Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"

Ходил в квартиру чью-то наверх, смотрел пожар (возле Никитских ворот, говорят)…

2 ноября. Заснул вчера поздно – орудийная стрельба. День нынче особенно тёмный (погода). Остальное всё то же. Днём опять ударило в дом Казакова. Полная неизвестность, что в Москве, что в мире, что с Юлием! Два раза дежурил…

4 ноября. Вчера не мог писать, один из самых страшных дней всей моей жизни… Пришли Юлий, Коля (Н.А. Пушешникова. – А. Б.). Вломились молодые солдаты с винтовками в наш вестибюль – требовать оружие».

Постепенно Бунин стал выходить в город, «ходил по переулкам возле Арбата. Разбитые стекла и т. д.»

«21 ноября 12 часов ночи. Сижу один, слегка пьян. Вино возвращает мне смелость, муть сладкую сна жизни, чувственность – ощущение запахов и проч. – это не так просто, в этом какая-то суть земного существования».

Бездействие особенно томило. Бунин включился в литературную жизнь, которая, при всей стремительности событий общественных, политических и военных, при разрухе, а потом и голоде, все же не прекращалась. Он бывал в «Книгоиздательстве писателей», участвовал в его работе (17 и 18 января, 18 февраля, 12 марта, 24 апреля, 19 мая 1918 года), в литературном кружке «Среда» (6, 14, 19 февраля) и в Художественном кружке (16 февраля).

На встречах писателей Шмелева, Миролюбова, Андрея Белого разговоры были не только о революции, спорили о судьбе русского народа и современной литературе.

В «Окаянных днях» Бунин вспоминал о том, как предчувствовал грядущие события… Запись, датированная 10 февраля 1918 года, гласит:

«…просматривал … свои стихи за 16 год.

 
Хозяин умер, дом забит,
Цветёт на стёклах купорос,
Сарай крапивою зарос,
Варок, давно пустой, раскрыт,
И по хлевам чадит навоз…
Жара, страда… Куда летит
Через усадьбу шалый пёс?»
 

Далее Бунин пояснил:

«Это я писал летом 16 года, сидя в Васильевском, предчувствуя то, что в те дни предчувствовалось, вероятно, многими, жившими в деревне, в близости с народом.

Летом прошлого года это осуществилось полностью:

 
Вот рожь горит, зерно течёт,
А кто же будет жать, вязать?
Вот дым валит, набат гудет,
Да кто ж решится заливать?
Вот встанет бесноватых рать
И, как Мамай, всю Русь пройдёт…
 

До сих пор не понимаю, как решились мы просидеть все лето 17 года в деревне и как, почему уцелели наши головы!

“Ещё не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно…” Это слышишь теперь поминутно. Беспристрастно! Но настоящей беспристрастности… никогда не будет. А главное: наша “пристрастность” будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна “страсть” только “революционного народа”? А мы-то что ж, не люди, что ли?»

Вот эта завершающая фраза говорит о том, почему Бунин взялся за такую острую, злободневную и в то же время обращённую в будущее книгу.

Иван Алексеевич оставил не только прозаическую («Окаянные дни»), но и поэтическую – хотя определение не вяжется – картину революционных событий в городе.

Москва 1919 года:

 
Темень, холод, предрассветный
Ранний час.
Храм невзрачный, неприметный,
В узких окнах точки жёлтых глаз.
Опустела, оскудела паперть,
В храме тоже пустота,
Чёрная престол покрыла скатерть,
За завесой царские врата.
В храме стены потом плачут,
Тусклы ризы алтарей.
Нищие в лохмотьях руки прячут,
Робко жмутся у дверей.
Темень, холод, буйных галок
Ранний крик.
Снежный город древен, мрачен, жалок,
Нищ и дик.
 

4 мая 1918 года Бунин записал в дневнике: «Великая суббота… Вчера от Ушаковой зашёл в церковь на Молчановке – “Никола на курьей ношке”. Красота этого ещё уцелевшего островка… красота мотивов, слов дивных, живого золота дрожащих огоньков свечных, траурных риз – всего того дивного, что все-таки создала человеческая душа и чем жива она – единственно этим! – так поразила, что я плакал – ужасно, горько и сладко!»

Бунин писал: «на курьей ношке». Храм же известен ныне как «Никола на курьих ножках». Но точно никто не может сказать, откуда пошло такое название. Возможно, это дань тому, что когда-то на месте храма был царский двор и здесь готовили блюда к царскому столу, а возможно, название такое появилось, потому что построили храм на высоких пнях, как на «курьих ножках», да и участочек земли был столько мал, что там, образно говоря, лишь курья(куриная) ножка поместиться могла. По другой легенде, «курья» – это небольшой ручей, а «ношка» – мера земли.

Церковь Николая Чудотворца на курьих ножках

Знаменито это место ещё и тем, что поблизости жил в своё время Александр Сергеевич Пушкин и даже являлся прихожанином храма.

Храм просуществовал до 1934 года…

В мае Иван Алексеевич и Вера Николаевна решили покинуть Москву. Их путь лежал в Одессу. Маршрут же избрали по тем временам наиболее удобный: Орша – Минск – Киев.

Уже в поезде Иван Алексеевич написал:

 
Какая странная отрада
Былое попирать ногой!
Какая сладость всё, что прежде
Ценил так мало, вспоминать!
Какая боль и грусть – в надежде
Ещё одну весну узнать!
 

И снова Одесса

Дорога была непростой. Расписание поездов то и дело менялось, да и было ли оно – это расписание. О том, когда и в каком направлении пойдёт поезд, можно было порой перед самым его отправлением.

В Киеве он написал:

 
Не негодуя, не кляня,
Одно лишь слово! Но простое! —
Пусть будет чуден без меня
И Днепр, и многое другое…
 

Одесса встретила неприветливо, горожане были издёрганы постоянными сменами власти.

Одесса! Здесь Бунин женился на Анне Цакни, здесь у него родился сын. С городом связывало многое. Но теперь всё по-иному.

В дневнике записал:

«В Одессе народ очень ждал большевиков – “наши идут”. Ждали и многие обыватели – надоела смена властей, уж хоть что-нибудь одно, да, вероятно, и жизнь дешевле будет. И ох как нарвались все! Ну, да ничего, привыкнут. Как тот старик мужик, что купил себе на ярмарке очки такой силы, что у него от них слёзы градом брызнули.

– Макар, да ты с ума сошел! Ведь ты ослепнешь, ведь они тебе совсем не по глазам!

– Кто, барин? Очки-то? Ничего, они оглядятся…»

В Одессе было немало писателей. Многие метались, не зная, где пережить лихие времена, метко названные Буниным «окаянными днями».

Жизнь в Одессе была нелёгкой. Писатели, которых встретили Иван Алексеевич и Вера Николаевна, постепенно покидали город, уезжая большей частью в Париж.

Но Бунин всё не решался покинуть Россию. Однажды он даже сказал Вере Николаевне:

– При первой возможности, Вера, надо ехать домой! Но не зря молвится: человек предполагает – Бог располагает.

Его тревоги по дому были понятны. Власти в Одессе запретили переписку с Советской Россией, и ничего не было известно о родных, о брате Юлии Алексеевиче.

Но как ехать, каким образом? Фронт отделял юг России от севера. Где-то уже шли бои.

Зато из Парижа шли бодрые оптимистичные письма. Алексей Толстой писал:

«Мне было очень тяжело тогда (в апреле) расставаться с вами. Час был тяжёлый. Но тогда точно ветер подхватил нас, и опомнились мы не скоро, уже на пароходе. Что было перетерплено – не рассказать. Спали мы с детьми в сыром трюме рядом с тифозными, и по нас ползали вши. Два месяца сидели на собачьем острову в Мраморном море. Место было красивое, но денег не было. Три недели ехали мы (потом) в каюте, которая каждый день затоплялась водой из солдатской портомойни, но зато всё это искупилось пребыванием здесь (во Франции). Здесь так хорошо, что было бы совсем хорошо, если бы не сознание, что родные наши и друзья в это время там мучаются».

Что ж, перспектива путешествия в грязи и смраде не радовала, но… А что могло ожидать его на пути в центр России, в Москву, а оттуда на Орловщину. Да и как встретила бы Орловщина, если ещё осенью 1917 года оттуда с трудом удалось вырваться?

А Толстой бомбил письмами:

«Милый Иван Алексеевич, князь Георгий Евгеньевич Львов (бывший глава Временного правительства, он сейчас в Париже) говорил со мной о Вас, спрашивал, где Вы и нельзя ли Вам предложить эвакуироваться в Париж. Я сказал, что Вы, по всей вероятности, согласились бы, если бы Вам был гарантирован минимум для жизни вдвоём. Я думаю, милый Иван Алексеевич, что Вам было бы сейчас благоразумно решиться на эту эвакуацию. Минимум Вам будет гарантирован, кроме того, к Вашим услугам журнал “Грядущая Россия” (начавший выходить в Париже), затем одно огромное издание, куда я приглашён редактором, кроме того, издания Ваших книг по-русски, немецки и английски. Самое же главное, что Вы будете в благодатной и мирной стране, где чудесное красное вино и всё, всё в изобилии. Если Вы приедете или известите заранее о Вашем приезде, то я сниму виллу под Парижем в Сен-Клу или в Севре с тем расчётом, чтобы Вы с Верой Николаевной поселились у нас. Будет очень, очень хорошо…»

Просил Алексей Толстой и книги Ивана Алексеевича для перевода их на французский язык и издания:

«Пришлите, Иван Алексеевич, мне Ваши книги и разрешение для перевода рассказов на французский язык. Ваши интересы я буду блюсти и деньги высылать честно, то есть не зажиливать. В Париже Вас очень хотят переводить, а книг нет… Всё это время работаю над романом, листов в 18–20. Написано – одна треть. Кроме того, подрабатываю на стороне и честно и похабно – сценарий… Франция – удивительная, прекрасная страна, с устоями, с доброй стариной… Большевиков здесь быть не может, что бы ни говорили…»

Наконец было решено эмигрировать. Бунин не хотел покидать Россию и, по мнению Веры Николаевны, постоянно объяснял решение ехать, скорее даже обманывая себя, нежели считая так, как говорил. А говорил он о том, что «не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга». Особенно отмечал, что «поэзия только там, а в новом мире он не улавливает её». Вера Николаевна вспоминала: «Когда он говорил, то на глазах у него блестели слёзы. Ни социализма, ни коллектива он воспринять не может, всё это чуждо ему. Близко ему индивидуальное восприятие мира.

Одесса. 1919 г.

Потом он иллюстрировал:

– Я признавал мир, где есть I, II, III классы. Едешь в заграничном экспрессе по швейцарским горам, мимо озёр к морю. Утро. Выходишь из купе в коридор, в открытую дверь видишь, лежит женщина, на плечах у неё клетчатый плед. Какой-то особенный запах. Во всем чувствуется культура. Всё это очень трудно выразить. А теперь ничего этого нет. Никогда я не примирюсь с тем, что разрушена Россия, что из сильного государства она превратилась в слабейшее. Я никогда не думал, что могу так остро чувствовать».

Как бы ни расхваливали Париж, Бунин хмурился и не уставал повторять, что в Париж ему «очень не хочется».

И снова о разлуке с Россией:

– Боже, как тяжело! Мы отправляемся в изгнание, и кто знает, вернёмся ли?

20 января Одессу покинули Яков Полонский и ещё несколько писателей, журналистов и художников. Страшно было смотреть, как от причала отходит старый, ещё не очищенный от гари, оставленной пожаром, пароход «Дюмон д'Юрвиль».

Но в последние часы Бунин отказался плыть на этом пароходе. Он всё чего-то ждал, он всё ещё думал, всё ещё искал решения, а решения практически не было. Не знал он, как жить в новой России, не знал, на что жить и что делать. Да и напугали его поистине окаянные дни в Москве.

В канун отъезда Вера Николаевна записала в дневнике:

«На сердце очень тяжело, мы становимся эмигрантами. И на сколько лет? Рухнули все надежды, и надежда увидеться с нашими. Как все повалилось…»

26 января 1920 года Бунины отплыли на Константинополь, но лишь 28 марта прибыли в Париж. Начались долгие годы эмиграции – в Париже и на юге Франции, в Грассе, вблизи Канн.

Эмиграция и «Жизнь Арсеньева»

И вот Иван Алексеевич Бунин, горячо, до боли сердечной любивший Россию, оказался оторванным от неё, причём оторванным не на время очередного путешествия, как это было не раз в прошлом, не на недели, не на месяцы, даже не на года. Оторван навсегда…

Быть может, осознание этой огромной беды, которую невозможно пережить, заставило ещё острее думать о родной земле, о тех бескрайних просторах, в которых он вырос, о тех людях, которые окружали его, ну и, конечно, о тех, кого он любил – о родителях, о братьях, о сестре, и… о женщинах.

Именно в эмиграции он задумал большое художественное произведение о жизни в России, о своей жизни и не о совсем своей.

Об этом он говорит в четвёртой книге романа «Жизнь Арсеньева» устами главного героя, от которого ведётся повествование.

«Какие далёкие дни! Я теперь уже с усилием чувствую их своими собственными при всей той близости их мне, с которой я всё думаю о них за этими записями и всё зачем-то пытаюсь воскресить чей-то далекий юный образ. Чей это образ? Он как бы некое подобие моего вымышленного младшего брата, уже давно исчезнувшего из мира вместе со всем своим бесконечно далеким временем.

Случалось, бывало, в каком-нибудь чужом доме взять в руки старый фотографический альбом. Странные и сложные чувства возбуждали лица тех, что глядели с его поблекших карточек! Прежде всего – чувство необыкновенной отчуждённости от этих лиц, ибо необыкновенно бывает чужд человек человеку в иные минуты. А потом – происходящая из этого чувства повышенная острота ощущения их самих и их времени. Что это за существа, эти лица? Это все люди когда-то и где-то жившие, каждый по-своему, разными судьбами и разными эпохами, где было все свое: одежды, обычаи, характеры, общественные настроения, события… Вот суровый чиновный старик с орденом под двойным галстуком, с большим и высоким воротом сюртука, с крупными и мясистыми чертами бритого лица. Вот светский щеголь времен Герцена с подвитыми волосами и с бакенбардами, с цилиндром в руке, в широком сюртуке и таких же широких панталонах, ступня которого кажется от них маленькой. Вот бюст грустно-красивой дамы: затейливая шляпка на высоком шиньоне, шелковое платье с рюшами, плотно обтягивающее грудь и тонкую талию, длинные серьги в ушах… А вот молодой человек семидесятых годов: высокие, широко расходящиеся воротнички крахмальной рубашки, не скрывающие кадыка, нежный овал чуть тронутого пушком лица, юная томность в загадочных больших глазах, длинные волнистые волосы… Сказка, легенда все эти лица, их жизни и эпохи!

Точно те же чувства испытываю я и теперь, воскрешая образ того, кем я был когда-то. Был ли в самом деле? Был молодой Вильгельм Второй, был какой-то генерал Буланже, был Александр Третий, грузный хозяин необъятной России… И была в эти легендарные времена, в этой навсегда погибшей России весна, и был кто-то, с темным румянцем на щеках, с синими яркими глазами, зачем-то мучивший себя английским языком, день и ночь таивший в себе тоску о своём будущем, где, казалось, ожидала его вся прелесть и радость мира».

Это Бунин писал в романе, уже в конце двадцатых годов.

Замысел же, по словам Веры Николаевны, сложился уже в 1920 году. Она вспоминала: «Иван Алексеевич редко говорил о том, что задумал писать. В первый раз он сказал мне, что хочет написать о жизни, в день своего рождения, когда ему минуло 50 лет, – это 23/10 октября 1920 года. Мы жили уже в Париже… Но в это время он ещё не начал писать художественные произведения, серьёзно болел, очень волновался всяческими событиями. Начал он “Жизнь Арсеньева” летом 27 года, в Грассе, где с 23 года уже была налажена его писательская жизнь».

«Россия! Кто смеет учить меня любви к ней?»

Еще в 1891 году Иван Алексеевич Бунин написал великолепное, необыкновенное по силе и пронзительности стихотворение «Родина»:

 
Они глумятся над тобою,
Они, о родина, корят
Тебя твоею простотою,
Убогим видом чёрных хат…
 
 
Так сын, спокойный и нахальный,
Стыдится матери своей —
Усталой, робкой и печальной
Средь городских его друзей,
 
 
Глядит с улыбкой состраданья
На ту, кто сотни верст брела
И для него, ко дню свиданья,
Последний грошик берегла.
 

Через призму этих слов можно и нужно рассматривать и его отношение к тому, что обрушилось на Россию в 1917 году. Бунин не принял революцию. Для него она представлялась злом. С болью в сердце он покидал Россию, и, конечно, его судьбу безоговорочно разделила Вера Николаевна. Жизнь вдали от Родины была для него невыносима. Он писал:

«И идут дни за днями – и не оставляет тайная боль неуклонной потери их – неуклонной и бессмысленной, ибо идут в бездействии, всё только в ожидании действия и чего-то ещё… И идут дни и ночи, и эта боль, и все неопределённые чувства и мысли и неопределённое сознание себя и всего окружающего и есть моя жизнь, не понимаемая мной».

И выразил своё отношение к жизни:

«Мы живём тем, чем живём, лишь в той мере, в какой постигаем цену того, чем живём. Обычно эта цена очень мала: возвышается она лишь в минуты восторга – восторга счастья или несчастья, яркого сознания приобретения или потери; ещё – в минуты поэтического преображения прошлого в памяти».

Разве не поэтическим преображением прошлого в памяти явились его лучшие произведения, созданные в эмиграции. Обострённые любовью к России и болью от разлуки с нею чувства вылились на страницы романа «Жизнь Арсеньева», совершенно неподражаемых «Тёмных аллей» и других произведений.

По циклу рассказов «Тёмные аллеи» мы, вероятно, можем судить о жизни писателя, которого нередко поражали сильные увлечения представительницами прекрасного пола. Ну что ж, а разве мы можем найти писателя или поэта, который бы не замечал прекрасного?

В.Г. Короленко

Как-то Бунин сказал о писателе Короленко:

– А Короленке надо жене изменить, обязательно, чтобы начать получше писать. А то он чересчур благороден…

В статье «Миссия Русской эмиграции» Бунин писал:

«Россия! Кто смеет учить меня любви к ней? Один из недавних русских беженцев рассказывает, между прочим, в своих записках о тех забавах, которым предавались в одном местечке красноармейцы, как они убили однажды какого-то нищего старика (по их подозрениям, богатого), жившего в своей хибарке совсем одиноко, с одной худой собачонкой. Ах, говорится в записках, как ужасно металась и выла эта собачонка вокруг трупа и какую лютую ненависть приобрела она после этого ко всем красноармейцам: лишь только завидит вдали красноармейскую шинель, тотчас же вихрем несётся, захлёбывается от яростного лая! Я прочёл это с ужасом и восторгом, и вот молю Бога, чтобы Он до моего последнего издыхания продлил во мне подобную же собачью святую ненависть к русскому Каину. А моя любовь к русскому Авелю не нуждается даже в молитвах о поддержании её. Пусть не всегда были подобны горнему снегу одежды белого ратника, – да святится вовеки его память! Под триумфальными вратами галльской доблести неугасимо пылает жаркое пламя над гробом безвестного солдата. В дикой и ныне мертвой русской степи, где почиет белый ратник, тьма и пустота. Но знает Господь, что творит. Где те врата, где то пламя, что были бы достойны этой могилы. Ибо там гроб Христовой России. И только ей одной поклонюсь я в день, когда Ангел отвалит камень от гроба её».

Почему Иван Алексеевич Бунин, плоть от плоти русский, кровь от крови русский, выбрал эмиграцию? Он был потрясён тем, что происходило на его глазах в первые дни, первые недели и первые месяцы после революции. Полный беспредел. Но что же здесь удивительного? Замечательный мыслитель Иван Лукьянович Солоневич, тоже вынужденный скитаться «у чужих берегов», предельно точно указал на движущие силы революции, точнее, на те силы, которые были движимы тайными пружинами этого страшного явления. Вот строки из его книги «Диктатура сволочи»:

• «… социальная революция есть прорыв к власти ублюдков и питекантропов…»;

• «… теория, идеология и философия всякой социальной революции есть только “идеологическая надстройка” над человеческой базой ублюдков»;

• «Социальные революции устраиваются не “социальными низами”, а биологическими подонками человечества; и не на пользу социальных низов, а во имя вожделений биологических отбросов; питекантроп прорывается и крушит всё, пока захваченное врасплох человечество не приходит в себя и не отправляет питекантропов на виселицу»;

• «Если есть сливки, то есть и подонки. Если есть люди, творящие жизнь, то есть и люди, её уродующие»;

• Во время революции «власть подбирала окончательный люмпен-пролетариат и, как свору собак, спускала их на настоящих трудящихся. Власти на жизнь и на смерть эти своры не имели, но они имели власть на донос, что во многих случаях означало то же самое…».

И вот эти ублюдки и подонки, вся омерзительная накипь, которая сразу всплыла и захлестнула улицы городов, и привела в ужас блистательного певца любви… Любви, но не ненависти. Правда, книга «Окаянные дни» получилась весьма свирепой, но ведь после неё были необыкновенные «Митина любовь», «Жизнь Арсеньева» и непревзойдённый цикл рассказов «Тёмные аллеи».

И.А. Бунин. 1933 г.

Путь в эмиграцию и жизнь в эмиграции были нелёгкими… Во Франции выбор пал на небольшой городок Грасс. Там и поселились Иван Алексеевич и Вера Николаевна на время, пока не вернётся в Россию старый порядок. Но оказалось, что поселились навсегда. Впрочем, жизненные невзгоды Бунин переносил легче, чем моральную тяжесть от разлуки с Россией.

И, осев в Грассе, ушёл в работу. Вылив на страницы всю боль от увиденного в конце 1917 – начале 1918 годов, он резко отошёл от политики. Настало время окунуться в исполненную необыкновенного лиризма высокохудожественную прозу.

В повести «Митина любовь» мы находим отражение переживаний, связанных с первыми настоящими чувствами к Вареньке Пащенко. Не, там не всё в точности – там улавливается смысл. Ведь известно, что разрыв с Пащенко Бунин переживал настолько сильно, что готов был решиться на самоубийство. Его герой в повести делает то, что автор, к счастью, не сделал с собой. Повесть написана в 1925 году. Чуть позже, в 1927 году, начинается работа над большим романом «Жизнь Арсеньева», фактически романом автобиографичным, хотя и не соответствующим полностью событиям жизни автора. Узнаваемость героев очень высокая, почти полная. Мы видим в романе переживания автора, о которых он нередко писал в письмах к своему брату.

Роман был высоко оценён в эмиграции и отмечен в 1933 году Нобелевской премией – это первое награждение премией русского писателя.

В середине сороковых Бунин создал свой непревзойдённый цикл рассказов о любви «Темные аллеи». Он включил в этот цикл 38 рассказов – то есть 38 историй любви. Возможно, какие-то из них и были вымышлены, но многие наверняка взяты из жизни, ведь современники в дореволюционное время говаривали, что у Бунина в каждом городе есть возлюбленная.

И всё это время рядом была его супруга, его ангел-хранитель Вера Николаевна Муромцева-Бунина. Она читала всё, что выходило из-под пера мужа. О чём думала она? Что сопоставляла? Ревновала ли к прошлому? Нет, она поставила себя выше – она как бы поднялась над фактами и оценивала только результат, только значение того, что писал бесконечно дорогой для неё Ян.