Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"

Борьба за любовь

Любовь любовью, но нужно было иметь хоть какие-то перспективы. Бунин продолжал искать достойную работу, ведь он прекрасно понимал, что иначе не удастся получить согласия родителей Варвары Пащенко на их бракосочетание.

Вера Николаевна писала: «Когда Иван Алексеевич в ноябре поехал в Харьков, он завернул в редакцию “Орловского вестника”, где гостила племянница Шелихова, Пащенко. И он застрял там на неделю, и они за это время подружились, много спорили; она хорошо играла на рояле, даже мечтала о консерватории. Она была почти на год старше Бунина.

Взяв небольшой аванс из “Орловского вестника”, молодой сотрудник газеты покатил в Харьков, где нашёл перемены: уже не обедали в низке, а столовались всей компанией в семье Воронец, состоявшей из мужа, жены и подростка сына. Хозяйка была избалованная женщина, – её называли “королевой”, – но денег было так мало, что (как она мне рассказывала, когда я встречалась с ней в Неаполе и на Капри, во время их эмиграции после 1905 года), “каждую фасоль надо было делить пополам”… Младшему Бунину не по карману было питаться даже у них, и он ел как попало».

И снова упоминание в книге Веры Николаевны об Арсении Бибикове, который «по дружбе» уже и в ту пору носил камень за пазухой. Но ничего этого, конечно, Иван Бунин не подозревал.

«В праздничные дни он ходил к Арсику, который учился в земледельческой школе под Харьковом, – сообщила в книге Вера Николаевна Муромцева Бунина. – Замечательно: в подобные школы в стране земледельческой больше всего поступали ученики непреуспевающие.

Арсик был юноша одарённый, у него оказался сильный голос, он удачно играл в любительских спектаклях, писал стихи, но учиться не хотел. Внешность у него была хорошая: высокий рост, красивый, татарского типа, брюнет. Он всегда провожал своего друга до самого города. Приходилось идти лесом, и его густой бас жутко звучал:

 
Восстаньте из гробов…
 

Иван Алексеевич вспоминал это и признавался, что ему бывало действительно не по себе в такие минуты…»

О том, что произошло перед поездкой, Бунин рассказал в романе «Жизнь Арсеньева»:

«Я надолго остался после того в городе, по целым дням сидел с ней в запылённом садике, что был в глубине двора при доме её вдового отца, – отец (беспечный человек, либеральный доктор) ни в чем её не стеснял. С той минуты, когда я прискакал к ней с Истры и она, увидав моё лицо, прижала обе руки к груди, уже нельзя было понять, чья любовь стала сильней, счастливей, бессмысленней, – моя или её (тоже как-то вдруг и неизвестно откуда взявшаяся). Наконец, чтобы хоть немного дать друг другу отдохнуть, мы решили на время расстаться.

…Однажды пришёл брат Николай, вошёл в мою комнату, сел, не снимая картуза, и сказал:

– Итак, мой друг, романтическое существование твоё благополучно продолжается. Все по-прежнему: “несёт меня лиса за тёмные леса, за высокие горы”, а что за этими лесами и горами – неведомо. Я ведь всё знаю, многое слышал, об остальном догадываюсь – истории-то эти все на один лад. Знаю и то, что тебе теперь не до здравых рассуждений. Ну, а всё-таки: какие же твои дальнейшие намерения?

Я ответил полушутя:

– Всякого несёт какая-нибудь лиса. А куда и зачем, конечно, никому не известно. Это даже в Писании сказано: “Иди, юноша, в молодости твоей, куда ведет тебя сердце твое и куда глядят глаза твои!”

Брат помолчал, глядя в пол и как бы слушая шёпот дождя по осеннему жалкому саду, потом грустно сказал:

– Ну, иди, иди…

Я всё спрашивал себя: что делать? Было ясно, что именно.

Но чем настойчивее старался я внушить себе, что завтра же надо написать решительное, прощальное письмо, – это было ещё возможно, последней близости между нами еще не было, – тем всё больше охватывала меня нежность к ней, восхищение ею, благодарное умиление её любовью ко мне, прелестью ее глаз, лица, смеха, голоса… А через несколько дней, в сумерки, появился вдруг во дворе усадьбы верховой, мокрый с головы до ног посыльный, подавший мне мокрую депешу: “Больше не могу, жду”. Я не спал до рассвета от страшной мысли, что через несколько часов увижу, услышу её…»

Любовь охватила Алёшу Арсеньева, так же как она охватила и самого Ивана Алексеевича Бунина.

«Мы с утра до вечера сидели на турецком диване в столовой почти всегда в одиночестве: доктор с утра уезжал, гимназист, её брат, уходил в гимназию, после завтрака доктор спал и опять куда-нибудь уезжал, а гимназист занят был бешеной игрой, беготней со своим рыжим Волчком…»

И наконец объяснение с отцом.

«Это было после завтрака, когда в доме все ходили на цыпочках, оберегая отдых доктора.

– Мне только папу страшно жалко, для меня никого в мире нет дороже его! – сказала она, как всегда, удивляя меня своей чрезмерной любовью к отцу. И, как нарочно, тотчас же после того прибежал гимназист, рассеянно пробормотал, что доктор просит меня к себе. Она побледнела. Я поцеловал её руку и твёрдо пошёл.

Доктор встретил меня с ласковым весельем отлично выспавшегося и только что умывшегося после сна человека, напевая и закуривая.

– Мой молодой друг, – сказал он, предлагая курить и мне, – давно хотел поговорить с вами, – вы понимаете, о чём. Вам отлично известно, что я человек без предрассудков. Но мне дорого счастье дочери, от души жаль и вас, и потому поговорим начистоту, как мужчина с мужчиной. Как это ни странно, но ведь я вас совсем не знаю. Скажите же мне: кто вы такой? – сказал он с улыбкой.

Краснея и бледнея, я стал усиленно затягиваться. Кто я такой? Хотелось ответить с гордостью, как Гёте (я только что прочёл тогда Эккермана): “Я сам себя не знаю, и избави меня, Боже, знать себя!” Я, однако, сказал скромно:

– Вы знаете, что я пишу… Буду продолжать писать, работать над собой…

И неожиданно прибавил:

– Может быть, подготовлюсь и поступлю в университет…

– Университет, это, конечно, прекрасно, – ответил доктор. – Но ведь подготовиться к нему дело не шуточное. И к какой именно деятельности вы хотите готовиться? К литературной только или и к общественной, служебной?

И снова вздор полез мне в голову – снова Гёте:

“Я живу в веках, с чувством несносного непостоянства всего земного… Политика никогда не может быть делом поэзии…”

– Общественность не дело поэта, – ответил я.

Доктор взглянул на меня с лёгким удивлением:

– Так что Некрасов, например, не поэт, по-вашему? Но вы всё-таки следите хоть немного за текущей общественной жизнью, знаете, чем живёт и волнуется в настоящий момент всякий честный и культурный русский человек?

Я подумал и представил себе то, что знал: все говорят о реакции, о земских начальниках, о том, что “камня на камне не оставлено от всех благих начинаний эпохи великих реформ”… что Толстой зовёт “в келью под елью”… что живём мы поистине в чеховских “Сумерках”… Я вспомнил книжечку изречений Марка Аврелия, распространяемую толстовцами:

“Фронтон научил меня, как черствы души людей, слывущих аристократами…” … Я почувствовал свое уже давнее тяготение к толстовству, освобождающему от всяких общественных уз и вместе с тем ополчающемуся на “мироправителей тьмы века сего”, ненавистных и мне, – и пустился в проповедь толстовства.

– Так что, по-вашему, единственное спасение от всех зол и бед в этом пресловутом неделании, непротивлении? – спросил доктор с преувеличенным безразличием.

Я поспешил ответить, что я за делание и за противление, “только совсем особое”. Моё толстовство складывалось из тех сильных противоположных чувств, которые возбуждали во мне Пьер Безухов и Анатолий Куракин, князь Серпуховской из “Холстомера” и Иван Ильич, “Так что же нам делать” и “Много ли человеку земли нужно”, из страшных картин городской грязи и нищеты, нарисованных в статье о московской переписи, и поэтической мечты о жизни среди природы, среди народа, которую создавали во мне “Казаки” и мои собственные впечатления от Малороссии: какое это счастье – отряхнуть от ног прах всей нашей неправедной жизни и заменить её чистой, трудовой жизнью где-нибудь на степном хуторе, в белой мазанке на берегу Днепра! Кое-что из всего этого, опустив мазанку, я и сказал доктору. Он слушал, казалось, внимательно, но как-то чересчур снисходительно. Одну минуту у него помутились сонно отяжелевшие глаза и задрожали от приступа зевоты сжатые челюсти, но он одолел себя, зевнул только через ноздри и сказал:

– Да, да, я вас слушаю… Значит, вы не ищете лично для себя никаких, так сказать, обычных благ “мира сего”? Но ведь есть же не только личное. Я, например, далеко не восхищаюсь народом, хорошо, к сожалению, знаю его, весьма мало верю, что он есть кладезь и источник всех премудростей и что я обязан вместе с ним утверждать землю на трёх китах, но неужели все-таки мы ничем ему не обязаны и ничего не должны ему? Впрочем, не смею поучать вас в этом направлении. Я во всяком случае очень рад, что мы побеседовали. Теперь же вернусь к тому, с чего начал. Скажу кратко и, простите, совершенно твёрдо. Каковы бы ни были чувства между вами и моей дочерью и в какой бы стадии развития они ни находились, скажу заранее: она, конечно, совершенно свободна, но, буде, пожелает, например, связать себя с вами какими-либо прочными узами и спросит на то моего, так сказать, благословения, то получит от меня решительный отказ. Вы очень симпатичны мне, я желаю вам всяческих благ, но это так. Почему? Отвечу совсем по-обывательски: не хочу видеть вас обоих несчастными, прозябающими в нужде, в неопределённом существовании. И потом, позвольте говорить уж совсем откровенно: что у вас общего? Гликерия (Лика) девочка хорошенькая и, нечего греха таить, довольно переменчивая, – нынче одно увлечение, завтра другое, – мечтает, уж конечно, не о толстовской келье под елью, – посмотрите-ка, как она одевается, невзирая на наше захолустье. Я отнюдь не хочу сказать, что она испорченная, я только думаю, что она, как говорится, совсем не пара вам…

Она ждала меня, стоя под лестницей, встретила меня вопрошающими и готовыми к ужасу глазами. Я поспешно передал ей последние слова доктора. Она опустила голову:

– Да, против его воли я никогда не пойду, – сказала она».

Вера Николаевна писала: «Мать настроила всю семью против их романа, и молодой Бунин пришёл в угнетенное состояние. …Родители Варвары Владимировны явно выжидали, надеясь, что роман дочери с Буниным не примет серьёзной формы; во всяком случае, доктор Пащенко советовал дочери не вступать в церковный брак».

А могла быть и другая любовь

И была ещё одна женщина, которая прошла рядом, совсем рядом, настолько рядом, что только руку протяни.

Эта женщина – издательница газеты «Орловский вестник» Надежда Алексеевна Семёнова.

Вера Николаевна рассказала, со слов Бунина, о том, как он вспоминал эту женщину и их отношения, чисто дружеские. Именно дружеские, а не начальницы и подчинённого, ведь Семёнова была его работодателем. Так вот в книге «Жизнь Бунина» есть такие строки:

«Иван Алексеевич иногда, с грустной улыбкой, много лет спустя говорил мне, что Надежда Алексеевна была его “непростительной пропущенной возможностью”. Он понял только позднее, что он “действительно нравился ей, и что было бы лучше, если бы он увлёкся ею, а не Пащенко”. Повторял это он и незадолго до смерти, всегда восхищаясь этой умной, изящной, обаятельной женщиной. Но он был юн, когда в первый раз увидал её, и она показалась ему недоступной».

А в ту пору, когда вопрос о женитьбе на Варваре Пащенко повис в воздухе, Надежда Алексеевна очень жалела Бунина. Трудно сказать, до каких пределов простиралось сочувствие к безнадёжно влюблённому, но, судя по тому, что вспоминал Бунин, сочувствие могло перерасти во что-то иное, во что-то большее.

Возможно, желание помочь Бунину избавиться от напрасной мечты о Пащенко, а возможно, и намерения, более глубокие, стали причиной приглашения своего юного сотрудника поехать с ней в Москву на французскую выставку, открывшуюся 29 апреля 1891 года, но она буквально уговаривала его отправиться в такое путешествие.

Надежда Семёнова, по мнению Веры Николаевны, лучше других понимала чету Пащенко, знала, «что они никогда не согласятся на брак дочери с бедняком». Прекрасно понимала она и нерешительность самой Варвары Пащенко. Видела, что они в общем-то люди разные, с разными жизненными интересами и взглядами.

Вера Николаевна полагала, что «семья Варвары Пащенко стоит за Арсика Бибикова, который тоже влюблён в неё со всем юношеским пылом, к тому же у отца его есть имение под самым Ельцом в двести десятин, где так было бы удобно проводить лето в этой усадьбе под самым городом…»

Поехать на выставку Бунин согласился. Тем более, кроме того, что это было безусловно интересно, давало возможность заработать, ибо Надежда Алексеевна обещала печатать репортажи с выставки в каждом номере.

И вот 23 июля 1891 года Иван Алексеевич и Надежда Алексеевна выехали из Орла в Москву, решив сделать промежуточную остановку в Туле.

Бунин работал с упоением. Во время остановки в Туле написал сказку, которую, по его словам, навеял сон. Сказку напечатали в рождественском номере «Русской жизни».

В Москве остановились в номерах Ечкиной, что были на Неглинном проезде.

Вдвоём, в огромном городе – великолепная возможность для начала особых, уже не деловых отношений, тем более не только Бунин нравился Надежде Алексеевне, но и она привлекала его, правда, сильное чувство к Варваре Пащенко не давало развиться симпатии к другой женщине и гасило её.

Посещение выставки, репортажи с неё, а потом – потом гуляния по городу, удивительные прогулки вдвоём! Вера Николаевна рассказывала, со слов самого Ивана Алексеевича, о том, как после выставки они отправились в Кремль, «который произвёл сильное впечатление на поэта своими зубчатыми стенами, соборами, древностью».

И всё вместе! Как сближают такие путешествия!

«Поднимались на колокольню Ивана Великого. Восхитила его церковь Спаса-на-бору, особенно её название. Я нашла в его заметках:

“Церковь Спаса-на-бору. Как хорошо: Спас на бору!”

“Вот это и подобное русское меня волнует, восхищает древностью, моим кровным родством с ним”».

Бунин постоянно делал записи в дневнике. Восхищался увиденным.

«Вечером были в летнем саду “Эрмитаж” на “Продавце птиц” с известным оперным певцом Тартаковым, спустившимся до оперетки, что возмутило молодого писателя, а оперетка показалась ему очень глупой и бездарной. На другой день после посещения выставки они обедали в “Большом Московском трактире под машину, игравшую попурри из опер”. После обеда он отправился в Румянцевскую библиотеку для того, чтобы там собрать материал для корреспонденции в свою газету. Просидел там несколько часов. В Москве они прожили с неделю, хорошо ознакомились с выставкой, – они получили бесплатные билеты и бывали там ежедневно и в разное время. Особого впечатления выставка не произвела, больше всего понравились фонтаны. Осмотрели и достопримечательности древней столицы, съездили и на Воробьевы горы, посидели в ресторане Крынкина, полюбовались видом на златоглавую Москву, лежащую в долине, заглянули и в Нескучный сад…»

Что чувствовали они в этом своём единении средь огромного, людного города? Бунин писал, Бунин поверял бумаге свои восторженные впечатления. Ему был приятно и комфортно рядом с прекрасной женщиной, в которой он, увы, никак не мог рассмотреть женщину, будучи сосредоточен на своей любви к Варваре Пащенко.

Надежда Алексеевна пыталась как-то убедить его в бессмысленности ухаживаний за Варварой Пащенко, но, по словам Веры Николаевны, «скоро убедилась, что он уже в таком состоянии, когда человек бывает глух и слеп».

А по рассказам самого Бунина, Вера Николаевна сделала вывод, что его более всего беспокоила перспектива быть призванным на военную службу, и пугала она его вовсе не службой, а долгой, трёхлетней разлукой в этом случае. Причём мучили мысли о том, что за это время Варвара Пащенко может ему изменить. Если бы он знал, что для этого вовсе не обязательна разлука, связанная со службой.

К одному из писем к брату Юлию Алексеевичу Бунин приложил стихотворение:

 
О чем, да и с кем толковать?
При искреннем даже желаньи
Никто не сумеет понять
Всю силу чужого страданья…
И каждый из нас одинок,
И каждый почти что невинный,
Что так от других он далек,
Что путь его скучен и длинный.
 

Не своё ли отношения к Надежде Алексеевне, не свои ли мысли о ней отобразил Бунин в главе, где повествуется о том, как Алёша Арсеньев некоторое время жил у сотрудницы редакции Никулиной?

«Я поднимался на широкое каменное крыльцо, проходил тёмные сенцы, потом тёплую кухню с нарами, шел в горницы, – там была спальня хозяйки и та комната, где стояли два больших дивана, на которых спали редкие приезжие из мещан и духовенства, а чаще всего один я. Тишина, в тишине мерный бег в спальне хозяйки будильника… “Прогулялись?” – ласково, с улыбкой милого снисхождения, спрашивает хозяйка, выходя оттуда. Какой очаровательный, гармонический голос! Она была полная, круглоликая. Я порой не мог спокойно смотреть на неё – особенно в те вечера, когда она, вся алая, возвращалась из бани и долго пила чай, сидела с ещё тёмными влажными волосами, с тихим и томным блеском глаз, в белой ночной кофточке, свободно и широко покоя в кресле своё чистое тело, а её любимая шелковисто-белая с розовыми глазами кошка мурлыкала в её полных, слегка расставленных коленях. …Никулина поднималась, вставляла в дырочки на концах баутов железные клинушки и опять бралась за чай, и в комнате становилось ещё уютнее…

Дикие чувства и мысли проходили тогда во мне: вот бросить всё и навсегда остаться тут, на этом подворье, спать в её теплой спальне, под мерный бег будильника!»

Но внезапно произошёл перелом в отношениях Алёши Арсеньева и Лики – он стал отражением того, что случилось между Буниным и Варварой Пащенко. Но подробности мы находим лишь в романе…

У Алёши Арсеньева и Лики всё произошло в поезде…

«…Я вскочил в сенцы вагона, распахнул дверь в него – она, в шубке, накинутой на плечи, сидела в сумраке, под задернутым вишневой занавеской фонарём, совсем одна во всем вагоне, глядя прямо на меня… Всё произошло как-то само собой, вне нашей воли, нашего сознания… Она встала с горящим, ничего не видящим лицом, поправила волосы и, закрыв глаза, недоступно села в угол…

Как выразить чувства, с которыми мы вышли утром из вагона, вошли в редакцию, втайне соединенные нашей новой, жуткой близостью! …Это было счастье нелёгкое, изнурительное и телесно и душевно».

Правда, то, что случилось, не могло помочь сломить волю родителей, разве только слегка надломить её…

Так ли было у Бунина? Впрочем, вопрос не точен. Точнее, так ли на самом деле развивались события? Поскольку итог был один – Лика, как и реальная Варвара Пащенко, дала согласие соединить свою жизнь с Арсеньевым – Буниным!

Но ещё не все препятствия были преодолены.

Невенчанная жена

Всё было против женитьбы на Варваре Пащенко. Отказ отца, который Бунин описал в романе «Жизнь Арсеньева», отношения к нему брата Валерии…

Вера Николаевна Муромцева-Бунина писала: «Ему было нестерпимо тяжело: в семье Пащенко все были против него. Брат Володя называл его “подлецом”, раз он, не имея средств, хочет жениться»; даже её подруга Токарева и его приятельница называла его «мальчишкой, могущим подохнуть с голода». И он чувствовал, что ему необходимо поехать к Юлию и там постараться устроиться на место. И, попросив у последнего десять рублей на дорогу, в июне он отправился в Полтаву».

В романе отец Лики вдов, но у реальной возлюбленной Ивана Бунина была мать, по его отзыву, «маленькая, неприятная женщина». Вероятно, именно потому, что она «неприятная женщина», Бунин решил не выводить её в романе в образе матери Лики и сделал отца Лики вдовцом.

А на самом деле самый серьёзный и нелицеприятный разговор у Ивана Алексеевича был именно с матерью Варвары Пащенко Варварой Петровной. Разговор по поводу сделанного Буниным предложения был столь грубым, что, по словам Веры Николаевны, выбил его из рабочей колеи.

Брат Ивана Алексеевича Евгений, узнав о намерении Ивана жениться, стал уговаривать бросить «всю эту канитель, не губить своей жизни».

Но что же брат Юлий? Что же тот, кто стал его другом, учителем, воспитателем? Он звал его к себе в Полтаву, поскольку сам устроился там в полтавском губернском земстве, в статистическом отделении.

Юлий, по мнению Веры Николаевны, потому и звал брата, что надеялся в тайне «отговорить от такой ранней женитьбы». Он просто «не знал о силе его любви».

А между тем сама Варенька Пащенко, вопреки воле родителей, приняла предложение Бунина, правда, она согласилась стать лишь «невенчанной женой».

И вот Бунин собрался в Полтаву, куда надеялся перевезти и Варвару Пащенко.

«Накануне своего отъезда, – рассказала Вера Николаевна, – они с Евгением проговорили до двух часов ночи. Главная тема: его любовь и желание вступить в брак с Пащенко. Евгений тоже был против этого брака, пытался отговаривать, но, конечно, без всякого успеха…».

В феврале Иван Алексеевич приехал в Полтаву. Брат Юлий тоже начал с уговоров отказаться от замыслов женитьбы, но вскоре понял, что это совершенно бесполезно, и решил более не препятствовать планам младшего брата.

И хотя Юлий Алексеевич прекратил свои отговоры, Иван не остался у него. Он просто не выдержал долгой разлуки с возлюбленной и вернулся в Орёл.

И вот наконец свершилось…

Вера Николаевна подробно рассказала о предыстории женитьбы и самой женитьбе:

«В августе Пащенко получила место в управлении Орловско-Витебской железной дороги. А Иван Алексеевич снова стал работать в “Орловском вестнике”. И проработал там до октября. …Он много читал, писал Юлию, вёл живую переписку с Варварой Владимировной, портрет которой стоял на его письменном столе. Его ранило спокойное её отношение к тому, что его могут признать годным, и тогда разлука на три года (он ожидал призыва в армию)! У неё не было стремления успокаивать его. Она знала, что он больше всего мучается при мысли о разлуке с ней… Но она не проявляла ни беспокойства, ни тревоги.

Утром 15 ноября он уехал в Елец на “ставку” и явился на медицинский осмотр в воинское присутствие, бросив на несколько дней свой пост, чтобы иметь силы добраться до города. Он вынул дальний жребий, 471. Кроме того, доктор Пащенко, не смерив как следует его, крикнул, что объём груди у него ниже нормы, и он был зачислен в синебилетники, то есть в число тех, которых призывают только во время войны.

После освобождения его от воинской повинности Варвара Владимировна согласилась соединить с ним свою жизнь, уступив отцу лишь в том, что они не будут венчаться.

Молодой Бунин, несмотря на отказ от венчания, был счастлив. Он написал обо всем Юлию, который ответил, что ждёт их к себе и что надеется, что рано или поздно ему удастся обоих устроить в статистическое отделение. Сообщил, что квартира уже снята…»