Текст книги "Счастливая девочка растет"

Свет и тень

Опять проснулась сегодня сама. И стала разглядывать этот огромный, удивительный зал – я никогда не видела ещё такой большой комнаты, где живут и спят люди. А здесь живут и спят мои двоюродные сёстры – Бебочка и Аллочка. А дядя Шура, их папа, – Папин старший средний брат, он старше Папы на девять лет, он замечательно поёт, но почему-то занимается совсем другим – он раньше был врачом-психиатром, а теперь он уже вообще непонятно кто – ну, мне непонятно.

Я попросила Папу, нельзя ли мне спать на раскладушке – у девочек какие-то странные кровати, одна очень выпуклая, а другая наоборот. Папа достал мне раскладушку. Я сейчас на ней лежу и всё разглядываю.

Здесь есть три удивительно красивые вещи: эркер, два огромных трюмо и камин.

Но я сейчас разглядываю одну интересную, но странную вещь – картину на стене. Эта картина чем-то меня удивляет, а чем, я не понимаю. Пытаюсь понять – и не понимаю! Картина мне даже, пожалуй, нравится, но я не могу понять, почему она кажется мне странной.

Это пейзаж: ночь, луна, тёмное небо, пруд или кусок реки, нет, это пруд, окружённый деревьями и кустами. Всё такое заросшее, замшелое и даже немножко болотистое. Там есть одно дерево – его что-то оплетает, посмотришь сейчас – вроде какое-то растение с ним почти сливается, посмотришь через минуту – вроде его леший обнимает! Но не в этом дело, даже на старых обоях иногда разные рисунки в одном и том же месте проступают – как посмотреть!

– Ну что, Мартышка, проснулась? – Папа рядом стоит, улыбается – я не слышала, как он подошёл. – Картину изучаешь?

– Да! – говорю. – Не понимаю, почему она мне кажется странной.

– Ты долго её разглядывала? – спрашивает Папа.

– Долго!

– Сейчас объясню и покажу, – смеётся Папа. – Ты даже удивишься, как это просто!

– Давай объясняй! – тороплю его.

– Видишь луну?

– Вижу!

– Видишь большое дерево?

– Да!

– Луна светит на большое дерево – как должна расположиться тень при этом положении и, соответственно, освещении луной?

– Ой! – Я так удивилась, потому что тень от дерева идёт совсем неправильно, она не может так идти – вбок идёт!

– Папка, – шепчу я. – Так тут ещё несколько теней от кустов – они совсем неизвестно куда идут!

– Вот видишь! – говорит Папа довольно серьёзно. – Свет и тень! Тень положи по-другому – другой пейзаж.

– А кто художник, как его зовут? – спрашиваю.

Папа думает – по-моему, не очень хочет мне рассказывать, а может – другое!

– Это был Шурин пациент, художник, я не знаю фамилии! – Папа вспоминает это с чувством радости, но почему-то ещё и сожаления. – Знаю только: он был душевнобольной и очень привязался к Шуре. Видишь, картину ему нарисовал!

– А душевнобольной… это сумасшедший? – И сама чувствую, что вопрос дурацкий.

– Многие так говорят! Но сумасшествие – это болезнь, и я называю таких людей душевнобольными, – спокойно объясняет Папа.

– А почему сейчас у дяди Шуры нет пациентов, почему он больше не врач? – Я уже давно это хотела спросить, и вот очень кстати получилось.

– Да-а! – говорит Папа и хмурится. – Свет и тень!

– Почему? – Я не понимаю, про что он.

– Не важно! В общем, Шура был блестящим учёным, с Павловым работал, в Институте мозга работал! – Папа говорит громко и довольно резко. – Его научные труды печатались в Германии, Франции – много где! К тридцати годам он уже был известным учёным.

– А Мамочка очень любит дядю Шуру, но сказала, что он стал заниматься какой-то “лженаукой”! Почему? – Меня тогда это очень удивило.

– А в тридцать лет он женился на Гале. Она потихоньку-потихоньку его и перевела в эту “лженауку”, называется она “педология”!

Какое название-то отвратительное, думаю. Смотрю на Папу – он расстроился. Надо его приободрить, как говорит Мамочка.

– Пап! – говорю. – Ну что я валяюсь? У нас же очень много интересных дел!

– Да! – радуется Папа. – У нас очень много интересных дел. Для начала позавтракаем!

Папа идёт на кухню за чайником и завтраком. Я быстро одеваюсь, убираю раскладушку.

Смотрю на картину – и мне всё понятно!

Думаю о дяде Шуре – и мне совсем всё непонятно!

Эрмитаж

Опять я сегодня проспала дядю Мишу – когда проснулась, он уже давно был на работе. А Папа не стал слушать моё недовольство про то, что они без меня позавтракали, и сказал:

– Мартышка, у нас сегодня замечательный поход – идём в Эрмитаж!

Мамочка рассказывала ещё в прошлом году про Эрмитаж, когда они Ёлку возили в Ленинград. А потом Ёлка рассказывала. Мне было очень интересно, как люди рисовали двести или даже триста лет назад. Ёлка сказала, что они замечательно рисовали, значительно лучше, чем сейчас рисуют! Я сказала, что, наверное, это так же, как с музыкой: раньше композиторы писали замечательную музыку, а сейчас пишут какую-то дребедень.

Мы тогда сразу с Ёлкой вспомнили, как были первый раз на утреннике в консерватории с Бабусей. Был Моцарт, Чайковский и “Петя с Волком”. “Петя с Волком” оказалась страшная гадость – зачем нам это слушать? Мы сразу Бабушке сказали, что это не музыка, а безобразие, а Бабушка ответила, что споры на концерте “неуместны”. Тогда мы дома Маме пожаловались на “Петю с Волком”, она ответила, что “вы ещё просто до этой музыки не доросли!”. И объяснила, как дорастают до современной музыки, живописи, литературы и даже театра! Ёлка нахмурилась, а я сказала, что не хочу “дорастать” до “Пети с Волком”!

Когда мы с Папкой подошли к Эрмитажу, я попросила его немножко постоять и осмотреть его с улицы – он очень красивый и благородный!

Зашли внутрь – а я никогда не была в музее и не знаю, как себя там вести. Раньше у меня никогда не было таких мыслей, я везде вела себя так, как считала нужным. Мамочка говорила, что я правильно себя веду, потому что главное – не обижать людей, не делать им плохо, а наоборот – помогать, если помощь нужна, даже совсем незнакомым. Но в музее никого нет – одни мы и, как сказал Папа, “экспонаты”.

И всё началось с этих дурацких шкур лошадей, которым пять тысяч лет.

Мы к ним подходим, и Папка говорит таким заманчивым голосом:

– Представляешь, этим шкурам пять тысяч лет!

И он так это сказал, что я сразу остановилась и стала на них смотреть. Ничего в них нет хорошего, ничего интересного нет, и вообще, шкура – это совсем не приятно. Но я стою и смотрю на них и чувствую себя очень глупо, потому что не знаю, как себя вести и сколько надо стоять около шкур лошадей, которым пять тысяч лет.

А Папа вдруг говорит:

– Ну, пошли смотреть, тут так много всего интересного! Или тебе очень шкуры понравились?

Ах ты, Папка, думаю, “пять тысяч лет, пять тысяч лет!”, а теперь смеёшься надо мной.

– Понравились! – говорю независимо. А сама думаю: всё, буду себя вести так, как всегда себя веду. И смотреть буду то, что мне нравится.

Мы ходим по Эрмитажу – какие необыкновенные картины, как смотрят на тебя глаза с некоторых картин! Мне ужасно нравятся натюрморты – они замечательно нарисованы: виноград можно взять и съесть! И вино можно выпить из бокала!

Папа спрашивает, нравится ли мне Рембрандт. Я говорю, что не очень – он замечательный художник, я это чувствую, но всё такое тёмное, мрачное.

Папа объясняет, что краски и лаки со временем меняют свой цвет, поэтому неизвестно, как выглядели эти картины при жизни Рембрандта.

Вообще-то, мне вроде понравились и “Даная” и “Саския”, но не совсем – у Данаи ужасный живот и лицо так себе, а Саския – я знаю, что она жена Рембрандта, но поза у них какая-то… неискренняя! Папа сказал, что это “очень известные картины”! Ну, что поделаешь!

И ещё мне не нравятся толстые, неопрятные, все в складках и каких-то вмятинах голые женщины – на них совсем неприятно смотреть, и я не понимаю, зачем художники их рисовали, неужели не было других, стройных? А у Тициана и Рубенса других, по-моему, нет. Спрошу у Мамы.

Папа сказал, что сейчас мы пойдём смотреть две картины – он считает, что они мне очень понравятся! Это Мадонны Леонардо да Винчи.

Я пока не могу от них уйти – я их сравниваю: это “Мадонна Литта” и “Мадонна Бенуа”, картины небольшие – женщина с младенцем на руках. Я чувствую их любовь и нежность. Хотя у “Литты” есть ещё что-то. И я решаю: мне больше нравится “Литта”. Но обе – прекрасные картины!

– Папа, – говорю, – он такой гений, а жил в пятнадцатом веке!

Папа смеётся и говорит, что гениальность не имеет отношения к времени, гениальных людей не так много, и они “разбросаны” по векам. А мне стыдно Папе признаться, что я считала – ну семнадцатый век – восемнадцатый… а в пятнадцатом веке, мне казалось, люди-то ещё еле-еле разговаривали. Это всё оттого, что я очень мало знаю! Ладно, всё-таки мысль у меня про пятнадцатый век хоть и глупая, но смешная – Маме расскажу!

К нам подходит смотрительница этого зала – в каждом зале на стуле сидит худенькая строгая женщина, смотрительница зала, так Папа объяснил. И она спрашивает: нравятся ли мне Мадонны? Я отвечаю, что очень нравятся. Она кивает головой и отходит. Я говорю Папе:

– Как здорово, что мы здесь совсем одни – никто нам не мешает смотреть, никто ничего не говорит, тихо, мне нравится!

Папа отрицательно качает головой, у него становится серьёзное и немножко грустное лицо.

– Нет, Мартышка! В музее должны быть люди, много людей – они должны видеть эти гениальные картины!

– А почему их нет? Почему мы одни? – спрашиваю.

– Город ещё не пришёл в себя после блокады, – говорит Папа.

И тогда я понимаю, какую глупость я сказала, потому что знаю очень много о блокаде Ленинграда – родители рассказывали.

– Он придёт в себя, – говорю, – и тогда люди пойдут смотреть картины!

– Да! – улыбается Папа. – Он очень скоро придёт в себя!

А я смотрю на “Мадонну Литта” и думаю: раньше слово “гений”, когда говорили о картинах в журналах или альбомах, было для меня просто словом.

А теперь я стою около картины, нарисованной в пятнадцатом веке, и любуюсь ею!

Вот такие у меня сейчас мысли!

Над городом

Ну почему я так долго сплю?! Почему я сплю дольше всех в нашей семье?

Когда дома я просыпаюсь в воскресенье, все уже давно проснулись и умылись – одна я валяюсь.

– Пап, а Пап, – спрашиваю, – я что, опять дядю Мишу проспала?

– Мартышка, дядя Миша очень много работает, – объясняет Папа. – И с тех пор как мы уехали в Москву, у него практически нет семьи – хоть вокруг в доме все родственники. Вся жизнь у него на работе.

– Так что, мы вообще с ним больше не увидимся? – Я ужасно расстроилась и рассердилась. – Ты что, разбудить меня не можешь – мы бы хоть вместе позавтракали!

– Миша не разрешил тебя будить и сказал, что сегодня придёт с работы пораньше – вместе поужинаем.

Я вижу, что Папа радуется и тому, что я хочу с дядей Мишей позавтракать, и тому, что дядя Миша хочет с нами поужинать.

Мы завтракаем, и Папа говорит – ив голосе у него не только радость, но и что-то вроде гордости:

– Сегодня пойдём в Исаакиевский собор! Если ты не против, прогуляемся, он здесь недалеко.

Мы идём в Исаакиевский собор, Папа держит меня за руку – у него крепкая, тёплая рука. Мне очень нравится, что Папа держит меня за руку – ведь я уже взрослая, и мы идём с ним и держимся за руки, как друзья.

В Москве он всегда работает – никогда ещё с ним так не гуляли.

Он рассказывает совершенно удивительные вещи – про дома, про булыжник, про то, как мосты разводят. А я вдруг удивляюсь: когда я первый раз вышла на Невский проспект, я как-то даже немножко съёжилась – он такой красивый, но такой строгий, немножко суровый и совсем тебе не улыбается. Река Нева – широкая, серая, холодная, она блестит, но блестит… как металл – так тогда, в первый день, мне показалось.

А сейчас у меня такое чувство, что Ленинград и не суровый и не холодный и что он мне улыбается очень сдержанной улыбкой, как дядя Миша. Они так похожи с дядей Мишей – прямые, строгие, скромно одетые, сдерживающие свою любовь и радость, но мне она видна. Я понимаю, что нельзя человека сравнивать с городом, но почему-то сравнивается!

Издали вижу: мороженое вроде продают. Подходим ближе – пирожки, а я очень люблю пирожки и сразу смотрю совсем в другую сторону.

– Мартышка, а Мартышка, – просит Папа, – что-то хочется пирожок съесть – ты мне не составишь компанию?

– Конечно составлю! – радуюсь я.

Папа покупает четыре пирожка и говорит, что два сейчас съедим, а два потом, и эти “два потом” нам женщина кладёт в бумажный пакет.

Мы подходим к Исаакиевскому собору, и я сразу понимаю – передо мной чудо. Чудо, по-моему, невозможно объяснить, рассказать – там есть что-то, для чего нет слов, а может, я их просто не знаю! Обходим его, отходим, любуемся. Я не понимаю, как можно было его построить – эти огромные колонны, огромные куски мрамора или гранита, как и кто его мог построить?! И потом, он очень высокий!

– Ну как тебе? – гордо спрашивает Папа.

– Это чудо, Папа! Но я не понимаю, как его можно было, как говорит Бабушка, сотворить.

– Да! Это отдельная, замечательно интересная история – я потом тебе всё расскажу, подробно расскажу! – радуется Папа. – А сейчас пойдём, найдём сторожа – вдруг он нам его откроет, тогда поднимемся на смотровую площадку, и ты увидишь город сверху – это незабываемое зрелище!

Когда мы подходим к собору ближе, я вижу странные вмятины, царапины, сколы на фасаде, как будто его кусали очень маленькие хищники.

– Пап, что это? – И я показываю на одну вмятину.

– Немцы из пушек и пулемётов обстреливали непрерывно – это от пулемёта, – говорит Папа задумчиво.

И вдруг я понимаю, что в голове у меня всё время крутится одна мысль.

– Но ведь он очень высокий! – говорю.

– Сто метров с небольшим, – отвечает Папа.

– А в городе есть кто-нибудь выше него? – выспрашиваю.

– Самое высокое здание, – вспоминает Папа.

– Но в него ведь ни одна бомба не попала – это удивительно! – говорю.

– Сие есть тайна великая для меня. – Папа задумчиво качает головой. Потом он вдруг как-то встрепенулся и говорит мне бодро и весело: – Знаешь, Мартышка, пойдём-ка мы с тобой и поищем сторожа – собор явно закрыт!

Сторож – пожилой, худой, строгий – горбится, смотрит на нас ещё издали и, когда мы подходим, сообщает:

– Собор закрыт.

– Здравствуйте! – говорю я сторожу и улыбаюсь ему немножко нежно, как нечужому человеку, потому что иногда мне хочется обнять всех блокадников.

– Здравствуй! – Он улыбается и качает головой.

– Добрый день! – говорит Папа, и я чувствую, как он волнуется и как трудно ему будет говорить то, что он собирается сказать. – Мы ленинградцы – я родился и вырос на улице Писарева. Сейчас мы живём в Москве. Это моя средняя дочь, я привёз её, чтобы показать наш город!

Папка, бедный, он очень волнуется, не улыбается и очень серьёзно смотрит своими огромными глазами на сторожа.

Сторож вдруг выпрямляется и говорит гордо:

– Лучше, чем от нас, нигде город не увидишь! Пошли!

Мы идём, он отпирает дверь, и мы входим в собор.

Там темно и холодно. Папа крепче держит меня за руку, мы куда-то подходим и останавливаемся.

– Вот по этой лестнице прямо к колоннам и выйдете, – объясняет сторож.

Я уже в темноте пригляделась, всё вижу, но лестницы-то никакой нет! Оглядываюсь – где она? Папа со сторожем тихо смеются.

– Мартышка, вот она, лестница! – показывает мне Папа на что-то непонятное и объясняет: – Это лестница винтовая. Представь себе, что ты идёшь внутри очень большой и длинной пружины.

Тогда я сразу её вижу – вот это да, никогда не видела винтовых лестниц и никогда по ним не ходила! Сторож мне говорит:

– Идти вам очень высоко, а ступеньки тут не такие, как на обычной лестнице, здесь высокие ступеньки. Так что спешить не надо, а то очень устанешь и можешь до верха не дойти.

– Спасибо! – говорю. – Я постараюсь!

И мы начинаем подниматься. Действительно, ступеньки очень высокие, и я не сразу к ним приспосабливаюсь. Но потом немножко думаю и приспосабливаюсь – сразу удобнее идти, но я не очень понимаю, что имел в виду сторож, когда сказал, что я могу не дойти до верха.

– Мартышка, – просит Папа, – я немножко устал, давай отдохнём!

– Давай-давай! – говорю, а сама волнуюсь, вдруг Папке тяжело, – Мамочка говорила, что у него “было что-то с сердцем”.

Отдохнули, пошли дальше. Папка идёт первый, медленно идёт, наверное, быстрее не может. Не так уж долго идём, вдруг он опять останавливается.

– Давай ещё отдохнём, – говорит просительно.

– Конечно, отдохнём, – говорю.

Смотрю на него – он очень хорошо выглядит, совсем не запыхался, разглядывает всё вокруг, иногда на меня посматривает. И мне кажется, что совсем он не устал. Значит, он думает, что я устала? Папка, я сейчас тебя обхитрю!

– Пап, ты знаешь, что такое “набивалочки”? – спрашиваю весело.

– Нет! – удивляется Папа. – Даже никогда не слышал.

– Это такая игра на двоих. Прыгаем через верёвку. Правила такие: кидаем монетку, орёл прыгает. Прыгает, пока не споткнётся. Предположим, я споткнулась на двухсотом прыжке. Теперь Лена, которая со мной играет, должна отбить эти двести и, не переставая, прыгать дальше, пока не споткнётся. Предположим, она после двухсот прыгнула без остановки ещё триста – теперь я должна отбить эти триста и без остановки набивать ей как можно больше!

– Твой лучший результат? – спрашивает Папа.

– Семьсот! Двести с чем-то отбила, четыреста, почти пятьсот, набила! – говорю гордо, потому что это очень хороший результат. И получился у меня только раз!

– Да-а, Мартышка! Это совсем неплохо! – смеётся Папа.

Дальше мы идём без остановок до самого верха, так что мысль моя была правильная.

И мы выходим на воздух! Мы наверху! Мы над городом!

– Ты не боишься высоты? – спрашивает Папа.

– Я ничего не боюсь, Папка, милый! – кричу. – Я птицей сюда прилетела и сейчас полечу над городом!

– Нет, – серьёзно говорит Папа, – летать не будем. Я тебе сейчас всё покажу и расскажу.

И первое, что он мне показывает, – это крышу нашего дома на Писарева. Объясняет, что рядом. И начинает “экскурсию” по крышам. Но я довольно скоро перестаю понимать, какой дом, какой театр, какая канавка… Мне кажется, что я теряю чувство реальности, и мне кажется, что мы на огромном пароходе медленно плывём, если немножко поворачиваться, медленно плывём по какой-то удивительной реке. Потом я опять ощущаю себя на огромной высоте над городом, который совсем недавно стал мне улыбаться.

Я не лечу над ним, я над ним парю – это мой город! Я испытываю какой-то невероятный восторг. И очень хочется взлететь!

Мы долго ещё ходим там наверху и разглядываем город, потом спускаемся вниз – спускаться по таким высоким ступенькам хуже, чем подниматься. Но я так счастлива, и у меня такое удивительное чувство, что я стала выше, сильнее, умнее и что во мне появилось какое-то могущество, которого никогда раньше не было. Вернее, моя обычная уверенность в том, что я всегда смогу сделать всё, что мне надо, теперь превратилась в могущество! Я чувствую себя такой счастливой!

Вдруг вспоминаю: мы с Папой летим! Это до войны, на даче, значит, мне три с половиной года. Папа приехал из Москвы и катает меня на велосипеде.

Но это чувство полёта я ощущаю и сейчас!

– Пап, помнишь, как до войны ты летом на даче катал меня на велосипеде?

– Конечно помню, – смеётся Папа. – Тебе понравилось!

– Мне не просто понравилось, – говорю, – а мне казалось, что мы с тобой летим!

Мы стоим около Исаакиевского собора и едим пирожки “на потом”.

– Сейчас мы с тобой пойдём в одно удивительное место, – говорит Папа, и у него очень загадочная улыбка.

– Это тоже будет чудо?

– Поехали, – говорит Папа, – ты всё поймёшь и тебе очень понравится! – смеётся Папа.

– Папа! Папочка! Неужели есть люди, которым не нравятся чудеса? – кричу.

И думаю: сколько чудес за один день!

“Норд”

Мы проехали на троллейбусе, немножко прошли пешком – мы на Невском и остановились около красивого невысокого здания. На нём вывеска: “Кафе “Норд”. Я думаю: кафе – это очень хорошо, но какие там могут быть чудеса?

Заходим внутрь. По-моему, Папа волнуется. Делаем несколько шагов, к нам подходит пожилой мужчина, одетый как-то по-театральному или даже по-цирковому. Папа что-то тихо ему говорит, мужчина кивает головой, правую руку поднимает и приглашает нас так, как будто давно нас ждал: “Прошу!” Мы идём вместе с ним – я удивляюсь: мы идём по кругу, а здание снаружи совсем не круглое. Я никогда не была в кафе, но, думаю, это кафе необыкновенное, тут, наверное, любые чудеса могут быть! Потому что мы проходим мимо очень красивых, полукруглых… почему-то я их сразу назвала ложами, как в Большом театре. По большому полукругу идёт красивый зелёный бархатный диван, перед ним в середине стол, несколько кресел, тоже из зелёного бархата. Спинка у этого огромного дивана высокая-высокая, но не до потолка. Мы проходим мимо одной ложи – там сидят двое, проходим мимо второй – там никого нет, проходим к третьей – мужчина заходит в неё, приглашает нас, показывает на диван и опять говорит, как самым любимым гостям: “Прошу!”

Мы садимся на диван, он кивает головой, делает что-то вроде полупоклона и уходит. Сразу приходит другой пожилой мужчина, в руках у него два тонких журнала. Он здоровается с нами, один журнал даёт Папе, другой – мне. Я сразу вспоминаю Мамочку, улыбаюсь ему и говорю приветливо: “Благодарю!”

Оказывается, что это совсем не журналы, – это меню, а человек, который их нам принёс, – официант. Папа всё рассказал, когда официант ушёл. Я говорю Папе, что мне ужасно нравится эта ложа – нас никто не видит, и мы никого не видим, как будто мы в отдельной комнате.

Мы едим пирожное, мороженое, пьём чай с лимоном – это так вкусно!

– Пап, и что здесь “удивительное”? – спрашиваю.

– Сейчас расскажу, – говорит Папа очень серьёзно.

И рассказывает.

– Тридцать первого августа двадцать девятого года мы с твоей Мамой пошли в ЗАГС, зарегистрировались и стали официально мужем и женой. Потом мы приехали в лучшее кафе-кондитерскую Петербурга и Ленинграда – мы приехали сюда, в “Норд”, и здесь отметили это событие! Здесь мы отпраздновали нашу свадьбу. У нас был один гость – дядя Шура, потому что дядя Миша не смог по работе. Мы съели по пирожному, выпили чай с лимоном – тогда это было очень шикарно, вышли на Невский, Шура посадил нас в открытую машину – это был вообще немыслимый шик, и мы вдвоём поехали на Писарева. А в руках у Мыш… твоей Мамы был букет астр!

Мы оба молчим и пьём чай с лимоном. Папа чуть улыбается и смотрит куда-то далеко, а из глаз его сейчас идёт так много света, больше, чем обычно. В моей голове и в груди всё мчится, мелькает, и я никак не могу это успокоить. И вдруг вижу сцену из какого-то фильма: свадьба, старый человек, наверное уже пьяный, кричит: “Горько! Го-о-рько!” Невеста с женихом встают и целуются, быстро целуются. Тогда все начинают кричать, а народу за столом очень много: “Горько! Горько!” И бедные жених с невестой опять целуются у всех на глазах – теперь уже целуются долго.

И у меня в голове быстро пробегают все наши праздники – я не видела, чтобы Папа когда-нибудь целовал Маму при людях… и даже не видела, чтобы он её обнимал! Только при нас – и то очень редко.

“Это удивительное место!” – сказал Папа. И они оба удивительные, и Мамочка и Папа. Зачем им это “горько”, целоваться при людях? Зачем целоваться жениху и невесте при людях? По-моему, это ужасная глупость и неприятность! Сразу в голове и груди у меня всё успокаивается. Я сижу сейчас на зелёном диване в этом кафе – сейчас июнь 1947 года, значит, почти восемнадцать лет назад они здесь праздновали втроём их свадьбу – даже не верится, что я здесь сижу!

Потом дядя Шура посадил их в открытую машину, они поехали по Невскому проспекту, и Мамочка держала в руках букет астр, подаренных ей Папой.

Я думаю, что ни у кого на свете не было такой замечательной свадьбы!