Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"

«Чувства нет – без чувства жить нельзя»

На 23 сентября 1898 года назначили венчание…

Удивительно, что инициатором церковного обряда оказалась Элеонора Павловна, поскольку у Бунина не было на это средств. В наступающий век безбожия вера поколебалась, и многие венчались лишь по традиции или ради того, чтобы показать окружающим, что не отступаются от церкви.

Вера Николаевна Муромцева-Бунина рассказала в книге:

«Венчались они в церкви на Греческом базаре; жили Цакни на Херсонской. Незадолго перед этим они потеряли сына и упросили Ивана Алексеевича не увозить от них “Аню”, а поселиться вместе с ними, – квартира у них была большая. После свадьбы молодые должны были поплыть в Балаклаву к греческим родственникам Цакни.

Иван Алексеевич к таинствам, после своего увлечения толстовством, относился совершенно равнодушно. Отец Цакни, как я уже упомянула, был неверующий народоволец. И если бы жених предложил венчаться совсем просто, только с двумя свидетелями, то Анна Николаевна, по всем вероятиям, согласилась бы, как уверяла меня Лидия Карловна Федорова, но Иван Алексеевич так был равнодушен к венчанию, что ни во что не вмешивался. Всем верховодила жена Цакни. Она, как полагается, заказала белое венчальное платье, купила фату с флёр д’оранжем и в карете привезла невесту в храм. Мальчиком с образом был младший, единокровный брат невесты, Бэба».

Венчание было для Бунина ещё одним нелёгким испытанием. Он даже в церковь Сретения, где был назначен обряд, вынужден был прийти пешком.

Но самое удивительное произошло после венчания. Едва окончилась служба и были совершены все положенные по обряду действия, Бунин, выходя из церкви и попутно принимая немногочисленные поздравления, разговорился с отцом невесты – теперь уже венчанной супруги своей – Николаем Петровичем Цакни. Разговор оказался настолько интересным, что он, сам того не замечая, словно забыл о невесте.

Вышли из церкви. Пошли по направлению к дому Цакни. Так и пришли туда – жених отдельно и невеста отдельно. Анна была вне себя от возмущения, а Бунин только удивлялся, мол, надо же, и не предполагал, что надо обязательно было идти рядом с невестой.

Вера Николаевна писала: «Я спрашивала Ивана Алексеевича, как это он мог уйти после венчания без жены?

– Я не придавал никакого значения этому, к тому же мы о чём-то очень интересном разговорились с Николаем Петровичем, я и забыл, что молодожёны должны возвращаться вместе…»

Наконец настала пора застолья. И тут невеста проявила явную бестактность. Она сказала Бунину, что слышала, будто он женится на ней не по любви, а из-за её денег.

Бунин был крайне возмущён. Воскликнул, поднимаясь из-за стола:

– Кто это сказал? Кто посмел такое сказать? Кто так считает?

Анна ответила, что так считают литератор Фёдоров и его жена.

Бунин высказал человеку, которого до сих считал своим другом, всё своё неудовольствие. А затем убежал и закрылся в своей комнате. Комнату эту выделили, когда уговорили после свадьбы переехать к ним в дом. Скандал набирал обороты, невеста горько плакала, очевидно, уже укоряя себя за глупую шутку. Бунина пытались вызволить из добровольного заточения, но он не отзывался на стук в дверь. Ну а сам Фёдоров в скандале не участвовал, поскольку сильно выпил. Они с женой тоже покинули гостей и улеглись спать в первой же попавшейся на пути комнате – комната, как оказалось, предназначалась молодожёнам.

И всё же утром удалось уладить конфликт и помирить враждующих, которые повинились друг перед другом.

Много было всякого разного в этой семейной жизни. Но тем не менее по прошествии многих лет Бунин признавался:

«Когда я теперь вспоминаю это время – это было в сентябре в Одессе, – мне оно представляется очень приятным. И вот нельзя, собственно, никому сказать этого – из чего состояло это приятное? Прежде всего из того, что стояла прекрасная сухая погода, и мы с Аней, и с её братом Бэбой, и с очень милым песиком, которого она нашла в тот день, когда я сделал ей предложение, ездили на Ланжерон. Надо сказать, что в Ане была в то время смесь девочки и девушки, и “дамское” выражалось в ней тем, что она носила дамскую шляпу с вуалью в мушках, как тогда было модно. И вот через эту вуаль её глаза – а они у неё были великолепные, большие и чёрные – были особенно прелестны. Ну, как сказать, из чего состояло моё приятное состояние в это время? Особенной любви никакой у меня к ней не было, хотя она и была очень милая. Но вот эта приятность состояла из этого Ланжерона, больших волн на берегу и ещё того, что каждый день к обеду была превосходная кефаль с белым вином, после чего мы часто ездили с ней в оперу. Большое очарование ко всему этому прибавлял мой роман с портом в это время – я был буквально влюблен в порт, в каждую округлую корму…»

Сама идея венчания – загадка. Галина Николаевна Кузнецова записала в своём дневнике:

«Я стала спрашивать его (Ивана Алексеевича. – Н.Ш.) о его первой жене Анне Николаевне Цакни. Он сказал, что она была ещё совсем девочка, весной кончившая гимназию, а осенью вышедшая за него замуж. Он говорил, что не знает, как это вышло, что он женился. Он был знаком несколько дней и неожиданно сделал предложение, которое и было принято. Ему было 27 лет».

Сам Иван Алексеевич вспоминал: «…Внезапно сделал вечером предложение. Вид из окон из дачи (со второго этажа). Аня играла “В убежище сада…”. Ночью у них, спал на балконе (это, кажется, в начале сентября)».

Трудно сказать, зачем Элеонора Павловна и с венчанием помогла, и предложила молодым поселиться в родительском доме, если всей душой не приняла эту свадьбу. Может быть, так ей было легче мстить за отвергнутую свою любовь. Тайные её козни, конечно, отравляли жизнь, но Бунина в большей степени огорчало другое, то, что он считал главным. Аня так и не приняла его литературную деятельность. Она считала её бесполезной и бесперспективной.

Вера Николаевна Муромцева-Бунина рассказала в книге «Жизнь Бунина»:

«По Фрейду, этот брак не мог быть длительным. Так и случилось.

На следующий день они отправились в Крым, где провели медовый месяц. Брату Юлию в письме от 1 октября 1898 года он рассказывал: “Видишь, я – в море и ужасно доволен этим. Возвращаемся с Анной Николаевной из Крыма, уехали в субботу на прошлой неделе, были в Ялте, Гурзуфе и т. д., потом в Севастополе и Балаклаве. Тут я перезнакомился с моими новыми родственниками. В Балаклаве – хорошо, земли тут у Цакни 48 десятин, и, как рассказывает его племянник, живущий в Балаклаве, всё это стоит, а будет стоить ещё более дорого… Он, то есть Николай Петрович, предлагал мне переселиться в Крым и заняться хозяйством”.

А 15 октября 1898 года отметил, что живёт “совсем по-господски” и что молодая супруга его “Анна Николаевна – замечательно добрый, ровный и прекрасный человек, да и вся семья…”. Далее коротко об отдыхе и времяпровождении: “Сейчас едем в именье – я, Аня и Беба (брат Анны), – будем охотиться. Но буду, конечно, и работать и там. Там всё есть, лошади верховые и т. д. – словом, тоже всё по-барски, даже кухарку с нами шлют… Пробуду там с неделю, не больше – корректура… Машенька (сестра Ивана и Юлия Буниных) не радует меня, такие грустные письма пишет…”

Ну и как же без описания местности: “В Краснополье (или Затишье) очень хорошо. Местность тут совсем голая, но гористая, усадьба стоит на склоне горы, а перед ней громадная долина, красиво замкнутая горами… Дом привёл меня в восторг – огромный, массивный, уютный, старинный. Земли тут 800 десятин”.

Так что посетили всех родственниц юной супруги, “очень толстых, неподвижных, старых гречанок, которые угощали розовым вареньем с ледяной водой и всякими греческими сладостями”. Из Балаклавы они вернулись в Севастополь и поплыли на пароходе “Пушкин” в Ялту, остановились в гостинице возле мола. Побывали в Гурзуфе. Возвращались оттуда в Ялту на маленьком пароходике. Из Ялты пошли, уже на большом, в Одессу. Была качка.

Вернувшись в Одессу, почти тут же засобирались в поездку. Бунину нужно было по своим литературным делам побывать в Москве и Петербурге, а Анне Николаевне хотелось посетить столицы. Кажется, до тех пор она не бывала на севере России. В Москве они попали на первое представление “Царя Федора Иоанновича” в Общедоступном Художественном театре, а затем были на юбилее Златовратского, праздновавшемся в Колонном зале “Эрмитажа”. Бунин познакомил жену со всеми своими друзьями и знакомыми; все восхищались ее красотой. Народу на юбилее было множество, говорились речи, тосты, банкет затянулся, как в таких случаях шутили, “далеко за полночь”.

В Петербурге оставались недолго и, вернувшись в Москву, были на первом представлении “Чайки” в том же театре “Эрмитаж”, где начинал свою деятельность Художественный театр, в первые годы своего существования называвшийся Общедоступным Художественным театром. Действительно, цены в нем были в те годы очень низкие».

Творчество Ивана Алексеевича Анну не волновало. Стихи, которые Бунин печатал в газете её отца, она считала бесталанными. Её более волновало оперное искусство, нежели литература. Споры переходили в размолвки.

23 декабря Анна Николаевна уехала домой в Одессу, а Бунин ещё задержался по литературным делам и новый, 1899 год встретил с братом Юлием. Поздравляя жену с Новым годом, он написал ей 31 декабря:

«Хотел бы я любить людей, и есть во мне любовь к человеку, но в отдельности, ты знаешь, я мало кого люблю».

Вера Николаевна рассказала:

«На Рождество они вернулись на Херсонскую. И началась для Ивана Алексеевича вторая семейная жизнь и дружба с одесскими художниками.

Оперный театр в Одессе. Старинная открытка

Присмотревшись к укладу жизни в доме Цакни, Иван Алексеевич стал возмущаться, – многое ему было не по душе. Элеонора Павловна, мечтавшая в юности стать оперной певицей и не ставшая ею, заполняла свою неудавшуюся артистическую жизнь тем, что ставила оперы с благотворительной целью. В том году шли у них на квартире часто репетиции “Жизни за царя” Глинки, спектакль должен был быть в зале на Слободке Романовке. И больше всего возмущало Ивана Алексеевича, что к этому была привлечена Аня, у которой не было ни оперного голоса, ни артистических способностей. Конечно, со сцены она казалась еще красивее, чем в жизни. После брака она очень похорошела. Особенно ей шли бальные туалеты, и когда она танцевала с каким-то красавцем офицером, все восхищались этой парой… “И я видел ее удовольствие, оживление, быстрое мелькание ее юбки и ног; музыка больно била меня по сердцу своей бодрой звучностью, вальсами влекла к слезам. Все любовались, когда она танцевала с Турчаниновым, с тем противоестественно высоким офицером в черных полубачках, с продолговатым, матово-смуглым лицом, с неподвижными темными глазами. Она была довольно высока, – все-таки он был на две головы выше ее и, тесно обняв и плавно длительно кружа ее, как-то настойчиво смотрел на нее сверху вниз, а в ее поднятом к нему лице было что-то счастливое и несчастное, прекрасное и вместе с тем нечто ненавистное мне…”» («Жизнь Арсеньева»).

Эта сцена перенесена из Одессы в Орел. Да и Варвара Владимировна не была так высока и красива, чтобы ею любоваться, как можно было любоваться Анной Николаевной. Иван Алексеевич признавался мне, что ревновал жену, когда она танцевала в Одессе на балу, к какому-то красавцу офицеру, и всегда при этом повторял: «Действительно, они оба были хороши…»

Тем не менее, хоть и выписан эпизод столь точно, Вера Николаевна утверждала:

«Повторяю: Лика в “Жизни Арсеньева”, как записал Иван Алексеевич, “вся выдумана”.

Жили Цакни, как я писала, на Херсонской улице, во дворе, квартира была просторная. Она хорошо одевалась, и Ивану Алексеевичу нравилось, когда жена опускала черную вуаль, из-под которой блестели глаза, когда они вместе куда-нибудь шли.

Стол был обильный. С этих пор Иван Алексеевич полюбил морскую рыбу, особенно кефаль по-гречески.

Цакни много выезжали, бывали на итальянской опере, артисты которой постоянно толпились в их гостеприимном доме. Элеонора Павловна принадлежала к богатой греческой семье. Бывал у них хорошенький талантливый юноша Морфесси, известный и в эмиграции исполнитель романсов.

Единокровный брат Анны Николаевны, Бэба, целыми днями носился по квартире с собакой. Это тоже перенесено в “Жизни Арсеньева” в Елец, в квартиру доктора, отца Лики».

Вот так они и жили, вот так проходил Иван Алексеевич свои университеты супружества. Вера Николаевна записала:

«Иван Алексеевич полюбил порт, который его всегда возбуждал, – тянуло в дальние странствования; он иногда проводил там часы. Ездил он с Анной Николаевной к морю, в ближайшую дачную местность, Ланжерон, где хороши скалы, особенно под кипящими волнами.

Обстановка в доме Цакни, которая поначалу казалась вполне сносной, постепенно стала раздражать Бунина. Он терпел больше года, но терпению постепенно приходил конец. И снова Иван Алексеевич стал делиться своими переживаниями и просить совета у своего старшего брата Юлия. В письме, датированном 14 декабря 1899 года, он рассказал:

“С конца июля я нахожусь, ты знаешь, в каком состоянии, и это продолжается до сей минуты. Я скверно, стыдно и пришибленно себя чувствую. И уже одно это положительно разрушает моё здоровье. Вымышлено или нет моё горе – в любом случае, я его чувствую, а это не проходит даром, и мне жаль себя. Нет сил подняться выше этой дрянной истории, очевидно, в этом виноваты мои больные нервы – но я многое гублю и убиваю в себе. И до такой степени не понимать этого, то есть моего состояния, и не относиться ко мне помягче, до такой степени внутренне не уважать моей натуры, не ставить меня ни в грош, как это делает Анна Николаевна, – это одно непоправимо, а ведь мне жить с ней век. Сказать, что она круглая дура, нельзя, но её натура детски-тупа и самоуверенна – это плод моих долгих и самых беспристрастных наблюдений. Сказать, что она… тоже нельзя, но она опять-таки детски-эгоистична и… не чувствует чужого сердца – это тоже факт. Ты говоришь – её невнимание и её образ жизни – временно, но ведь беда в том, что она меня ни в грош не ценит. Мне самому трогательно вспомнить, сколько раз и как чертовски хорошо я раскрывал ей душу, полную самой хорошей нежности, – ничего не чувствует – это осиновый кол какой-то. При свидании приведу тебе сотни фактов. Ни одного моего слова, ни одного моего мнения ни о чём – она не ставит даже в трынку. Она глуповата и неразвита, как щенок, повторяю тебе. И нет поэтому никаких надежд, что я могу развить её бедную голову хоть сколько-нибудь, никаких надежд на другие интересы”».

Совместная жизнь раскрыла стороны характера, которые почти всегда остаются неведомыми до самой свадьбы. Недаром же есть пословица: все девушки хороши, но откуда же берутся злые жёны. Да ведь нужно учесть, что Анна Цакни была ещё очень молода. Это как кусок мягкой глины или пластилина – лепи то, что тебе нужно. Но легко сказать: лепи. Для этого нужен опыт. А у Бунина был разве что неудачный опыт жизни с «невенчаной» женой Варварой Пащенко.

Да и ритм жизни у Цакни совсем не подходил Ивану Алексеевичу. Вот он и жаловался старшему брату:

«Жизнь нашу я тебе описывал. В 8 ч. утра – звонок – Каченовская. Затем – каждые пять минут звонок. Приходят Барбашев… затем… Лев Львович, старик аршин ростом с отвислой губой, битый дурак омерзительного вида, заведующий аудиторией, затем три-четыре… переписчика нот, выгнанный из какой-то гнусной труппы хохол Царенко… Затем студент Аблин, типичнейший фельдшеришка-плебей, которого моя дура называет рыцарем печального образа (!!), затем – вылитый И. Адамов – мальчишка-гречонок, певчий из церкви – Марфеси, 18 лет, затем ещё два-три студента, и всё это пишет ноты, гамит, ест и уходит только на репетиции вместе с Бебой, Аней и Элеонорой Павловной. Так продолжалось буквально каждый день до прошлого воскресения. Николай Петрович, наконец, не выдержал, заговорил со мной. Он со слезами рассказал мне, что эта жизнь ему, наконец, невтерпеж. “Я, говорит, пробовал несколько раз говорить с Элеонорой Павловной – сердцебиение, умирает. Что мне делать? Я едва, говорит, сдерживаюсь”. Не стану тебе передавать всю нашу беседу и все его беседы с Элеонорой Павловной, вот одна из них – типичная. Недели полторы тому назад, поздно ночью вернулись с репетиции. Я ушёл в свою комнату, Николай Петрович, который думал, что я уже сплю, пошёл отворять дверь. Там он сказал Ане: “Здравствуй, профессиональная актриса”. Затем произошёл скандал. Он со слезами кричал, что он выгонит всю эту ораву идиотов и пошляков, что Элеонора Павловна развращает его детей, что из Бебы выйдет – идиот, что Аня ведёт настолько пустую и пошлую жизнь, что ему до слёз больно, что она без голоса примазалась к этой идиотской жизни и т. д. К великому моему изумлению, это не произвело на Аню особенного впечатления. Словом, жизнь потекла снова так же. Николай Петрович не имеет злого вида, но иногда прорывается, а между тем почти перестал обедать, завтракать и бывать дома. Он и говорил: “Хорошо, я сбегу”, и действительно, нет часа, чтобы у нас кого-нибудь да не было. Элеонора Павловна плакала, обещала все это прекратить, но не прекратила. Я с ней говорил о жизни Ани – она говорит, что папа её не понимает, объясняет всё её суетными дурными наклонностями, а между тем “девочка увлечена делом, как она думает”. Отчасти Элеонора, конечно, врет, ибо сама не может расстаться с “Жизнью за царя”… Мне Цакни сказал, что это он терпит только до поры до времени. Если будет другая опера и Аня будет участвовать – он предложит ей оставить его дом. Но куда ему… привести это в исполнение! Поставили в прошлое воскресенье (6-го дек.) оперу, ноты у нас кончились, но жизнь мало изменилась. Буквально все [дни] снова проходят в разговорах, ни на секунду – клянусь тебе – неумолкаемых, и все об одном и том же. Все знакомые, все родные – клянусь тебе – глаза таращат, говорят, что они с ума сошли. И действительно это не поддается описанию!..

Но главное – она беременна, уже месяц».

Так что убежать, казалось, невозможно ни самому Цакни, ни Ивану Бунину. Но была и небольшая отдушина. Как защита от всего этого, у Бунина возникла дружба с одесскими художниками, образовавшими в 1890 году Товарищество южнорусских художников. Самым чтимым из них был Костанди.

Начал Иван Алексеевич бывать и на обедах Буковецкого.

«Тот, будучи, – по словам Веры Николаевны, – состоятельным человеком, устраивал пиршества, но приглашал только мужчин. Обеды были еженедельно, по четвергам. На них бывало весело, шумно, непринужденно; стол у Буковецкого отличался тонкостью и своеобразием, – рыба подавалась до супа. Буковецкий, изысканный человек, умный, с большим вкусом, старался быть во всем изящным. Он писал портреты. Одна его вещь была приобретена Третьяковской галереей».

А дома всё хуже и хуже. Бунин пожаловался брату на то, что Анна Николаевна прямо заявила ему: «Чувства нет, без чувства нельзя жить». И признался: «Вечером я расплакался до безумия… Я связывал её… Она насиловала себя, подделываясь под мою жизнь и под мою серьёзность… Чувствую ясно, что не любит меня почти ни капельки и… не понимает моей натуры, и вообще гораздо пустее её натура, чем я думал. Так что история проста, обыкновенна донельзя и грустна чрезвычайно для моей судьбы».

И главное, безысходность и бесперспективность что-то изменить:

«Ты не поверишь: если бы не слабая надежда на что-то, рука бы не дрогнула убить себя. И знаю почти наверно, что этим не здесь, так в Москве кончится. Описывать свои страдания отказываюсь, да и ни к чему. Но я погиб – это факт совершившийся… Давеча я лежал часа три в степи и рыдал и кричал, ибо большей муки, большего отчаяния, оскорбления и внезапно потерянной любви, надежды, всего, может быть, не переживал ни один человек… Подумай обо мне и помни, что умираю, что я гибну – неотразимо… Как я люблю её, тебе не представить… Дороже у меня нет никого».

Да… Недаром говорят: любовь зла… Бунин не выдержал и сбежал в Огнёвку, где прожил до осени.

А между тем, когда вышел в свет в 1899 году бунинский перевод «Песни о Гайавате» Лонгфелло, американского поэта и переводчика девятнадцатого века, пришёл первый успех, отмеченный Академией наук. Академия наградила Ивана Алексеевича денежной премией и золотой медалью. Это случилось в 1903 году. Впоследствии Бунин трижды награждался Академией наук Пушкинскими медалями.

Вера Николаевна посетовала: «Все три золотые медали были у нас украдены в Софии после эвакуации из Одессы в 1920 году».

Но что же с Анной? Как складывались отношения? Они были неразлучны, Анна часто провожала Ивана Алексеевича, когда он куда-то шёл по делам. Затем приходила встречать и терпеливо ждала на бульваре, сидя на скамеечке. Но… Недаром Вера Николаевна упомянула о недолговечности брака. Она записала:

«Отношения его с женой стали портиться главным образом из-за её участия в опере. Элеонора Павловна начала на него сердиться, восстанавливать падчерицу против мужа. И весной он один на неделю-полторы уплыл в Ялту. В одной записи, сделанной его рукой, вопрос: “Почему один?” Вероятно, уехал из-за тяжелой атмосферы. У Анны Николаевны был характер, совершенно невыносимый для Буниных: обидевшись или рассердившись, она замолкала. А все Бунины были отходчивы и враждебного молчания не выносили».

А тут вдруг произошла встреча с прежней пассией.

История такова: в Ялте Бунин, прогуливаясь по набережной, встретил Антона Павловича Чехова. Тот пригласил его в гости. А через несколько дней, тоже во время случайной встречи на набережной, Чехов познакомил Ивана Алексеевич с Горьким.

Но впереди была и ещё одна встреча – с Лопатиной. Она по рекомендации врачей приехала в Крым на лечение.

Что принесла эта встреча?

Вера Николаевна писала, что мать Лопатиной и «многие знакомые, в том числе и моя мама, приписывали её нервную болезнь отъезду Бунина и его женитьбе, не зная её драмы с психиатром».

И далее: «Они дружески провели несколько вечеров, она сообщила, что её роман “В чужом гнезде” прошёл в журнале и выходит отдельной книгой.

Встретился он в Ялте и с Мусей Давыдовой, с которой ему, неизменно, бывало весело. Она ехидно поздравила его с законным браком. Он нравился ей, было досадно, что он, став женатым, как бы отделился от их компании.

Заходил он и к Елпатьевским, они тоже строили себе белую дачу где-то очень высоко – над Ялтой».

Далее Вера Николаевна описала первые серьёзные трения и первый разрыв между супругами:

«Летом вся семья Цакни поехала в свое имение “Затишье”. Поехали туда и Бунины. Иван Алексеевич не повёз Анну Николаевну к своим родным, – понимал, что она совершенно из другой среды и огнёвская жизнь была бы ей до жути непонятна. Душевно они никогда не были близки. Настоящего интереса к его писаниям она не проявляла. В ней было много восточных черт и никаких “стремлений”. По натуре чистая, неиспорченная, не допускающая компромиссов, она была не в состоянии понять сложную натуру мужа».

Отсутствие интереса к творчеству со стороны жены, казалось бы, самого близкого человека, всегда ранит писателя. А тут ещё стало ясно, что жена совершенно другого круга. Следовательно, и интересы её чужды Бунину, как его интересы оказались чуждыми ей.

А тут ещё постоянно с камнем за пазухой Элеонора Павловна. Она затаила обиду и только ждала удобного момента, который и не заставил себя долго ждать.

«Всё началось из-за пустяков, – рассказала Вера Николаевна. – К Цакни приехала погостить знакомая чета, которая не понравилась зятю, а он не умел или не хотел скрывать своего отношения к ним. Элеонора Павловна вознегодовала и каким-то способом поссорила его с женой, уверяя её, что он только и любит из всех них собачку. Ссора кончилась тем, что среди лета он уехал в Огнёвку».

Что же, разрыв? Бунин пока не был готов к нему, а потому всё-таки вернулся. Вера Николаевна отметила, что Анна «ещё нравилась ему, он на всю жизнь запомнил её серое платье, солнечное утро, когда они куда-то шли».

Но по-прежнему в доме не было никакой возможности работать. Постоянные гости, репетиции, грохот музыки. Невозможность сесть за работу раздражает писателя. Работать же, писать по-настоящему он не мог, – в доме вечный праздник, суета, многолюдство, музыка, шум, обстановка не для писателя. К тому же между ними стояла всё та же опера. Сложно такому тонкому человеку, каковым был Бунин, не только восхищаться, но даже вообще слушать бездарные вопли певицы, которую даже с очень большой натяжкой можно назвать оперной.

Да и Анна стала раздражительней. Ведь она ждала ребёнка. И несмотря на это, Бунин всё отчётливее понимал, что «из их жизни ничего не вышло и не выйдет хорошего и, боясь за её здоровье, с совершенно разбитыми нервами, в начале марта, после длительного, упорного молчания с ее стороны, уложил свои вещи в чемодан, взял извозчика на вокзал и уехал в Москву».

Иван Алексеевич жаловался своему старшему брату:

«“Чувства нет – без чувства жить нельзя”, – сказала она (Аня). Чувствую ясно, что она не любит меня ни капельки, не понимает моей натуры. Так что история обыкновенная донельзя и грустна чрезвычайно для моей судьбы. Как я её люблю, тебе не представить. Дороже у меня нет никого».

Когда Иван Алексеевич приехал в Москву, старший брат Юлий Алексеевич, едва взглянув на него, сразу решил отвести к знаменитому профессору по нервным болезням Роту. Ну что мог сказать Рот? Нужно успокоиться, сменить обстановку. Посоветовал немедленно ехать в деревню, где «вести правильный образ жизни, рано ложиться, рано вставать, заниматься физическим трудом и ничего не пить».

Супружество с Цакни осталось позади. Возврат вряд ли возможен. Впоследствии Бунин сделал вывод, что любви не было, было море, прекрасная погода, пляжи, живописный берег. И всё это украшала юная Анна, казавшаяся необыкновенно красивой.