Текст книги "Счастливая девочка растет"

Перелом

Я люблю Александра Сергеевича – он добрый, хороший, он замечательно играет не только на скрипке, но и на рояле! Но когда я прихожу на урок, я всегда чувствую себя немножко виноватой, потому что или я совсем урок не выучила, или я его выучила очень плохо.

Помню, как в Свердловске, в эвакуации, когда я скрипку бросила, Ёлка сказала, что очень скоро, если я буду нормально заниматься, у скрипки будет красивый звук и он будет похож на человеческий голос. Но я тогда была маленькая и глупая – мне ещё шести не было. Правда, в школу я опять стала ходить, потому что она мне очень нравилась, но на скрипке играла… мало. А сейчас я взрослая, мне уже девять лет. И после конкурса я подумала, что ведь голос у меня совсем не прямой – он вибрирует, и я сама правда не знаю как, но могу им управлять – больше сделать вибрацию, меньше, могу совсем голос сделать прямой, но это некрасиво. И я удивилась: а почему я на скрипке не вибрирую? Ведь все скрипачи вибрируют. Вот Александр Сергеевич, у него замечательный звук – он вибрирует, пальцем вот так дрожит, то быстрее, то медленнее – и получается очень красиво!

Тогда я пошла в ванную со скрипкой и пюпитром – я иногда там занимаюсь, когда везде кто-то есть или я мешаю, – поставила пюпитр и решила, что сейчас научусь играть красивым звуком – как будто я сама пою!

Мне повезло, потому что Александр Сергеевич задал мне новую вещь – не этюд, а что-то вроде “Песни без слов”. Я открыла её, быстро пропела – она оказалась красивой и без всяких пассажей, напевная. Я подняла скрипку и стала медленно играть и вибрировать – это оказалось очень просто, и звук получился совсем другой, почти красивый! И я стала её играть-играть-играть – раз пять сыграла, и каждый раз в вибрации что-то менялось и добавлялось, и мне казалось, что мне помогает вибрировать то, что я про себя её пою.

И вот, не знаю на какой раз, получилось! Получилось! Красивый звук! Я опустила скрипку, у меня сильно стучало сердце от радости, я повернулась к зеркалу – щёки стали красные и очень странные глаза. Я толкнула дверь ногой, вышла со скрипкой и пюпитром, пошла в детскую – она прямо напротив, два шага, – села на Бабушкину кровать, поставила рядом пюпитр, положила скрипку и смычок на кровать и стала “остывать” – мне было жарко! К счастью, в комнате никого не было и никто не заходил. Мне очень надо было сейчас быть одной, чтобы всё, что я сделала, всё это оставалось у меня в груди, голове, руках – во мне. Я повернула голову, стала смотреть в окно – там были голые ветки дерева. Я ни о чём не думала. Не знаю, сколько прошло времени, но я почувствовала, что мне не жарко, встала с Бабушкиной кровати, убрала пюпитр, уложила скрипку в футляр и решила, что ни с кем об этом говорить не надо – просто завтра приду на урок… и сыграю. Александр Сергеевич будет мне аккомпанировать.

На следующий день я пришла в музыкальную школу на урок скрипки.

– Ну что, Нинуша, разобрала новую вещь? – У Александра Сергеевича такая добрая и чудесно круглая улыбка.

– Разобрала, – говорю.

Александр Сергеевич садится за рояль и говорит:

– Ставь пюпитр с нотами.

– Я помню, мне ноты не нужны! – говорю уверенно.

Александр Сергеевич кивнул головой, сыграл небольшое вступление, и я вступила, И мне было так странно и просто играть! И я меняла звук и даже темп в одном месте сбила – я сделала длиннее паузу, чтобы то, что я сыграю потом, было бы совсем другим: вроде человек пришёл в то же самое место, а там уже зима. Александр Сергеевич вместе со мной сделал эту паузу, и мы сыграли до конца. Я опустила скрипку, Александр Сергеевич молчит, смотрит то на меня, то на рояль. Молчим. И вдруг он говорит:

– Хорошо, Нинуша! Очень хорошо!

Встал из-за рояля и стал ходить по классу. Ходил, ходил, остановился около меня и говорит:

– Давно не видел я Варвару Николаевну. Как братик?

Я рассказала ему про посуду, про то, как много он говорит и какой он чудный. Александр Сергеевич кивал головой и потом попросил меня, чтобы я передала его просьбу Мамочке: будет время – со мной вместе забежать.

Мамочка пошла со мной на следующий урок, а по дороге, как будто случайно, спрашивает:

– Всё у тебя там хорошо?

– Всё хорошо! – говорю.

Пока Мамочка разговаривала с Александром Сергеевичем, я пробежалась по всей школе. Я люблю нашу музыкальную школу, она совсем не похожа на обычную – все называют тебя по имени, а не по фамилии, все улыбаются, многие со мной разговаривают, а я очень люблю разговаривать, даже спорить, но не про какую-нибудь ерунду, а про что-нибудь интересное – про музыку, про книги, про театр, про разные игры и про многое другое.

Потом был урок. Мамочка меня ждала, и мы вместе пошли домой. Мамочка сначала молчала, а когда мы вышли на Первую Мещанскую – наша школа между Грохольским и Склифосовским, – она говорит:

– Александр Сергеевич сказал, что у тебя произошёл перелом и появился настоящий скрипичный звук! Он сказал, что многие кончают школу, но у них так и не появляется настоящий звук. У тебя он появился очень рано, поэтому понятно: если ты будешь “заниматься на скрипке” – а ведь он даже не представляет себе, что очень часто ты вообще не играешь… так вот, если ты будешь заниматься, из тебя получится блестящая скрипачка! Он так и сказал: “блестящая”, потому что техника берётся трудом, а звук – это от природы. Его так же, как тембр голоса, нельзя сделать чарующим!

Вот! И опять, как с пением, я влипла – придётся заниматься! А потом ещё на какой-нибудь конкурс пошлют!

Я стала заниматься по полчаса каждый день – это очень много, все довольны, даже мне приятно играть новым звуком.

Сегодня я пришла на урок, настроила скрипку и должна была сыграть этюд. Открывается дверь, и не просто открывается, а как будто её сломать хотят, и в класс вбегает преподаватель по скрипке Титушин – высокий, худой, глаза немножко сумасшедшие, – за руку тащит очень взрослого мальчика лет тринадцати-четырнадцати. И кричит:

– Александр Сергеевич! Посмотрите на этого болвана – он в шестом классе и до сих пор не умеет вибрировать! Пусть Нинуша ему покажет, может, ему стыдно станет – такая малышка уже играет, а он всё ещё пиликает! Нинуша, покажи, как ты вибрируешь!

Я в ужасе смотрю на Александра Сергеевича, а он в ужасе смотрит на Титушина. Потом вдруг делает мне знак рукой, такой успокаивающий, садится за рояль и говорит:

– Нинуша, давай сыграем “Песню без слов”!

И мы её сыграли. Титушин посидел с опущенной головой, потом вскочил и заорал:

– Ты слышал, болван, ты понял?! – Схватил бедного мальчика за руку и просто вылетел вместе с ним в коридор. Потом, наверное ногой, дверь как захлопнет!

Александр Сергеевич почесал в затылке – это такая у него привычка, она мне очень нравится, и говорит:

– Ну давай, Нинуша, заниматься!

“Евгений Онегин”

Наконец настали каникулы – это всегда прекрасно и волшебно! Мамочка сказала, что у неё есть для меня и Ёлки сюрприз. Конечно, как всегда, будет много походов для нас троих – ив Кукольный, и в Детский театр, и в Цирк! Но Мамочка, Ёлка и я – мы пойдём в Большой театр на оперу “Евгений Онегин”! И будем сидеть там “в первом ряду третьей ложи бенуа справа”. Мамочка сказала, что для неё это – лучшее место в Большом театре, есть, правда, ещё царская ложа!

Я так обрадовалась, что уже больше не могла ни о чём думать и целый день бегала к Маме, Папе и Бабушке и просила их рассказать мне, что же это такое – “ложа бенуа” и “царская ложа”. И все мне отвечали одно и то же: скоро пойдёшь в театр и всё сама увидишь. И тогда я подумала: что я к ним пристала, прямо как маленькая!

Мы в Большом театре. Зал – это целый дворец: ярусы, сцена, занавес, партер. Мы в нашей ложе бенуа, чуть выше партера – царская ложа, кажется, что всюду золото и бархат – я не очень люблю золото, когда его люди носят, а здесь это замечательно! И много-много свечей – Мамочка сказала, что это не свечи, а лампочки, похожие на свечи. И оркестровая яма! Яма – некрасивое слово, но там сидит такой большой, замечательный оркестр! Мамочка говорит: они сейчас будут настраиваться. Я жду. И вот оркестр начинает настраиваться – каждый музыкант настраивает свой инструмент, музыки как будто нет, звучит много-много разных инструментов. Можно подумать, что это просто шум музыки, но для меня это не шум – это уже музыка, я слышу, как подстраиваются многие инструменты, и в груди у меня растёт и растёт восторг – сейчас из всего этого получится какая-то большая, стройная и прекрасная музыка, потому что её написал Чайковский! Скорей! Скорей! Я не заметила, как появился дирижёр. И стал гаснуть, медленно гаснуть свет. Погас! И началась увертюра – никогда не слышала такой прекрасной музыки, кажется, что она идёт отовсюду – такая красивая, но такая печальная!

Опера потрясающая, в смысле музыки, ну и слова, конечно! Играет огромный оркестр – это такой восторг в груди! Но меня немножко удивили певцы – они так странно ходят и совсем странно садятся на стул. Но хуже всех был Ленский – у него был такой голос, как будто его… немножко прищемили. Но когда Онегин его застрелил, я почувствовала ужас. Я не понимаю, как он мог убить своего лучшего друга! Я знаю: сам Пушкин был убит на дуэли, и я не понимаю, неужели люди тогда могли так делать – они договаривались о каком-то месте, где людей мало, ехали туда в каретах или верхом, разговаривали, чуть ли не шутили – потом стреляли друг в друга и кого-то убивали. Мне кажется, что это какая-то чудовищная и невозможная глупость. И преступление!

Опера замечательная, я запомнила её наизусть! Но в арии Ленского “Куда, куда, куда вы удалились…” есть странная, и очень странная, строчка – не хочу о ней думать, но всё время вспоминаю: “Благословен и день забот, благословен и тьмы приход!” Вот что такое “тьмы приход”? Почему-то я думаю, что это не ночь!

Даже не заметила, как домой приехали, а дома, как всегда, замечательная ЁЛКА. Её ставят в угол между шкафом и Папиным письменным столом, и ветки закрывают половину стола, но всё равно, когда там стоит ёлка, за столом работать нельзя, зато есть чудесная ёлка! Правда, я в сорок четвертом и сорок пятом годах очень расстраивалась, что пропали нарисованные Мамочкой игрушки со свердловской ёлки – остались только Три поросёнка. И Анночка с Ёлкой расстраивались! Но сейчас мы уже привыкли и не расстраиваемся, наверное, ещё потому, что очень много красивых и разных игрушек у нас на ёлке.

Мы сели все за стол, и я просто не могла дождаться, когда смогу всё-всё высказать. И вот, когда Мамочка закончила свой рассказ, я сказала, что замечательная, необыкновенная музыка, замечательная опера, но Онегин – негодяй и подлец, он убил просто так, ни за что, своего лучшего друга, и я даже не очень понимаю, как Татьяна, которая написала ему в юности такое удивительное письмо – но он тогда же ещё никого не убил, – почему она его не разлюбила, не стала презирать, не возненавидела?! А в конце сказала: “Я вас люблю…”

Мама, Папа и даже Элка стали то по очереди, то хором говорить про другие времена, про “законы чести” и про то, что если человек отказывался стреляться, его считали трусом и другие люди за трусость могли вызвать его на дуэль и убить… Я сказала:

– Ну и что, это всё тут совсем ни при чём – какая разница, кто, что о тебе думает, а вот застрелить человека не на войне, а в мирной жизни, просто так – это ужасное преступление!

А Мамочка вдруг говорит:

– Нинуша, это длинный и серьёзный разговор, ты лучше расскажи про буфет и что мы там ели!

Я сначала немножко растерялась, но потом, как только вспомнила про буфет, сразу стала рассказывать, потому что там необыкновенный буфет и мы там ели необыкновенные вещи.

Дело в том, что для лож бенуа есть отдельный буфет. И когда мы только туда пришли – это я всё рассказываю нашим за столом, – Мамочка мне сказала: “Нинуша, видишь эту дверь и комнату, видишь, стоит несколько столиков, в антракте пробегись, сядь за один из этих столов, из стопки на середине стола возьми три тарелки, поставь их на стол – одну около себя и ещё две там, где рядом стулья. Посередине стола стоит ещё ваза с пирожными, бутылки лимонада и стаканы, выбери пирожное, какое хочешь, и положи себе на тарелку, а тут и мы подойдём и сядем за стол”.

Анночка захлопала в ладоши, а потом спрашивает:

– Ниночка, а какое ты пирожное выбрала?

– Эклер! – говорю.

А потом Мамочка стала рассказывать, как они подошли, сели рядом со мной и выбрали себе тоже по эклеру, подошла женщина, открыла бутылку лимонада, а Мамочка попросила её открыть вторую. Она улыбнулась и открыла.

– Ниночка, а какое пирожное ты выбрала потом? – спрашивает Анночка.

– Больше я уже ничего съесть не смогла, – говорю. – Эклер очень большой и очень сытный.

Мы ложимся спать, я раскладываю посередине комнаты свою раскладушку и думаю: какой замечательный день! Я ведь никогда не была, как говорит Бабуся, “в опере”. И какая замечательная опера! Эту музыку невозможно забыть! Ёлка с Анкой что-то у меня спрашивают, я что-то им отвечаю, ложусь, говорю “спокойной ночи” и вдруг вспоминаю: “Благословен и день забот, благословен и тьмы приход!” Тьмы приход – это что? Нет, не хочу сейчас!

И я быстро кладу голову на подушку.

Помогите

Я очень люблю всю нашу семью, мне кажется – конечно, я не буду ни с кем об этом говорить, – что у нас самая замечательная семья на свете!

Анночку я не просто люблю, а после одного случая в 1941 году в эвакуации – она тогда очень испугалась и свалилась за сундук, и я не сразу её вытащила – я всегда, когда могу, за ней слежу, чтобы с ней что-нибудь не случилось.

Я думаю, что если бы она была похрабрее и не плакала так часто, то с ней бы вообще ничего не случалось, потому что… вдруг меня рядом нет или этого Алёши?

И я решила тренировать её на храбрость. Я придумала смешную и глупую короткую игру – мне казалось, что если я её натренирую ничего в этой игре не бояться, то она станет значительно храбрее! А уже потом я её научу: если на тебя какой-нибудь мальчишка кричит или говорит, что сейчас тебя поколотит, надо крикнуть на него ещё сильнее, а голоса у нас у всех очень громкие, ногой топнуть и показать ему кулак – но это потом, потому что я знаю, сразу всему научить нельзя! И я решила начать её тренировать с этой игры – играем дома, и нас всего двое.

Я рассказала ей про игру, а про топать ногой и про кулак пока рассказывать не стала – она может испугаться, потому что она ещё не храбрая. И я рассказала ей, для чего эта игра, что я хочу, чтобы она ничего не боялась. А игра такая: я зарываюсь на нашей вешалке под все пальто, только ноги видны, она в это время сидит в детской, когда я зарылась как следует, я начинаю оттуда несчастным-несчастным глухим голосом, как будто я задыхаюсь, громко, чтобы было из-под пальто слышно, стонать: “Помогите!” Игра, конечно, очень глупая, но я знаю Анку – она боится, даже когда на неё кричат. Я уверена, что она уже в первый день перестанет бояться, ведь она знает, что там я, и будет просто хохотать, потому что, как говорит Бабуся, “мы все – хохотушки”.

А ей надо – ну это, по-моему, просто ерунда, – надо разгребать все пальто, смеяться и говорить: “Я знаю, кто там сидит!”

А я буду говорить: “Нет, я не Ниночка… Помогите!” А она должна хохотать и говорить: “Нет, ты Ниночка!” Добраться до меня и закричать и захохотать: “Это Ниночка!” А я, пока она до меня не доберётся, всё время буду стонать: “Помогите, помогите!”

Анночке эта игра, по-моему, сразу не очень понравилась, она всё выслушала и говорит:

– А вдруг мне будет страшно?

Я очень удивилась и говорю:

– Анночка, ну ведь ты знаешь, что под пальто я, Нина, и там не может быть никого другого?

– Да, знаю, – говорит.

– Ну давай попробуем, – прошу её.

– Хорошо! Давай попробуем! – Она соглашается, и я вижу, что ей самой интересно.

Она идёт в детскую, я зарываюсь в пальто, там душновато, и начинаю глухим голосом стонать:

– Помоги-и-и-те!

Прибегает Анночка и спрашивает дрожащим голосом:

– Ниночка… это ты?

Я тогда совсем несчастным и глухим голосом вою:

– Я не Ниночка! Помоги-и-и-те!

Анночка начинает быстро-быстро разгребать пальто и кричит, слышу по голосу, что очень боится:

– Ниночка, ну ведь это ты?

– Я не Ниночка! – тихо вою из-под пальто. – Помоги-и-и-те!

– Ты Ниночка! Ну скажи, что ты Ниночка!

Непонятно уже, где она пальто разгребает, потому что от страха ничего не соображает. И вдруг я разозлилась – ну ведь всё ей объяснила, и прекрасно она знает, что это я, так чего реветь собирается? – и как завою голосом совсем далёким, неизвестно откуда идущим:

– По-мо-гы-тэ-э! – Вот, думаю, какой хороший голос получился – прямо страшный!

А у Анночки руки слабые, она плохо разгребает, потом от страха, наверное, всё упускает – и заплакала:

– Ниночка, это же ты???

Но я продолжаю своим страшным, тихим голосом стонать:

– Я не Ниночка! По-мо-гы-тэ-э!

Тут она до меня докопалась, плачет, я схватила её за руку, привела в детскую, сели мы с ней на Бабушкину кровать. Я вытерла ей слёзы – у неё всегда в кармане платочек есть – и спрашиваю:

– Анночка, ну почему ты плакала?!

– Потому что очень страшно! – говорит Анночка, и так печально говорит.

– Ну почему тебе страшно, ведь ты же знаешь, что это я, Ниночка!

– Но я же тебя не вижу!

Так, думаю, с первого раза не получилось. Ну ничего, я тоже стойку в первый день сделать не смогла – всё падала, только на второй получилось. И всё равно стойка у меня плохая – на руках я пока ходить не могу.

– Пойдём покачаемся на трапеции! – предлагаю.

– Пошли! – Она радуется, смеётся, даже не верится, что только что плакала.

На следующий день зову Анку:

– Давай тренироваться на храбрость!

Она говорит:

– А как?

Я думаю: неужели забыла вчерашнюю игру?

– В “Помогите” будем играть – это же тренировка на храбрость! – говорю.

Анночка задумалась, стала грустная и говорит:

– Мне не очень хочется в эту игру играть.

Я удивилась, расстроилась и спрашиваю её:

– Ты хочешь храброй стать?

– Хочу! – говорит, и мне кажется, что говорит уверенно.

– Тогда давай играть – тренироваться!

– Давай! – соглашается она вдруг очень просто, и лицо не грустное.

Она опять идёт в детскую, я зарываюсь в пальто и начинаю выть оттуда этим замечательным, страшным, тихим голосом:

– По-мо-гы-тэ-э! – И мне самой вдруг становится ужасно смешно от этого голоса! Я боюсь расхохотаться, но тут прибегает Анночка. Она, не добежав до вешалки, кричит отчаянным голосом:

– Ниночка! Это же ты?!

А я вою, как из какой-то глубокой ямы:

– Я не Ниночка! По-мо-гы-тэ-э! – И самой невозможно смешно от этого голоса.

Анка кричит:

– Ниночка, скажи, что это ты!

Слышу, плачет. Просто рыдает, пальто быстро-быстро гребёт, до меня догреблась. Я хватаю её, опять веду в детскую, садимся на Бабушкину кровать, слёзы ей вытираю – мне её очень жалко, но почему-то мне очень смешно из-за своего дурацкого “страшного” голоса! Я совсем не понимаю, как можно меня бояться. Ведь я так Анночку люблю, и она это знает, тогда почему она меня боится? Надо подумать! А пока надо её развеселить. Пошли, говорю, попоём, я две новые песни подобрала на рояле! И мы бежим в столовую.

Вечером – мы уже поужинали – Мамочка Мишеньку уложила в детской, зовёт меня в родительскую спальню. Садимся на их кровать, и Мамочка меня спрашивает:

– Нинуша, что за игра, в которую вы с Анночкой вчера и сегодня играли?

Я ей всё очень подробно рассказала: и почему я эту игру придумала, и как в неё играть, и что у нас пока ещё ничего не получается – ну, в смысле “храбрости”. Мамочка взяла меня за руку и сказала очень серьёзно:

– Нинуша! Две вещи хочу тебе сказать. Во-первых, никогда больше не играй с Анночкой в эту игру Ты не делаешь и не сделаешь её этим храбрее, но ты её сильно пугаешь, а ей это не нужно, она и так очень пугливая. Во-вторых, подумай, мне не нужно, чтобы ты дала мне ответ, мне нужно, чтобы ты сама себе ответила, ведь ты умная, добрая и честная девочка: не хотела ли ты её немножко попугать? Иногда люди хотят сделать что-то хорошее, а получается плохо – по разным причинам, и знаешь, бывает, человек сам не понимает, почему так плохо получилось, а иногда знает, но не хочет даже себе в этом признаться. Я уверена, что ты хотела её сделать храбрее, я знаю, как ты её любишь. Подумай об этом… для себя!

Пока Мамочка это говорила, у меня в душе всё перемешивалось – и удивление, и расстройство, и негодование, и грусть – ив конце вдруг так закололо, как будто это стыд и я сделала что-то плохое!

– Мамочка, можно, я пойду? – Я спустилась с кровати и добавила: – Я пойду подумаю!

– Да-да! Иди, моя родная! – Мамочка погладила меня по голове.

Я пошла на кухню, там Бабуся что-то варила, и я встала у окна.

– Посмотри, деточка, в окно, посмотри на небо! – говорит Бабуся. – Там облака такие удивительные картины делают!

Я покивала головой и стала думать.

Всё-всё подряд вспомнила, все свои чувства, и поняла: я честно, очень честно хотела её сделать храбрее. Но когда в первый раз разозлилась, я перестала думать о главном – Мамочка мне как-то говорила, что когда человек сильно сердится, он может забыть о главном. А главное здесь – это Анночка и её страх! И во второй раз я забыла про Анночку, потому что мне было очень смешно.

В общем, я придумала глупость, но не потому, что я злая, а потому, что я, как говорит Эллочка, легкомысленная.

Но все равно – грустно!