Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"

Вера Николаевна рассказала в своей книге о том, что было на самом деле:

«Свой роман с психиатром Екатерина Михайловна скрывала от семьи, а с Иваном Алексеевичем она дружила, держала с ним корректуру своего романа “В чужом гнезде”, и он был в курсе её тяжёлых романтических переживаний.

Когда осенью 1898 года он женился, а она, порвав с психиатром из-за связи его с француженкой, – у них была дочка, – нервно заболела, то её мать, как и вся их семья, считали, что эта болезнь вызвана женитьбой Бунина. Останавливаюсь я на этой драме потому, что моя мама, узнав из писем моих приятелей о том, что Бунин “ухаживает” за мной, испугалась, зная от матери Екатерины Михайловны причину болезни её дочери».

Снова на пути ухаживаний Бунина вставали родители. Уж недостаточно ли родителей Варвары Пащенко? Там хоть и было преодолено сопротивление родительское, да жизнь совместная не задалась. Что же ожидало здесь?

«Мы уже начали с Иваном Алексеевичем видаться ежедневно: то вместе завтракали, то ходили по выставкам, где удивляло меня, что он издали называл художника, бывали и на концертах, иногда я забегала к нему днём прямо из лаборатории, оставив реторту на несколько часов под вытяжным шкапом. Ему нравилось, что мои пальцы обожжены кислотами.

– Вот о какой науке я не имею ни малейшего понятия, так это о химии, – сказал он со своей очаровательной улыбкой».

Вера Николаевна не сообщает о тех рубежах, которые они проходили в любви. Коротали время – это и чтение книг, и обсуждение новых спектаклей. Бунин был на удивление грамотен во всех областях культуры. Что ж, история знает немало примеров, когда вот такие самородки могли заткнуть за пояс остепенённых дипломами об окончании престижных вузов.

Достаточно назвать Потёмкина! Но ведь и Румянцев недоучился в кадетском корпусе. И у всех были главные и самые лучшие во все времена учителя – книги. Вот сейчас оправдывают неучей, которые, отвечая на вопросы корреспондентов, несут всякую чушь. Школа! А какая школа была у Бунина? Книги, и только книги. И живой интерес ко всему, что окружало его. Вспомним, как, приезжая в Москву из далёкого Ельца, он тут же спешил в картинные галереи, в театры, вспомним, как, будучи ещё совсем неизвестным, писал письма Толстому, Чехову!

И потому день за днём он всё более сначала удивлял, затем располагал к себе, а потом и заставил полюбить его Веру Николаевну Муромцеву, происходившую из культурной семьи, водившей знакомство с известными литераторами, музыкантами, художниками, политическими деятелями:

«В следующую субботу у нас гостей было мало. Бунин пришёл один… Мы недолго посидели в столовой, и, чтобы не беспокоить папу, я предложила пойти в мамину комнату. По дороге Иван Алексеевич сказал:

– Хотите, я напишу о вас сонет?

Я очень смутилась и от застенчивости глупо ответила:

– А вы меня в нём не испортите?

Он засмеялся…»

А потом было очередное занятие Художественного кружка, на котором Бунину предложили выступить, и он объявил:

«– А заглавие доклада моего заманчиво: “Золотая легенда”.

И во вторник, 21 ноября, он читал о “Золотой легенде”. В это время он переводил произведение Лонгфелло под этим заглавием».

Не каждый теперь вот этак, навскидку ответит, кто такой Лонгфелло. Разве что, как в старом советском анекдоте, спросят не кто это, а что это. Помните в очереди вопрос: «За чем стоите?» – «За Драйзером». – «А это лучше, чем кримплен?» – «Не знаю, не пробовал!».

Правда, желающим узнать достаточно набрать интернет-Википедию, где сказано всё необходимое: «Генри Уодсворт Лонгфелло (1807–1882), американский поэт и переводчик, автор “Песни о Гайавате” и других поэм и стихотворений, происходил из старинной йоркширской семьи, переселившейся в Америку в XVII веке и жившей в строгих пуританских традициях».

Бунин же, нигде не учась, не только знал произведения и этого, и многих других поэтов, но и переводил их произведения.

«После Кружка мы катались немного по московским улицам, Иван Алексеевич сказал:

– Я отношусь к вам как к невесте».

Первое прямое объяснение…

Очень важно, когда удаётся найти человека из своего круга. Всё-таки с Варварой Пащенко они были разными, во всяком случае литература, да и вообще творчество её не интересовали, как интересовали Веру Николаевну Бунину. То же самое было и с Анной Цакни.

А тут иное, что сразу бросается в глаза в воспоминаниях Веры Николаевны.

«Как-то у нас зашёл разговор, – я сидела у Ивана Алексеевича, – о петербургских декадентах, и я попросила его рассказать о мистификации, о которой я слышала ещё до знакомства с ним. Он объяснил удачу этой мистификации тем, что, по его мнению, поклонники декадентов ничего не понимают в поэзии, а притворяются ценителями. И вот они с Фёдоровым на извозчике сочиняли – строчку один, строчку другой, – а приехав на сборище поэтов, Иван Алексеевич сказал: “Вот мы прочли только что стихи и ничего не понимаем в них”.

Я привожу их целиком, во время писания “Жизни Бунина” их у меня не было, и я не так привела первую строку.

 
О, верный, вечный, помнишь ты
На улице туман?
Две девы ищут комнаты.
Идёт прохожий пьян.
Шпионы востроносые
На самокатах жгут.
Всем задаю вопросы я,
Вопросы там и тут.
Но на вопросы пьяные
Ответа нет и нет.
Сквозь сумерки туманные —
Холодный белый свет.
 

И тут он в лицах изобразил всю сцену, о которой я уже писала в “Жизни Бунина”».

Шло время, но не продвигалось главное. Бунин никак не мог решить, что же делать с этим своим увлечением, да какой уж там «с увлечением», с любовью, настоящей любовью, озарившей его со всей силой. И наконец нашёл выход: пригласить в интересную поездку…

Первое путешествие

Уже при первых встречах Иван Алексеевич заговаривал о путешествиях. Верочка Муромцева не возражала, но и не давала согласия. Бунин настаивал, убеждал.

В книге «Жизнь Бунина» Вера Николаевна вспоминала:

«Однажды, когда я опять зашла к Ивану Алексеевичу, он поведал мне своё заветное желание – посетить Святую землю.

– Вот было бы хорошо вместе! – воскликнул он. – С вами я могу проводить долгие часы, и мне никогда не скучно, а с другими и час, полтора невмоготу. У нас с моими племянниками угово!р: когда я жду гостью в таком-то часу, то один из них часа через полтора стучит ко мне в дверь:

“В Москве из деревни Петр Николаевич, ему очень нужно тебя видеть, а завтра он возвращается домой”.

– Петр Николаевич их дядя, мой двоюродный брат, – объяснил мне Иван Алексеевич. – Вот свидание и прерывается, а с вами я не наговорюсь…»

Бунин писал много и много печатался, но гонорары не были очень большими. Тем не менее Вера Николаевна сразу полюбила его творчество:

«В пятницу 1 декабря, вернувшись из лаборатории раньше обыкновенного, я нашла у себя на письменном столе несколько книг Бунина: три тома его сочинений и перевод его “Песни о Гайавате” Лонгфелло, в издании “Знания”, “Листопад” в издании “Скорпион”, “Новые стихи”, издание Карзинкина, и краткую записку, что он едет сегодня вечером с Телешовым по делам в Петербург.

До ночи я читала его стихи, а рассказы взяла с собой на другой день в лабораторию и, как села за свой столик, так не отрываясь прочла весь том с начала до конца».

А между тем над их отношениями нависали тучи и вот-вот должна была грянуть гроза:

«Из маминых писем поняла, что ей кое-что известно, о чём я умалчивала. Осведомителями оказались мужчины, подруги и приятельницы были благороднее. Я чувствовала, что она испугана: женат, “история” с Лопатиной, лёгкое отношение к жёнам среди писателей и поэтов.

Когда она вернулась домой, то сразу же начались разговоры, и моим возражениям она мало придавала значения. К тому же некоторые поддерживали её в неприятии Бунина».

Да, деятельность «народных мстителей», как теперь принято называть этаких вот сплетников, которым до всего, а особенно до «материи любви» всегда есть дело, распространена была издавна. Такая уж это для них лакомая деятельность. Хоть и прибытку нет, а приятно…

А ведь знаменитый религиозный философ Николай Александрович Бердяев в своё время особо подчёркивал, что «любовь есть интимно личная сфера жизни, в которую общество не смеет вмешиваться…». И «когда речь идет о любви между двумя, то всякий третий лишний…».

Сомнения и обеспокоенность родителей понятны. Но нельзя же всех мерять одной меркой. Бунину с самого начала его любовных дел не везло. Сколько он настрадался с Варварой Пащенко, с другими… Когда-то должна была и ему улыбнуться удача.

По возвращении из Петербурга Бунин много рассказывал, и особенно интересен был эпизод, касающийся Куприна:

Н.А. Бердяев

«Были на обеде у Куприных. Александр Иванович сделал ему скандал за то, что он поцеловал руку у их бонны, которую Иван Алексеевич давно знал. Она только что вернулась с Японской войны, где была сестрой милосердия.

– Ты знаешь, что у барышень руки не целуют! – кричал он, налившись кровью.

И я в первый раз услыхала скороговорку Куприна».

И конечно, Вера Николаевна поделилась впечатлениями от книг:

«Я поблагодарила за книги, сказала свое мнение о них. Он, улыбаясь, заметил:

– Меня удивило, что вы не просили, как это обычно просят девицы и женщины, ни моих книг, ни портрета…

Он не знал моей особенности: я никогда ничего не просила».

На Николин день к Бунину пришла беда. Умер его отец. Бунин позвонил Вере Николаевне, когда у неё в доме уже собрались гости, много гостей. Было уже часов пять пополудни.

– У меня скончался отец. – сообщил Иван Алексеевич и попросил: – Не можете ли вы приехать?

«– Нет, это невозможно, полон дом гостей.

– Ах, как жаль!

– Приеду завтра.

И на другое утро мы увидались. Он за два дня очень осунулся, побледнел. Пришла телеграмма от брата Евгения. Юлий Алексеевич сегодня уезжает в Огнёвку на похороны, а Иван Алексеевич нет:

– Я не могу… да и Юлий отговорил…»

Когда на следующий день встретились, Бунин сказал:

– Вот всегда так: наша любовь и смерть отца точно искупление…

«Он долго говорил мне об отце, – вспоминала Вера Николаевна, – очень оригинальном и одарённом человеке, но из-за вина и какой-то ненормальной щедрости разорившемся дотла.

– Я считаю, что мой художественный талант от него. А каким образным языком говорил он! И какая скудная и тяжёлая жизнь была его последние десять лет! В руки денег дать было нельзя: сейчас появится водка, а во хмелю он бывал буен… Характер же у него на редкость благородный, ложь не переносил, с мнением людей не считался. Любимой поговоркой его была: “Я не червонец, чтобы всем нравиться!” – и в первый раз за весь день Иван Алексеевич улыбнулся…

На следующий день мы были в Кружке. Сидели в столовой, были Телешов и Зайцевы, узнавшие о его горе. Как-то все притихли. Он наклонился ко мне и на ухо сказал:

– Сегодня он первую ночь в земле, как это страшно! (…) Меня из братьев он больше всех любил: “Старшие сыновья не в меня, – Юлий вечный студент, неловкий, боится на лошадь сесть, Евгений сквалыжник, из-за гроша может выйти из себя… Только ты в меня ловкостью и талантом…”»

Время шло. Пока родители не строили больших преград, Бунин особо и не знал о препятствиях. Не стала ему говорить Вера Николаевна о беспокойстве матери – не до того было. И в то же время надо что-то отвечать. Бунин торопил с поездкой в Палестину.

Вера Николаевна описала свои переживания:

«О Палестине же мы говорили серьёзно, но я понимала, что, если я решусь и поеду с ним открыто, значит, я делаю бесповоротный шаг, и многие родные и знакомые отнесутся к этому отрицательно. Но для меня главный вопрос был в родителях. Я знала, какая была драма для матери моей близкой подруги Раи Оболенской, когда она стала жить, не венчаясь, с большевиком П.В. Мостовенко. Рая отличалась большой принципиальностью и не хотела идти на компромисс. Она тоже была в партии большевиков. Стоило ей это дорого, у нее на нервной почве развилась базедова болезнь».

Между тем Бунину необходимо было съездить в деревню. Он рвался туда, но в то же время не знал, как оставить Веру Николаевну, поскольку разлуки его давно уже пугали. Вера Николаевна решила, что до отъезда он должен познакомиться с её мамой, которая была против развития их отношений. Надеялась этим знакомством поправить дело. Ей казалось, что Бунин не может не понравиться.

Познакомила, но знакомство ничего не дало. Вера Николаевна вспоминала: «Разговор был вялым, Иван Алексеевич находился ещё в первой стадии своего горя, был тих и молчалив. Мама не переменила своего отрицательного отношения к нему».

И всё-таки ехать Ивану Алексеевичу было необходимо. В канун отъезда они вместе с Верой Николаевной пришли в гости к его старшему брату, Юлию Алексеевичу.

Вечер прошёл хорошо, но невесело из-за налёта грусти, который долго ещё сопровождал и самих братьев, и близких им людей после смерти отца.

Вера Николаевна впоследствии вспоминала, что хоть и не хотелось ей разлучаться с Буниным даже ненадолго, но, как она считала, была в этом и некоторая необходимость: «Надо было окончательно разобраться в своих чувствах и решить свою судьбу».

В те дни она часто повторяла мудрую, на её взгляд, фразу одного знакомого литератора, смысл которой заключался в том, что «нужно творить жизнь, а не жить как принято».

В деревню вместе с Буниным ехали и Пушешниковы, правда, они взяли билеты в третий класс. Бунин же, верный себе, решил ехать в первом классе.

Поезд отправлялся с Павелецкого вокзала в девять часов вечера.

Они долго прощались с Верой Николаевной, стоя в тамбуре, когда вдруг поезд качнулся, скрипнули пружинные рессоры, и она едва успела соскочить на платформу.

Бунин смотрел на убегающую назад платформу, на Веру Николаевну, некоторое время шедшую вслед за его вагоном. Но вот платформа оборвалась, и поезд стал набирать ход.

И снова письма. Бунин любил писать письма. Мы это видели уже по тому, как он заваливал ими Варвару Пащенко. Но здесь всё иначе. Письма были скорее описательными. Он делился увиденным, он писал их словно небольшие литературные этюды, и Вера Николаевна отметила:

«Первое письмо было из Ельца, там пересадка на юго-восточную железную дорогу, приходилось ждать часа два-три. Письмо удивило меня, это был целый рассказ о купцах, пивших чай и закусывавших его навагой, которую они держали за хвост».

По первым главам читатель уже знаком с манерой письма Ивана Алексеевича – ведь и в письмах к Пащенко содержались целые рассказы. Конечно, они приведены не все – это невозможно – но и того, что приведено, наверное, достаточно. Но Варвара Пащенко относилась к этим произведениям в письмах довольно равнодушно. Другое дело Вера Николаевна. Она вспоминала в книге:

«Из “Васильевского” он писал часто, присылал только что написанные стихи: “Дядька”, “Геймдаль”, “Змея”, “Тезей”, “Пугало”, “Наследство”; прислал раз одну строку нот романса».

Стихи были разными. Одни посвящены уединению в захолустье, как, например, «Дядька»:

 
За окнами – снега, степная гладь и ширь,
На переплетах рам – следы ночной пурги…
Как тих и скучен дом! Как съежился снегирь
От стужи за окном…
 

И сочувствие слуги «Небось все писем ждёшь…».

И пояснения: «Не жди. Ей не до нас. Теперь в Москве – балы».

Что это? Воспоминания о том, как ждал писем от Варвары Пащенко, или опасения, что так же точно придётся ждать их от Верочки Муромцевой?

В стихотворении «Геймдаль» он использует образ из скандинавской мифологии. Геймдаль, точнее Хеймдаль, то есть «сверкающий над миром» – небесный страж богов. Этот образ использовался в древних сагах, к примеру в «Эдде» («Сказание о Риги»). Там рассказывается о путешествияхХеймдаля, во время которых он брал себе имя Риги. Мудрый Геймдаль (Хеймдаль) – «Геймдаль, ты мудрости алкал» – обладает даром видеть ночью, как днём, слышать, как растёт трава – «Ты слышишь мхов произрастание. И дрожь земли при свете звёзд», а звуки, которые вылетают из его рога, слышны в самых отдалённых краях света.

Мысли о путешествии не покидали Бунина, выливаясь в такие не сразуc понятные многим стихи.

И совершенно неожиданное стихотворение «Змея», в котором говорится о себе…

 
Ряжусь то в медь, то в сталь, то в бирюзу.
Где суше лес, где много пестрых листьев
И жёлтых мух, там пестрый жгут – змея.
Чем жарче день, чем мухи золотистей —
Тем ядовитей я.
 

И снова мифология, снова путешествие, снова тревоги и испытания.

Вот попроси сейчас практически любого человека ответить, кто есть или что есть Тезей, или Тесей? Именно с ходу, потому что подготовить ответ, имея тома энциклопедий и справочников, а особенно под рукой «всезнающий» интернет, достаточно просто. А ведь Бунин оперировал подобными категориями легко и просто. Хотя, как мы уже знаем, даже в гимназии недоучился. Великая сила – самообразование! Великая сила и великие учителя – книги! Конечно, добрые, правильные книги!

Ну что ж, из комментариев к стихотворению мы узнаём, что Тезей или Тесей – у Бунина он Тезей – есть «греческий герой и царь афинский, сын афинского царя Эгея. Тезей, согласно греческому мифу, отправился на Крит вместе с семью афинскими юношами и девушками; их вместе с Тезеем должны были принести в жертву, отдав на съедение чудовищу Минотавру. Тезей убил Минотавра. На обратном пути, при приближении к берегу, Тезей забыл переменить чёрные паруса на белые, – как условился об этом с отцом на случай счастливого возвращения, – и уснул. («Тезей уснул в венке из мирт и лавра. Зыбь клонит мачту в черных парусах»). Увидев корабль под чёрными парусами, Эгей с отчаянья бросился в море. Бунин воспользовался также другим мифом: о фантастическом существе, получеловеке-полулошади – кентавре, который погубил Геракла пропитанным ядом плащом, чтобы овладеть его женой, и мифом о звезде Кентавра, получившей своё наименование от кентавра Хирона, вознесённого после смерти на небо. «Вновь пропитал Кентавр ткань праздничной одежды // Палящим ядом змей. // Мы в радости доверчивы, как дети, // Нас тешит мирт, пьянит победный лавр».

В ту пору совсем ещё юную Верочку Муромцеву восхищало творчество Ивана Алексеевича, и уж, конечно, её образованной барышне своего времени не требовалось энциклопедий и справочников для того, чтобы понять, о чём он пишет, в то время как и Варвара Пащенко и Анна Цакни были далеки не только от понимания этого, но и мало интересовались огромным внутренним миром Бунина.

То есть, если отбросить все житейские неурядицы, все измышления Варвары Пащенко о том, с кем лучше и сытнее, а Анны Цакни о том, для чего вся эта поэзия и для чего проза, если творчество приводит к прозе материальной, то в любом случае отношения и с той, и с другой были обречены на провал. Увы, так часто бывает в жизни писателей и поэтов – настоящих, образованных, культурных писателей и поэтов… Те жёны, которых мало волнует подлинное творчество, а более прельщают графоманские «мыльные оперы», рождённые окололитературными борцами за денежные знаки, постепенно начинают отставать в своём интеллектуальном развитии, и отстают всё больше и больше, пока не отстанут навсегда…

Верочка Муромцева оказалось не только настоящей ценительницей прекрасного в творчестве, но и чуткой, заботливой, искренней. Её сердце открылось для любви, хотя сомнения, конечно, долгое время тревожили душу.

И, конечно, в ней подкупал неподдельный интерес к творчеству. Она сама рассказала в воспоминаниях, какое впечатление произвело первое прикосновение к таинственному, волшебному труду Бунина:

«…Я однажды застала Ивана Алексеевича за корректурой его рассказов “Цифры” и “У истока дней”, которые он печатал: первый в “Товарищеском сборнике”, “Новое слово”, в книге первой, а второй в альманахе “Шиповник”. Он обрадовался моему приходу, сказав, что я могу помочь ему. И дал мне гранки рассказа “Цифры”. Я была счастлива: в первый раз в жизни приобщиться к литературной работе, и особенно, когда я нашла опечатку. И он так хорошо улыбнулся, вероятно, догадываясь, что я чувствую».

И постоянно размышляла о своём будущем, ощущая, что «Бунин вошёл в мою жизнь», и решая, «жить ли с ним открыто, или, взяв место по химии где-нибудь под Москвой… скрывать наши отношения».

Вера Николаевна сокрушалась:

«Мама оставалась непримиримой. Её настраивали против Бунина многие так называемые друзья мои, даже те, кто мало знали его. Один приват-доцент, приехавший из Казани, давнишний мамин приятель, у нас за обедом чернил Ивана Алексеевича. Волновался и профессор Горбунов, и другие.

Я отмалчивалась. Решила готовиться к экзаменам, которые можно было держать в течение всего весеннего семестра. По телефону попросила Николая Дмитриевича Зелинского дать мне дипломную работу. И тут постигла меня неудача.

– Нет, работы я не дам вам, – сказал он своим заикающимся голосом, – или Бунин, или работа…

Я рассердилась и положила трубку».

Против их отношений с Буниным выстраивался целый фронт. А Иван Алексеевич, ни о чём не подозревая, жил у себя в деревне.

Надо было действовать, и Верочка решилась.

«Я чувствовала себя выбитой из колеи, – вспоминала она впоследствии, – и, хотя скрывала своё состояние от всех, но всё же мне стало невыносимо, и я телеграммой вызвала Ивана Алексеевича в Москву. Подписалась – Тиша».

Бунин примчался сразу:

«Через два дня я услышала его голос в телефон: “Я – в Лоскутной”».

Этой встрече в воспоминаниях посвящены искренние, пламенные строки:

«Быстро оделась и через четверть часа шла по низким длинным коридорам уютной гостиницы. Во время этого свидания я особенно почувствовала его нежную душу, и оно нас ещё ближе связало».

Правда, Бунин вынужден был снова вернуться в деревню. Там ещё были неотложные дела, но встреча дала многое. Сомнения исчезли. Она поняла, что должна быть с ним, и только с ним…

А в деревне литературная жизнь Ивана Алексеевича била ключом. Его пригласили в Воронеж. Просили принять участие в вечере, проводимом в пользу воронежского землячества. Пригласила давняя знакомая – дочь городского головы Клочкова.

«Как мне хотелось слетать на один день туда и присутствовать на его выступлении, – писала Вера Николаевна. – Этот вечер, вернее, вся его обстановка дана в его рассказе “Натали”».

Великолепный рассказ, великолепные сцены. Бунин вернулся в Москву в конце января, чтобы участвовать в очередном литературном вечере, и снова заговорил о путешествии. Теперь уже Верочка Муромцева не только благосклонно относилась к его уговорам, но и сама стала принимать участие в составлении планов поездки.

Вера Николаевна в своей книге отметила, что трудно, очень трудно любить писателя, а особенно поэта. Она пояснила:

«В феврале Иван Алексеевич опять поехал в Петербург. Без него я всегда чувствовала ревность к его прошлому. Я уже многое знала из его жизни. Вообще в наших беседах он больше рассказывал. Моя жизнь рядом с его казалась мне очень бедной. К тому же он никогда меня о моём прошлом не расспрашивал, может быть, от присущей его натуре ревности, а может быть, ему казалось, что моя жизнь была обычная жизнь молодой девушки.

Я решила его называть Яном: во-первых, потому что ни одна женщина его так не называла, а во-вторых, он очень гордился, что его род происходит от литовца, приехавшего в Россию, ему это наименование нравилось.

Вернувшись из Петербурга, он рассказал, что при нём, когда он сидел в гостях у Куприна, который угощал его вином, Марья Карловна вернулась с Батюшковым с пьесы Андреева “Жизнь человека”. Она похвалила пьесу, Александр Иванович схватил спичечную коробку и поджег её платье из лёгкой материи. Слава Богу, удалось затушить…»

Удивительный факт…

А ведь этакие возгорания платьев иногда кончались трагедиями.

От вспыхнувшего платья погибла возлюбленная поэта Афанасия Фета Мария.

Однажды вечером Мария ушла в свою комнату покурить, поскольку отец был резко настроен против этой отвратительной и вредной привычки, уже захватившей в России даже прекрасный пол. Прилегла на кровать в белом пышном платье, взяла книгу и закурила. Спичку же бросила на пол, не заметив, что та не загашена. Спичка коснулась края платья. Мгновение, и платье вспыхнуло. Огонь мгновенно поднялся вверх и охватил всю девушку.

В ужасе выбежала она на балкон, но лёгкий ветерок лишь раздул и без того всепожирающее пламя, которое факелом поднялось вверх, воспламенив волосы.

В доме никого не было, а те, кто успел добежать со двора на второй этаж, нашли Марию поражённой страшными ожогами, несовместимыми с жизнью. Четверо суток мучилась она и ушла в мир иной с так и не погасшей любовью в сердце.

Рассказывая о необъяснимом поступке Куприна, Бунин вспомнил тот трагический случай, потрясший в ту пору литературный мир. Фет был один из его любимых поэтов.

Однажды в субботу, во время Масленицы, Вера Николаевна пригласила Ивана Алексеевича к себе на блины. Её поразило, что Бунин съел только два блина, дождавшись, когда они стали подрумяненными и хрустящими. Пояснил, что не любит теста. Она всё машинально запоминала – пригодится в будущем. Прощаясь, сказал ей негромко:

– Я придумал, нужно заняться переводами, тогда будет приятно вместе и жить, и путешествовать, – у каждого своё дело, и нам не будет скучно, не будем мешать друг другу…

Словом, мысли о том, как прожить, с неменьшей силой волновали Бунина. Да и понятно. Литературные гонорары не были достаточными для того, чтобы обеспечить семью.

Но Верочка Муромцева уже приняла решение, хоть отговаривали от союза с Буниным многие, отговаривали и от погружения в этакое входившее в моду расхлябанное революционными ветрами общество, в котором варился Иван Алексеевич, хотя, как мы видели из его произведений, не слишком разделял идеи социалистов. Но подобные отговоры уже особо не трогали. Она писала:

«Когда близкие люди говорили мне, что я жертвую собой, решаясь жить с ним вне брака, я очень удивлялась. Я была рада, что мне не нужно венчаться, я была в те годы далека от церкви. Но я никогда не кощунствовала, а потому мне было бы тяжело к таинству брака отнестись формально. И я была рада, что судьба, не позволяя вступить в брак законным образом, избавляла меня от того, во что я не верила. Иван Алексеевич был женат. Требовать развода я тоже не хотела, так как в те годы он был сопряжён с грязными подробностями, кроме того, едва ли его жена взяла бы вину на себя, а если он возьмёт, то сразу всё равно нельзя было бы венчаться, и я не затрагивала с ним никогда этой темы. Сын его два года назад умер. Думаю, что если бы он был жив, то я не стала бы “делить жизни” с ним, как он писал».

Мать между тем по-прежнему категорически противилась. Правда, надежда на то, что удастся убедить отца, оставалась. Она долго думала о предстоящем разговоре и наконец поняла, что нужно открыть всё, ничего не утаивая. Так и поступила:

«В марте я наконец решилась поговорить с папой и как-то днём, вероятно, в воскресенье или в праздник, войдя к нему, сказала:

– Знаешь, я с Буниным решила совершить путешествие по Святой земле.

Он молча встал, повернулся ко мне спиной, подошёл к тахте, над которой висела географическая карта, и стал показывать, где находится Палестина, не сказав мне ни слова по поводу моего решения связать с Иваном Алексеевичем мою жизнь. Он был человек глубоко, по-настоящему верующий, хорошо знающий и церковные службы, и Священное Писание, тонко чувствовал поэзию псалмов, поэтому моё решение было ему, конечно, тяжело, но он не хотел дать мне это почувствовать. У него была та свобода, которая бывает только у настоящих христиан.

С мамой я сама не говорила. С ней объяснялись братья, и они убедили её. Братья меня очень любили, считая, что всё, что я делаю, правильно. Я была старшая, и у них был ко мне пиетет».

Наконец убедили и маму Веры Николаевны:

«Мама уже примирилась. С ней долго говорил Иван Алексеевич. И она стала ходить со мной по портнихам. В доме чувствовалась предотъездная атмосфера».

Вопрос был решён окончательно. Они будут вместе и навсегда!

Путешествие 10 апреля 1907 года. Этот день можно считать рубежным в их жизни. В этот день Вера Николаевна фактически стала женой Ивана Алексеевича, хотя брак не был зарегистрирован. Родным, близким и знакомым они объявили, что поженились, но на самом деле обвенчались лишь в 1922 году во Франции.

С той поры они очень много путешествовали и по Ближнему Востоку, и по Северной Африке, и по Европе, не забывали и Россию-матушку. Бывали на Волге, в Крыму. Путешествий было немало, и каждое лишь укрепляло и без того прочно сложившийся союз…