Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"

 
Раскрылось небо голубое
Меж облаков в апрельский день.
В лесу всё серое, сухое,
И паутиной пала тень.
Змея, шурша листвой дубовой,
Зашевелилася в дупле
И в лес пошла, блестя лиловой,
Пятнистой кожей на земле.
Сухие листья, запах пряный,
Атласный блеск березняка…
О миг счастливый, миг обманный.
Стократ блаженная тоска!
 

И рассказы, рассказы, в которых столько изящества и столько находок! Вот рассказ «Новая дорога».

Бунина всегда тянуло в деревню, в глушь, на простор полей, в островки лесов, в Черноземье, на Орловщине, небольших, но таких милых и живописных. Вокзал, проводы. Как точно подмечено:

«Наступают те неприятные минуты разлуки, когда сказать уже нечего, улыбки делаются фальшивыми, а время начинает идти страшно медленно.

Наконец раздается второй звонок. Махая шляпами, провожающие уходят и, оборачиваясь, кланяются уже с искренней приветливостью».

И вот она – свобода от шума и смрада городского…

«Воздух в полях, после города, кажется необыкновенным, – и, как всегда, я до поздней ночи стою в сенях вагона, отворив боковую дверь, и напряжённо гляжу против ветра в тёмные снежные поля. Вагон дрожит и дребезжит от быстрого бега, ветер сыплет в лицо снежной пылью, свет фонаря в сенях прыгает, мешаясь с тенями. И, качаясь, я хожу от двери к двери по холодным сеням, уже побелевшим от снега…

Прежде в пути всегда хотелось петь, кричать под грохочущий марш поезда. Теперь не то. Плывут, бегут смутные силуэты холмов и кустарников, с мгновенным глухим ропотом проносятся под колёсами чугунные мостики, в далёких, чуть белеющих полях мелькают огоньки глухих деревушек. И, щурясь от ветра, я с грустью гляжу в эту тёмную даль, где забытая жизнь родины мерцает такими бледными тихими огоньками…»

Кому не доводилось вот так уезжать, с некоторым даже нетерпением ожидая, когда качнётся вагон, скрипнув рессорными пружинами, и медленно начнёт набирать скорость, оставляя всё дальше и дальше позади провожающих. Правда, уже очень давно пассажиры не могли стоять у раскрытой двери. Не те скорости, а потому и не те порядки. А вот смотреть в потемневшее окно на скрытый ночною мглой ночной пейзаж, угадывая дальние сёла и деревеньки по их мерцающим огонькам, никто не запрещает и ныне. И всегда слегка окутывает дорожная грусть, которая постепенно сменяется ожиданием чего-то таинственного и необычайного, что ждёт впереди.

И, конечно, каждому знакомы эти дорожные мелочи, которые ощущаются в пути, те мелочи, что нелегко описать вот так отчётливо и удивительно точно, по-бунински:

«Славная вещь – этот сон в пути! Сквозь дремоту чувствуешь иногда, что поезд затихает. Тогда слышатся громкие голоса под окнами, шарканье ног по каменной платформе, а в вагоне – ровное дыхание и храп спящих».

И, конечно, необыкновенные пейзажи утром за окном, столь же необыкновенно описанные Буниным:

«О, какой белый, чистый снег! Белое безжизненное небо и белое бесконечное поле с кустарниками и перелесками. Проволоки телеграфных столбов лениво плывут за окнами, точно им скучно подыматься, опускаться и вытягиваться вслед за поездом, а столбам надоело бежать за ними.

(…)

Необыкновенно приятно смотреть на мелькающий в воздухе снег: настоящей Русью пахнет!»

Именно вот это ощущение передаёт рассказ…

«Эти берёзы и сосны становятся всё неприветливей; они хмурятся, собираясь толпами всё плотнее и плотнее. Идёт молодой лёгкий снежок, но от сплошных чащей в вагонах темнеет, и кажется, что хмурится и погода. Омрачается и радость возвращения к тихому лесному дню… Новая дорога всё дальше уводит в новый, ещё неизвестный мне край России, и от этого я ещё живее чувствую то, что так полно чувствовалось в юности: всю красоту и всю глубокую печаль русского пейзажа, так нераздельно связанного с русской жизнью. Новую дорогу мрачно обступили леса и как бы говорят ей:

– Иди, иди, мы расступаемся перед тобою. Но неужели ты снова только и сделаешь, что к нищете людей прибавишь нищету природы?

Зимний день в лесах очен? Яь короток, и вот уже синеют за окнами сумерки, и мало-помалу заползает в сердце беспричинная, смутная, настоящая русская тоска».

Казалось бы, рассказ ни о чём. И никакого сюжета. Но в нём сосредоточены мысли писателя о русской земле, о русской природе, в нём отражена печаль, которая надолго поселилась в сердце и пока ещё не позволяет прийти к полному равновесию.

Но не только личная, любовная драма волнует писателя, его волнует и драма русского народа, вечная драма прекрасного народа, о котором Екатерина Великая говорила, что «Бог дал Русским особое свойство», драма вечного ожидания бед, которые падают на головы русских в виде иноземных нашествий и иноземного ига, всё туже затягивающего петлю. Бунин не говорит об этом прямо, он говорит образно, и от этого его слова ещё глубже проникают в душу…

Неслучайно рассказ назван «Новая дорога». Новая дорога, обновление жизни существуют как бы по оглашению:

«Огоньки робко, но весело светят в маленьких новых домиках лесных станций. Новая жизнь чувствуется в каждом из них».

Весело светят! Но что же по умолчанию?

«Но в двух шагах от этого казённого домика начинается совсем другой мир. Там чернеют затерянные среди лесов редкие посёлки темного и унылого лесного народа. На платформах стоят люди из этих деревушек, – несколько нищих в рваных полушубках, лохматых, с простуженными горлами, но таких смиренных и с такими чистыми, почти детскими глазами. Опустив кнуты, они выглядывают пассажира почти безнадежно, потому что на несколько человек из них редко приходится даже один пассажир. И, тупо глядя на поезд, они тоже как бы говорят ему своими взглядами:

– Делайте, как знаете, – нам податься некуда. А что из этого выйдет, мы не знаем.

Гляжу и я на этот молодой, замученный народ… на великую пустыню России медленно сходит долгая и молчаливая ночь…»

Что-то напоминает нам поныне вот это сильное, мощное «умолчание» бунинской прозы. Словно его взгляд пронизал толщу десятилетий и проник в «лихие девяностые», характерные развёрнутыми в боевой порядок тёмными силами, добивающими русскую деревню, на которой страна держится, деревню, которая прочностью своей и полной продуктовой независимостью спасала от бед всю страну.

И наконец прорывается авторское отношение ко всему созерцаемому:

«Я смотрю, как уходят от нас и скрываются в лесу огоньки станций. “Какой стране принадлежу я, одиноко скитающийся? – думается мне. – Что общего осталось у нас с этой лесной глушью, она бесконечно велика, и мне ли разобраться в её печалях, мне ли помочь им? Как прекрасна, как девственно богата эта страна! Какие величание и мощные чащи стоят вокруг, тихо задремывая в эту тёплую январскую ночь, полную нежного и чистого запаха молодого снега и зелёной хвои! И какая жуткая даль!”

Я гляжу вперед, на этот новый путь, который с каждым часом все неприветливее встречают угрюмые леса. Стиснутая чёрными чащами и освещенная впереди паровозом, дорога похожа на бесконечный туннель. Столетние сосны замыкают её и, кажется, не хотят пускать вперёд поезд. Но поезд борется: равномерно отбивая такт тяжёлым, отрывистым дыханием, он, как гигантский дракон, вползает по уклону, и голова его изрыгает вдали красное пламя, которое ярко дрожит под колесами паровоза на рельсах и, дрожа, злобно озаряет угрюмую аллею неподвижных и безмолвных сосен. Аллея замыкается мраком, но поезд упорно подвигается вперёд. И дым, как хвост кометы, плывет над ним длинною белесою грядою, полной огненных искр и окрашенной из-под низу кровавым отражением пламени».

Да, жизнь идёт вперёд, русская жизнь, всё более и более стискиваемая суровой действительностью, но что может сделать он, писатель, величайший мастер русской изящной словесности, чтобы помочь преодолеть вот эту аллею жизни, «замыкаемую мраком»?

Чтобы помочь, чтобы что-то сделать, надо разобраться в том, что происходит, но трудное это дело – разобраться с тем, чему являешься современником. И это сквозит в рассказе, то есть в мыслях самого автора:

«…Мне ли разобраться в её печалях, мне ли помочь им?»

И великолепно показано всё, что ждёт в аллее, «замыкаемой мраком».

Что это? Предчувствие кровавых бурь, до которых остаётся немногим более десятилетия. Да что там десятилетия – первые бури грядут уже совсем скоро, ведь революция 1905 года совсем не за горами…

Та же грусть о родной земле и о родном народе – ведь Бунин вышел из глубокой глубинки, из той глубинки, в которой помещики, особенно небогатые, очень близки к народу – та же грусть о непонятном, но тревожном, что ждёт и родную землю, и родной народ.

И начало в рассказе «Сосны» тревожно-печальное…

«Вечер, тишина занесённого снегом дома, шумная лесная вьюга наружи… Утром у нас в Платоновке умер сотский Митрофан, а в сумерках у меня сидел священник, опоздавший причастить Митрофана, пил чай и долго рассказывал о том, как много народу померзло в нонешнем году…

“Чем не сказочный бор?” – думаю я, прислушиваясь к шуму леса за окнами и к высоким жалобным нотам ветра, налетающего вместе с снежными вихрями на крышу. И мне представляется путник, который кружится в наших дебрях и чувствует, что не найти ему теперь выхода вовеки.

Сосны. Художник А.А. Писемский

– Есть ли жив-человек в этих хижинах? – говорит он, с трудом различая в белой крутящейся мгле Платоновку.

Но морозный ветер захватывает ему дыхание, слепит снегом, и мгновенно пропадает огонек, который, казалось, мелькнул сквозь вьюгу. Да и человечьи ли это хижины? Не в такой ли же черной сторожке жила Баба-яга?

“Избушка, избушка, стань к лесу задом, а ко мне передом! Приюти странника в ночь!..”

Лежа весь вечер, я представляю себе, как пугливо и зыбко мерцают мои освещенные окошечки, такие одинокие среди бушующего леса, с головы до ног поседевшего от вьюги! Дом стоит у широкой просеки, в затишье, но, когда ураган гигантским призраком на снежных крыльях проносится под лесом, сосны, которые высоко царят над всем окружающим, отвечают урагану столь угрюмой и грозной октавой, что в просеке делается страшно. Снег при этом бешено и беспорядочно мчится по лесу, непритворенная дверь в сенцах с необыкновенной силой бьёт в стену, а собаки, которые лежат в них, утопая в снегу, как в пуховых постелях, жалобно взвизгивают сквозь сон, дрожа крупной дрожью… И мне опять вспоминается Митрофан, который ждет могилы в такую мрачную ночь».

И рассказ о жизни, жизни в глуши. Герой, от имени которого ведёт повествование автор, думает именно об этой жизни. О ней рассказывается словами только что ушедшего в мир иной Митрофана…

«– Хорошо у нас! – говорил он мне часто. – Главное дело – лесу много. Правда, хлебушка, случается, не хватает али чего прочего, да ведь на Бога жаловаться некуда: есть, лес – в лесу зарабатывай. Мне, может, ещё трудней другого, у меня одних детей сколько, а я всё-таки иду да иду! Волка ноги кормят. Сколько годов я тут прожил и все не нажился… Я и не помню ничего, что было. Был будто один-два дня летом али, скажем, весной – и больше ничего. Зимних дён больше вспоминается, а все тоже похожи друг на дружку. И ничего не скуплю, а хорошо. Идешь по лесу – лес из леса выходит, синеет, а там прогалина, крест из села виден… Придёшь, заснёшь – глядь, уж опять утро, и опять пошел на работу… была бы шея – хомут найдётся! Говорят – живёте вы, мол, в лесу, пням молитесь, а спроси его, как надо жить – не знает. Видно, живи как батрак: исполняй, что приказано – и шабаш.

И Митрофан действительно прожил всю свою жизнь так, как будто был в батраках у жизни. Нужно было пройти всю её тяжёлую лесную дорогу – Митрофан шел беспрекословно… И разладила его путь только болезнь, когда пришлось пролежать больше месяца в темноте избы, – перед смертью.

– За траву не удержишься! – говорил он мне, снисходительно улыбаясь, когда я советовал ему съездить в больницу.

И кто знает, – не прав ли был он?»

Но жизнь продолжается и словно даёт ответ в мыслях автора: «“Умер, погиб, не выдержал, – значит, так надо!” – думаю я и поднимаюсь, чтобы пойти на воздух…»

И после описания всех траурных мероприятий герой рассказа выходит с кладбища и видит, как пролетают «траурные сороки с резким стрекотанием, игриво качаясь в воздухе…».

Он шёл по лесу, и ему «уже ни о чём не хотелось думать».

Что-то перевалило через рубеж того тревожного и непонятного, чем является смерть, и уже другие мысли и ощущения:

«Тонко пахло свежим снегом и хвоей, славно было чувствовать себя близким этому снегу, лесу, зайцам, которые любят объедать молодые побеги елочек… Небо мягко затуманивалось чем-то белым и обещало долгую тихую погоду… Отдалённый, чуть слышный гул сосен сдержанно и немолчно говорил и говорил о какой-то вечной, величавой жизни…»

Новый рассказ «Костёр». Вера Николаевна сообщила, что написан он в 1901 году, но под ним стоит дата 1902–1903 годы. Почему? Может, снова личное! Личная трагедия, личные переживания.

Всего то одна-две странички. Путник едет по дороге, видит костёр, прикуривает от него и уезжает, но… бросив взгляд на этот маленький табор, видит:

«Надо всем же этим стояла девочка лет пятнадцати и задумчиво смотрела на меня печально-призывными глазами необыкновенной красоты».

Что это? Память о таком вот маленьком происшествии или навеянное грустью от невозвратности многих жизненных потерь?

«Лошади тронули, копыта дружно застучали, а колокольчик так и залился жалобным стоном, перебивая лай бросившейся за нами собаки…

Не было больше тепла и запаха горящего бурьяна, в лицо веяло свежестью ночи, и опять, темнея в сумраке, бежали навстречу мне поля. Чёрная дуга высоко вырезывалась в небе и, качаясь, задевала звёзды. Но ещё ярче, чем у костра, видел я теперь чёрные волосы, нежно-страстные глаза, старое серебряное монисто на шее… И в запахе росистых трав, и в одиноком звоне колокольчика, в звёздах и в небе было новое чувство – томящее, непонятное, говорящее о какой-то невознаградимой потере…»

Бунин – певец природы, неповторимой, чарующей русской природы. Бунин – певец любви. Но в его прозе одно от другого неотделимо. Многие произведения пронизаны тёплой и тихой грустью. Отчего? Не оттого ли, что немного счастья выпало Ивану Алексеевичу Бунину на ниве любви, напротив, жизнь его в любви была пронизана постоянными драмами. И этот драматизм его любовных коллизий вполне естественно отражался в произведениях, в романе «Жизнь Арсеньева», в повестях, в рассказах.

А рассказ «В августе» – тоска о несбывшейся любви…

Начало обычно:

«Уехала девушка, которую я любил, которой я ничего не сказал о своей любви, и так как мне шел тогда двадцать второй год, то казалось, что я остался один во всем свете».

И снова короткие, ёмкие фразы, точно отражающие чувства влюблённого молодого человека в таком положении, разве не точно сказано: «На улицах было так пусто, что, не заходя домой, я побрёл куда глаза глядят за город».

Действительно, когда уезжает любимая, в деревне ли, в городе ли, в санатории ли – везде, где это происходит, словно всё вокруг пустеет и становится унылым и тусклым.

Но всё это временно. Грусть проходит, и постепенно оживает всё вокруг:

«На пыльной площади у водопровода стояла красивая большая хохлушка в расшитой белой сорочке и чёрной плахте, плотно обтягивавшей ей бедра, в башмаках с подковками на босую ногу. Было в ней что-то общее с Венерой Милосской, если только можно вообразить себе Венеру загорелой, с карими веселыми глазами и с такой ясностью чела, которая бывает, кажется, только у хохлушек и полек. Наполнив ведра, она положила коромысло на плечо и пошла прямо навстречу мне, – стройная, несмотря на тяжесть плескавшейся воды, слегка покачивая станом и постукивая башмаками по деревянному тротуару… И помню, как почтительно я посторонился, давая ей дорогу, и как долго смотрел за нею!»

Но герой идёт туда, куда велит идти его сердце. Он говорит себе, что хочет повидать толстовцев братьев Павла и Виктора Тимченков…

Но их ли или только их ли?

«Ворота были открыты, и солнце сушило двор, заваленный навозом…

– Вы куда? – внезапно окликнул меня женский голос.

Я обернулся: на обрыве над долиной, на меже бахчи, сидела жена старшего Тимченки, Ольга Семеновна. Не вставая, она подала мне руку, и я сел с ней рядом.

– Скучно? – спросил я, помолчав и глядя ей прямо в лицо.

Она опустила глаза на свои босые ноги. Маленькая, загорелая, в грязной рубахе и старенькой плахте, она была похожа на девочку, которую послали стеречь баштаны и которая грустно проводила долгий солнечный день. И лицом она была похожа на девочку-подростка из русского села. Однако я никак не мог привыкнуть к её одежде, к тому, что она босыми ногами ходит по навозу и колкому жнивью, даже стыдился смотреть на эти ноги. Да она и сама все поджимала их и часто искоса поглядывала на свои испорченные ногти. А ноги были маленькие и красивые.

– Муж ушёл на леваду молотить, – сказала она, – а Виктор Николаевич уехал…

(…)

– Отчего вы не откровенны со мной? – начал я. – Зачем вы насилуете себя? Вы любите меня.

Она съежилась, подобрала ноги и прикрыла глаза; потом сдунула волос, упавший на щеку, и с решительной улыбкой сказала:

– Дайте мне папироску.

Я дал. Она затянулась раза два, закашлялась, далеко бросила папиросу и задумалась.

– Я с самого утра так сижу, – сказала она. – Куры приходят с самой левады расклевывать арбузы… И не знаю, почему вам кажется здесь скучно. Мне очень нравится здесь, очень…

Над долиной, верстах в двух от хутора, куда я приехал на закате, я сел, снял шляпу… Сквозь слёзы я смотрел вдаль, и где-то далеко мне грезились южные знойные города, синий степной вечер и образ какой-то женщины, который сливался с девушкой, которую я любил, но дополнял её своею таинственностью и той детской печалью, которая была в глазах маленькой женщины на баштанах…»

Поиск ответа, что же такое любовь? Что? И почему вдруг вот этак образ любимой столь нежданно дополняется этакой таинственной печалью, отражённой в глазах другой женщины?

Кажется, рассказ не завершён. Не завершён ли? А впрочем, не завершена ещё надежда на возвращение Анны Цакни.

А вот рассказ «Новый год».

Муж и жена в глухой деревне, в канун Нового года, а вокруг лишь «мёртвое молчание русской зимней ночи, среди которой таинственно приближался Новый год…». И порыв жены, которая ответила на его ласки «порывистыми поцелуями влюблённой девушки».

И признание жены:

«– Да, всё-таки ты единственный близкий мне человек! Ты чувствуешь, что я люблю тебя? …Как это случилось? – спросила она, открывая глаза. – Выходила я, не любя, живём мы с тобой дурно, ты говоришь, что из-за меня ты ведёшь пошлое и тяжёлое существование… И однако всё чаще мы чувствуем, что мы нужны друг другу. Откуда это приходит и почему только в некоторые минуты? С Новым годом, Костя! – сказала она, стараясь улыбнуться, и несколько тёплых слёз упало на мою руку.

Положив голову на подушку, она заплакала, и, верно, слёзы были приятны ей, потому что изредка она поднимала лицо, улыбалась сквозь слёзы и целовала мою руку, стараясь продлить их нежностью. Я гладил её волосы, давая понять, что я ценю и понимаю эти слёзы».

Не мечта ли это о самом простом обыкновенном и в то же время необыкновенном семейном счастье?

И свои мысли ровно год назад тоже в Новый год:

«Я вспомнил, как ровно год тому назад жена с притворной любезностью заботилась и хлопотала о каждом, кто, считаясь нашим другом, встречал с нами новогоднюю ночь, как она улыбалась некоторым из молодых гостей и предлагала загадочно-меланхолические тосты и как чужда и неприятна была мне она в тесной петербургской квартирке…

И мысли о венчании, высказанные женой:

– По-моему, – сказала она уже с улыбкой, – венчаться надо бы два раза. Серьёзно, какое это счастье – стать под венец сознательно, поживши, пострадавши с человеком! И непременно жить дома, в своём углу, где-нибудь подальше ото всех…»

И этот рассказ, и ряд других – все как бы итог глубоких размышлений над своей любовной драмой…

Вера Николаевна описала всё, что известно было ей о том времени жизни Ивана Алексеевича:

«Московская беспорядочная жизнь сказывалась на Иване Алексеевиче: вид был скверный, он чувствовал себя очень утомлённым, стал подумывать о деревне…»

Конец 1901 года. Сколько написано нового!

Но вот наступил новый, 1902 год, а Бунин всё оставался в Москве, где «поселился на Арбате в меблированных комнатах “Столица”».

Часто бывал в гостях в доме Давыдовых, с удовольствием проводил в компании молодежи, где ему даже некоторые девицы весьма и весьма симпатизировали, одна из них, по имени Муся, (Мария Карловна, впоследствии вышедшая замуж за Куприна) даже призналась впоследствии Вере Николаевне, что «ей очень нравился Иван Алексеевич, но он был женат…».

Действительно, брак с Анной до сей поры не был расторгнут.

Между тем отец Муси, когда с ним случился приступ, объявил свою родительскую волю: «Выйди замуж за Александра Ивановича Куприна».

Вера Николаевна рассказала:

«После этого предсмертного волеизъявления Муся выскочила из спальни матери и бросилась к Ивану Алексеевичу, который был у них в этот вечер, с вопросом: что ей делать?

Он отговаривать не стал.

Вскоре после похорон Александры Аркадьевны Муся стала невестой Куприна, а затем они повенчались».

Об Иване Алексеевне Вера Николаевна писала:

«К этому времени Иван Алексеевич оправился от пережитой драмы с женой и примирился с тем, что он опять один. За эти годы он возмужал, стал “похож на себя”, то есть на того, каким его узнала я в 1906 году. Он был красив, носил пышные усы и бородку клинышком, – девки в деревне прозвали его “клочком”, – был элегантен, одевался уже у лучших портных, и никто не догадывался, в каких примитивных условиях живёт он у брата в деревне…»