Текст книги "Счастливая девочка растет"

Провожаю папу в Ленинград

Папка теперь очень часто ездит в командировки – то в длинные, то в короткие. А сегодня уезжает на неделю в Ленинград. Бабушка утром мне говорит:

– А почему бы тебе Папу не проводить на вокзал – он сегодня в Ленинград уезжает.

Я говорю:

– Я бы с удовольствием проводила! Пойду спрошу у Мамы!

Мама улыбается:

– Нинуша! Конечно, пойдём проводим! Папа будет очень рад!

– А поезд поздно уходит? – Я боюсь, что, если поздно, Мамочка меня может не взять, а сейчас сказала, что возьмёт, потому что про время не подумала.

– Он на дневном едет, – говорит Мамочка.

Здорово – значит, меня точно возьмут провожать!

И тут приходит Бабушка и говорит:

– Деточка, я тебя пораньше обедом покормлю, а то вы на вокзал, обратно – это много времени, ты есть захочешь!

– Спасибо, Бабуся, я очень люблю пообедать пораньше! – говорю, потому что я не могу сразу много съесть, а потом очень быстро опять есть хочу.

Пообедала – наверное, первый раз одна обедаю, – но Бабуся со мной сидит, сама не ест и так ласково на меня смотрит. Я уже почти всё съела, а Бабуся вдруг говорит:

– Ты вот Папу пойдёшь провожать, может, наденешь своё нарядное платье? Я думаю, Папе это будет приятно!

– Конечно надену! – говорю, мне самой это платье очень нравится.

– Тогда иди, деточка, надевай, – говорит Бабушка, – вам скоро уходить.

Я побежала, платье надела и думаю: надо же, как повезло, Папка так часто сейчас в командировки ездит и ни разу меня не брали провожать. А сейчас взяли! Почему-то дома никого нет, я бы Анночку взяла, ведь ей, наверное, тоже очень хочется Папу проводить.

Стоим около поезда – Мамочка с Папой такие весёлые и такие счастливые! Они почти всегда весёлые и счастливые, но сейчас, мне кажется, они по-другому счастливые. Папа спрашивает:

– Мартышка, а ты не хочешь посмотреть, как выглядит купе мягкого вагона?

Я говорю, что, конечно, очень хочу, и Мамочку с нами зову. Мамочка улыбается, и мы все втроём заходим в тамбур вагона. Папа что-то отдаёт проводнице, Мамочка говорит, что это билет.

Заходим в вагон. Как там красиво! По всему коридору ковёр, а на окнах занавески! Входим в Папино купе – я никогда такого не видела: справа диван, я сразу на него села, а он мягкий! У окошка столик, слева дверь и небольшая лесенка, она не такая, как у нас дома, а с двумя ногами. Я спрашиваю:

– Пап, зачем тебе лесенка?

Папа смеётся и говорит, что лесенка не для него, а для того, кто поедет на второй полке, – и показывает вторую полку, она сейчас откинута, и я её не заметила.

– А кто поедет на второй полке? – спрашиваю.

Папа разводит руками. Действительно, думаю, глупости спрашиваю – откуда он знает, кто билет купил на эту полку?

– Поезд отправляется через пять минут! – говорит кто-то громко, наверное, из радио. – Просьба провожающих покинуть вагоны!

– Пора! – говорит Папа и улыбается.

Мы идём по коридору, выходим в тамбур – там никого нет. Мама целует Папу, он обнимает её – я вижу только его спину. Ой, поезд сейчас поедет, и я не успею его поцеловать – тогда поглажу по руке, думаю. Папа вдруг поворачивается ко мне лицом и спрашивает:

– Мартышка, а ты не хочешь со мной в Ленинград прокатиться?

– Как… прокатиться? – спрашиваю, потому что вдруг ничего не понимаю!

– Нинуша, ты хочешь с Папой в Ленинград поехать? – спрашивает Мамочка и улыбается, так радостно улыбается!

– Хочу! – Я говорю очень тихо – конечно, родители не могут так шутить, но это такое счастье, почти как волшебство! А билет-то, думаю, как же?

– А билет? – спрашиваю.

– Уже у проводницы, – говорит Папа.

– Поезд отправляется через две минуты! – сообщает радио. – Просьба провожающих покинуть вагоны!

– Ну вот, скоро в Ленинграде будете! – Мама целует меня, гладит Папу по щеке и выходит из вагона. – Вам там очень хорошо будет!

Мы с Папой из тамбура смотрим на Мамочку, она смотрит на нас – то на Папу, то на меня, как будто сравнивает.

В тамбур входит проводница – у неё строгое и суровое лицо.

– Отправляемся сейчас! – говорит. – Проходите в своё купе!

– Там Мама! – И я показываю рукой на Мамочку.

– Ладно! – кивает головой проводница.

Поезд скрипит, скрежещет, чем-то стучит и трогается. Я машу Маме рукой, проводница становится боком, и мы с Папой можем помахать Мамочке. Мама делает несколько быстрых шагов, потом останавливается, машет нам, мы машем ей… и вот её уже не видно.

Мы пьём чай в купе – проводница принесла – и едим оладьи, которые нам в дорогу испекла Бабушка. И чай вкусный, и оладьи вкусные, и всё так замечательно! Входит проводница – стаканы в подстаканниках забрать.

– Ленинградцы? – спрашивает.

– Да! – кивает головой Папа. – Но сейчас в Москве живём.

Проводница качает головой и уходит.

Папка столько мне сегодня интересных вещей рассказал, показал – мы долго с ним в окно смотрели, но сейчас чувствую, надо ложиться спать.

– Пап, можно мне на верхней полке? – спрашиваю и на всякий случай добавляю: – В эвакуацию я тоже на верхней ехала.

– Конечно можно, – разрешает Папа очень серьёзно. – Лесенка-то для кого? Для Мартышки! – И вдруг сам смеётся.

А я думаю: какой они мне необыкновенный сюрприз сделали!

Дядя Миша

Я не помню дядю Мишу – последний раз он был в Москве в 1939 году Мамочка сказала, что мне тогда было два с половиной года. Но мы с ним переписываемся с тех пор, как я научилась писать. Анночка и Ёлка тоже с ним переписываются – и он всегда отвечает на наши письма. И я очень хорошо знаю его по фотографиям. И я его люблю, а он тоже всех нас любит, он отвечает на каждое-каждое наше письмо, а ведь нас много! Иногда он пишет большие фотописьма – и тогда кажется, что его видно и слышно. И на день рождения всегда на стуле утром лежит его подарок среди других.

Поезд уже в Ленинграде на Московском вокзале. Он замедляется, замедляется и останавливается. Мы с Папой выходим из вагона, и я сразу вижу дядю Мишу – он в точности такой, как на всех фотографиях. Я мчусь к нему – он меня сразу замечает, руки разводит, наклоняется, я обнимаю его, целую и говорю:

– Дядя Миша! Как я рада!

Он гладит меня по голове и вдруг спрашивает:

– Нинуша, а тебе не противно целовать такого старого пня, как я?

Я ужасно удивилась, но почти сразу отвечаю:

– Ну что ты говоришь, дядя Миша?!

Подходит Папа, ставит чемодан – сейчас они обнимутся крепко-крепко, поцелуются и опять обнимутся! Они совсем неподвижно стоят, смотрят друг другу в глаза, потом дядя Миша протягивает Папе руку, а Папа долго её жмёт, и они всё время смотрят друг другу в глаза. Я остолбенела, онемела и, по-моему, обалдела! Почему?! Почему они жмут друг другу руки, как какие-то просто знакомые или даже незнакомые, которые знакомятся? Я, конечно, ничего не говорю, но у меня это совсем не укладывается в голове, ведь Мамочка несколько раз говорила, что дядя Миша им с Папой как отец – он на шестнадцать лет старше Папы. Папа так любит дядю Мишу, а дядя Миша очень любит Папу! Я всё помню – и про “мужское воспитание”, и про то, что с Мишенькой нельзя сюсюкать. Но сейчас я ничего не понимаю!

Мы приезжаем на машине на улицу Писарева, в дом, где вырос Папа. Красивый дом, очень красивая лестница, высокая-высокая дверь. Она открыта, мы заходим в прихожую – там стоит маленькая, пожилая, странная женщина в платочке – я знаю, это Текля, бывшая “прислуга” их семьи, а сейчас домработница тёти Томуси – Папиной старшей сестры.

– Здравствуйте, Текля! – говорит Папа совсем необычным голосом.

– Жоржик! Жоржик! – Текля качает головой и смотрит на него, как Бабуся на нас смотрит – очень похоже.

Мы сидим в столовой тёти Томуси и пьём чай втроём – я, Папа и дядя Миша, потому что все разъехались на лето. Я очень рада, что мы в квартире одни, только с дядей Мишей и Теклей. Раньше мне было совсем всё равно, сколько людей, кто со мной разговаривает, кто с кем-то другим. А сейчас мне очень не нравится, когда на меня набрасывается много народа! Потом, они же все родственники и одних я знаю, а других не знаю! Так что всё здорово!

– Мартышка, – говорит Папа, – у меня сегодня дела, а дядя Миша хочет показать тебе Горздрав – он там работает.

– Горздрав! – говорю. – Какое звонкое слово! Конечно пойдём!

Папа с дядей Мишей переглядываются так быстро-быстро, и я понимаю, что слово-то звонкое, но место, наверное… не звонкое!

Мы с дядей Мишей в Горздраве – он недалеко от Невского проспекта.

В этом самом Горздраве, к сожалению, нет ничего интересного – там такая же толкучка, как в магазине или на конкурсе, и душно.

– Ты здесь работаешь? – спрашиваю.

– Да! Нинуша (дядя Миша зовёт меня, как Мамочка, – Нинуша), у меня сейчас есть одно небольшое дело, но я хотел, чтобы тебя один хороший дядька послушал – сердце, лёгкие!

Если бы это был не дядя Миша, я точно бы отказалась, потому что мне очень надоели врачи, кроме Калугиной, – меня не знаю кто запихнул в тубдиспансер, я там “на учёте”, как хулиганы в милиции. Но дяде Мише я отказать не могу.

– Да, конечно… пусть слушает! – говорю.

Дядя Миша чуть улыбается, мы заходим с ним в какой-то кабинет, и он говорит:

– Нинуша, когда освободишься, жди меня в общем зале. – И уходит.

За столом сидит пожилой, большой, серьёзный мужчина. Он меня разглядывает, я тоже его разглядываю, но Мамочка сказала как-то, что пристально разглядывать людей – неприлично, поэтому я делаю это “не пристально”. Но, вообще, разглядывать людей и разговаривать с ними – это очень интересно!

– Садись! – И он показывает мне на стул рядом со столом, напротив него.

– Спасибо! – говорю и сажусь.

– Рассказывай, что тебя беспокоит! – спрашивает он.

– Ничего не беспокоит, – говорю.

– Совсем ничего? – Он удивляется и немножко хмурится.

– Совсем! – радуюсь я, потому что меня действительно сейчас ничего не беспокоит.

– Я тебя сейчас послушаю – сними платьице. – Он говорит серьёзно и опять меня разглядывает.

Я снимаю платье, рубашку, и он меня слушает. Так меня ещё никогда не слушали – он слушает там, где все, потом шею слушает, около ключицы слушает, живот слушает. Потом простукивает мне всю грудь и спину.

– Когда последнее воспаление лёгких было? – спрашивает.

– Этой зимой, – отвечаю.

– Ты, может быть, знаешь, сколько у тебя было воспалений лёгких?

– Десять! – говорю.

– Сколько тебе лет? – И он почему-то хмурится.

– Десять.

Стучится и входит дядя Миша.

– Нинуша, подожди меня, пожалуйста, в коридоре! – просит дядя Миша. – У меня есть маленькое дело с доктором.

– Хорошо! – говорю. – До свидания! – Это уже доктору, и улыбаюсь ему на прощанье.

Выхожу в коридор-зал. Там по-прежнему все куда-то спешат и душно.

Вдруг вижу мужчину – он очень толстый, но живот у него такой большой, что кажется, его надули – он похож на дирижабль. Я его неприлично разглядываю, а он пыхтит и с кем-то разговаривает.

– Очень толстый, да? – Дядя Миша берёт меня за руку. – Хочешь, мы ему в живот пальцем потычем? – спрашивает он тихо, но очень серьёзно.

– Нет, не будем! – быстро говорю и думаю: это шутка или не шутка?

Уже вроде вечер, но очень светло – мы ужинаем в столовой тёти Томуси.

До этого я успела осмотреть всю квартиру – семь комнат, одна из них совсем маленькая, без окон – для прислуги, кухня тридцать метров, чёрный ход. Но квартира мне не понравилась – в ней очень неуютно, темно, пахнет мерзким котом Мурзиком – он живёт у дяди Шуры с тётей Галей, он такой злобный, кидается, пытается расцарапать, пришлось даже дать ему по морде полотенцем.

Но самое главное – это вещи. Все вещи в комнатах очень красивые сами по себе. Но такое грустное чувство – кажется, что они все давно умерли, их никто не любит. Даже очень красивый камин в зале у дяди Шуры – совсем-совсем неживой!

– А где ты спишь? – спрашиваю у дяди Миши.

– Здесь! – И дядя Миша хлопает рукой по дивану, на котором они сейчас сидят.

Я всё время потихоньку разглядываю дядю Мишу, потому что обязательно должна вспомнить одну вещь. Нет, это не вещь – это глаза дяди Миши, очень синие глаза. Как только я его поцеловала на вокзале и близко увидела его глаза, я сразу поняла, что видела их раньше, очень давно, но где и когда – не помню. Но если я понимаю и вспоминаю, что я что-то не помню, я обязательно должна это вспомнить! И всегда вспоминаю!

И сегодня целый день у меня в голове вдруг что-то вспыхнет, выскочит, зашевелится – потом опять забуду, потом опять выскочит, я чётко вижу его синие глаза и ещё что-то голубое.

Мне так хочется вспомнить, что я сейчас начинаю смотреть ему прямо в глаза так, чтобы больше ничего не видеть. Смотрю и вижу только его глаза! Глаза вдруг ко мне немножко наклоняются. Вспомнила!!!

– Я тебя вспомнила! – кричу. – Дядя Миша, я вспомнила тебя… не тебя, а твои глаза!

– А где? – спрашивает дядя Миша и почему-то волнуется. – Где и когда?

– Не знаю, где и когда! – Я очень тороплюсь, потому что боюсь: вдруг уйдёт эта “картинка”, я должна быстро её рассказать. – Я сейчас тебе расскажу то, что вспомнила!

И я рассказываю:

– Я открываю глаза, наверное, проснулась, вокруг какие-то вещи, надо мной что-то белое – я не знаю, где я. Вдруг часть белого становится голубым, из этого голубого высовывается голова, она наклоняется ко мне, я вижу синие глаза – это твои глаза, глаза смотрят на меня, и я слышу голос: “Спи, маленькая!”, очень ласковый голос. Голова исчезает, исчезает всё голубое, надо мной, как и вначале, только белое. Я закрываю глаза.

Папа с дядей Мишей смотрят друг на друга и почему-то волнуются!

– Миша, это тридцать девятый год! – говорит Папа. – Мы с тобой на грузовике перевозим их на дачу. И ты с Мартышкой ехал в кузове.

– Да! Помнишь, мы устроили ей там что-то вроде кроватки. – И у дяди Миши на бледных щеках появляются два розовых пятна. – Я над ней высоко повесил белую простыню, чтобы солнце не мешало. Она крепко спала, вдруг зашевелилась, я часть простыни откинул, наклонился к ней – она смотрит на меня большими-большими глазами! Я сказал ей: “Спи, маленькая!” – и вернул простыню на место. Она сразу заснула!

– Как хорошо, что ты вспомнила! – радуется Папа.

– Да! – подтверждает дядя Миша.

И они смотрят на меня так, как будто я их общая дочка!

Но я не сказала, что голос был не просто “ласковый”, а такой же нежный, каким со мной говорят только Мамочка и Бабушка!

В гостях у Михлиных

Когда я сегодня проснулась, а я спала в огромной комнате дяди Шуры и тёти Гали, дядя Миша уже ушёл на работу. Мы с Папой позавтракали, я спросила, почему с нами Текля не завтракает и вчера за ужином её не было.

Папа немножко расстроился и сказал, что “здесь такой порядок”. Я спросила, кто завёл этот порядок. Папа сказал, что завела его тётя Томуся и ничего изменить нельзя – Текля не придёт!

– А мы с тобой сейчас пойдём в гости к Михлиным! – объявил Папа.

– К Михлиным! Ура! – закричала я, потому что очень их люблю.

– А у Михлиных теперь есть сын Гриша. Он приёмный сын – они его обожают! – говорит Папа.

Я знаю, что такое “приёмный сын”, и очень радуюсь за тётю Витю и дядю Зяму. Мамочка рассказывала, что они очень хотели детишек, но у них не было. А теперь есть! Это так здорово!

Мы пришли к Михлиным, дверь открыла тётя Витя – она обнимала меня, целовала, а в это время по длинному, широкому коридору на самокате катался маленький мальчик. Я успела заметить, что у него милое личико, чёрные глазки, он на какую-то самую маленькую секунду взглянул на меня и больше не смотрел, очень серьёзно и внимательно катался на самокате.

Мы с Папой и тётей Витей пошли в одну из комнат – там сидел дядя Зяма. Он тоже обнимал и целовал меня, потом сказал, что скоро я буду выше него, – мы все смеялись и радовались! Мне столько надо было рассказать им обоим: и про эвакуацию, и про их замечательную книгу “Как Братец Кролик победил Льва”, которую тётя Витя подарила нам прямо около поезда, когда они провожали нас в эвакуацию, и про музыкальную школу, и про простую, и про Ксеничну, и про лагерь, и про Анночку, и про Мишеньку, потому что Эллочку они видели в прошлом году. Очень много хотела рассказать!

Стали разговаривать, и я сначала не совсем понимала, что происходит. Тётя Витя или дядя Зяма спрашивали о наших – я начинала рассказывать, но очень скоро кто-то из них меня прерывал, и они рассказывали про Гришу. Или же они спрашивают, я рассказываю быстро и коротко, но всё равно чувствую: они невнимательно слушают и ждут, когда я закончу, чтобы самим рассказывать про Гришу.

И вдруг я почувствовала в груди такую странную грусть – я очень редко грущу, – и не то чтобы она была очень сильная, но она какая-то очень длинная – как будто она идёт из моего самого глубокого детства.

У тёти Вити приходящая домработница – она вкусно готовит, мы все вместе обедаем, прощаемся и уходим. Гриша не приходит с нами прощаться, он ещё маленький – может, он боится, что мы у него отнимем родителей. А может, что-то другое, но мне это не важно, мне важны “новые” Михлины, которым я теперь почти не нужна. Но это относится не только ко мне, им не нужна теперь вся наша семья, теперь у них есть Гриша. Но они же раньше его совсем не знали и не могли любить, как они любили нас! А теперь они его любят больше, чем нас! Нет, даже не так: нас они просто забыли!

Мы идём по улице, я на всё смотрю, но ничего не замечаю, как будто я то ли сплю, то ли плохо вижу. Мне очень грустно, а это плохое чувство.

– Мы с Михлиными дружим с тридцать четвертого года, с Ленинграда, – говорит Папа и мне и не мне, а до этого мы оба молчали. – Мы подружились, когда Ёлка родилась. Потом, в тридцать пятом, вместе с Академией наук, вернее с нашим институтом, переехали в Москву и до сорок первого года жили в соседних подъездах. Представляешь, Мартышка, – это он уже мне говорит, и с каким-то особым чувством, – у нас с твоей Мамой четверо детей за это время стало, а у них – никого! Совсем одни! И вот теперь у них есть сын! Теперь они счастливы! Очень счастливы!

Когда Папа сказал: “Теперь они счастливы!”, я вздрогнула и как будто… проснулась. Значит, раньше они были несчастливые! Потому что они были одинокие! Как же я это совсем не поняла? Бедные Михлины, они столько лет были несчастливые! И всё равно нас очень любили! А теперь у них есть сын – они теперь неодинокие!

– Мартышка, – вдруг говорит Папа, – что-то мне мороженого захотелось, ты со мной за компанию не съешь?

– Съем, – говорю.

И я вдруг думаю о себе и о Папе: как мне с ним хорошо и просто. Как интересно с ним гулять и разговаривать – он рассказывает удивительные вещи, и совсем не только про Ленинград, и не только про их жизнь в Ленинграде, а иногда про другое, но всегда очень интересное.

И ещё я заметила: с тех пор как мы сели в поезд и до вот этой минуты, которая сейчас идёт, он не сделал мне ни одного замечания. Ни одного! А в Москве он часто делает мне замечания.

Мы медленно едим мороженое, а Папка рассказывает мне, как его Папа, мой дедушка Лев Александрович, делал дома мороженое и что домашнее мороженое ещё вкуснее, чем покупное. И он тоже научился делать мороженое, и, когда в магазинах будут продавать сливки, он обязательно сделает нам домашнее мороженое.

– Неужели сделаешь? – поражаюсь я.

– Мартышка, я всегда выполняю свои обещания, – говорит Папа серьёзно. – Я и сейчас мог бы сделать, но нет сливок, а без сливок настоящее мороженое не получится. Хочешь, расскажу интересную историю про сливки?

– Конечно хочу! – радуюсь я.

И Папа рассказывает очень интересную и смешную историю. Его тогда ещё не было на свете, а дяде Мише было четырнадцать или пятнадцать лет. Был праздник, а на праздник его мама, моя бабушка Анна Моисеевна, готовила много вкусных вещей, а Папины тётушки, сёстры его отца, ей помогали. И они очень любили делать домашнее масло из сливок – сливки долго взбивали, и получалось масло. Дядя Миша решил пошутить. Он стал им помогать, и как только маленький кусочек масла “завязывался”, он их отвлекал, а масло вынимал и съедал. Так у них в тот раз масло и не получилось! Я страшно хохотала. И понимаю вдруг – грусти нет, всё хорошо. Михлины теперь счастливые! Потому что они неодинокие! А Папа как будто мои мысли подслушал.

– Всё хорошо, Мартышка! – И по голове меня вдруг погладил.

И я вспоминаю, как до войны Бабушка сказала: сварю-ка я похлёбку из чечевицы. Анночка заплакала и стала просить: “Не ешьте тётю Витю!” И вспоминаю, как Мамочка рассказывала: когда начались первые бомбёжки, как только выла сирена, вбегал дядя Зяма, хватал первого попавшегося под руки ребёнка и бежал с ним в бомбоубежище, оно было в нашем подъезде. А Папа бежал на крышу фугаски сбрасывать и гасить!

И я думаю о Михлиных с любовью!