густой зелёный ельник у дороги…”, “Растет, растет могильная трава…”, “Проснусь, проснусь – за окнами в саду…” и “Сириус”.

Затем вразвалку, не спеша, подошёл к столику Борис Зайцев, сел и, медленно развернув рукопись, стал читать своим тихим, но ясным голосом только что им написанный рассказ “Полковник Розов”».

Тут, прервав цитирование Веры Николаевны, нужно пояснить, что хозяин квартиры, превращённой им в литературный салон, Борис Зайцев был добрым товарищем Бунина. Он и впоследствии поддерживал с ним дружеские отношения на протяжении многих лет.

Вера Николаевна вспоминала: «Привлекал меня Бунин. С октября, когда я с ним встретилась у больного поэта Пояркова, он изменился, похудел, под глазами – мешки: видно было, что в Петербурге он вёл, действительно, нездоровый образ жизни, да и в Москве не лучше.

Я вспомнила его в Царицыне, когда впервые, почти десять лет назад, увидела его в погожий июньский день около цветущего луга, за мостом на Покровской стороне с Екатериной Михайловной Лопатиной. Тогда под полями белой соломенной шляпы лицо его было свежо и здорово.

Сразу же начался бессмысленный, но в то же время частый спор: что лучше – Москва или Петербург? И, конечно, каждый остался при своем мнении. Разговор перешёл на писателей, поэтов. Бунин высмеивал “декадентов”, и здешних, и тамошних. Большинство из гостей заступалось и нападало на него, но он с редким остроумием парировал удары, весело изображая то голосом, то жестом этих поэтов, чем вызывал дружный смех; на остром красивом лице хозяина загадочно играла улыбка. (…)

Наговорившись и нахохотавшись, шумно поднялись, и столовая опустела. Я перешла к противоположной стене и остановилась в раздумье: не отправиться ли домой?»

И вот тут-то Бунин и подошёл к Верочке Муромцевой, вот тут и произошёл между ними описанный выше диалог, а потом они немного поговорили о самом Муромцеве, рассказал Бунин и о некоторых своих поездках и неожиданно спросил:

– Смогу ли я вас увидеть ещё?

– Конечно… Но только у нас дома. Мы принимаем по субботам. В остальные дни я очень занята. Сегодня не считается: все думают, что я ещё не вернулась из Петербурга…

Между тем Георгий Чулков, который забрёл на вечер, воспользовавшись паузой, прочитал:

 
Твоя стихия – пенный вал,
Твоя напевность – влага моря,
Где, с волнами сурово споря,
Ты смерть любовью побеждал…
 

– Смерть любовью побеждал, – проговорила Вера Муромцева. – Здорово сказано…

Но Бунин не слушал Чулкова, он был очарован новой знакомой и хотел узнать о ней как можно больше.

– Вы ведь коренная москвичка?

Да, Вера – Вера Николаевна Муромцева была москвичкой. Она родилась в 1881 году в Москве, на Большой Никитской в старой, добропорядочной дворянской семье, дорожившей славными русскими традициями.

О Бунине она писала:

«При встречах я видела стройного человека, выше среднего роста, хорошо одетого. О Бунине в Москве уже говорили. Некоторые мои знакомые ставили его выше “декадентов”: Брюсова, Бальмонта и других, ценили книги его стихов, особенно те, кто жил в деревне и чувствовал природу. Были среди них и поклонники его прозы. Одна приятельница мамы читала наизусть отрывки из его “Сосен”. Я с детства любила литературу, недурно её знала, следила за всеми новинками. Чтение было одним из моих любимых занятий. Писатели интересовали меня, но я их сторонилась».

И вдруг такая беседа и даже предложение новых встреч…

После того вечера Бунин, окрылённый новым знакомством, вышел на улицу в тот вечерний час, когда, как писал впоследствии в рассказе «Чистый понедельник», «темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов», когда «гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи».

Быть может, в то время, когда произошло знакомство с очаровательной Верочкой Муромцевой, он ещё и не достиг такого мастерства, такой пластики слова, но его рассказами уже зачитывались, его стихи вызывали восторг…

Знал ли в тот день 4 ноября 1906 года тридцатишестилетний Иван Алексеевич, что познакомился с Верочкой Муромцевой, дочерью члена Московской городской управы и племянницей председателя Первой Государственной думы С.А. Муромцева, которая станет впоследствии сначала невенчанной, а затем и законной его супругой и, по отзыву многих, буквально его ангелом-хранителем.

Впрочем, он вряд ли мог рассчитывать на успех, потому что снова над его надеждами, над его чувствами нависла тень, которая уже нависала однажды в начале отношений с Варварой Пащенко. Родители Верочки и слышать не хотели не только о замужестве, а вообще о каких-то отношениях их дочери с женатым писателем, о вольности нравов которого уже ходили легенды. Дело усугублялось тем, что и все друзья, и знакомые придерживались той же точки зрения. Доходило до смешного, хотя здесь более подходит определение «до грустного».

Удивительно то, что она и сама ещё совсем недавно говорила в кругу близких, что нельзя связывать свою жизнь с писателем или поэтом. Ведь писатели и поэты – люди творческие – не могут быть надёжными в семейной жизни.

А ведь Вера Николаевна могла рассчитывать на вполне перспективного и выгодного жениха. Она была удивительной девушкой. Родители дали ей великолепное образование, она прекрасно знала четыре языка, была начитана, разбиралась во всех нюансах и тонкостях литературного мира.

Современники отмечали её утончённую красоту, даже находили некоторое её сходство с Мадонной.

Писатель Валентин Петрович Катаев написал её словесный портрет:

В.Н. Катаев

«…Я впервые увидел… Веру Николаевну Муромцеву, молодую красивую женщину – не даму, а именно женщину, – высокую, с лицом камеи, гладко причесанную блондинку с узлом волос, сползающих на шею, голубоглазую, даже, вернее, голубоокую, одетую, как курсистка, московскую неяркую красавицу из той интеллигентной○ профессорской среды, которая казалась мне всегда еще более недосягаемой, чем, например, толстый журнал в кирпичной обложке со славянской вязью названия – “Вестник Европы”, выходивший под редакцией профессора с многозначительной, как бы чрезвычайно научной фамилией Овсянико-Куликовский».

Но сердцу не прикажешь. И всё-таки она делилась с Буниным своими мыслями о том, можно ли обрести счастье с писателем.

На это Бунин сказал:

– А моё дело пропало – писать я больше, верно, не буду… Ну да, поэт не должен быть счастлив, должен жить один, и чем лучше ему, тем хуже для писания. Чем лучше ты будешь, тем хуже…

– Я в таком случае постараюсь быть как можно хуже, – ответила Вера Николаевна, смеясь.

Ну что ж, известно, что судьбы жён писателей очень сложны, очень многогранны. Жене писателя нужно привыкнуть к тому, что он, как человек творческий, может быть судим совершенно иным судом, нежели обычный человек. Но лишь в годы совместной жизни она до конца осознала и ту тяжесть, которую приходилось нести на себе, и ту ответственность, которая легла на её плечи.

История знает один блистательный пример такой вот супруги писателя. Пример, который дала нам супруга Фёдора Михайловича Достоевского Анна Григорьевна, урождённая Сниткина. Лев Николаевич Толстой однажды заметил: «Многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского».

Анна Григорьевна надолго пережила своего знаменитого супруга и ушла из жизни в 1918 году. Незадолго до её кончины к ней пришёл композитор Сергей Прокофьев. Он попросил что-то написать в его альбом, который он хотел посвятить солнцу.

Она раскрыла альбом и написала: «Солнце моей жизни – Фёдор Достоевский. Анна Достоевская…»

Но каждый человек всегда надеется, что не будет обойдён счастьем, вовсе даже не ведая, какими путями оно может прийти к нему и каким светом осветит его творческую дорогу. Бунин надеялся на то, что вот наконец ему улыбнётся счастье.

И снова стихи. Первое стихотворение уже посвящено новой знакомой…

 
Мы рядом шли, но на меня
Уже взглянуть ты не решалась,
И в ветре мартовского дня
Пустая наша речь терялась.
Белели стужей облака
Сквозь сад, где падали капели,
Бледна была твоя щека
И, как цветы, глаза синели.
Уже полураскрытых уст
Я избегал касаться взглядом,
И был еще блаженно пуст
Тот дивный мир, где шли мы рядом.
 

«На этот раз я не вывернусь!»

Сближение Ивана Алексеевича и Веры Николаевны было медленным. В книге «Жизнь Бунина» она подробно рассказывает о всех этапах их отношений. Остановимся на самых важных.

Вера Николаевна вспоминала:

«Бунина, как писателя, я знала недостаточно, читала в сборниках “Знания” его рассказы и стихи».

И вот «в день именин свояченицы Зайцева, Тани Полиевктовой, «самой красивой из всех сестёр Орешниковых, жившей в казенной квартире на Девичьем Поле», на столе в гостиной она увидела январскую книгу «Мира Божьего».

«Верочка (сестра именинницы) предложила:

– Хотите, я прочту “Осенью” Бунина, рассказ не длинный.

Все обрадовались, она читала хорошо. Рассказ произвел впечатление. Я прозу Бунина слушала впервые, мне она понравилась. Все молчали. Затем разговор перешел на автора. Вспомнили, что он женился на красавице гречанке, но быстро расстался с ней. Мама рассказала его “историю” с Лопатиной, о её болезни».

Быть может, этот рассказ в какой-то мере отвечал и чувствам Веры Николаевны, ведь там говорилось о первых порывах любви. Потому он и пришёлся очень кстати.

«В гостиной наступило на минуту молчание, и, воспользовавшись этим, она встала с места и как бы мельком взглянула на меня.

– Ну, мне пора, – сказала она с лёгким вздохом, и у меня дрогнуло сердце от предчувствия какой-то большой радости и тайны между нами.

Я не отходил от неё весь вечер и весь вечер ловил в её глазах затаённый блеск, рассеянность и едва заметную, но какую-то новую ласковость. Теперь в тоне, каким она как бы с сожалением сказала, что ей пора уходить, мне почудился скрытый смысл, – то, что она знала, что я выйду с нею.

– Вы тоже? – полуутвердительно спросила она. – Значит, вы проводите меня, – прибавила она вскользь и, слегка не выдержав роли, улыбнулась, оглядываясь».

Остаться наедине, хотя бы ненадолго – великое счастье для тех, в ком зарождается любовь – любовь взаимная…

«Поспешно прошла она к экипажу и села в него, так же быстро сел и я рядом с нею…

Мы долго не могли сказать ни слова. То, что тайно волновало нас последний месяц, было теперь сказано без слов, и мы молчали только потому, что сказали это слишком ясно и неожиданно. Я прижал её руку к своим губам и, взволнованный, отвернулся и стал пристально глядеть в сумрачную даль бегущей навстречу нам улицы. Я ещё боялся её, и когда на мой вопрос, – не холодно ли ей, – она только со слабой улыбкой шевельнула губами, не в силах ответить, я понял, что и она боится меня. Но на пожатие руки она ответила благодарно и крепко.

Потом мы свернули на широкую, пустую и длинную улицу, казавшуюся бесконечной, миновали старые еврейские ряды и базар, и мостовая сразу оборвалась под нами. От толчка на новом повороте она покачнулась, и я невольно обнял ее. Она взглянула вперёд, потом обернулась ко мне. Мы встретились лицом к лицу, в ее глазах не было больше ни страха, ни колебания, – лёгкая застенчивость сквозила только в напряжённой улыбке, – и тогда я, не сознавая, что делаю, на мгновение крепко прильнул к её губам…»

Рассказ был написан уже с тем мастерством, которое знакомо нам по циклу «Тёмные аллеи», поистине непревзойдённым волшебством изображения самых высоких чувств, заложенных в человеке и оживающих в полной мере, увы, не во всех и не всегда. И в этом рассказе – всё на высоких нотах, всё в ожидании чего-то необыкновенного, сильного, таинственного и желанного:

«– Куда мы едем? – спросила она, сдерживая дрожь в голосе.

Но глаза её блестели, – наклонившись к ней, я различал их в темноте, – и в них было странное и вместе с тем счастливое выражение».

И ощущения главного героя, просто названного «ОН», «ЕГО», «ЕМУ», «МНЕ», переданы с невероятной пронзительностью и точностью правды жизни и правды таких жизненных поворотов.

«Мне хотелось, чтобы все тёмное, слепое и непонятное, что было в этой ночи, было еще непонятнее и смелее. Ночь, которая казалась в городе обычной ненастной ночью, была здесь, в поле, совсем иная. В её темноте и ветре было теперь что-то большое и властное, – и вот наконец послышался сквозь шорох бурьянов какой-то ровный, однообразный, величавый шум.

– Море? – спросила она.

– Море, – сказал я. – Это уже последние дачи.

А в побледневшей темноте, к которой мы пригляделись, вырастали влево от нас огромные и угрюмые силуэты тополей в дачных садах, спускавшихся к морю».

«Лошади остановились. (…)

Море гудело под ними грозно, выделяясь из всех шумов этой тревожной и сонной ночи». (…)

«Огромное, теряющееся в пространстве, оно лежало глубоко внизу, далеко белея сквозь сумрак бегущими к земле гривами пены. Страшен был и беспорядочный гул старых тополей за оградой сада, мрачным островом выраставшего на скалистом прибрежье».

Что, что ждёт героев на этом бурном побережье, для чего оттенены Буниным и «ночь поздней осени и старый большой сад, забитый на зиму дом и раскрытые беседки по углам ограды были жутки своей заброшенностью». Для чего «одно море гудело ровно, победно и, казалось, всё величавее в сознании своей силы».

Её слова в тишине:

«– И мы одни! – сказала она, закрывая глаза.

Мы были одни. Я целовал её губы, упиваясь их нежностью и влажностью, целовал глаза, которые она подставляла мне, прикрывая их с улыбкой, целовал похолодевшее от морского ветра лицо, а когда она села на камень, стал перед нею на колени, обессиленный радостью.

– А завтра? – говорила она над моей головою.

И я поднимал голову и смотрел ей в лицо. За мною жадно бушевало море, над нами высились и гудели тополи…

– Что завтра? – повторил я её вопрос и почувствовал, как у меня дрогнул голос от слёз непобедимого счастья. – Что завтра?

Она долго не отвечала мне, потом протянула мне руку, и я стал снимать перчатку, целуя и руку, и перчатку и наслаждаясь их тонким, женственным запахом.

– Да! – сказала она медленно, и я близко видел в звёздном свете её бледное и счастливое лицо. – Когда я была девушкой, я без конца мечтала о счастье, но всё оказалось так скучно и обыденно, что теперь эта, может быть, единственная счастливая ночь в моей жизни кажется мне непохожей на действительность и преступной. Завтра я с ужасом вспомню эту ночь, но теперь мне все равно… Я люблю тебя, – говорила она нежно, тихо и вдумчиво, как бы говоря только для самой себя».

И что же? Ради чего выезд на берег? Чем всё окончилось? Событийной, внешне – просто прогулкой с поцелуйчиками, ведь, судя по тексту, ничего более, нежели поцелуя, между героями – между НИМ и ЕЮ не было, но что означает вот этот завершающий абзац?

«Была ли она лучше других, которых я любил, я не знаю, но в эту ночь она была несравненной. И когда я целовал платье на её коленях, а она тихо смеялась сквозь слёзы и обнимала мою голову, я смотрел на неё с восторгом безумия, и в тонком звездном свете её бледное, счастливое и усталое лицо казалось мне лицом бессмертной».

Это написано в 1901 году. Бунину 31 год. И уже мастерство зрелого мастера, уже понимание, что есть в любви что-то столь высокое и недосягаемое для понимания всеми, а лишь немногими, что делает такие встречи незабываемыми и уникальными.

Вот та незавершённость отношений, вот та незавершённость встречи, которая и предполагала – во всяком случае на данном этапе – какую-то незавершённость в плане физическом, поднята Буниным на такую высоту, что читатель, способный понять все нюансы любви, все скрижали отношений, запомнит рассказ именно по причине такого его завершения.

Мы не знаем, каковы были отношения героев прежде, не знаем, будут ли они продолжаться далее и чем в конце концов завершатся. Да, может быть, обычными в таких случаях разоблачениями, ревностью супруга, скандалами. Но это всё не существует для тех двоих, что оказались наедине на берегу шумного осеннего моря, на околице уже опустевших дач, ибо для них существуют только они сами – он для неё, и она для него!

Почему в своих воспоминаниях Вера Николаевна отметила только этот рассказ? Ей же ведь затем довелось читать и другие, много других? Но, быть может, этот рассказ с особенной силой раскрыл для неё необыкновенный талант Ивана Алексеевича, имевшего сердце, умеющее любить и страстно, и нежно, и бескорыстно, и искренне, и самоотверженно, и самозабвенно.

Друзья, знакомые уже заметили интерес Веры Николаевны к Бунину, и потому та самая Верочка, которая прочла на вечере рассказ «Осенью», возможно, и выбранный неслучайно в неслучайно положенном на стол издании, вскоре после «зайцевского вечера» забежала, чтобы сообщить, «что Бунин в следующую субботу придёт к нам».

И в субботу, когда Вера Николаевна «вернулась домой из лаборатории, стол был уже раздвинут на все доски, и братья с горничной накрывали его скатертью». Она пишет, что «едва успела переодеться, как начались звонки. Пришли Зайцевы, Стражев, П.К. Иванов и с ними Бунин. Все уселись в гостиной на нашем огромном полукруглом старинном диване».

А потом они остались наедине с Буниным:

«Бунин жаловался на головную боль и попросил чёрного кофея. Сказал, что он ненадолго, так как дал слово быть у Дживелеговых.

– У вас отдельная комната? – обратился он ко мне.

– Да.

– Можно её посмотреть?

И я повела его через мамину спальню в свою узкую, длинную комнатку, в которой все было, что нужно для жизни: за ширмочкой – кровать, тумбочка, а против двери письменный ореховый стол со многими ящиками, сзади него, у печки, крохотный будуарный диванчик, два мягких стульчика, по обоим сторонам стола. В углу, у окна, выходившего на юг, в палисадник, туалетный стол, покрытый белым тюлем, перед ним пуф, а напротив, в рост человека, черный шкап, над которым висела этажерка с книгами. И, конечно, с потолка спускался неизменный фонарик.

Бунин окинул взором комнату, внимательно взглянул на стену со снимками, потом сел у стола справа, я села за стол.

Немного помолчали.

– Поедемте на самый север Финляндии. Там снега, олени, северное сияние.

– Поедемте, – и я увидела и северное сияние, и оленя, уносящего “от смерти красоту”, и очень удивилась сама своему согласию, но добавила: – Я больше всего люблю путешествия по тем местам, куда почти никто не ездит, один раз на Кавказе в восемнадцать лет я дорого заплатила за это. А северное сияние меня манит с детства».

Во время разговора Бунин вдруг попросил томик Чехова, из которого хотел прочесть небольшой рассказ. Вера Николаевна, вспоминая этот эпизод, отметила, что «сам Антон Павлович любил слушать свои рассказы в чтении Бунина».

Какой конкретно читал рассказ Иван Алексеевич, она не запомнила, запомнила лишь, что читал великолепно и все от души смеялись.

Между тем отношения Бунина и Веры Николаевны постепенно развивались. И очередной шаг был сделан именно на упомянутом вечере:

«Мама была под Петербургом, в Сосновке, а папа в этот вечер не вышел, вероятно, очень устал, может быть, поэтому и было непринужденно и весело.

Когда поднялись из-за стола, то все разбрелись по нашей большой гостиной. Мы с Буниным, желая вознаградить себя за далекое расстояние в столовой, сели на диванчике недалеко от большого книжного шкапа красного дерева. Бунин стал приглашать меня на заседание “Общества Любителей Российской Словесности”, которое назначено послезавтра в Актовом зале университета. Там будет говорить председатель Общества, сам Петр Дмитриевич Боборыкин, потом Вересаев прочтёт рассказ о войне, а затем с новыми стихами выступит и он…

Я ответила уклончиво, объяснив, что мне в будни трудно бывать где-нибудь по вечерам, я встаю рано, до зари, чтобы готовиться к экзамену по органической химии, что мне невыносимо трудно будет слушать, будет клонить в сон, к тому же акустика в этом зале отвратительная.

– Это правда, но все же приходите.

Твердого обещания я не дала.

(…)

На другой день к нам прилетела Верочка:

– Бунин только что звонил нам по телефону, умоляет, чтобы я уговорила тебя пойти со мной на заседание в университет».

Ивану Алексеевичу, видимо, очень хотелось, чтобы Вера Николаевна была на вечере, и он даже продублировал приглашение по телефону:

«– Пожалуйста, будьте сегодня на заседании, уверяю вас, вы не раскаетесь. Вера обещала за вами зайти.

Я сказала, что буду.

Когда я вернулась к своим занятиям, то курсистки спросили, почему у меня такое радостное лицо?

Звонок – и через минуту вошли Верочка Зайцева и сестра её Таня.

Таня поражала своей итальянской красотой, ведь их бабушка, урождённая Бруни, родственница художника. Несмотря на уговоры, Таня с нами не пошла…»

И вот вечер:

«Актовый зал … был переполнен. Первое, что бросилось мне в глаза при входе, вертящийся затылок Бунина. Видимо, он меня ждал. Я остановилась у средней мраморной колонны…

Бунин сразу заметил меня и, спрыгнув с эстрады, подбежал ко мне:

– У вас нет места! Пойдёмте на эстраду!

– Что вы! С какой стати! Неужели вы думаете, я сяду среди этих бородачей и седых голов, одна Лопатина ещё поражает молодостью.

– Ну, как хотите, – и он кинулся к своему месту, но на эстраду не поднялся, а схватил стул с неё и поставил его передо мной.

Я так растерялась, что весь вечер простояла.

Бунин был участником этого вечера, меня тоже кой-кто знал, а потому неудивительно, что стали говорить о нас»….

После выступления Боборыкина был объявлен перерыв, и Бунин снова нашёл Веру Николаевну:

«– А, вот вы где!

И Бунин, остановившись рядом со мной, облокотился на мраморный парапет.

– Вам не скучно жить?

– Нет. А вам?

– Мне не скучно, я поэт.

Я не поняла, почему поэтам не бывает скучно, но не спросила.

– Поедемте после в Большой Московский, – предложил он.

– Поздно будет, а мне рано вставать.

– Ну что за пустяки, поедемте. Я сейчас отыщу Зайчиху, и она вас уговорит.

Через несколько минут они оба были около меня. Верочка тоже стала упрашивать, и я не устояла».

Чтение дальнейшее из-за акустики впечатления не произвело. Даже Бунин, умевший читать, не был слышен. А потом он познакомил Веру Николаевну со своим братом Юлием, который был «небольшого роста, полный, – лицом братья были похожи, – а ему было под пятьдесят», и небольшая компания отправилась в ресторан.

Вера Николаевна далее писала: «Меня удивило, что и подававший половой, и швейцар были необыкновенно дружественно любезны с Буниным. Он объяснил, что давно бывает здесь, а иногда и останавливается, так как при ресторане есть номера. Он поехал нас провожать, неожиданно на извозчике я почувствовала какое-то непонятное для себя родственное чувство, мне стало казаться, что я знала его давным-давно. И на следующий день, рассказывая младшему брату Павлику, с которым я была особенно близка, об этом вечере, я неожиданно для себя призналась ему:

– Знаешь, кажется, на этот раз я не вывернусь, – и, сказав это, я удивилась своим словам».

Встречи стали частыми. И от них Верочке Муромцевой «в компании с Буниным было весело и радостно».

Однажды она попросила рассказать о том, какие у него были отношения с Лопатиной, потому что в ту пору говорили, будто она заболела из-за разрыва с ним. Это было неправдой, Бунин пояснил, «Екатерина Михайловна нервно заболела потому, что у нее был роман с психиатром, который лечил её покойного старшего брата, Николая Михайловича, собирателя русских народных песен».