Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"

Старший брат…

В 1884 году Юлий Алексеевич был арестован за революционную деятельность, которой занимался начиная с 1876 года сначала в воронежском кружке самообразования, затем уже в Москве, будучи студентом математического факультета Московского университета, где был одним из организаторов кружка воронежцев, примкнувшего в 1879 году к чернопередельцам. Высланный из Москвы в Харьков, он окончил Харьковский университет в 1882 году, не прекращая революционной деятельности и даже возглавив там народнический кружок как не только лидер, но и теоретик.

Вышедшая в 1883 году в харьковской народнической типографии брошюра «Несколько слов о прошлом русского социализма и о задачах интеллигенции», хоть и была издана под псевдонимом Алексеев, тем не менее обратила на себя внимание полиции, ну а установить автора оказалось делом не сложным. Был старший брат Ивана Алексеевича даже одним из авторов «Проекта организации народной партии» и «Программы действий кружка рабочих-народников».

Работу вёл смело, активно, в конце 1883 – начале 1884 года выезжал в Петербург для координации действий с петербургскими народниками и народовольческой «рабочей группой».

И тут провал. О том, что 11 января 1884 года в Харькове произведены аресты его соратников, Юлий Алексеевич узнал по пути из Петербурга и успел скрыться. Тут же был объявлен в розыск.

О том, какое отношение к революционерам было в России того времени, то есть в России Александра III, Иван Алексеевич Бунин рассказал в романе, коснувшись ареста сына соседского помещика Алфёрова. Этот арест ошеломил отца Алёши Арсеньева точно так же, как и ошеломил реальный арест реального соседского сына.

В романе читаем:

«Теперь ведь и представить себе невозможно, как относился когда-то рядовой русский человек ко всякому, кто осмеливался “итти против царя”, образ которого, несмотря на непрестанную охоту за Александром Вторым и даже убийство его, всё ещё оставался образом “земного Бога”, вызывал в умах и сердцах мистическое благоговение. Мистически произносилось и слово “социалист” – в нём заключался великий позор и ужас, ибо в него вкладывали понятие всяческого злодейства. Когда пронеслась весть, что “социалисты” появились даже и в наших местах, – братья Рогачевы, барышни Субботины, – это так поразило наш дом, как если бы в уезде появилась чума или библейская проказа. Потом произошло нечто ещё более ужасное: оказалось, что и сын Алферова, нашего ближайшего соседа, вдруг пропал из Петербурга, где он был в военно-медицинской академии, потом объявился под Ельцом на водяных мельницах, простым грузчиком, в лаптях, в посконной рубахе, весь заросший бородой, был узнан, уличён в “пропаганде”, – это слово звучало тоже очень страшно, – и заключён в Петропавловскую крепость. Отец наш был человек вовсе не темный, не косный и уж далеко не робкий во всех отношениях; много раз слыхал я в детстве, с какой дерзостью называл он иногда Николая Первого Николаем Палкиным, бурбоном; однако слышал я и то, с какой торжественностью и столь же искренно произносил он на другой день совсем другие слова: “В Бозе почивающий Государь Император Николай Павлович…” У отца все зависело от его барского настроения, а что все-таки преобладало? И потому даже и он только руками растерянно разводил, когда “схватили” этого юного и бородатого грузчика.

– Несчастный Федор Михайлыч! – с ужасом говорил он про его отца.

– Вероятно, этого голубчика казнят. Даже непременно казнят, – говорил он со своей постоянной страстью к сильным положениям. – Да и поделом, поделом! Очень жалко старика, но церемониться с ними нечего. Этак мы и до Французской революции достукаемся! И как я был прав, когда твердил, что, попомните моё слово, будет этот крутолобый, угрюмый болван острожником, позором всей своей семьи!»

Вот таково отношение! Казнят, и поделом! Нелегко было социалистам раскачать Россию на революционное самоуничтожение.

Участие в революционных выступлениях пресекалось строго. Юлию Алексеевичу пришлось скрываться от полиции. В романе брат Алёши Арсеньева тоже «скрывался, меняя местожительство, под чужим именем».

В уста Алёши Арсеньева Бунин вкладывает свои мысли о том, что случилось:

«И вот такой же позор, ужас вдруг свалился и на нашу семью. Как, почему? Ведь уж брата-то никак нельзя было назвать крутолобым, угрюмым болваном. Его “преступная деятельность” казалась ещё нелепее, ещё невероятнее, чем таковая же барышень Субботиных, которые, хотя и принадлежали к богатому и хорошему дворянскому роду, всё-таки просто могли быть сбиты с толку, по своей девичьей глупости…»

Юлий Алексеевич скрывался довольно долго, но, когда решил, что опасность миновала и приехал в родные края, тут же был арестован. Это случилось 27 сентября 1884 года в слободе Озерках Елецкого уезда Орловской губернии.

Каково же отношение Бунина к случившемуся? Понятно, что арест ошеломил, ведь у него этот арест отнимал любимого брата, с которым столько связано, который стал его учителем и воспитателем.

Но что он тогда понимал, в свои четырнадцать лет? Послушаем, что говорит нам автор в романе устами своего героя:

«В чём заключалась “деятельность” брата и как именно проводил он свои университетские годы, я точно не знаю. Знаю только то, что деятельность эта началась ещё в гимназии под руководством какой-то “замечательной личности”, какого-то семинариста Доброхотова. Но что общего было у брата с Доброхотовым? Брат, рассказывая мне о нём впоследствии, всё ещё восхищался им, говорил о его “ригоризме”, о его железной воле, о “беспощадной ненависти к самодержавию и беззаветной любви к народу”; но была ли хоть одна из этих черт у брата, почему он восхищался?»

И далее приведено истинное отношение героя, а следовательно автора, к этой деятельности:

«Очевидно, только в силу той вечной легкомысленности, восторженности, что так присуща была дворянскому племени и не покидала Радищевых, Чацких, Рудиных, Огарёвых, Герценов даже и до седых волос; потому, что черты Доброхотова считались высокими, героическими; и наконец по той простой причине, что, вспоминая Доброхотова, он вспоминал весь тот счастливый праздник, в котором протекала его юность, – праздник ощущения этой юности, праздник “преступной”, а потому сладостно-жуткой причастности ко всяким тайным кружкам, праздник сборищ, песен, “зажигательных” речей, опасных планов и предприятий… Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, – не просто наслаждения, а именно упоения, – как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд! Россия в мои годы жила жизнью необыкновенно широкой и деятельной, число людей работающих, здоровых, крепких в ней всё возрастало. Однако разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о празднике была одной из главнейших причин русской революционности?»

И как предельно точно сказано далее о всех этих бунтовщиках, социалистах, желавших сокрушить Русское Самодержавие и не всегда понимавших, что тем самым они сокрушат Россию! Обращает на себя внимание и перечисление имён революционного племени бунтовщиков. Реальные исторические личности названы вперемешку с литературными. Бунин не приветствовал восхваление в литературе таковых героев. Он рассуждал:

«…Что такое вообще русский протестант, бунтовщик, революционер, всегда до нелепости отрешённый от действительности и её презирающий, ни в малейшей мере не хотящий подчиниться рассудку, расчёту, деятельности невидной, неспешной, серой? Как! Служить в канцелярии губернатора, вносить в общественное дело какую-то жалкую лепту! Да ни за что, – “карету мне, карету!”»

Особенно обидно было то, что Юлий Алексеевич Бунин был человеком незаурядным, одарённым, что он уже защитил степень кандидата наук. Это мы находим и в романе:

«Брату и в гимназии, и в университете пророчили блестящую научную будущность. Но до науки ли было ему тогда! Он, видите ли, должен был “всецело отказаться от личной жизни, всего себя посвятить страждущему народу”. Он был добрый, благородный, живой, сердечный юноша, и все-таки тут он просто врал себе или, вернее, старался жить – да и жил – выдуманными чувствами, как жили тысячи прочих. Чем вообще созданы были “хождения в народ” дворянских детей, их восстание на самих себя, их сборища, споры, подполья, кровавые слова и действия? В сущности, дети были плоть от плоти, кость от кости своих отцов, тоже всячески прожигавших свою жизнь. Идеи идеями, но ведь сколько, повторяю, было у этих юных революционеров и просто жажды веселого безделья под видом кипучей деятельности, опьяненья себя сходками, шумом, песнями, всяческими подпольными опасностями, – да еще “рука об руку” с хорошенькими Субботиными, – мечтами об обысках и тюрьмах, о громких процессах и товарищеских путешествиях в Сибирь, на каторгу, за полярный круг!»

Иван Бунин (справа) с братом Юлием

Увы, в России постепенно создавалась атмосфера почитания государственных преступников, стремящихся сокрушить империю, на радость многочисленным врагам, мечтающим завладеть богатейшими природными ресурсами Державы, а народ превратить в рабов.

Бунин начал работу над романом в конце двадцатых годов двадцатого века. Но и тогда он писал в романе о тех далёких днях, словно продолжая размышления над случившимся…

«Что побуждало брата, превосходно кончившего и гимназию, и университет только в силу своих совершенно необыкновенных способностей, весь жар своей молодости отдавать “подпольной работе”? Горькая участь Пилы и Сысойки? Несомненно, читая о ней, он не раз прослезился. Но почему же, подобно всем своим соратникам, никогда даже не замечал он ни Пилы, ни Сысойки в жизни, в Новоселках, в Батурине? Во многом, во многом был он сын своего отца, недаром говорившего после двух-трёх рюмок водки:

– Нет, отлично! Люблю выпить! Замолаживает!

Замолаживает – это слово употреблялось когда-то на винокурнях, и человек выпивший хотел им сказать, что в него вступает нечто молодое, радостное, что в нем совершается некое сладкое брожение, некое освобождение от рассудка, от будничной связанности и упорядоченности. Мужики так и говорят про водку:

“Как можно! От ней в человеке развязка делается!” Знаменитое “Руси есть веселие пити” вовсе не так просто, как кажется. Не родственно ли с этим “веселием” и юродство, и бродяжничество, и радения, и самосжигания, и всяческие бунты – и даже та изумительная изобразительность, словесная чувственность, которой так славна русская литература?»

Опьянение революцией и опьянение водкой! А в итоге опьянение свободой от закона, от чести, от совести, от нравственности… И в то же время вполне понятен протест против ареста, а особенно против доносчика, благодаря которому арестован брат.

История умалчивает о том, был ли на самом деле следующий эпизод. Возможно, Бунин ввёл его в роман, чтобы продемонстрировать неизбежную кару, которая подстерегает доносчиков.

«Замечательно, что в то самое утро, когда в Батурине явились жандармы, этого приказчика убило деревом, которое, по его распоряжению, рубили в саду. Так навсегда и осталась в моём воображении картина, представившаяся мне тогда: большой старый сад, весь уже по осеннему проредевший, живописно обезображенный осенними дождями, бурями и первыми заморозками, засыпанный гниющей листвой, чернеющий стволами и сучьями и пестреющий остатками желтого и красного убора, свежее и яркое утро, ослепительный солнечный свет, блещущий на полянах и тёплыми, золотистыми столпами падающий среди стволов вдали в сырой холодок и тень низов, в тонкий, сияющий голубым эфиром дым ещё не совсем испарившегося утреннего тумана, перекрёсток двух аллей и на нём – великолепный столетний клён, который раскинулся и сквозит на ярком и влажном утреннем небе своей огромной раскрытой вершиной, чёрным узором сучьев с кое-где повисшими на них большими зубчатыми лимонными листьями и в могучий, закаменевший от времени ствол которого, с удовольствием акая, все глубже врубаются блестящими топорами мужики в одних рубахах и в шапках на затылок, меж тем как приказчик, засунув руки в карманы, глядит вверх на вздрагивающую в небе макушку дерева. Может быть, он задумался о том, как ловко подсидел он социалиста? А дерево вдруг крякнуло, макушка внезапно двинулась вперед – и с шумом, всё возрастая в быстроте, тяжести и ужасе, ринулась сквозь ветви соседних деревьев на него».

Брат Юлий был отправлен под конвоем в Харьков, Бунин описывает реальную сцену из жизни – сцену прощания на вокзале, тяжёлую сцену для родителей.

И снова мысли о реакции народа на арест социалиста:

«Возле него (арестованного брата) было пусто, – жандармы то и дело отстраняли баб, мужиков и мещан, толпившихся вокруг и с любопытством, со страхом глядевших на живого социалиста, слава Богу, уже попавшего в клетку».

Слава Богу попавшего в клетку!

Для Юлия Алексеевича всё обошлось ссылкой, причём в родные края.

«3 августа 1885, – как говорится в биографии, – был он подчинён гласному надзору на 3 года вне местностей, объявленных на положение усиленной охраны. Отбывал ссылку в сл. Озерках, затем находился под негласным надзором».

Правда, арест и ссылка не излечили Юлия. Он и в дальнейшем принимал участие в деятельности революционных кружков в Харькове, где с 1890 года заведовал статистическим бюро Полтавского земства. А затем уже, в конце года, перебрался в Москву, где работал с 1897 года секретарём редакции и фактическим редактором журнала «Вестник воспитания», был членом правления Общества деятелей периодической печати и литературы, видным членом ряда литературных организаций, а в 1899 году открыл журнал «Начало», в котором печатались труды Ленина. Он стал одним из основателей литературного кружка «Среда», сыгравшего впоследствии огромную роль в жизни младшего брата… Именно старший брат привил юному Ивану Бунину интерес к толстовству…

Ошеломление первой близостью…

Впрочем, арест арестом, но жизнь-то продолжала свой стремительный ток, прибавляя отроку Ивану Бунину годы, пробуждая всё новые и новые интересы, желания, стремления.

И вот уже новые шаги на любовном поприще. Познание неизведанного…

Бунин нигде не обмолвился о своём личном опыте в этом плане. Тем не менее смотрите, как выписано то, что произошло у Алёши Арсеньева с прислугой старшего брата Николая. У Ивана тоже ведь был старший брат, только звали его Евгений. В общем и целом образ старшего брата Алёши Николая писан именно с Евгения.

«Умер наш сосед Алфёров, живший совсем одиноко. Брат Николай снял это опустевшее имение в аренду и жил в ту зиму уже не с нами, а в алфёровской усадьбе. И в числе его прочей прислуги была горничная Тонька. Она только что вышла замуж, но тотчас после свадьбы должна была, по своей бедности и бездомности, разлучиться с мужем: он был шорник и, женившись, опять пошёл по своему бродячему заработку, а она поступила к брату.

Ей было лет двадцать. На деревне звали её галкой, дикой, считали (за молчаливость) совсем глупой. У неё был невысокий рост, смуглый цвет кожи, ловкое и крепкое сложение, маленькие и сильные руки и ноги, узкий разрез чёрно-ореховых глаз. Она была похожа на индианку: прямые, но грубоватые черты тёмного лица, грубая смоль плоских волос. Но я в этом находил даже какую-то особую прелесть. Я чуть не каждый день бывал у брата и всегда любовался ею, любил, как крепко и быстро она топает ногами, неся на стол самовар или миску с супом, как бессмысленно взглядывает: этот топот и взгляд, грубая чернота волос, прямой ряд которых был виден под оранжевым платком, сизые губы слегка удлинённого рта, смуглая молодая шея, покато переходящая в плечи, – всё неизменно вызывало во мне томящее беспокойство. Случалось, что, встретясь с ней где-нибудь в прихожей, в сенцах, я, шутя, ловил её на ходу, прижимал к стене… Она молча вывертывалась – и тем дело и кончалось. Никаких любовных чувств мы друг к другу не испытывали».

Сколько этаких вот случаев в дворянских усадьбах! Вспомним Льва Николаевича Толстого – и его самого, и то, что описано в романе «Воскресение».

Вспомним первый опыт близости с женщиной, который испытал Иван Сергеевич Тургенев. Правда, испытал по воле матери, посчитавшей, что сыну настала пора познакомиться с этой стороной жизни, и назначившей в «учителя» одну из крепостных. Вспомним, однако ж, и белошвейку, роман с которой окончился рождением дочери.

Вспомним тургеневское отношение к этакой вот внезапной близости, причём трудно сказать, близости по любви или по тому острому юношескому чувству, которое принималось за любовь. Вспомним стихотворение, написанное Тургеневым после встречи и близости с белошвейкой и после довольно известного его «премухинского романа».

 
Тебе случалось – в роще тёмной,
В траве весенней, молодой,
Найти цветок простой и скромный?
(Ты был один – в стране чужой.)
 

Не так ли и Алёша Арсеньев нашёл цветок, стебель зыбкий, только не в роще тёмной, а в имении у старшего брата?!

И страстное желание толкает к тому, чтобы сорвать этот цветок…

 
И ты срываешь стебель зыбкой.
В петлицу бережной рукой
Вдеваешь, с медленной улыбкой,
Цветок, погубленный тобой.
 

Сколь точны слова о том, что в результате «твой цветок завял давно», что он «спалён полуденным лучом».

Но что же случилось с Алёшей Арсеньевым?

«Гуляя как-то в зимние сумерки по деревне, я рассеянно свернул во двор алфёровской усадьбы, прошёл среди сугробов к дому, поднялся на крыльцо. В прихожей, совсем тёмной, особенно сверху, сумрачно и фантастично, точно в чёрной пещере, краснела грудой раскалённых углей только что истопленная печка, а Тонька, без платка, вытянув слегка раздвинутые босые смуглые ноги, берцы которых блестели против света своей гладкой кожей, сидела на полу прямо против её устья, вся в её пламенно-тёмном озаренье, держала в руках кочергу, огненно-белый конец которой лежал на углях, и, слегка отклонив от палящего жара такое же тёмно-пламенное лицо, полусонно смотрела на эти угли, на их малиновые, хрупко-прозрачные горки, кое-где уже меркнувшие под сиреневым тонким налётом, а кое-где ещё горевшие сине-зелёным эфиром. Я, входя, стукнул дверью – она даже не обернулась. – Что-й-то у вас темно, ай дома никого нету? – спросил я, подходя.

Она ещё больше откинула лицо назад и, не глядя на меня, как-то неловко и томно усмехнулась. – Будто не знаете! – сказала она насмешливо. – Что не знаю? – Да уж будет, будет… – Что будет? – Да как же вы можете не знать, где они, когда они к вам пошли… – Я гулял, не видал их. – Знаем мы ваше гулянье…»

Вот оно, необузданное, нестерпимое желание познания нового в отношениях с прекрасным полом, вот она, внезапно охватившая страсть!

«Я присел на корточки, посматривая на её ноги и раскрытую чёрную голову, уже весь внутренне дрожа, но притворяясь, что любуюсь на угли, на их жаркий багряно-тёмный свет… потом неожиданно сел рядом с нею, обнял и завалил её на пол, поймал её уклоняющиеся горячие от огня губы…

Кочерга загремела, из печки посыпались искры…»

В этом описании – весь Бунин. Никаких подробностей. Всё за кадром, и всё ясно… И в повествовании главное – переживания, размышления о том, что случилось. И ошеломление первой близостью с женщиной, именно первой, поскольку в романе до сих пор были показаны лишь очень робкие поцелуи, да и то редкие. Но тянуло ведь, тянуло к неизведанному, как тянет всех юношей, когда приходит время. И каждый по-разному переживает случившееся. Характер Бунина проявляется во всех его рассказах, где речь идёт о том самом, что происходит за кадром. И мы видим, что его герой ведёт себя, ощущает себя, размышляет о волшебном слиянии с женщиной столь же осторожно, мягко, ненавязчиво, как это делает Бунин в своих письмах к Варваре Пащенко, где нет-нет, да касается этой стороны их отношений.

Вот и здесь показано смятение Алёши Арсеньева, чисто бунинское смятение, которое мы встречаем во многих рассказах…

«На крыльцо я выскочил после того с видом человека, неожиданно совершившего убийство, перевёл дыханье и быстро оглянулся, – не идёт ли кто? … Я … быстро пошёл прочь со двора, не чуя земли под собой от двух совершенно противоположных чувств: страшной, непоправимой катастрофы, внезапно совершившейся в моей жизни, и какого-то ликующего, победоносного торжества…»

Вот эти удивительные ощущения одновременно и ужаса от содеянного, и угрызений совести и… торжества. Торжества обладания женщиной, свершившегося впервые, торжества перехода в другое состояние, уже не мальчишеское и даже не юношеское, хотя был он совсем ещё юным.

Придумать такое невозможно. Точнее, конечно, придумать можно всё, что угодно, но невозможно описать с таким проникновением, с такою пронзительностью, с такою художественной силой.

Обратите внимание: герой романа говорит, что у него был вид человека «неожиданно совершившего убийство», его удивляет спокойствие вокруг, «точно ничего и не случилось». А ощущения? Ощущения «страшной, непоправимой катастрофы, внезапно совершившейся в… жизни», разве не говорят об отношении самого Бунина к тому, что сделал его герой – не мог не сделать, поскольку уже был готов к очередному шагу в неизведанное и одновременно осуждавший этот шаг. А ведь одновременно он был в состоянии «какого-то ликующего, победоносного торжества…»

Но это торжество сам же в себе подавлял:

«Ночью, сквозь тревожный сон, меня то и дело томила смертельная тоска, чувство чего-то ужасного, преступного и постыдного, внезапно погубившего меня…»

Но как там у Тургенева?

 
Так что ж? напрасно сожаленье!
Знать, он был создан для того,
Чтобы побыть одно мгновенье
В соседстве сердца твоего.
 

Вот и Алёша Арсеньев готов уже по-иному взглянуть на случившееся, но…

И.С. Тургенев

«Проснувшись утром, я какими-то совсем новыми глазами взглянул вокруг, на эту столь знакомую мне комнату, ровно освещённую свежим снегом, выпавшим за ночь: солнца не было, но в комнате было очень светло от его белизны. Первая мысль, с которой я открыл глаза, была, конечно, о том, что случилось. Но мысль эта уже не испугала меня, ни тоски, ни отчаяния, ни стыда, ни чувства преступности в душе уже не было. Напротив. Как же я теперь выйду к чаю? – подумал я. – И вообще, как теперь быть? Но никак не быть, подумал я, никто ничего не знает и не узнает никогда, а на свете всё по-прежнему и даже особенно хорошо…»

И постепенно мысли приходят в определённое русло…

«А случилось только то законное, необходимое, что и должно было случиться, – ведь мне уже семнадцать лет… И меня опять охватило чувство торжества, мужской гордости. Как глупо всё, что лезло мне в голову ночью! Как это дивно и ужасно, то, что было вчера! И это опять будет, может быть, даже нынче же! Ах, как я люблю и буду любить её!»

То есть и «напрасно сожаленье», поскольку цветок-то…«Знать, он был создан для того…»

И уже надежды на то, что всё повторится. Ведь, познавши запретный плод, как от него отказаться? Плод-то желанный, необыкновенно притягательный.

И началось то, что и должно было начаться…

«С этого дня началось для меня ужасное время. Это было настоящее помешательство, всецело поглощавшее все мои душевные и телесные силы, жизнь только минутами страсти или ожиданием их и муками жесточайшей ревности, совершенно разрывавшей мне сердце, когда к Тоньке приходил повидаться муж и она должна была по вечерам уходить из дому, где она спала обычно, спать с ним в людскую…»

Впрочем, известно ведь, что всё тайное становится явным. Вокруг ведь много так называемых «народных мстителей». Заметили «неладное», вычислили, проследили, ну и поспешили сообщить и мужу этого сорванного цветка, и старшему брату дерзкого юноши, сорвавшего цветок…

Влюблённые часто теряют осторожность. Им кажется, что никто не знает того, что происходит между ними. Но, увы…

И однажды, как говорится далее в романе, «брат с такой убеждённостью сказал, вызвав на серьёзный разговор в один определённый момент:

– Вот что, друг мой, ты, конечно, понимаешь, что вся эта история уже давно ни для кого не тайна… – То есть какая история? – с трудом спросил я. – Ну, ты отлично понимаешь… Так вот, я и хочу тебя предупредить: я её нынче утром рассчитал. Иначе дело кончилось бы, вероятно, смертоубийством. Он вчера вернулся и пришёл прямо ко мне. “Николай Александрович, я всё давно знаю, отпустите Антонину сию же минуту, не то плохо будет…” И, понимаешь, белый, как мел, губы так пересохли, что едва говорит… Очень советую тебе опомниться и не пытаться больше её видеть. Да, впрочем, это и бесполезно – нынче они уезжают куда-то под Ливны…»

Вот и всё. Очередной шаг сделан. Так ли было у Бунина в жизни или как-то иначе, никто не может определить с документальной точностью. Но одно можно сказать, опираясь на вековые опыты художественной литературы, посвящённой любовным сторонам жизни – того, что не было, не описать с такой силой, с какой Бунин описывал то, что конечно же не мог не пережить сам. Были, конечно, у него рассказы, которые он, по собственному признанию, сочинял, оттолкнувшись от какого-то пустяшного случая, скажем, как это случилось с рассказом «Кавказ». Но там и нет такой пронзительной силы переживаний главного героя – там несколько иной смысл, иная тема, иные задачи. Там на первом месте переживания обманутого мужа…

В «Жизни Арсеньева» все эти самые первые эпизоды явились как бы прелюдией того, чего автор коснулся с полным откровения в главах, посвящённых любви героя к Лике, взяв за основу свои чувства к Варваре Пащенко и в какой-то мере сделав эту свою возлюбленную в реальной жизни прототипом возлюбленной Арсеньева.

Но если мы можем в какой-то мере сомневаться, был ли тот или иной эпизод в той самой действительности, в которой он описан Буниным, то в том, что мысли, вложенные Арсеньеву – это его, бунинские мысли, сомнению просто не подлежит.

И хотя, если говорить словами поэта, было так мало прожито, то, как казалось герою романа, а следовательно, и самому автору на тот самый момент, уже много пережито.