Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"

Семейное счастье

Всё драмы и трагедии, трагедии и драмы. Такова жизнь Бунина до встречи с Верой Николаевной Муромцевой. И все неурядицы жизненные нашли отражение в романе, повестях и рассказах. А вот счастье, семейное счастье! Где оно отражено? Наверное, только в книге Веры Николаевны «Жизнь Бунина». В произведениях Ивана Алексеевича счастливых развязок любовных романов не найти.

Яркая вспышка, волшебная ночь и разлука, разлука навеки без всяких надежд на встречу. Это «Солнечный удар». Юношеская влюблённость, перерастающая в любовь, которая неминуемо должна завершиться предложением руки и сердца. Всё идёт к тому, но… Неожиданно всё летит в тартарары. Это «Натали». Снова встречи, странные отношения, долгое время без «последней близости». И наконец – волшебная ночь. А потом… Потом монастырь. «Чистый понедельник».

Но в жизни своей Ивану Алексеевичу довелось испытать то необыкновенное счастье, которое он так и не подарил ни одному своему герою…

Вера Николаевна описала – мы это уже видели – знакомство, первые встречи, трудности на пути к сближению, казалось бы, непреодолимые и, наконец, победу над всеми препятствиями. А дальше, дальше совместная жизнь, хоть и снова, как с Варварой Пащенко, без венчания. Но уже по другой причине. Там был категорический протест родителей, да и не особое стремление самой Варвары Владимировны. Здесь, преграда от Веры Николаевны не зависящая – Анна не давала Бунину развода.

Но Иван Алексеевич и Вера Николаевна испытали счастье, настоящее счастье. Сколько замечательных поездок!

Особенно запомнилась поездка в Италию. Вера Николаевна писала:

«В вагоне, в спальном отдельном купе, Ян пришёл в то настроение, которое мне было особенно по душе: он стал весёлым, заботливым, говорил о том, о чём в обычной жизни не высказывался.

– Я чувствую себя на редкость хорошо в мотающемся вагоне в тёмные ночи, заметь, как хороши огни станций в щелку и какое это поэтическое чувство – знать, что ты далеко, далеко ото всех.

Через Волочиск мы приехали в Вену, где шёл дождь, и было холодно в наших легких одеждах, и мы пробыли там всего дня два».

В романе «Жизнь Арсеньева» Бунин писал, выражая, конечно же, свои мысли: «Люди постоянно ждут чего-нибудь счастливого, интересного, мечтают о какой-нибудь радости, о каком-нибудь событии. Этим влечёт и дорога. Потом воля, простор… новизна, которая всегда празднична, повышает чувство жизни, а ведь все мы только этого и хотим, ищем во всяком сильном чувстве».

Вена в начале XX в.

А дорога вместе с любимой вдвойне, втройне, что там втройне, в высочайшей степени более приятна, нежели самое увлекательное путешествие в одиночестве.

Иван Алексеевич и Вера Николаевна ехали всё дальше, дальше и дальше, и Вера Николаевна писала:

«Из Вены мы направились в Инсбрук, где уже было совсем холодно, пришлось под костюм надеть очень тёплую вязанку, которую мама заставила меня взять. Но живительный воздух совершенно опьянял нас, и холод был приятен. Мы часто вспоминали этот уютный тирольский городок, залитый солнцем, окруженный горами, где так весело раздавались звонкие шаги.

В Италию мы спустились по Бренен-Пассу, в солнечно-ослепительный день. Ян мечтал пожить в какой-нибудь тирольской деревушке с каменными хижинами, куда по вечерам возвращаются овечьи стада с подвешенными колокольцами. И воскликнул: “Как было бы это хорошо!”»

Затем была Верона, из Вероны отправились в Венецию… И везде необыкновенные ощущения, необыкновенные впечатления…

«Прибыли уже вечером, за дорогу очень устали, но в траурной гондоле с красавцем гондольером почувствовали такое спокойствие, плывя в город-призрак и слушая пение, раздававшееся со всех сторон, что усталость как рукой сняло, – захотелось пожить здесь».

Но впереди были Рим, затем Неаполь, Капри…

На Капри была встреча с Горьким.

«– Знаешь, зайдём к Горьким, – неожиданно предложил Ян, – они посоветуют, где нам устроиться, и мы можем некоторое время отдохнуть, мне здесь нравится.

Я с радостью согласилась.

…Виллой, где жили Горькие, замыкалась улочка. Ян позвонил. Высокую дверь нам открыл красавец и что-то стал говорить по-итальянски. Не слушая, мы прошли мимо него и стали подыматься по узкой лестнице, Ян опередил меня. Вдруг я услышала грудной знакомый голос:

Вилла на о. Капри, где проживал М. Горький. Художник Д.Д. Бурлюк

– Иван Алексеевич, какими судьбами?

На стеклянной веранде, выходившей в римский сад, в сером костюме и маленькой синей шляпке стояла мало изменившаяся Марья Федоровна, как всегда элегантная. Мы с ней познакомились. В этот момент из боковой двери вышел в черной широкополой шляпе Горький. Он радостно поздоровался с Яном и приветливо познакомился со мной.

Нас сразу они забросали вопросами, на которые мы не успевали отвечать. Ужаснулись, что наши вещи остались на Гранда-Марина. Марья Федоровна посоветовала отель “Пагано”. Затем нас стали уговаривать пожить на Капри подольше.

– Катя всё устроит. Хозяева “Пагано” – наши друзья. Мы всего на три дня в Неаполь. Вернемся и тогда уговорим вас остаться здесь.

Мы быстро пошли по узенькой улочке, где встречные радостно здоровались с Горьким, а Марья Фёдоровна каждому что-то говорила по-итальянски.

– А какие тут звездные ночи, черт возьми! Право, хорошо, что вы приехали, поедем рыбу ловить! – говорил Алексей Максимович, тряся руку Яна, а потом мою около фуникулера.

Я была рада, что так случилось, что мы одни несколько дней поживем на Капри, оглядимся, и я привыкну к мысли, что буду проводить время с Горьким и артисткой Андреевой, которая, несмотря на свою любезность, вызывала во мне стеснение».

Во время одной из встреч Горький попросил Бунина почитать стихи. Тот долго отказывался, но Горький настаивал, упрашивая прочитать «Ту звезду, что качалася в темной воде…», стихотворение, которое очень любил.

«Ян обычно переставал читать то, что вошло в книгу, – заметила Вера Николаевна, – он даже мне не позволял перечитывать в его присутствии своих произведений. Но Горький так просил, что Ян прочел это восьмистишие, написанное в 1891 году.

 
Ту звезду, что качалася в тёмной воде
Под кривою ракитой в заглохшем саду, —
Огонёк, до рассвета мерцавший в пруде, —
Я теперь в небесах никогда не найду.
В то селенье, где шли молодые года,
В старый дом, где я первые песни слагал,
Где я счастья и радости в юности ждал,
Я теперь не вернусь никогда, никогда.
 

Алексей Максимович плакал, а за ним и другие утирали глаза.

Но больше, как ни просили, Ян не стал читать».

Тоску Бунина по своей далёкой, как теперь говорят «малой», Родине, разделяли все присутствовавшие. Эта тоска особенно ощущалась ими вдали от России. Но это удаление от Отечества было пока ещё временным, это пребывание для большинства было путешествием. Разве что Горький подолгу жил на Капри.

Бунину ещё предстояло не раз обращаться к теме глубокой печали по родной земле, как сделал это он и в самом начале романа «Жизнь Арсеньева», написанного на чужбине: «…Рос я в великой глуши. Пустынные поля, одинокая усадьба среди них… Зимой безграничное снежное море, летом – море хлебов, трав и цветов… И вечная тишина этих полей, их загадочное молчание…»

И далее: «…Вот вечереет летний день. Солнце уже за домом, за садом, пустой, широкий двор в тени, а я (совсем, совсем один в мире) лежу на его зеленой холодеющей траве, глядя в бездонное синее небо, как в чьи-то дивные и родные глаза, в отчее лоно своё. Плывёт и, круглясь, медленно меняет очертания, тает в этой вогнутой синей бездне высокое, высокое белое облако… Ах, какая томящая красота! Сесть бы на это облако и плыть, плыть на нём в этой жуткой высоте, в поднебесном просторе, в близости с Богом и белокрылыми ангелами, обитающими где-то там, в этом горнем мире!..»

А пока лишь интуитивно чувствуется, что ждут впереди суровые испытания, но ещё не приходит осознание того, что испытания эти приведут к разлуке с Отечеством, разлуке навсегда…

И продолжается путешествие, подробно описываемое Верой Николаевной:

«Осмотрев бегло Анакапри, мы вошли в пивную, которую держал австриец. К стенам были прибиты рога. Кроме нас, было несколько немцев и тирольцев в своих шляпах с перьями, они очень много пили, лица их стали донельзя красными, глаза оловянными.

Ян сказал:

– Бойтесь пьяного немца, это самые страшные люди в опьянении…»

Вера Николаевна вспоминала и о том, как проходили празднества, на которых нет-нет да заговаривали о социализме, особенно Горький:

«Поражало, что все слуги были красивы и держали себя просто. Красавец подросток Лоренцо сидел под столом в непринужденной позе, – он был мальчиком на побегушках; красавица горничная Кармелла с двумя маленькими девочками, необыкновенно прелестными, с которыми возился с любовью и лаской Алексей Максимович, тоже чувствовала себя не как прислуга. И я часто думала: “Вот как будет, когда настанет на земле социализм!”»

А.М. Горький

○Социализм! Он не сходил с уст интеллигенции. Понимал ли кто тогда, каков путь к этому самому социализму. И сколь сложно его построить по-настоящему, сколь сложно создать именно социализм, а не подобие его, характерное разве что одним названием.

Горький не только заговаривал, Горький действовал. Вера Николаевна вспоминала:

«Речь частенько заходила о школе пропагандистов на Капри, которую организовали Горький, Луначарский и другие. Строили планы, намечались лекторы.

Ян становился блестящ. Критиковал то, что слышал от Луначарского, Горького, представлял их в лицах. Сомневался в затевавшейся школе: “Пустая затея!” Он видел, что мне нравится Горький, и несколько раз кратко замет○ил: “Не бросайся на грудь!”»

Путешествие продолжилось. Из Неаполя отправились пароходом в Палермо, затем в Сиракузы, оттуда в Мессину, где, по словам Веры Николаевны, «испытали настоящий ужас от того, что сделало землетрясение», и где особенно поразила «уцелевшая стена с портретами, – какой-то домашний уют среди щебня».

Затем снова побывали на Капри и продолжили путешествие, снова отправившись в Рим, который «встретил… синим небом, светло-лиловыми глициниями на серых камнях». Там остановились на Монте-Пинчио, в католическом пансионе, где было интересно наблюдать за аббатами, которых мы видели вблизи впервые».

Быть может, именно тогда Иван Алексеевич вспомнил свои детские отношения к вере и к религии. Впоследствии он передал их в романе «Жизнь Арсеньева».

Удивительно передал. Доходишь до того места, где он говорит о католичестве, и удивляешься, не можешь не подивиться признанию, что в детстве Бунин «даже был пламенным католиком». Он писал: «…Как потряс меня орган, когда я впервые (в юношеские годы) вошёл в костел, хотя это был всего-навсего костел в Витебске! Мне показалось тогда, что нет на земле более дивных звуков, чем эти грозные, скрежещущие раскаты, гул и громы, среди которых и наперекор которым вопиют и ликуют в разверстых небесах ангельские гласы…»

Но затем, через несколько глав удивительные слова о православии, о вере предков, родной для него вере…

«Вот “табельный” день, торжественная обедня в соборе… Закрываются и открываются Царские Врата, знаменуя то наше отторжение от потерянного нами Рая, то новое лицезрение его, читаются дивные Светильничные молитвы, выражающие наше скорбное сознанье нашей земной слабости, беспомощности и наши домогания наставить нас на пути Божии, озаряются ярче и теплее своды церкви многими свечами, зажигаемыми в знак человеческих упований на грядущего Спасителя и озарения человеческих сердец надеждою, с крепкой верою в щедроты Божии звучат земные прошения великой ектении: “О свышнем мире и спасении душ наших… О мире всего мира и благостояния святых Божиих церквей…” А там опять, опять этот слабый, смиренный и все мирно разрешающий голос: “Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение Отцу и Сыну и Святому Духу всегда, ныне и присно и вовеки веков…”

Нет, это неправда – то, что говорил я о готических соборах, об органах: никогда не плакал я в этих соборах так, как в церковке Воздвиженья в эти тёмные и глухие вечера, проводив отца с матерью и войдя истинно как в отчую обитель под её низкие своды, в её тишину, тепло и сумрак, стоя и утомляясь под ними в своей длинной шинельке и слушая скорбно-смиренное “Да исправится молитва моя” или сладостно-медлительное “Свете Тихий – святые славы бессмертного – Отца небесного – святого, блаженного – Иисусе Христе…” – мысленно упиваясь видением какого-то мистического Заката, который представлялся мне при этих звуках: “Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний…” – или опускаясь на колени в тот таинственный и печальный миг, когда опять на время воцаряется глубокая тишина во всей церкви, опять тушат свечи, погружая её в тёмную ветхозаветную ночь, а потом протяжно, осторожно, чуть слышно зачинается как бы отдаленное, предрассветное: “Слава в вышних Богу – и на земли мир – в человецех благоволение…” – с этими страстно-горестными и счастливыми троекратными рыданьями в середине: “Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим!”»

Вера Николаевна вспоминала, как в Риме Иван Алексеевич, когда она после богослужения, на которое уговорила пойти его, предложила «присутствовать на аудиенции и получить папское благословение», отказался. Она писала: «Мне хотелось увидеть Папу и всю эту церемонию, но Ян воспротивился: мы должны завтра подняться в купол Св. Петра и оттуда обозреть Рим и прилегающие к нему окрестности, а послезавтра мы уже покидаем этот город. И мы отказались».

Побывали Иван Алексеевич и Вера Николаевна и в Помпее.

Позже, 28 августа 1916 года, Бунин написал сонет «Помпея».

 
Помпея, сколько раз я проходил
По этим переулкам! Но Помпея
Казалась мне скучней пустых могил,
Мертвей и чище нового музея.
Я ль виноват, что все перезабыл:
И где кто жил, и где какая фея
В нагих стенах, без крыши, без стропил
Шла в хоровод, прозрачной тканью вея!
Я помню только древние следы,
Протертые колесами в воротах,
Туман долин, Везувий и сады.
Была весна. Как мед в незримых сотах,
Я в сердце жадно, радостно копил
Избыток сил – и только жизнь любил.
 

Вера Николаевна всегда помнила, кто с ней рядом, всегда помнила, что у Бунина горячее, любвеобильное сердце, а потому не раз размышляла над тем, что он вложил в уста героини романа «Жизнь Арсеньева» такие слова:

«Я боюсь, что я для тебя становлюсь как воздух: жить без него нельзя, а его не замечаешь. Разве не правда? Ты говоришь, что это-то и есть самая большая любовь. А мне кажется, что это значит, что тебе теперь одной меня мало».

Её «всепрощающая любовь»

Начало их отношений было сложным – сначала тайные встречи, затем жизнь без оформления брака. Осуждение близких людей, ужас родителей, прежде всего из-за профессии Бунина. Он же даже подумывал о том, чтобы бросить своё главное дело – отказаться от труда писателя.

А между тем Ивана Алексеевича ожидало первое признание литературных заслуг.

В 1908 году «Вестник Европы» в № 6 писал: «Его (Бунина) поэтический слог беспримерен в нашей поэзии… Прозаизм, точность, простота языка доведены до предела. Едва ли найдётся ещё поэт, у которого слог был бы так неукрашен, будничен, как здесь; на протяжении десятков страниц вы не встретите ни единого эпитета, ни одного сравнения, ни одной метафоры… такое опрощение поэтического языка без ущерба для поэзии – под силу только истинному таланту… В отношении живописной точности г. Бунин не имеет соперников среди русских поэтов».

В 1909 году ему присудили вторую Пушкинскую премию за стихи и переводы произведений Байрона, затем через год третью – за стихи.

И вот в 1910 году Ивана Алексеевича избрали почётным академиком Российской академии наук по разряду изящной словесности.

В связи с этим существует один забавный факт или анекдот из жизни Бунина в эмиграции, сохраненный автором уникальной книги «Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции (1920–1953)».

«Всё было. Ковровые сани, юбилеи, речи – полные изящных оборотов и неумеренного восхваления, выход ещё одной новой книги, ругань “передовой” критики, присуждение Пушкинской премии, причисление к лику “бессмертных” – выбор в почётные академики Российской академии наук по разряду изящной словесности. (Спустя несколько лет, проживая в Париже, Бунин обидится на статью “законодательницы поэтических мод” Зинаиды Гиппиус, назвавшей поэзию Ивана Алексеевича “описательством”. Вместе со своим спутником, знакомым журналистом, он сядет на площади Согласия в такси. Не разглядев, что шофёр русский – обычно это легко определялось с первого взгляда, но теперь, видать, гнев глаза застил – Иван Алексеевич начал “костить” Гиппиус, не стесняя себя в выражениях.

Когда пришла пора выходить, шофёр вдруг повернулся к Бунину:

– Простите, господин, вы, наверное, из флотских будете?

Тот ледяным тоном ответил:

– Нет, любезный, я всего лишь академик по разряду изящной словесности.

Шофёр вполне оценил “шутку” – он от души смеялся:

– Действительно, “изящная словесность!”)».

По другой версии, шофёр такси задал вопрос не самому Бунину, а сопровождавшему его литератору. Тот и ответил, мол, чего ж удивляетесь, это академик изящной словесности Иван Бунин!

Бунин, как отмечали современники, был изящен во всём, даже когда гневался и произносил фразы резкие, но звучания вовсе не отвратительного…

Единодушно отмечали все и то, что Вера Николаевна была необычной, удивительной женщиной. Она покоряла всех редкими человеческими качествами – была скромна, добра к людям, казалось, она излучала добрый, ясный свет. Марина Цветаева писала ей: «“Вера Муромцева. Жена Бунина. Понимаете, что это два разных человека, друг с другом незнакомых”. Почему? Давайте разбираться вместе… Вы никогда не задумывались, что значит быть женой? Где учат этому искусству? Мне кажется, быть женой – это просто любить. История жизни, история одной любви Веры Муромцевой – тому подтверждение. Её всепрощающая любовь, безграничная○ преданность, самопожертвование дали миру одного из классиков русской литературы. Я больше чем уверена, что без своей Веры Иван Алексеевич Бунин не стал бы тем, кем он стал».

М.И. Цветаева

И ведь действительно, лучшие работы Бунина – и роман «Жизнь Арсеньева», и повесть «Митина любовь», и цикл «Тёмные аллеи», состоящий из тридцати восьми удивительных рассказов, многие из которых можно вполне причислить к тому, что у Тургенева, скажем, мы называем стихами в прозе.

Мемуарист Василий Семенович Яновский писал о Вере Буниной: «Это была русская (“святая”) женщина, созданная для того, чтобы безоговорочно, жертвенно следовать за своим героем – в Сибирь, на рудники или в Монте-Карло и Стокгольм, все равно! …Она принимала участие в судьбе любого поэта, журналиста, да вообще знакомого, попавшего в беду, бежала в стужу, слякоть, темноту…»

Марина Цветаева писала:

«“Вера Муромцева” – моё раннее детство… Пишу “Вере Муромцевой”, ДОМОЙ…»

А вот строки из воспоминаний литературного секретаря Бунина Андрея Седых:

«У него были романы, хотя свою жену Веру Николаевну он любил настоящей, даже какой-то суеверной любовью… ни на кого Веру Николаевну он не променял бы. И при всём этом он любил видеть около себя молодых, талантливых женщин, ухаживал за ними, флиртовал, и эта потребность с годами только усиливалась… Мне казалось, что она… считала, что писатель Бунин – человек особенный, что его эмоциональные потребности выходят за пределы нормальной семейной жизни, и в своей бесконечной любви и преданности к “Яну” она пошла и на эту, самую большую свою жертву…»

Да, Вера Николаевна сделала свой выбор, она писала:

«Я… вдруг поняла, что не имею права мешать Яну любить, кого он хочет… Только бы от этой любви было ему сладостно на душе… Человеческое счастье в том, чтобы ничего не желать для себя… Тогда душа успокаивается и начинает находить хорошее там, где совсем этого не ожидала…»

Она называла его Яном. Наверное, производное от Иоанн.

Валентин Катаев писал по этому поводу:

«Помню, меня чрезвычайно удивило это манерное Иоанн применительно к Бунину. Но скоро я понял, что это вполне в духе Москвы того времени, где было весьма в моде увлечение русской стариной. Называть своего мужа вместо Иван, Иоанн вполне соответствовало московскому стилю и, может быть, отчасти намекало на Иоанна Грозного с его сухим, желчным лицом, бородкой, семью женами и по-царски прищуренными соколиными глазами. Во всяком случае, было очевидно, что Вера Николаевна испытывала перед своим повелителем – в общем-то совсем не похожим на Ивана Грозного – влюблённый трепет, может быть, даже преклонение верноподданной».

Современник Бунина русский поэт и критик Георгий Адамович, тоже в начале двадцатых отправившийся в эмиграцию, сделал такой вывод:

«За её (Веры Николаевны) бесконечную верность он (Бунин) был ей бесконечно благодарен и ценил её свыше всякой меры… Иван Алексеевич в повседневном общении не был человеком лёгким, и сам это, конечно, сознавал. Но тем глубже он чувствовал всё, чем жене своей обязан. Думаю, что если бы в его присутствии кто-нибудь Веру Николаевну задел или обидел, он при великой своей страстности этого человека убил бы – не только как своего врага, но и как клеветника, как нравственного урода, не способного отличить добро от зла, свет от тьмы».

Между тем стремительно пролетели годы семейного счастья в старой, казавшейся необыкновенно доброй России…