Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"
Автор книги: Николай Шахмагонов
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
Какая ночь! Необыкновенная, многообещающая ночь. Бунин был сражён, его чувства, казалось, достигли апогея. Он ждал горячих признаний с её стороны, потому что свои признания уже сделал. В мечтах он строил радужные планы. Ждал новых встреч, которые обещали быть ещё более прекрасными. Её внезапное бегство можно было истолковать по-всякому. Просто она, тоже переполненная чувствами, бежала от них – бежала не навсегда, бежала, чтобы как-то затормозить слишком бурное развитие событий.
И вдруг принесли записку. Варенька часто посылала записочки, любила общаться таким способом. Бунин развернул листок, ожидая прочитать что-то очень приятное, но там было всего несколько слов:
«Не старайтесь больше меня видеть…»
Он снова и снова перечитывал написанное, потому что смысл не доходил до сознания, просто не хотел доходить. Что же это такое? Почему? В чём дело? Неужели в письме брату он написал пророческие слова и пророчествам этим настало время сбыться? Словно предвидел:
«…Всё, пойдут неприятности».
И они пришли, эти неприятности. Да полно, неприятности ли? Это слишком мягко сказано. Он получил удар, который нелегко вынести, особенно в юном возрасте, когда кажется, что разрыв с любимой что-то непереносимое и ужасное.
Он не хотел верить, что всё окончено. И потому, когда на следующий день Варенька попросила о встрече, причём встрече наедине, надежды на всё самое лучшее вновь охватили его существо. Он с нетерпением ждал встречи. Часы считал до неё. Он хотел верить в то, что Варенька случайно, не подумав, а повинуясь какому-то мимолётному повороту настроения, написала столь странную записку, текст которой никак не соответствовал тому, что уже произошло между ними, и тому, что могло произойти далее.
Наконец встреча состоялась. Уже по одному только виду Вареньки, по выражению её лица, по тому, как она заговорила, он понял, что его надежды оказались напрасными.
Разговор был тяжёлым. Варенька начала с того, что подтвердила написанное: встреч больше не будет.
На его горячие вопросы, почему, что случилось, толком не отвечала, старалась перевести разговор на другую тему, хотя куда там – тема-то одна: тема их взаимоотношений, тема их любви, которая, казалось, уже расцвела и готова была привести к неизведанному ещё счастью, к счастью желанному. Но на вопрос, кем желанному, был ответ, что желанному только им. А что же она? Что случилось в их отношениях? Конечно, Иван Алексеевич пытался понять, пытался добиться ответа на свои вопросы.
Причину Варвара Пащенко так и не назвала. Сухо попрощалась и попросила не провожать её. Вот эта просьба «не провожать» особенно больно ударила по влюблённому.
Его душила обида, душили слёзы, и он, не помня себя, умчался из Ельца в Орёл, в гостиницу, где только и мог лишь воскликнуть в отчаянии: «Как можно забыть ту ночь»!?
Творчество! Вот что спасает в нелёгкие минуты, что сглаживает повороты судьбы…
Тихой ночью поздний месяц вышел
Из-за чёрных лип.
Дверь балкона скрипнула, – я слышал
Этот лёгкий скрип.
В глупой ссоре мы одни не спали,
А для нас, для нас
В темноте аллей цветы дышали
В этот сладкий час.
Нам тогда – тебе шестнадцать было,
Мне семнадцать лет,
Но ты помнишь, как ты отворила
Дверь на лунный свет?
Ты к губам платочек прижимала,
Смокшийся от слёз,
Ты, рыдая и дрожа, роняла
Шпильки из волос,
У меня от нежности и боли
Разрывалась грудь…
Если б, друг мой, было в нашей воле
Эту ночь вернуть!
Впоследствии вспоминал: «Нервы, что ли, только я рыдал в номере как собака… настрочил ей предикое письмо».
Нелегко переносятся этакие разрывы в двадцать лет. Даже если отвергнутый влюблённый не только, как говорили о Бунине, «красив до неприличия», но уже проявил себя в литературе, заставил заговорить о себе. И он обращался к ней с отчаянной мольбой, чтобы позволила ему «хоть минутами любить, а месяцами ненавидеть».
В «Жизни Арсеньева» он не мог обойти ту трагедию. В романе Бунин говорил от имени своего героя:
«Я ничего не слыхал, не видел, мысленно твердя одно: или она вернёт мне себя, эту ночь, это утро, эти батистовые оборки, зашумевшие от её замелькавших в сухой траве ног, или не жить нам обоим!»
«Не жить нам обоим»?! Не отсюда ли вышла развязка повести «Митина любовь»? Правда, в ней герой решал свою судьбу, а не судьбу, общую с возлюбленной, но там и случай особый – там ответная любовь и невозможна, поскольку женщина заведомо шла на близость с юношей, чтобы просто-напросто заработать. Она и не скрывала это перед взволнованным только что свершившейся с нею близостью юношей – не скрывала до того, что его не могло не покоробить всё ею сказанное.
И на всё, что случилось, накладывалось самое главное – его любовь к Кате, героине повести «Митина любовь», оставшейся в городе, от которой он с нетерпением ждал писем, с таким нетерпением, что, даже однажды представив себе, какова «Катя в образе его молодой жены, что он сам ощутил, как смертельная бледность стягивает его лицо, и твёрдо сказал вслух, на всю аллею: – Если через неделю письма не будет, – застрелюсь!»
И на следующий день та же история:
«– Был на почте, – сказал староста. – И, конечно, писем никаких там нету, кроме одной газетки. (…)
“Застрелюсь!” – подумал Митя твердо, глядя в книгу и ничего не видя».
А как даны переживания Мити! Где можно почерпнуть их, как выдумать? Нет, это можно только пережить!..
Мысли о таком итоге своей неразделённой любви сильно беспокоили Бунина. И он действительно очень переживал наметившийся и всё никак окончательно не свершающийся разрыв с Варварой Пащенко. Думал ли он о той развязке, которую сделал для своего героя повести “Митина любовь”? Читая повесть, можно предположить, что во всяком случае задумывался о том, как прекратить свои нравственные муки. Вера Николаевна Муромцева-Бунина утверждала, что «автобиографичны и чувства автора в “Митиной любви”, хотя в этом произведении ничего нет из жизни Бунина».
Но если учесть, что Бунин и сам в отчаянии задумывался о том, что сделал его герой Митя, то и своим осознанием бессмысленности такого поступка наделил своего героя:
«Митя и сам не мог не понимать, что нельзя и вообразить себе ничего более дикого, как это: застрелиться, раздробить себе череп, сразу оборвать биение крепкого молодого сердца, оборвать мысль и чувство, оглохнуть, ослепнуть, исчезнуть из того несказанно прекрасного мира, который только теперь впервые весь открылся перед ним, мгновенно и навеки лишиться всякого участия в той самой жизни, где Катя и наступающее лето, где небо, облака, солнце, тёплый ветер, хлеба в полях, сёла, деревни, девки, мама, усадьба, Аня, Костя, стихи в старых журналах, а где-то там – Севастополь, Байдарские ворота, сиреневые знойные горы в сосновых и буковых лесах, ослепительно-белое, душное шоссе, сады Ливадии и Алупки, раскалённый песок у сияющего моря, загорелые дети, загорелые купальщицы – и опять Катя, в белом платье, под белым зонтиком, сидящая на гальке у самых волн, слепящих своим блеском, вызывающих невольную улыбку беспричинного счастья…»
Разрыв с Варварой Пащенко казался чем-то ужасным, невыносимым. И снова Бунин, «скалывая с себя», писал о чувствах своего героя теперь уже в повести, ибо его любовь ожила не только в романе «Жизнь Арсеньева», она прошла и через повесть «Митина любовь», в которой он отразил свои переживания в переживаниях своего героя:
«Он это понимал, но что же было делать? Как и куда вырваться из того заколдованного круга, где было тем мучительнее, тем нестерпимее, чем было лучше? Именно это-то и было непосильно – то самое счастье, которым подавлял его мир и которому недоставало чего-то самого нужного.
Вот он просыпался утром, и первое, что ударяло ему в глаза, было радостное солнце, первое, что он слышал, был радостный, знакомый с детства трезвон деревенской церкви – там, за росистым, полным тени и блеска, птиц и цветов садом; радостны, милы были даже жёлтенькие обои на стенах, всё те же, что желтели и в его детстве. Но тотчас же, восторгом и ужасом, всю душу пронзала мысль: Катя! Утреннее солнце блистало её молодостью, свежесть сада была её свежестью, всё то весёлое, игривое, что было в трезвоне колоколов, тоже играло красотой, изяществом её образа, дедовские обои требовали, чтобы она разделила с Митей всю ту родную деревенскую старину, ту жизнь, в которой жили и умирали здесь, в этой усадьбе, в этом доме, его отцы и деды. И Митя отбрасывал прочь одеяло, вскакивал с постели в одной рубашке, с раскрытым воротом, длинноногий, худой, но всё же крепкий, молодой, теплый со сна, быстро выдвигал ящик письменного стола, хватал заветную фотографическую карточку и впадал в столбняк, жадно и вопросительно глядя на неё. Вся прелесть, вся грация, всё то неизъяснимое, сияющее и зовущее, что есть в девичьем, в женском, всё было в этой немного змеиной головке, в её прическе, в её чуть вызывающем и вместе с тем невинном взоре! Но загадочно и с несокрушимым весёлым безмолвием сиял этот взор – и где было взять сил перенести его, такой близкий и такой далёкий, а теперь, может быть, даже и навеки чужой, открывший такое несказанное счастье жить и так бесстыдно и страшно обманувший?»
Именно неразрешённость чувств, именно стремление выйти из круга переживаний и привели к встрече, описанной в повести. Иван Алексеевич Бунин, уже спустя годы после той своей юношеской, пронзительной любви к Варваре Пащенко, перебирая события давних лет, продолжал размышлять над ними, продолжал искать какой-то иной выход, чем тот, который избрал, а точнее, который сам обозначился тогда, на рубеже любви, счастья и разрыва и горестей по этому поводу.
В повести выход подсказал староста. Но то в повести. В жизни подсказки не было, в жизни он сам искал, он сам шёл дорогой проб и ошибок. Но по прошествии лет он попробовал художественно воспроизвести и другой, возможный ход событий. Иной раз писателям, работающим над художественными произведениями, выход подсказывают сами герои, оживающие на страницах книг. Иной раз они сами начинают жить и действовать в воображении автора. Быть может, так случилось и в повести «Митина любовь», где Митя далеко не сам Бунин, но в то же время герой, который наделён некоторыми чертами характера и впитавший в себя переживания автора:
«Выход подсказал всё тот же староста, который приносил почту и никак не нёс долгожданного письма. Видя, как мается барчук, он по-простому рассудил – ну, как говорится, ведь клин-то клином вышибают. Отчего ж не вышибить, причём с пользой для всех и для себя тоже:
– Да вот чего лучше Аленка? Бабёнка ядовитая, молоденькая, муж на шахтах… Только и ей, конечно, надо какой-нибудь пустяк сунуть. Ну, истратите, скажем, на всё про всё пятерку. Целковый, скажем, ей на угощенье, два – на руки. Ну, мне на табачишко сколько-нибудь…
– За этим дело не станет, – ответил Митя, опять против воли. – Только про какую Аленку ты говоришь?»
Почему «против воли»? Да потому, что Бунин понимал, что должен почувствовать от такого вот предложения молодой человек, который пока ещё не окунался в то, что можно назвать обратной стороной светлых чувств любви.
И была близость с этой самой Алёнкой. Бунин снова описывает впечатление своего героя от этакой вот покупной близости. Едва всё свершилось, «Митя поднялся, совершенно поражённый разочарованием». Опять разочарование. О чём это говорит? Бунин хотел сказать, что без любви, настоящей любви – собственно, в ту пору добавление «настоящей» и не требовалось, ибо о демократической любви девяностых даже не подозревали – так вот без любви нет волшебства близости.
Это подтвердила и Алёнка:
«…Она, перекрывая платок, поправляя волосы, спросила оживлённым шепотом, – уже как близкий человек, как любовница:
– Вы, говорят, в Субботино ездили. Там поп дёшево поросят продаёт. Правда ай нет? Вы не слыхали?»
Вот так… Заработала на поросят. Очень тонко, без лишних слов указал Бунин на цену этой скоротечной – нет, не любви – на цену этой сделки, обычной сделки. А ведь ещё совсем недавно для него слияние с женщиной казалось чем-то необыкновенным, неслыханным, загадочным.
Глубокое понимание того, что происходит с чистым, наивным, неопытным юношей в таких вот ситуациях, показано в следующей главе…
На этой же неделе, в субботу, дождь, начавшийся ещё в среду, ливший с утра и до вечера, лил как из ведра.
«И весь день Митя без устали ходил по саду и весь день так страшно плакал, что порой даже сам дивился силе и обилию своих слёз…»
Вспомним признания самого Бунина после объяснения с Варварой Пащенко, когда он бежал в гостиницу, чтобы остаться наедине со своими чувствами, мыслями, со своим непереносимым юношеским горем: «Нервы, что ли, только я рыдал в номере как собака…»
И что же?! После подобных переживаний у самого Бунина было новое потрясение – письмо от Вареньки Пащенко. А у Мити – письмо от Кати. Как он ждал от неё писем! И вот получил. Это письмо передано так, словно оно было уже кем-то написано. Кем? Конечно, Варенькой Пащенко… Да, именно «скалывай с себя», что означает не только с самого себя, а с того, что окружает писателя.
«Дорогой Митя, не поминайте лихом, забудьте, забудьте всё, что было! Я дурная, я гадкая, испорченная, я недостойна вас, но я безумно люблю искусство! Я решилась, жребий брошен, я уезжаю – вы знаете с кем… Вы чуткий, вы умный, вы поймёте меня, умоляю, не мучь себя и меня! Не пиши мне ничего, это бесполезно!»
Сравним с письмом Варвары Пащенко не из романа или повести – из жизни. Иван Бунин ведь тоже ждал весточки, ждал с нетерпением. И когда надежд уже, казалось, не оставалось вовсе, вдруг принесли письмо, в котором были такие строки:
«…Да пойми же, что весы не остановились, ведь я же тебе сказала. Я не хочу, я пока, видимо, не люблю тебя так, как тебе бы хотелось, но, может быть, со временем я и полюблю тебя. Я не говорю, что это невозможно, но у меня нет желания солгать тебе. Для этого я тебя слишком уважаю. Поверь и не сумасшествуй. Этим сделаешь только хуже. Со временем, может быть, и я сумею оценить тебя вполне. Надейся…»
Единственное отличие – «надейся»? Что это – игра? Он ломал голову, но не мог сразу ответить на такой вопрос. В повести «Митина любовь» конкретнее: не пиши – бесполезно. Всё доведено до наивысших переживаний. Сон, сон, который взволновал и привёл в ужас Митю, снова мысли о Кате, той Кате, образ которой не был ни перебит, ни выветрен тем, что случилось с Алёнкой, и вот развязка, на которую, увы, порою идут юноши, сражённые на взлёте своих высоких и чистых чувств, растоптанных самой жизнью…
В повести переданы ощущения влюблённого юноши:
«Она, эта боль, была так сильна, так нестерпима, что, не думая, что он делает, не сознавая, что из всего этого выйдет, страстно желая только одного – хоть на минуту избавиться от неё и не попасть опять в тот ужасный мир, где он провёл весь день и где он только что был в самом ужасном и отвратном из всех земных снов, он нашарил и отодвинул ящик ночного столика, поймал холодный и тяжёлый ком револьвера и, глубоко и радостно вздохнув, раскрыл рот и с силой, с наслаждением выстрелил».
Бунин написал эту повесть в 1924 году в приморских Альпах, написал в возрасте 54 лет. Под повестью стоит дата 14 сентября. То есть, если быть точным, ему было без малого пятьдесят четыре. Замысел романа «Жизнь Арсеньева» только складывался, работу над романом он начал лишь в 1927 году, то есть через три года после того, как написал повесть «Митина любовь». В романе он делает иную развязку. Из жизни уходит не главный герой, а героиня…
Написано это в возрасте зрелом.
А тогда в юном своём возрасте он ещё не мог сам решить, как быть и что делать. Он снова и снова обращался к брату Юлию, прося совета, прося помочь разобраться в столь хитром сплетении событий.
Подумать было о чём. Ведь от того, что ожидало его при благоприятном развитии отношений, пришлось бы, наверное, менять стиль и образ жизни. Нередко проскальзывало у него, что готовит себя к «идеалистической жизни».
Он просил совета, что делать, потому что иногда, несмотря на все сожаления, приходила мысль, а не разорвать ли эти отношения окончательно, поскольку он полагал, что имеет на то право, ведь, как он писал, «последней близости между нами ещё не было».
Письма о любви и любовь в письмах
Неотразимая и обожаемая Варвара Пащенко прочно заняла место в сердце юного Ивана Бунина.
Какие письма он писал ей!
«Варюша! Хорошая моя! Бесценная моя! Прежде всего – люблю тебя! Это для тебя не новость – но это слово, ей-богу, рвётся у меня наружу. Если бы ты была со мною! Какими горячими и нежными ласками я доказал бы тебе это… Варюшечка! Дорогая моя! Милая! У меня такое страстное желание поскорее назвать тебя женою, так сильно хочется поскорее быть с тобою, чувствовать, что ты моя, целовать твои “вымытые” глазочки и “мои” ненаглядные ножки…»
Это была настоящая, сильная, сумасшедшая любовь. Это было какое-то умопомрачение. То взлёты к волшебству единения, то хождения по лезвию бритвы – на грани разрыва. Что происходило в душе Вареньки? Любила ли она Бунина столь же сильно, как он любил её? Что заставляло бросаться из крайности в крайность? Ведь случалось, что казалось, будто разрыв окончательный… Но наутро новая записка с посыльным, и в ней всего несколько животворящих слов: «Больше не могу, жду!»
Такие отношения сказывались на работе, случались неприятности, на которые Бунин жаловался брату. Признавался в том, что порою остаётся без копейки в кармане.
«Если бы ты знал, как мне тяжко! – писал он Юлию Алексеевичу. – Я больше всего думаю сейчас о деньгах. У меня нет ни копейки, заработать, написать что-нибудь – не могу, не хочу… Штаны у меня старые, штиблеты истрёпаны. Ты скажешь – пустяки. Да, я считал бы это пустяками прежде. Но теперь это мне доказывает, до чего я вообще беден, как дьявол, до чего мне придётся гнуться, поневоле расстраивать все свои лучшие думы, ощущения заботами (например, сегодня я съел бутылку молока и супу даже без “мягкого” хлеба и целый день не курил – не на что). И этакая дура хочет жениться, скажешь ты. Да, хочу! Сознаю многие скверности, препятствующие этому, и потому вдвойне – беда!.. Кстати о ней: я её люблю (знаю это потому, что чувствовал не раз её другом своим, видел нежную со мною, готовую на всё для меня) – это раз; во-вторых, если она и не вполне со мной единомышленник, то всё-таки – девушка, многое понимающая…»
Тут, наверное, настала пора напомнить, почему Иван Алексеевич постоянно писал своему старшему брату, рассказывая о своих заботах, спрашивая советов. Брат Юлий Алексеевич стал для него не только учителем – взявшись обучать после того, как Иван ушёл из гимназии, не только воспитателем, переложив частично на свои плечи заботы родительские, он стал для него другом, наставником, самым главным советчиком во всём. Иван Алексеевич впоследствии вспоминал:
«Я рос одиноко. Всякий в юности к чему-нибудь готовится и в известный срок вступает в ту или иную житейскую деятельность, в соучастии с общей людской деятельностью. А к чему готовился я и во что вступал? Я рос без сверстников, в юности их тоже не имел, да и не мог иметь: прохождения обычных путей юности – гимназии, университета – мне было не дано. Все в эту пору чему-нибудь, где-нибудь учатся, и там, каждый в своей среде, встречаются, сходятся, а я нигде не учился, никакой среды не знал».
Вот потому-то, не зная никакой иной среды, юный Иван Бунин так ценил свои отношения со старшим братом Юлием Алексеевичем.
Иван Алексеевич впоследствии вспоминал: «Он прошёл со мной весь гимназический курс, занимался со мной языками, читал мне начатки психологии, философии, общественных и естественных наук; кроме того, мы без конца вели с ним разговоры о литературе».
Но, конечно, не только о литературе беседовали братья. Безусловно, юному Бунину были интересны, важны, порою просто необходимы советы в вопросах отношений с женщинами, в вопросах любви. Ведь брат был много старше, ведь он уже многое испытал в жизни, и, хотя это многое, конечно же, было ничтожно малым с высоты человеческой жизни, младшему брату казалось, что перед ним умудрённый опытом человек, у которого есть чему поучиться. Это ведь обычное явление – младшие братья пристают с расспросами к старшим братьям, младшие сёстры – к старшим сёстрам. Ведь с каждым прожитым отроческим годом появляется всё больше вопросов, с которыми не всегда можно обратиться к родителям.
Для юноши великое счастье иметь старшего брата достойного, доброго советчика, лишённого пошловатых вывертов и насмешливости в отношении младшего. Таким был брат Ивана Бунина Юлий Алексеевич.
Но не всегда и не все советы могут помочь в преодолении первых юношеских неудач в любви, не всегда могут излечить первые юношеские горести.
Вот и здесь старший брат Юлий оказался бессилен. Всё дело было в характере Варвары Пащенко, неразгаданном юным Буниным в те годы – разгадка пришла значительно позже. Разгадка пришла во время работы над романом «Жизнь Арсеньева», но Иван Алексеевич сумел сохранить в своём произведении ту юношескую чистоту, ту юношескую непорочность, наивность и неопытность, которые были у него в ранней юности.
Тем летом у Бунина случилась и ещё одна встреча, ставшая роковой в судьбе его любви. Вера Николаевна рассказала, что Иван Алексеевич «ездил в Елец и там познакомился и сразу подружился с Арсиком Бибиковым, сыном елецкого помещика, очень милым юношей, на два с половиной года моложе его. Он, оставшись чуть ли не на третий год в том же классе, решил поступить в земледельческую школу под Харьковом, чтобы “хозяйничать в своем имении по всем правилам науки”… И друзья уже мечтали, что будут, когда Ваня поедет к брату в Харьков, встречаться и вместе проводить праздники».
Не знал Бунин, как отразится на его любви это знакомство.
28 августа 1890 года он писал брату Юлию, обращаясь к нему за советом и в то же время раскрывая историю, в которую попал. Письмо отправлено из Озерков.
Начинает сразу, с первых строк: «Я колебался всё, следует или не следует написать тебе об одной штуке, случившейся со мной. Хотя эта штука и серьёзна для меня, но со стороны она может показаться несерьёзной. Повторяю, – для меня она серьёзна, уже хотя бы потому, что произвела на меня сильное действие, – серьёзна, по крайней мере, теперь. После, может быть, я и сам буду глядеть на неё иначе, – ну да ведь мало ли каких и даже очень частых перерождений не замечаешь за собою. Ты же со стороны, не зная как следует всех её подробностей и, так сказать, развития, и теперь можешь подумать: “Глупости, мальчишество”… И мне было немного неловко… Только сегодня я твёрдо решил, что в любом случае ты её будешь знать; кому же, как не тебе, следует всё знать за мною?..
Я почти убеждён, что ты уже догадался, какая это штука. Да, штука – любовная… Тут я немного останавливаюсь в затруднении: чёрт её знает, как бы это получше рассказать тебе всё. Верь, ради Бога, что напишу с полною правдою и откровенностью, ничего не преувеличивая. Легче всего ты можешь заподозрить, что я буду “пристрастно” описывать тебе качества моего “предмета”. Но не заподозревай: чтобы оценить её беспристрастно, я уже не раз напрягал все свои “жалкие умственные средства” и напишу только истинные, а не те, которые сейчас выдумать можно, результаты этого “напряжения”…»
Столь долгое предисловие, вероятно, сделано для того, чтобы настроить старшего брата на серьёзный лад. Действительно, нередко взрослые смотрят поверхностно на то, что происходит в душе у юношей, да и у девушек, наверное, мамы и старшие сёстры не сразу находят важность в их влюблённостях, полагая их девичьими фантазиями.
К тому же, судя по дальнейшим строкам письма, Иван Бунин уже обращался за советами по поводу своих амурных дел, но… всё прошло, всё остыло, потому-то он и напоминал на всякий случай о том, соглашаясь, что всё было не столь серьёзно, как теперь. Это письмо юноши уже являлось письмом не просто юноши, а писателя…
«Когда, напр., была история с Настей, я, – сознаюсь, – преувеличивал её достоинства, т. е. не то что старался развить в себе… способность незамечания, что ли, её недостатков, но только скрывал их перед тобою или, по крайней мере, говорил, что не вижу многих из них. Здесь же не то; не с того началось (т. е. лучше не “ни с того ни с сего”), да и не так смотрю на эту историю. Впрочем, тебе надоело, должно быть, это “предисловие”. Дело вот какое: с Н., как я уже писал тебе, у нас давно “разъехалось”, именно “разъехалось”, – с полгода уже. Да и будучи в связи с нею, я иногда невольно глядел на некоторых хороших барышень не то что с любовью, а по крайней мере с поэтически-нежным чувством. Это и понятно: она же не могла ни в чём, так сказать, в нравственном удовлетворять меня».
Об окончании увлечения Настей Бунин писал ещё 22 июля…
«Сейчас я в Орле. Приехал с двумя барышнями (елецкими), с некой Елен. Ник. Токаревой (Елена Николаевна – Елецкая подруга Варвары Пащенко. – Комм.) и девицей Пащенко. Я уже писал тебе про этих Пащенко; девица мне очень нравится. Умная, красивая и славная. Только ты не подумай, что я стал Дон Жуаном и “влюблён” уже в неё. Напротив, – я, брат, стал очень равнодушен ко всему этому. С Н. всё кончено. Да и слава Богу, что кончилась эта позорная история. Ни я, ни она не оттолкнули, так сказать, определённо друг друга, – так как-то разъехалось. Больше, разумеется, она. Я всё-таки любил её, т. е. привязан был, если хочешь – любил свою любовь. Осталось какое-то грустное утомление. Ну да что об этом толковать. “Что прошло – того не будет”. Впрочем, ты не подумай, что я стал вообще вял к поэзии, к красоте в любви и природе. Нет, я всё такой же. В настоящее время всё читаю Полонского и очень часто испытываю ощущение, которое характеризовал Фофанов:
Он мрачен, он угрюм, душа его полна
Каких-то смутных слов и ноющей печали
И плачет, как струна…»
Кто такая Настя, издателями писем не установлено. Нигде более Бунин не упоминал о ней, кроме процитированных мест из писем от 22 июля и 28 августа. Но тем не менее он указывал, что любовь была, и как знать, быть может, нашла отражение в одном из рассказов – даже наверняка нашла, только эту тайну Иван Алексеевич нам не раскрыл.
Мы можем предполагать эту любовь и средь ранних увлечений, описанных в романе «Жизнь Арсеньева», о котором ещё поговорим подробно, ибо это в какой-то мере художественное осмысление юношеских порывов самого Бунина.
В письме же от 28 августа Иван Бунин говорил о Варваре Пащенко, о которой лишь вскользь упомянул 22 июля. Говорил, что увлечение возникло не сразу:
«Почти так же я глядел и на Варвару Владимировну Пащенко, про которую я писал тебе. Говорю почти так же, ибо к ней, Богом клянусь, я чувствовал именно “товарищескую”… дружбу. Я познакомился с нею года полтора тому назад (кажется, в июне прошлого года) в редакции “Орлов. вестн.”. Вышла к чаю утром девица высокая, с очень красивыми чертами лица, в пенсне…»
Ну и далее идёт описание Варвары Пащенко и первых шагов в знакомстве с нею. В письме Бунин рассказал и о том, как происходило сближение, уже озвученное в предыдущих главах.
Рассказал он и о развитии отношений…
«Потом мы встретились в самом начале мая у Бибиковых очень радостно, друзьями. Проговорили часов пять без перерыву, гуляя по садочку. Сперва она играла на рояле в беседке всё из Чайковского, потом бродили по дорожкам. Говорили о многом; она, честное слово, здорово понимает в стихах, в музыке. И не думай, пожалуйста, что был какой-нибудь жалкий шаблонный разговор. Уходя и ложась спать, я думал: “вот милая, чуткая девица”. Но кроме хорошего, доброго и, так сказать, чувства удовлетворения потребности поговорить с кем-нибудь, ничего не было…
Потом мы вместе поехали в Орел, – через несколько дней, – слушать Росси. Опять пробыли в Орле вместе с неделю. Иногда, среди какого-нибудь душевного разговора, я позволял себе поцеловать её руку – до того мне она нравилась. Но чувства ровно нимало не было. В это время я как-то особенно недоверчиво стал относиться к влюблению. “Всё. …Пойдут неприятности и т. д.”…»
Вид на Елец
Иван Алексеевич рассказал брату и о родителях Варвары Пащенко, о том, что её отец врач и «семья у него в высшей степени милая и интеллигентная; в особенности дочь», о том, что «Пащенко когда-то держал в Харькове оперу, жена его была актриса, как говорят, недурная».
Мать Вареньки, Варвара Петровна, и после переезда в Елец продолжала играть на сцене, правда, уже на любительской, просто так получилось, что отец Вареньки, который «прежде держал оперу в Харькове, прожился и стал уже специально заниматься докторством».
Привёл в письме и стихотворение, которое посвятил Вареньке и которое впоследствии оказалось в центре странной интриги…
Нынче ночью поезд шумный
Унесёт меня опять…
Сядь же ближе… Дай мне ручку
На прощанье поласкать.
Ты прости за вольность эту:
Даже больше я скажу, —
Я признаюсь, что с тревогой
На тебя давно гляжу.
(…)
Довольно длинное стихотворение заканчивалось строфами…
Простились, по его словам, холодно. Быть может, Варвару Пащенко обидело предупреждение Бунина: «Мол, не вздумайте ещё посмеяться над стихотворением». На что она ответила: «Если Вы меня считаете способной на это, зачем писали? И зачем подозреваете, когда знаете, как я отношусь к Вам. Вы мне всегда казались милым и хорошим, как никто».
С кем, как не со старшим братом, можно поделиться сокровенным. И юный Иван Алексеевич пишет то, что вряд ли бы написал кому-то другому:
«Я ещё никогда так разумно и благородно не любил. Всё моё чувство состоит из поэзии. Я, напр., в жизни никогда не чувствовал к ней полового влечения. А приходилось, напр., сидеть колено об колено в гамаке, в саду или, впоследствии, обниматься и целоваться. Т. е. не капли! я даже на себя удивлялся. Знаешь, у меня совсем почти никогда не бывает теперь похотливого желания. Ужасной кажется гадостью… Впрочем, ты, может быть, не поверишь…»
Описал он и первые, как выразился, «целования и обнимания». Вышли ночью на прогулку в сад.
«– Да вы уж серьёзно не влюблены ли? – спросила она.
– Да что об этом толковать, – сказал я, – впрочем, если на откровенность, т. е., кажется, да.
Помолчали.
– А знаете, – говорит, – я тоже, кажется… могу полюбить вас.
У меня сердце дрогнуло.
– Почему думаете?
– Потому, что иногда… я вас ужасно люблю… и не так, как друга; только я ещё сама не знаю. Словно весы колебаются. Напр., я начинаю ревновать вас… А вы – серьёзно это порешили, продумали?
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
