Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"

«Бедная колыбель его…»

Возвращаясь домой, Бунин думал и размышлял над тем, что осталось позади его пока ещё недолгой жизни, в которой он в основном видел и знал деревню и чуточку, самую малость, уездный город.

Он ехал по знакомым местам, отмечая про себя «вот Кроптовка, этот забытый дом, на который я никогда не могу смотреть без каких-то бесконечно-грустных и неизъяснимых чувств…».

И мысли о Лермонтове: «Вот бедная колыбель его, наша общая с ним, вот его начальные дни, когда так же смутно, как и у меня некогда, томилась его младенческая душа, “желанием чудным полна”, и первые стихи, столь же, как и мои, беспомощные… А потом что? А потом вдруг “Демон”, “Мцыри”, “Тамань”, “Парус”, “Дубовый листок оторвался от ветки родимой…” Как связать с этой Кроптовкой всё то, что есть Лермонтов? Я подумал: что такое Лермонтов? …Какая жизнь, какая судьба! Всего двадцать семь лет, но каких бесконечно-богатых и прекрасных, вплоть до самого последнего дня, до того тёмного вечера на глухой дороге и подошвы Машука, когда, как из пушки, грянул из огромного старинного пистолета выстрел какого-то Мартынова и “Лермонтов упал, как будто подкошенный…”. Я подумал всё это с такой остротой чувств и воображения, и у меня вдруг занялось сердце таким восторгом и завистью, что я даже вслух сказал себе, что довольно наконец с меня Батурина!»

Мысли о поэте и поэзии, мысли о литературной деятельности и литературной славе постепенно охватывали юного Ивана Бунина. Они естественны. Ведь первые удачные опыты не могут не вдохновить, не могут не вызвать желание работать много, работать целеустремлённо, работать, чтобы что-то сделать в литературе, чтобы что-то оставить в этом мире. Недаром же свой роман «Жизнь Арсеньева» Бунин начал именно с таких поразительных строк…

«Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написаннии же яко одушевляются…»

Это цитата из сочинения христианского старообрядческого историка Ивана Филипповича Филиппова (1655–1744), писателя и историка старообрядчества, киновиарха Выговской (Выгорецкой) пустыни в 1741–1744 годах. Киновиарх – это настоятель Киновии – христианской монашеской коммуны. Монастырь общежитского устава, одна из двух (наряду с отшельничеством) форм организации монашества на начальном историческом этапе.

В романе «Жизнь Арсеньева» главный герой углубляется в сокровищницы русской литературы. «Ночью я сидел в своей комнате и, думая, читал вместе с тем, – перечитывал “Войну и мир”. …Я сидел, читал и вместе с тем думал о себе, с грустным наслаждением чувствуя этот поздний час, ночь, печку и бурю».

Иван Алексеевич Бунин был родом из благодатных мест, из краёв, давших России много замечательных писателей, поэтов, музыкантов, художников – Тургенева и Лескова, Тютчева и Никитина, и, конечно, Льва Николаевича Толстова. У Ивана Бунина дух захватывало оттого, что он живёт поблизости от Льва Николаевича Толстого, в ту пору уже завоевавшего огромную популярность.

В «Жизни Арсеньева» читаем:

«Вчера, говорят, мимо нас прошла по большой дороге в отъезжее поле чья-то охота вместе с охотой молодых Толстых. Как это удивительно – я современник и даже сосед с ним! Ведь это то же самое, как если бы жить в одно время и рядом с Пушкиным. Ведь это все его – эти Ростовы, Пьер, Аустерлицкое поле, умирающий князь Андрей: «Ничего нет в жизни, кроме ничтожества всего понятного мне, и величия чего-то непонятного, но важнейшего…”. Пьеру кто-то всё говорил: “Жизнь есть любовь… Любить жизнь – любить Бога…” Это кто-то и мне всегда говорит, и как люблю я всё, даже вот эту дикую ночь! Я хочу видеть и любить весь мир, всю землю, всех Наташ и Марьянок, я во что бы то ни стало должен отсюда вырваться!»

«…Как это ужасно, что даже сам Толстой в молодости мечтал больше всего о женитьбе, о семье, о хозяйстве! А вот теперь все твердят о “работе на пользу народа”, о “возмещении своего долга перед народом…”» Но никакого долга перед народом я никогда не чувствовал и не чувствую. Ни жертвовать собой за народ, ни «служить» ему, ни играть, как говорит отец, в партии на земских собраниях я не могу и не хочу… Я посидел возле письменного стола, потом взял перо – и неожиданно стал писать брату Георгию, что еду на днях искать какого-нибудь места в орловском «Голосе…».

Бунин гордился своей родословной…

Вера Николаевна поведала в книге, что Бунины выходцы из Литвы, о чём часто рассказывал детям долгими зимними вечерами отец Алексей Николаевич. В книге «Жизнь Бунина» повествуется:

Л.Н. Толстой. Художник И.Н. Крамской

«О роде Буниных в “Гербовнике дворянских родов” сказано, что Бунины происходят от Симеона Бутковского, мужа знатного, выехавшего в XV веке из Литвы со своей дружиной на службу к Великому Князю Московскому Василию Тёмному. Узнал Ваня в эти вечера, что при взятии Казани погиб их предок Александр Бунин, а другой, Козьма Леонтьевич, был стольником при великих князьях Иоанне и Петре Алексеевичах, и что это все записано в Воронежских дворянских книгах, что род их вписан в шестую книгу, которая называется бархатной, – все это занимало его, льстило ему, но под влиянием Юлия глубокого впечатления не оставляло.

Юлий же сообщил, что он читал, что первыми граверами были “знаменщики” или рисовальщики Серебряной палаты, составлявшей отделение Оружейной палаты. Среди первых московских граверов встречается имя знаменитого “знаменщика Серебряной палаты Леонтия Бунина».

Иногда отец брал гитару и пел старинные русские песни; пел он музыкально, подняв брови, чаще с печальным видом и производил большое впечатление.

В своих стихах «На хуторе», написанных в 1897 году, Бунин даёт картину домашних вечеров:

 
Свечи нагорели, долог зимний вечер…
Сел ты на лежанку, поднял тихий взгляд —
И звучит гитара удалью печальной
Песни беззаботной, старой песне в лад.
«Где ты закатилось, счастье золотое?
Кто тебя развеял по чистым полям?
Не взойти над степью солнышку с заката,
Нет пути-дороги к невозвратным дням!»
Свечи нагорели, долог зимний вечер…
Брови ты приподнял, грустен тихий взгляд…
Не судья тебе я за грехи былого,
Не воротишь жизни прожитой назад!
 

Из рода Буниных была и поэтесса Анна Петровна Бунина (1774–1829), правда, её родные края были несколько восточнее – Рязанщина. Современники называли её Русской Сапфо, Десятой Музой, Северной Коринной. К этому роду принадлежал и Василий Андреевич Жуковский, внебрачный сын помещика Бунина Афанасия Ивановича Бунина, рождённый пленной турчанкой по имени Сальха. Получил знаменитый предок Ивана Алексеевича не отцовскую фамилию, а фамилию бедного дворянина Жуковского, жившего в доме отца. Но вошёл в семью отца как равноправный ребёнок и получил достойное образование.

Анна Ахматова считала себя тоже причастной к потомкам Анны Петровны и даже указывала в биографии: «…В семье никто, сколько глаз видит кругом, стихи не писал, только первая русская поэтесса Анна Бунина была тёткой моего деда Эразма Ивановича Стогова…»

Когда в 1802 году Анна Бунина приехала в Санкт-Петербург, где обнаружилось у неё тяжёлое заболевание, в судьбе поэтессы приняла деятельное участие императрица Елизавета Алексеевна, причём, конечно не без её влияния, сам император интересовался самочувствием и в конце концов обеспечил отправку на лечение в Англию. Там она познакомилась с Вальтером Скоттом. По возвращении в Россию Анна Бунина выпустила полное трёхтомное издание своих произведений и заслужила пожизненную пенсию, тоже не без участия Елизаветы Алексеевны.

Литераторы, современники Анны Буниной, не слишком жаловали её, но известно, что порой «большое видится на расстоянии». Поэт Максим Амелин написал: «Первая русская поэтесса широчайшего диапазона, от философской оды до страстной лирики… родоначальница всей женской лирики в русской поэзии. От неё остался довольно большой корпус стихов, она серьезно повлияла на Баратынского, отчасти на Лермонтова, её высоко ценили Крылов, Державин, а сейчас её никто не знает, и тексты её не присутствуют в литературе, хотя в любой стране писательнице такого уровня стояли бы памятники».

Иван Алексеевич высоко ценил некоторые её произведения и особенно одно из последних стихотворений «К ближним»:

 
Любить меня и нет, жалеть и не жалеть
Теперь, о ближние! вы можете по воле.
Едва из тела дух успеет излететь.
Нам жалость и любовь не нужны боле.
 

Есть известное выражение: тесен свет. В те давние годы свет действительно был тесным.

А.П. Бунина. Художник А.Г. Варнек

Хоть и не прямой, но всё-таки в какой-то мере потомок Василия Андреевича Жуковского и Анны Петровны Буниной Иван Алексеевич твёрдо решил посвятить свою жизнь литературе, а для литератора крайне важно не только заниматься сочинительством самостоятельно – теперь бы это назвали «на вольных хлебах», но и приобщиться к литературной работе в газете, в журнале или издательстве. Ведь даже Пушкин, подлинный русский гений, самородок, и то в конце концов занялся журнальной деятельностью, создав журнал «Современник».

Иван Алексеевич стремился к литературной работе, причём стремился не только ради заработка, что тоже, конечно, было необыкновенно важно для него, но и ради самой по себе работы.

Мы уже знаем из романа «Жизнь Арсеньева», как начал свою работу в газете главный герой Алёша Арсеньев. Не сильно отличалось и то, как пришёл в газету «Орловский вестник» и сам Иван Алексеевич.

Вера Николаевна Бунина-Муромцева писала:

«В октябре Ивану Бунину стукнуло 18 лет. Он послал корреспонденцию в “Орловский вестник” о том, что в Глотове засыпало одного мужика во время того, как он копал песок для помещика. Корреспонденция была напечатана. В конце года появились там и его стихи, и рассказы.

Первый рассказ “Нефёдка” был помещён в “Родине”, как и “Два странника”, в 1887 и 1888 годах, а также и статья “Об искусстве”; стал он посылать в “Родину” и “Литературные обозрения”. Не знаю, где напечатаны были “Мелкопоместные”, “Божьи люди”, “День за день”. Перечисляя эти рассказы, Иван Алексеевич заметил: “Кажется, не было писателя, который так убого начинал, как я!”»

Нужно было браться за какое-то дело, устраиваться куда-то служить. Вера Николаевна писала об этом периоде:

«Наступил 1889 год, год жизненного перелома младшего Бунина.

Брат с сестрой продолжали дружить, но, несмотря на то что Маша острее чувствовала поэзию, чем Юлий, она все же не могла заменить старшего брата, с которым он привык делиться всеми своими радостями, печалями и сомнениями, показывать ему всякую написанную им строчку, а главное, недоставало ему собеседника, отзывающегося на всякий вопрос с редкой ясностью ума».

Решив ехать к брату Юлию за советом и помощью, Иван стал готовить к этому своему решению родителей. Почти каждый раз садясь за стол во время обеда и ужина, он говорил о том, что настала пора искать работу и что здесь без Юлия не обойтись. Сначала родители слушали молча. Не хотелось отпускать сына, но и нечего было сказать против. Наконец стали соглашаться, что работа нужна. Ну а потом приняли и решение ехать к Юлию.

Скупые строки биографии развёрнуты самим Иваном Алексеевичем в романе «Жизнь Арсеньева». Алёша Арсеньев понимает, что необходимо расставаться с родными местами, что впереди ждёт уже взрослая, серьёзная жизнь. Понимание приходит с первыми литературными опытами, первыми успехами, заключёнными в первых публикациях.

Как бы ни любил он родные края, как бы ни прикипел к ним всей душой, но никаких перспектив здесь не видел. Становиться просто помещиком, вести хозяйство? К этому он не чувствовал способностей, да и хозяйство постепенно приходило в разорение.

О хозяйстве Буниных, о перспективах самого Ивана Алексеевича подробно сказано в романе, в беседе Алёши Арсеньева с Балавиным, предложившим зайти «попить чайку и немножко побеседовать». Устами своего героя Бунин повествует об этой знаковой для него беседе:

«И мы зашли в один из чайных балаганов, и за беседой он стал с усмешкой меня расспрашивать, – “ну-с, как же поживаете, в чём преуспеваете?” – а потом заговорил о “бедственном положении” наших дел, – он откуда-то знал их лучше нас самих, – и опять о том, как быть лично мне. Я после того простился с ним настолько расстроенный, что даже решил тотчас же домой уехать…»

Мысли Алёши Арсеньева в данном эпизоде, конечно же, являются мыслями самого Бунина:

«Да, что же делать? – думал я, вспоминая речи Балавина и всё больше убеждаясь, что смысл их был, собственно, отчаянный. “И ума не приложу, как вам быть далее, – говорил он мне. – Отцы ваши в таких обстоятельствах на Кавказ служить скакали, к разным иностранным коллегиям приписывались, а вам куда скакать или приписываться? Вы, вообще, я полагаю, служить не можете – не те у вас мечтания. Вы, как говорится в оракулах, слишком вдаль простираетесь. Насчёт Батурина один исход вижу: продать как ни можно скорей, пока с молотка не продали. В этом случае у вашего батюшки в кармане хоть грош, а всё-таки останется. А насчёт себя вы уж как-нибудь сами подумайте…” Но что же я могу выдумать? – спрашивал я себя. – В амбар к нему, что ли, поступить?»

Да, действительно, не те были мечтания у молодого Бунина. Он уже находился под влиянием необыкновенной магии собственного имени, начертанном под стихами в больших журналах, под публикациями в газете. Да что там магия имени? Разве она одна тревожит душу начинающего литератора? Талант, безусловный талант, которым наделила природа, не даёт покоя. Ведь даже письма, обыкновенные письма брату Юлию, а впоследствии возлюбленной Варваре Пащенко отличались необыкновенной образностью, поэтичностью, изяществом слога.

Роман – сколок с реальной жизни

Бунин опровергал то, что роман «Жизнь Арсеньева» является его биографией. Да, действительно, это не автобиография. Автобиографии присущи чёткость в показе событий, присуще упоминание реальных персонажей, а не вымышленных литературных героев, образы которых хоть и опираются на реальные прототипы, но даны в художественном развитии в соответствии с законами художественной литературы, выработанными не в учёных кабинетах, а установленных самой жизнью.

Конечно, в идеале роман должен быть наполнен героями целиком и полностью вымышленными, и такие примеры в литературе встречались, но постепенно писатели удалялись от этого идеала, поскольку в эпохальных произведениях практически невозможно обойтись без героев реальных, а не только литературных. К примеру, у Льва Николаевича Толстого в «Войне и мире» Михаил Илларионович Кутузов, персонаж куда уж более реальный и показанный на реальном историческом фоне, тем не менее взаимодействует с героями вымышленными, такими, как в первую очередь князь Андрей Болконский, образ которого собирателен, а если и находятся прототипы, то писатель вводит их на определённых этапах, временно.

Взять хотя бы подвиг Андрея Болконского в Аустерлицком сражении. Подвиг-то ведь реален, и офицер, совершивший его, жил на самом деле. Дочь Кутузова Елизавета Михайловна была замужем за Фердинандом Тизенгаузеном, которого на русский лад звали Фёдором Ивановичем. Кутузов с большой теплотой относился к зятю. Штабс-капитан Тизенгаузен участвовал в сражении при Аустерлице, будучи флигель-адъютантом в свите императора.

А теперь вспомним роман Льва Толстого «Война и мир» и описание ранения Андрея Болконского во время критического момента сражения и обратимся к книге русского военного историка Александра Ивановича Михайловского-Данилевского «Описание первой войны императора Александра с Наполеоном в 1805 году», в которой рассказано о подвиге зятя Михаила Илларионовича Кутузова:

«Громады французов валили на высоте с разных сторон. Кутузов понёсся вперёд и был ранен в щёку. Любимый зять Кутузова, флигель-адъютант граф Тизенгаузен, со знаменем в руках повёл вперед один расстроенный батальон и пал, пронзённый насквозь пулею».

Не правда ли, знакомая картина. Биографы свидетельствуют, что Лев Толстой знал об этом подвиге, а прекрасно выписанное в романе тёплое отношение Кутузова к Андрею Болконскому имеет под собой основу.

Только в романе Андрей Болконский остаётся жив и ему даже как бы помощь оказали и внимание сам Наполеон проявил. Но так бывало только в книгах и кино. Правда жизни заключена в судьбе Фёдора Ивановича Тизенгаузена, который после тяжёлого ранения на занятой французами территории лежал в доме деревенского кузнеца без всякой медицинской помощи. При нём находился один только верный слуга, который отыскал его на поле боя и вынес в ближайшую деревеньку. Французы раненых не жаловали. Документально подтверждено, что в Москве они сожгли заживо 15 тысяч русских раненых в Бородинской битве солдат и офицеров, которые не подлежали транспортировке и были оставлены в надежде, что «просвещённая Европа» поступит с ними так, как всегда поступало с ранеными противниками русское воинство.

Тизенгаузен, по свидетельству слуги, очень сильно страдал от тяжёлой раны около трёх суток, мужественно перенося боль, а когда скончался, слуга похоронил его на кладбище близ деревни Силничка (Штрасендорф) в Моравии.

После окончания войны прах Тизенгаузена был перезахоронен в Ревельском Домском соборе. Ревелем в ту пору, как известно, назывался город Таллин.

Ну а на кладбище деревни Силнички на месте первоначального погребения Тизенгаузена был установлен крест и постамент, на котором начертано: «Здесь покоится адъютант русского царя граф Фердинанд Тизенгаузен, кавалер орденов Св. Анны и Марии-Терезии, родился 15 августа 1782 года, скончался в этом доме 4 декабря 1805 года от ран, полученных в битве под Аустерлицем. Умер смертью героя».

Я коснулся именно этого эпизода, поскольку Бунин, восхищённый подвигом Андрея Болконского, не раз упоминал его в письмах. И, конечно, ему была известна история самого героя, с которого на этапе сражения писал образ Болконского.

У Ивана Алексеевича в романе разные герои – одни писаны с реальных людей, как, к примеру, достаточно точны образы отца Алёши Арсеньева, его матери, братьев, особенно Георгия, в реальности Юлия.

Но изменены не только имена, но и названия населённых пунктов, кроме, разумеется, тех, которые изменить нельзя, скажем городов Орёл, Харьков, Елец, Одесса и других, или сёл и деревень, подобных родовому гнезду Михаила Юрьевича Лермонтова.

Кропотовка, которая часто упоминается в романе «Жизнь Арсеньева», являвшаяся поместьем отца Михаила Юрьевича Юрия Петровича Лермонтова, располагалась в Ефремовском уезде Тульской губернии по соседству с селом Васильевским, принадлежавшим роду Арсеньевых.

Бунин даёт своему герою и всему его роду фамилию Арсеньевы, хотя вымышленные герои к реальным лермонтовским Арсеньевым никакого отношения не имеют. Но, надо полагать, при выборе фамилии Алёши, той фамилии, от которой пошло название романа, не случайно.

Вера Николаевна писала далее о Бунине:

«Рос он в деревне, в семье обнищавших помещиков, принадлежавших к знатному роду, среди предков которых – В.А. Жуковский и поэтесса Анна Бунина».

Об отношении Алёши Арсеньева в своему «бедному быту» мы уже говорили в предыдущих главах. И здесь Бунин не отходит от реальной своей биографии.

«От матери и дворовых он много, по его выражению, “наслушался” песен и сказок. Воспоминания о детстве – лет с семи, как писал Бунин, – связаны у него “с полем, с мужицкими избами” и обитателями их».

Мы видим и в романе эпизоды, связанные с крестьянским трудом, да и в рассказе «Косцы» и многих других рассказах говорится о том же.

А потому, по словам Веры Николаевны, «обнаружилось в нём художественное восприятие жизни, что, в частности, выражалось и в способности изображать людей мимикой и жестами; талантливым рассказчиком он был уже тогда».

Точно так же, как сам автор, который гимназию «не окончил, учился потом самостоятельно под руководством старшего брата Юлия Алексеевича, кандидата университета, в конце концов, “бросил гимназию и возвратился под родительский кров” Алёша Арсеньев. И так же как самого Бунина, Алёшу обучал затем его брат Георгий, подобно брату Бунина осуждённый за революционную деятельность и сосланный домой под надзор полиции.

Путешествие в Севастополь

Итак, поиск работы привёл к старшему брату в Харьков. В гостях у Георгия Алёша Арсеньев «по утрам, пока брат был на службе, сидел в публичной библиотеке. Потом шёл бродить, думать о прочитанном, о прохожих и проезжих, о том, что почти все они, верно, по-своему счастливы и спокойны – заняты каждый своим делом и более или менее обеспечены, меж тем как я только томлюсь смутным и напрасным желанием писать что-то такое, чего и сам не могу понять, на что у меня нет ни смелости решиться, ни уменья взяться и что я все откладываю на какое-то будущее, а беден настолько, что не могу позволить себе осуществить свою жалкую заветную мечту – купить хорошенькую записную книжку: это было тем более горько, что, казалось, от этой книжки зависит очень многое – вся бы жизнь пошла как-то иначе, более бодро и деятельно, потому что мало ли что можно было записать в нее!»

Мы находим в романе точное отражение того, что происходило с Буниным. Погостив у брата, он собрался в Крым, в Севастополь. Именно в Севастополе особенно хотелось побывать, потому что во время знаменитой Севастопольской обороны 1854–1855 годов воевал отец, который, по словам Бунина, «был на войне, волонтером, в Крымской кампании, любил прихвастнуть знакомством с самим графом Толстым, тоже севастопольцем».

Знакомство это состоялось за карточным столом.

В книге «Жизнь Бунина» Вера Николаевна отметила, что Иван Алексеевич родился в то время, когда его отец ещё не прикладывался к рюмке, и это благотворно повлияло на развитие ребёнка и превращение его в знаменитого художника слова. Но вот карты были давним и губительным его пороком. Что уж там говорить о небогатом Бунине, если весьма и весьма состоятельный Лев Николаевич Толстой каким-то чудом не разорился из-за этой пагубной привычки.

Севастополь. Графская пристань. Старинная открытка

Вот только несколько признаний Льва Николаевича в дневнике, который он вёл откровенно и скрупулёзно долгие годы.

23 января 1855 года: «Был в Севастополе, получил деньги, говорил с Тотлебеном, ходил на 4-й бастион и играл в карты. Собой очень недоволен».

Недоволен тем, что не удержался от игры. Но недовольство ни к чему не привело. 28 января новая запись: «Два дня и две ночи играл в штосс. Результат понятный – проигрыш всего яснополянского дома. Кажется, нечего писать – я себе до того гадок, что желал бы забыть про своё существование».

2 февраля следующая запись: «Мне мало было проиграть всё, что у меня было, я проиграл ещё на слово Мещерскому 150 р., которых у меня нет. …В наказание и в вознаграждение за свой проигрыш обрекаю себя работе за деньги».

8 февраля Лев Толстой записал: «Опять играл в карты и проиграл ещё 200 р. сер. Не могу дать себе слово перестать, хочется отыграться, a вместе могу страшно запутаться. Отыграть желаю я все 2,000. Невозможно, а проиграть ещё 400, ничего не может быть легче; а тогда что? Ужасно плохо».

«12 февраля. Опять проиграл 75 р. Бог ещё милует меня, что не было неприятностей; но что будет дальше? Одна надежда на Него! Время, время, молодость, мечты, мысли, всё пропадает, не оставляя следа. Не живу, а проживаю век. Проигрыш заставляет меня немного опомниться. Я писал Столыпину, чтобы он выхлопотал меня в Кишинёв. Оттуда уже устрою одно из этих двух.

16 февраля. Проиграл ещё 80 р. сер.»

Но… Толстой не был бы Толстым, если бы даже средь всей этой сложнейшей и опаснейшей обстановки Севастопольской обороны думал только о картах. Он писал! Много писал. И в тот же день 16 февраля отметил:

«Начал писать Характеры, и кажется, что эта мысль очень хороша, и как мысль и как практика». Но, увы, через строчку снова: «Ещё раз хочу испытать счастия в карты.

19 февраля. Проиграл вчера ещё 20 р. серебром и больше играть не буду».

Увы, обещания самому себе оказывались невыполнимыми.

Вот и отец Ивана Алексеевича не мог избавиться от столь пагубной привычки, которая нанесла серьёзный ущерб и без того небольшому достатку семьи.

Но, конечно, Иван Алексеевич рвался в Крым, в Севастополь, вовсе не для того, чтобы отдать дань карточной игре отца, пусть даже с кумиром начинающего поэта и прозаика величайшей поэтической направленности – Львом Толстым.

Город русской славы манил его.

В романе «Жизнь Арсеньева» начало путешествия описывается весьма неприятно:

«Мне достали бесплатный билет, я должен был ехать под чьим-то чужим именем, выдавая себя за какого-то железнодорожного рабочего… В больших лишениях проходила моя молодость! Выехал я в тесноте и мерзости, каких я ещё никогда не испытывал, в ночном почтовом поезде. …Но я шёл на всё, – где-то там, вдали, ждала меня отцовская молодость».

Да, именно отцовские рассказы о Севастополе звали вперёд и помогали переносить все невзгоды.

«Видение этой молодости жило во мне с младенчества. Это был какой-то бесконечно давний светлый осенний день. В этом дне было что-то очень грустное, но и бесконечно счастливое. Было что-то, что связывалось с моим смутным представлением дней Севастопольской обороны: какие-то редуты, какие-то штурмы, какие-то солдаты того особенного времени, что называлось «крепостным» временем, и смерть на Малаховом кургане дяди Николая Сергеевича, великана и красавца полковника, человека богатого и блестящего, память которого была в нашей семье всегда окружена легендой. А главное – был в этом дне какой-то пустынный и светлый приморский холм, а на этом холме, среди камней, какие-то белые цветы вроде подснежников, что росли на нем только потому, разумеется, что ещё в младенчестве слышал я как-то зимой слова отца:

– А мы, бывало, в Крыму в это время цветочки рвали в одних мундирчиках!»

Иван Бунин ехал, вспоминая строки из Севастопольских рассказов Льва Толстого…

«Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; тёмно-синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и ждёт первого луча, чтобы заиграть весёлым блеском; с бухты несёт холодом и туманом; снега нет – всё черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далёкий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьёт восьмая склянка».

Каждому до боли знакомы, а потому представляются при прочтении этих строк и Сапун-гора, блеск «самого синего в мире» Чёрного моря, которое в зимние месяцы всё-таки далеко не синее, но знакомы по мирному времени. А тут…

«На Северной денная деятельность понемногу начинает заменять спокойствие ночи: где прошла смена часовых, побрякивая ружьями; где доктор уже спешит к госпиталю; где солдатик вылез из землянки, моет оледенелой водой загорелое лицо и, оборотясь на зардевшийся восток, быстро крестясь, молится Богу; где высокая тяжёлая маджара на верблюдах со скрипом протащилась на кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она чуть не доверху наложена… Вы подходите к пристани – особенный запах каменного угля, навоза, сырости и говядины поражает вас; тысячи разнородных предметов – дрова, мясо, туры, мука, железо и т. п. – кучей лежат около пристани; солдаты разных полков, с мешками и ружьями, без мешков и без ружей, толпятся тут, курят, бранятся, перетаскивают тяжести на пароход, который, дымясь, стоит около помоста; вольные ялики, наполненные всякого рода народом – солдатами, моряками, купцами, женщинами, – причаливают и отчаливают от пристани».

Сказано просто «на Северной» и не нужно ничего добавлять. Только в Севастополе столь чётко обозначены Северная сторона и Южная, которую ещё называли Корабельной. И следующая фраза всем понятна:

«– На Графскую, ваше благородие? Пожалуйте, – предлагают вам свои услуги два или три отставных матроса, вставая из яликов».

Графская пристань! Каждый, кому посчастливилось побывать в Севастополе, непременно прогуливался по ней, любуясь необыкновенным пейзажем города-крепости и Памятником затопленным кораблям, которого, естественно, в тот момент, когда молодой офицер Лев Толстой ступал на пристань, ещё не было.

А что было? То, что было, Толстой и описал в первом из Севастопольских рассказов, названном «Севастополь в декабре месяце»:

«Вы отчалили от берега. Кругом вас блестящее уже на утреннем солнце море, впереди – старый матрос в верблюжьем пальто и молодой белоголовый мальчик, которые молча усердно работают вёслами. Вы смотрите и на полосатые громады кораблей, близко и далеко рассыпанных по бухте, и на чёрные небольшие точки шлюпок, движущихся по блестящей лазури, и на красивые светлые строения города, окрашенные розовыми лучами утреннего солнца, виднеющиеся на той стороне, и на пенящуюся белую линию бона и затопленных кораблей, от которых кой-где грустно торчат чёрные концы мачт, и на далекий неприятельский флот, маячащий на хрустальном горизонте моря, и на пенящиеся струи, в которых прыгают соляные пузырики, поднимаемые вёслами; вы слушаете равномерные звуки ударов вёсел, звуки голосов, по воде долетающих до вас, и величественные звуки стрельбы, которая, как вам кажется, усиливается в Севастополе».

А дальше фраза, под которой может подписаться любой из нас и сегодня:

«Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникли в душу вашу чувства какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах…»

Алёша Арсеньев (конечно же сам Иван Бунин) с нетерпением ждал, когда увидит всё это своими глазами, и в «Жизни Арсеньева» мы читаем…

«Что же я нашёл в действительности? …Севастополь же показался мне чуть не тропическим. Какой роскошный вокзал, весь насквозь нагретый нежным воздухом! Как горячи, как блещут рельсы перед ним! Небо от зноя даже бледное, серое, но и в этом роскошь, счастье, юг. Всё то огромное, мужицкое, что везли мы с собой, по дороге растаяло. А вот и я, почти один, выхожу наконец из поезда, опять с моим подлинным именем, и, шатаясь от усталости и голода, иду в первый класс. Полдень, везде пустота, огромный буфетный зал (мир богатых, свободных и знатных людей, приезжающих сюда с курьерскими!) чист и тих, блещет белизной столов, вазами и канделябрами на них… Я не мог больше удерживаться, быть, как был весь путь, нищенски расчётливым, – спросил себе кофе, калач. Мне всё это подали, искоса на меня поглядывая – вид мой и впрямь был подозрителен. Но… я опять был я, я наслаждался тишиной, чистотой, веющим в окна и двери жарким воздухом – и вдруг увидал: из открытых на яркую платформу дверей неожиданно, но совсем просто, гуляючи, вошло в залу что-то пестренькое, вроде цесарочки… С тех пор уже всегда связывалось у меня представление о южных вокзалах с этим пестреньким».