Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"

Холод осенней любви

Встреча с Галиной Кузнецовой всколыхнула Бунина. Он даже вспомнил её стихи, которые недавно прочитал в журнале, изданном в Брюсселе князем Дмитрием Шаховским. Вспомнил и прочитал, чем привёл в восторг юную почитательницу.

 
Почувствовать своё предназначенье
Сгибать мечту, как самый страстный лук,
И падать в раскалённое теченье
Неутоляемых летами мук…
 
 
Всю жизнь следить с берегового вала
Нездешнего круженье корабля…
Мне – правнучке упрямого Дедала —
Отмерена смиренная земля…
 

Галина Кузнецова в долгу не осталась и прочитала стихотворение Ивана Алексеевича. Оно называлось «Летняя картина».

 
Там, где тенистыми шатрами
Склонились ивы на затон,
Весь берег с тёмными садами
В зеркальной влаге отражён.
 
 
Там, где широкой мягкой тенью
Сокрыта в зелени река,
Всё веет сладостною ленью,
Под тихий шёпот тростника.
 
 
Там, отдыхая, сердце дремлет,
Когда закат горит в огне,
И чутко в сонной тишине
Вечерним летним звукам внемлет.
 

Нет ничего более сильного, нежели единый взгляд на творчество, нежели тяга к этому творчеству. А для поэта нет ничего приятнее, чем внимание к его стихам, к его детищу, обиду которого не каждый прощает.

А потом они говорили о любви… А ведь Бунину было уже немало лет, и молодая поэтесса оказалась моложе ровно на тридцать… Тридцать лет – это полжизни, а для кого-то и больше, ведь время было нелёгкое, исполненное трагедий. Но Бунин недаром говорил: «Истинная любовь не выбирает».

И в данном случае выбора не было.

Когда муж стал собираться в Париж, Галина твёрдо заявила ему, что останется отдыхать ещё на некоторое время. И всё это время было посвящено Бунину. Возвратившись же в Париж, она объявила мужу, что уходит от него. Жили они в эмиграции плохо, отношения были никудышними. Тому виной отчасти, конечно, то, что они влачили полунищенское существование, но дело было даже не в материальной стороне – Кузнецова рвалась в литературу. И вдруг – такая встреча. Она была настолько сражена Буниным как человеком, что даже не думала о его возрасте.

Было всё как в юности – встречи на съёмной квартире в Париже, попытки скрыть свои отношения от людей, в данном случае от эмигрантского общества.

Но что же Вера Николаевна? Она же прекрасно знала своего Яна. Неужели не чувствовала, что с ним происходит неладное? Конечно, она переживала, по свидетельству одной поэтессы, «сходила с ума и жаловалась всем знакомым на измену Ивана Алексеевича». Были и семейные объяснения, почти скандалы. Но что же можно было поделать? После объяснения с женой Бунин просто уехал в Париж. Таиться уже не было смысла. А Вера Николаевна только восклицала:

«Ян сошёл с ума на старости лет. Я не знаю, что делать!»

Но как же действительно поступить? После стольких лет совместной жизни, жизни в любви, после стольких испытаний и расстаться? Это было невозможно.

Упрекать Ивана Алексеевича? Устраивать скандалы? Она понимала, что это бессмысленно, да и не так была воспитана, чувство достоинства и высокая внутренняя культура не позволяли.

Бунин переживал, казнил себя, но ничего поделать не мог…

Чтобы понять это, достаточно вспомнить Фёдора Ивановича Тютчева, тоже пережившего немало любовных драм…

 
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
 
 
Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье, —
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.
 
 
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность…
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство, и безнадежность.
 

Тут нужно сказать лишь одно – конечно, о безнадежности Иван Алексеевич не думал вовсе. Казалось, что их любовь не только взаимна, но и сильна.

Но ведь Иван Алексеевич любил жену, и любовь эта была долгой. Когда у него спросили, любит ли он Веру Николаевну, он воскликнул:

– Любить Веру?! Как это?! Это то же самое, что любить свою руку или ногу…

Бунин же не мог расстаться с супругой и в один прекрасный день привёз домой Галину Кузнецову, назвав её своей ученицей. Внешне как будто бы и ничего не изменилось – в их доме всегда было много творческой молодежи. Гостили месяцами. Он стал убеждать Веру Николаевну в том, что между ним и Галиной ничего, кроме отношений учителя и ученицы, нет. Поверила ли она? Бывают случаи в жизни, когда человек верит в невозможное, в то, во что поверить нельзя. Почему? Да потому что иногда вера просто спасительна.

И Вера Николаевна поверила. Она очень переживала, но Бунин был слишком дорог ей, да и понимала она его метущуюся натуру, понимала, что если бы он был иным, домашним, верным, то не было бы его поразительных произведений, не было бы «Чистого понедельника», «Натали», «Солнечного удара» и многих, многих других непревзойдённых рассказов.

Когда ей намекали, что поселившаяся в их доме поэтесса не просто гостья, Вера Николаевна предпочитала уходить от разговоров и делать вид, что не замечает намёков. Правда, в своём дневнике записала:

«Пусть любит Галину… только бы от этой любви ему было сладостно на душе…»

Точно так же как Тургенева перед каждым новым романом «трясла лихорадка любви», так и сердце Бунина не могло быть долго свободным от любви. Сколько их было, возлюбленных писателя? В литературных произведениях нашли отражение лишь наиболее яркие романы, ну а о рядовых увлечениях он не распространялся. О них он не рассказывал никому, не упоминал о них и в своих дневниках.

Наверное, звучит невероятно – жить с женой и любовницей под одной крышей! Каково жене! Как это могла вытерпеть Вера Николаевна?! Но ведь и Галине Кузнецовой было не легче. Возможно, она полагала, что Бунин уже в скором времени примет какое-то решение. Но прошёл год, потом ещё один, и ещё, и ещё… Пятнадцать лет сохранялось это невероятное положение, о котором ни сам Бунин, ни его женщины практически и следа не оставили в своих дневниках. Видно, трудно было поверить бумаге то, что творилось в их душах.

Веру Николаевну утешало лишь то, что Иван Алексеевич работал постоянно, целеустремлённо в напряжённом режиме, что его совершенно не выбивали из колеи любовные коллизии. Он работал так, что ей порой казалось, что действительно Галина Кузнецова лишь помощница и не более того. Но сама же и понимала, что такие мысли – спасительный самообман.

А между тем Бунин действительно трудился не покладая рук, что даже Галина Кузнецова отметила в своём дневнике:

И.А. Бунин. 1937 г

«И.А. пишет по 3–4 печатных страницы в день. Пишет один раз рукой, перед обедом даёт перепечатывать их В. Н., исправляет и даёт переписывать уже на плотной бумаге с дырочками мне. Вечером ходит со мной гулять и говорит о написанном. Пишет он буквально весь день, очень мало ест за завтраком, пьёт чай и кофе весь день. …Нечего говорить, что он поглощён своим писанием полностью. Всё вокруг не существует».

Среди гостей виллы Буниных однажды появился молодой литератор Леонид Зуров, и кто-то был склонен считать, что странный любовный треугольник с тех пор превратился в «любовный квадрат», поскольку новый гость был влюблён в Веру Николаевну. Но едва ли это так. Да, Вера Николаевна тепло относилась к Зурову, но, скорее всего, относилась по-матерински – своих-то детей они так и не завели.

Конечно, столь странное положение не могло не отразиться на чувствах Галины Кузнецовой – убивало отсутствие какой бы то ни было перспективы. Женщина есть женщина. Неопределённость не даёт успокоенности, не придаёт уверенности в завтрашнем дне. Было ясно, что Бунин никогда не сделает решительного шага – да, он любит её, молодую поэтессу, но он по-своему любит и жену, с которой его связывают годы испытаний и которая для него как ангел-хранитель.

Между тем шли годы, и роль ученицы становилась тесноватой для поэтессы, да и роль литературного секретаря не слишком вдохновляла. Наверное, она не раз задавала себе вопрос: «Кто же я? Кто я для Бунина?»

В дневнике записала: «Нельзя же, правда, жить так без самостоятельности, как бы в “полудетях”». Недаром же отметила в дневнике, что кроме работы для Ивана Алексеевича «всё вокруг не существует».

Она сначала с восхищением говорила о необыкновенной работоспособности Ивана Алексеевича, затем появились нотки тревоги. Действительно, кто она для него? В дневнике записывала:

«Он сидит по 12 часов в день за своим столом, и если не всё время пишет, то всё время живёт где-то там… Глядя на него, я думаю об отшельниках, о мистиках, о йогах – не знаю, как назвать ещё, словом, о всех тех, которые живут вызванным ими самими миром».

Ей просто становилось не то чтобы страшно, нет, ей становилось неуютно от понимания того, что он как будто бы с ней, он, как ей казалось, предпочёл именно её своей жене, но на самом деле он и не с ней, и не с Верой Николаевной. Бывало, что он не замечал ни её, ни Веру Николаевну – никого вообще.

«Во время писания к нему можно было смело войти в кабинет, взять что нужно и уйти – он никогда не сердился, может быть, даже не замечал входившего. Думаю, вообще трудно найти среди писателей более лёгкого, нетребовательного человека, каким он был, когда писал. Можно было дивиться его смирению, когда он начинал с какой-нибудь самой скромной маленькой картинки, сценки, когда он, столь прославленный в своём изобразительном искусстве, подолгу вглядывался в себя, чтобы поточнее выразить то единственное, что надлежало сказать при описании старухи-побирушки “в прямых чулках на сухих ногах” или “по-вдовьи свернувшейся” на крыльце собаки».

И снова всё расставил по местам его величество случай.

По пути из Швеции, где Бунин побывал на вручении ему Нобелевской премии, все трое – он, Вера Николаевн и Галина Кузнецова – остановились на несколько дней во Франции у писателя Фёдора Степуна. Продолжили путь Бунины уже без Галины, которая заболела и осталась у гостеприимных хозяев до выздоровления, и осталась надолго. С ней случилось невероятное – она полюбила женщину, сестру писателя, Маргариту Степун, которая была оперной певицей. Да и Маргарита ответила ей страстными чувствами.

Что ж, на Западе уже давно всё смешалось и перепуталось, уже давно мужчины перестали быть мужчинами, что доказали в 1-ю мировую войну, когда на защиту Парижа отправлялись из России русские солдаты, поскольку французские более интересовались некоторыми частями тела друг у друга, но не винтовками и орудийными прицелами, а тем более штыками – штыковой бой удел русских.

Пройдёт ещё несколько лет, и французы в 1940 году охотно лягут под наступающие части вермахта, сдадут Гитлеру Париж, а сами стыдливо станут подглядывать из подворотни за своими барышнями француженками. Мол, как это они смеют гулять с гитлеровцами? А с кем же, если свои мужики мужиками себя не проявили и отдали их тем самым гитлеровцам. Уж потом-то, когда русские воины свернули набок скулы этим самым победителям Гей-Европы, и появилась возможность освободиться от странной оккупации, французы воздали должное подлым предательницам, благоволившим к захватчикам.

Ну а Маргарита Степун, за неимением захватчиков – ведь они ещё не явились покорять героическую Францию, полюбила русскую эмигрантку, найдя в ней больше мужских черт, нежели в соотечественниках, и заставив Бунина все последующие годы удивляться, как это он со своей прозорливостью не разглядел, что завел роман с полуженщиной, которая потом, как он выразился, «ушла от него к бабе».

Иван Алексеевич был потрясён, ему предпочли даже не другого, а другую…

Бунин с головой ушёл в творчество. Он работал над циклом рассказов «Тёмные аллеи». Там он сделал вывод в одном из рассказов, что «на свете так мало счастливых встреч».

Уже на склоне лет Иван Алексеевич написал:

«От жизни человечества, от веков, поколений останется на земле только высокое, доброе и прекрасное, только это. Все злое, подлое и низкое, глупое в конце концов не оставляет следа; его нет, не видно. А что есть? Лучшие страницы лучших книг, предания о чести, о совести, о самопожертвовании, о благородных подвигах, чудесные песни и статуи, великие и святые могилы…

От Ивана Алексеевича Бунина остались лучшие страницы лучших книг, он стал учителем высокого чувства любви, благодаря волшебному прикосновению к этому чувству в своих произведениях и поэтических и прозаических, особенно в романе «Жизнь Арсеньева» и в рассказах цикла «Тёмные аллеи» и других. Он стал учителем для тех, кто стремился идти следом, как, к примеру, Юрий Казаков. Его называли «советским Буниным» за рассказы, в которых ощущалось подражание великому мастеру изящной словесности, но присутствовала и самобытность.

Школа Бунина

В восьмидесятые годы мне довелось участвовать во Всеармейских семинарах молодых литераторов, пишущих на военные темы. Семинары регулярно проводились в Советской армии ГлавПУРом и Союзом писателей СССР. Руководили группами семинаристов, созданными по типу учебных групп Литинститута имени Горького, литературный критик и кинодраматург Юрий Борисович Лукин, которого звали между собой просто Юр Бор, профессор Литинститута доктор философских наук Борис Андреевич Леонов – просто Бор Леонов, писатели Николай Семёнович Евдокимов, который вёл группу в Литинституте, и Николай Павлович Кузьмин.

Юрия Борисовича Лукина я знал с самого раннего детства, с тех пор, как они с моим отцом, писателем Фёдором Фёдоровичем Шахмагоновым, работали над сценариями кинофильмов «Судьба человека» и «Поднятая целина», а Николай Семёнович Евдокимов окончил Литинститут в 1948 году вместе с моим отцом. Я только лишь возвращался в литературную среду, поскольку после окончания Калининского суворовского военного и Московского высшего общевойскового командного училищ служил в войсках, командовал мотострелковыми подразделениями – взводом, ротой, батальоном, преподавал тактику.

На семинары же приезжал сначала сотрудником журнала «Советское военное обозрение», где возглавлял отдел критики, библиографии, впоследствии включившим в себя и литературу, затем редактором Воениздата. На всех семинарах был старостой группы, которую вели Евдокимов и Кузьмин. Занятия строились по типу творческих семинаров, проводимых в Литинституте. Николай Павлович Кузьмин не уставал повторять, что при работе над художественным произведением необходимо «скалывать с себя», а Николай Семёнович Евдокимов учил, как он выражался, «рисовать словом» и наставлял, что если уж пришёл в литературу, то необходимо, выбрав себе своеобразный эталон, ставить задачу превзойти этот эталон, как бы нелепо это ни звучало для нас, начинающих, чьи рассказы и повести были далеки от совершенства.

Помню, один из семинаристов после изрядной критики даже задал вопрос Николаю Семёновичу:

– Может, мне не писать вообще?

Ответ в первую минуту удивил. Дословно:

– Если можешь не писать, не пиши!

И пояснял, что подлинные мастера слова писали, потому что не могли не писать, потому что всё существо таких писателей, как Иван Алексеевич Бунин, было пронизано именно этим вот – «не могу не писать».

Евдокимов и Кузьмин очень часто приводили в пример неподражаемые бунинские строки из разных произведений, приобщая нас не просто к чтению таковых произведений, а к вдумчивому, внимательному осмыслению того, как надо работать над словом.

В нашей группе был Александр Бондаренко, в то время капитан, а впоследствии полковник, начальник отдела литературы «Красной звезды», журналист, в прошлом военный лётчик-истребитель Андрей Василец, который схватывал на лету уроки руководителей семинаров. Даже запомнилась отточенная фраза о взлётной полосе, которую мог написать именно только лётчик, написать, наставляемый опытными стилистами: «Взлётная полоса уходила вдаль, полоса длинная, настолько длинная, что, казалось, она слегка изгибается на земле так, что окончания её не видно, и представлялось, что кажущаяся бесконечной бетонка уходит в небо».

Мы предлагали на обсуждение свои материалы, критиковали друг друга, и затем завершали эти разборы Евдокимов и Кузьмин, снова и снова требуя рисовать словом, а не просто складывать, как кирпичики, несущие сухую информацию фразы.

Мы прямо в период семинаров – проводимых раз в два года в домах творчества Союза писателей СССР – Пицунде, Ялте, Дубултах, – и в литературных журналах, таких как «Литературная учёба» – ежегодно в Москве – писали и переписывали свои рассказы, стараясь подражать, насколько это возможно, непревзойдённому бунинскому стилю, который по рекомендации Николая Семёновича за образец брали в первую очередь.

Помню, как именно под неусыпным оком руководителей впервые начал рассказ не топорным казённым языком, а постарался выписать начало более художественно, снова и снова перечитывая бунинские «Чистый понедельник», «Солнечный удар» и другие рассказы.

И вместо сухого: «В день отъезда я приехал в аэропорт и сел в самолёт», постепенно получилось:

«Мы покидали Пятигорск в начале декабря. В канун отъезда Машук, седой, величавый и суровый, “надел шапку” – так говорят местные жители, когда тучи закрывают вершину горы, обещая ненастье. Однако утро на другой день выдалось мягким, тёплым и чем-то немного грустным. Ветер подул с юго-востока, с Каспия, туман повис над городом, стало зябко, пасмурно и неуютно. Но к полудню вырвалось из-за туч солнце, и сразу ожил, засверкал, зазвенел ручьями тихий и уютный курорт, словно приглашая остаться…»

Впрочем, выдержать в таком стиле целиком рассказ, конечно, не получалось. И снова я окунался в магию бунинских фраз, снова старался вникнуть, в чём же их необыкновенная сила.

Я перечитывал «Натали»:

«В то лето я впервые надел студенческий картуз и был счастлив тем особым счастьем начала молодой свободной жизни, что бывает только в эту пору. Я вырос в строгой дворянской семье, в деревне, и юношей, горячо мечтая о любви, был ещё чист душой и телом, краснел при вольных разговорах гимназических товарищей, и они морщились: “Шёл бы ты, Мещерский, в монахи!”»…

Нет, подражание впрямую, копирование эпизодов не допускалось – от нас требовали, впитав стиль великого мастера изящной словесности, по возможности вырабатывать свой, на материале своём, пусть даже в первую очередь военном – Бунин-то был человеком сугубо штатским.

Но это не означало, что даже в чисто военной повести не отражалась школа Бунина. Я старался выписывать как можно больше эпизодов, насколько это получалось, рисуя словом…

«Снова побежал под колёса вездехода лесной просёлок. Впереди, раскачиваясь на неровной грунтовой дороге, шла боевая машина командира батальона, и антенна её радиостанции, вздрагивая при каждом покачивании машины на ухабах, то колебалась, словно маятник, то плавно выписывала в воздухе замысловатые фигуры».

Старался учиться и описанию сцен любви.

И здесь сегодня особенно важно следовать великой школе Бунина, великой изобразительной силе, облечённой в поистине изящную словесность.

Немало в русской литературе мастеров художественного слова. Я даже не говорю о Пушкине и Лермонтове – это неоспоримые звёзды первой величины. А возьмите произведения первого русского романиста Василия Трофимовича Нарежного… Мне посчастливилось подготовить в 1990 году для издательства «Правда» большой сборник произведений Нарежного «Словенские вечера». Как выписаны эти «Словенские вечера»! Какой стиль! Какая пластика языка! Возьмите любой из «Вечеров» и наугад прочтите попавший на глаза абзац:

«При входе в лес дремучий, на долине, усыпанной цветами благоухающими, при пенящемся источнике, воссели витязь и спутник его. Закатывающееся солнце златило края неба и доспехи странников. Веселием сияло лицо Добрыни; он снял тяжелый шлем свой и повесил на дубе…»

Прекрасно выписаны многие произведения Ивана Сергеевича Тургенева, причём не только стихотворения в прозе. А Николай Дмитриевич Телешев, кстати, добрый знакомый Бунина?! Прочтите его «Зореньку»!

А «Лазоревая степь» Михаила Александровича Шолохова! Да и не только она. В Шолоховские дни мне понадобилось написать стихи для песни. Обратились, как к сыну писателя, который в 50-е годы долгое время был литературным секретарём Михаила Александровича.

Открыл я «Тихий Дон» на самой первой странице, в самом начале…

«Мелеховский двор – на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше – перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток, за красноталом гуменных плетней, – Гетманский шлях, полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый, живущо́й придорожник, часовенка на развилке; за ней – задернутая текучим маревом степь. С юга – меловая хребтина горы. На запад – улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу».

И что ещё нужно? Строки сами полились…

 
Над рекой старый дом,
Из-под туч тянет прошлого ветер,
А над поймой седой
Хмуро ходит на дыбах туман.
Лишь на Млечном Пути
Нам заветная звёздочка светит,
И шумит, и бежит
В неизвестность донская волна.
 

А возьмите сборник «Проза русских поэтов»! Или «Проза русских художников»! На излёте советского времени много таких книг издавалось, книг, которые дарили читателем что-то необыкновенно светлое, высокое, в отличие от серой демократической прозы.

И всё-таки, чтобы понять, что же такое изящначя русская словесность, необходимо окунуться в сокровищницу бунинской прозы. И поэзии, конечно, но поэзия имеет свои законы. В ней нелегко определить звезду первой величины. В прозе это сделать легче и вернее…

Любовь к родной земле, любовь к женщине! Любовь и вера! Любовь, помноженная на веру в Бога, веру в своё предназначение писателя, вера в Божий Промысел в творчестве во имя Жизни на Земле…

И если наш величайший полководец Суворов, говоря о победоносных делах боевых, не уставал повторять: «Мы Русские – с нами Бог!», Иван Алексеевич верил, что Милосердый Бог присутствует в каждом великом деле, потому что он с нами, каждую минуту, каждое мгновение жизни и Творчества. Вот заключительные строки замечательного бунинского стихотворения, свидетельствующего о его глубокой и нелицемерной вере:

 
Тяжела, темна стезя земная.
Но зачтётся в небе каждый вздох:
Спите, спите! Он не спит, не дремлет,
Он вас помнит, Милосердый Бог.