Текст книги "Счастливая девочка растет"

Очень скромный платочек

Рисунки, рисунки и рисунки! Вот что я всегда дарю Мамочке на день рождения. Но я рисую очень плохо, просто не умею рисовать, хоть всегда очень стараюсь. А Ёлка, мало того что у неё всегда рисунки были хорошие, так она теперь уже на два Мамочкиных дня рождения дарит ей замечательные носовые платочки: сначала она их подрубает, а потом очень тонким крючком, нитками мулине обвязывает кружевами в несколько рядов, да ещё чуть-чуть разными цветами. Обалдеть можно от восторга!

И в этом году я решила, что тоже обвяжу кружевами платок Мамочке в подарок. Пошла сначала к Бабусе с Анночкой, всё им рассказала – они так обрадовались, что я даже немножко испугалась. И сказала им, что очень сомневаюсь в своих возможностях. Очень сомневаюсь!

Бабуся дала мне маленький кусочек ткани – вроде небольшого платочка. Потом они вместе с Анночкой рассказали, как надо это подрубать, Бабуся дала нитку с иголкой, Анночка вдела нитку в иголку и показала – сделала два стежка.

Я пошла, села на Ёлкину кровать, смотрю на этот маленький платочек – он такой маленький! А стороны-то у него четыре! Сделала несколько стежков, вся вспотела, потому что очень волнуюсь: вдруг криво будет?

И рассердилась на себя: Анночка на два года младше, а какие ровные стежки делает. Хватит дурака валять – надо спокойно, не спеша подрубать платок – ничего сложного здесь нет. Сижу и так спокойно делаю стежок за стежком, не спешу, а когда не спешишь, быстрее получается. Нитку новую вдела. Короткую, потому что Бабуся очень хорошо и смешно говорит: “Длинная нитка – ленивая девка”. Сижу, подрубаю, спина заболела. И вдруг – раз! – я уже всё подрубила! Ух, как я рада! Поднимаю голову – Ёлка стоит и смотрит на нас, на меня и на платочек.

– Ну вот! – говорит Ёлка. – А то всё “не могу, не могу” – всё ты можешь! Нормально платок подрубила. Сейчас поем и покажу, как кружева вязать.

Она поела и показала. Я где-то читала про “испанский сапог” – почему вспомнила сейчас, не знаю. Конечно, “испанский сапог” хуже, но вязать какой-то фитюлькой мулине – это тоже пытка. Я видела, как Бабуся шерсть вяжет крючком – каждое движение заметно, ну, в смысле, что-то прибавляется. А тут надо десять стежков сделать, чтобы что-то заметить!

Пришла Бабуся и говорит: “Дети, пора спать!”

Как я обрадовалась! Помчалась, всем сказала “спокойной ночи”, быстро свою раскладушку разложила… и голову на подушку!

Три дня обвязывала – хорошо, что уже обе школы кончились, времени много, и перерыв можно сделать. Обвязала! Положила на наш маленький столик, чтобы посмотреть, что получилось. И сразу вспомнила Диккенса и все его при юты для сирот – вот у них, наверное, там как раз такие носовые платки – их очень плохо одевали и кормили.

Пошла к Бабушке на кухню показать платочек. Бабушка посмотрела, руки к щекам прижала и говорит:

– Деточка! Какая ты молодец! Твоя Мамочка так будет рада!

Ну ладно, думаю, это ничего, хорошо, что не говорит, что платок замечательный.

Пошла показала Ёлке с Анночкой – они его с таким интересом разглядывали, как будто каждую ниточку хотели разглядеть.

– Молодец! – сказала Ёлка. – Захотела и сделала, и платок получился нормальный.

– Ты Мамочке связала платок в подарок? – спрашиваю у Ёлки.

– Давно связала, – кивает Ёлка.

– Покажи его, пожалуйста, – прошу, – и положи сюда, на столик.

Ёлка голову опустила, думает. Полезла куда-то в свою атаманку, вынула маленький бумажный кулёчек, развернула, вынула платочек и положила на наш столик – мы с Анкой ахнули. По размеру платочек такой же, как у меня, но он мало заметен, потому что это не платок, а сплошные кружева – кружева, как волны. И так замечательно цвета подобраны! Очень красиво!

И тогда я рядом положила свой платок. У Островского не так уж часто, но бывают описания очень красивых дамских платьев, и рядом можно из его же пьес найти какую-нибудь служанку из бедной семьи – ну, как она одета. Вот такая же разница между нашими платками.

– Смотрите, девочки, – говорю, – Ёлкин платочек для прекрасной дамы, а мой – для сироты!

– Нет, Ниночка! – вдруг очень серьёзно говорит Анка. – У сирот не бывает платочков.

– Почему? – удивляюсь я.

– Потому что у сироты нет Бабушки, Мамочки, Папы, нет сестёр и брата! – очень уверенно объясняет Анночка. – Кто ему платочек обвяжет?

Мы с Ёлкой переглянулись.

– Нинуша! – говорит Ёлка, а я так люблю, когда она меня Нинушей называет, как Мамочка. – Как ты считаешь, в такой платочек кто-нибудь сморкается?

– Нет, конечно! – говорю, и самой как-то об этом неприятно думать – уж очень у Ёлки платок красивый, да и в мой не надо сморкаться.

– Вот именно! – радуется Ёлка. – Эти платочки совсем для другого: пот стереть с лица, крошки с губ стряхнуть, пятнышко какое-то случайное на лице или руке вытереть. И у каждой женщины должны быть такие платочки. Так вот! – И тут Ёлка говорит почти торжественно: – Мои платочки Мама будет носить по праздникам, они праздничные, а твой платочек она будет носить каждый день – он для каждого дня. Она его несколько раз за день из кармана вынет и подумает: “А это Нинуша для меня обвязала!”

Я глажу Ёлку по плечу. Платок не изменился, а я счастлива!

Красный галстук

Скоро мы едем в лагерь – там будут Наташа, лес, костёр, петь будем около костра – здорово! Вот только у меня нет красного галстука, потому что я ещё октябрёнок. И я знаю, что Наташа меня опять сделает председателем, а мне очень хочется на линейке отдавать Тасе пионерский салют, но без красного галстука ничего не получится. А мне очень хочется! Потом, в лагере я единственный председатель – не пионер. И я думаю: ведь мне через четыре месяца и десять дней будет десять лет и тогда меня примут в пионеры. У нас в классе все пионерки, кроме меня, потому что я на два года младше.

И я решила: пойду сейчас к Маме, всё ей объясню – она мне купит пионерский галстук, и я буду, как все председатели, отдавать Тасе пионерский салют! Папа, наверное, будет против… но Мамочка его уговорит.

Бегу к Маме, всё ей рассказываю – она немножко думает и говорит:

– По-моему, можно тебе купить пионерский галстук – ты уже почти в пионерском возрасте, вечером с Папой поговорим. Я думаю, всё будет в порядке – и завтра куплю тебе галстук!

Вечером, уже довольно поздно, после ужина, даже бедная Ёлка пришла из своей третьей смены, мы все, кроме Мишеньки, сидим в столовой за столом и разговариваем.

– Нинуша, – говорит Мамочка, – мы с Папой посоветовались – завтра поеду и куплю тебе галстук!

– Ура! – кричу.

Как всё замечательно получилось!

– Какой галстук? – удивляется Ёлка.

– Пионерский, – говорит Мама.

– Но ведь она ещё не пионерка? – опять удивляется Ёлка.

– Ну и что! – улыбается Мамочка. – Она уже практически пионерского возраста, и я считаю, что может носить пионерский галстук.

– Нет! Она не имеет права носить пионерский галстук! – И у Эллочки становится такое строгое и холодное лицо, что я просто вдруг замираю – я не понимаю, что случилось с Ёлкой.

– Почему? – спрашивает Папа.

– Потому что её ещё не приняли в пионеры и она ещё не пионерка!

– Ну, это формализм, – говорит Папа спокойно. – Мартышка по возрасту уже практически пионерка, можно ей купить галстук!

– Нет, это не формализм! – И тут у Ёлки становится костяное лицо.

– А что это? – опять спокойно спрашивает Папа.

– Принцип! – Ёлка говорит спокойно и холодно. – Это вопрос принципа!

– Объясни, пожалуйста, нам, – и у Мамы тоже становится костяное лицо, – суть этого принципа!

– Суть этого принципа очень проста! – Ёлка говорит сухо и как-то… жёстко, как с совсем посторонними и неприятными ей людьми. – Человек не может сам взять и стать пионером. Его должны туда принять! И он должен произнести пионерскую клятву!

Мамочка смотрит на Папу, Папа смотрит на Маму, и у них обоих такой странный, необъяснимый взгляд – ну… как будто всё кончено, очень серьёзное будто произошло… и ничего нельзя поправить.

Анночка смотрит то на меня, то на родителей, то на Ёлку – она очень волнуется! Бабушка сидит, закрыв лицо руками. А мне вдруг становится так плохо в груди – я никогда, никогда не видела, чтобы в нашей семье кто-то с кем-то разговаривал как с врагом! И мне хочется крикнуть: “Не надо! Не надо!!!”

Мамочка встаёт и говорит почти обычным голосом:

– Уже поздно, девочки, пора спать! Всем спокойной ночи! – И, проходя за буфет, в их спальню, добавляет: – Нинуша, на минуточку зайди!

Я встаю и прохожу в их спальню за буфетом. Мамочка садится на кровать, сажает меня рядом, обнимает и говорит:

– Извини, родная, я не смогу выполнить своё обещание!

– Ничего, Мамочка, всё хорошо! – Мне так хорошо, когда Мамочка меня обнимает – не хочу ни о чём думать, особенно о плохом.

– Иди, милая, уже поздно! – И Мамочка целует меня.

Я бегу, целую Папку в щёку, он гладит меня по голове, бегу на кухню – Бабуси там уже нет. Подхожу к окну, а за окном ещё не совсем темно. Я разглядываю дерево – на нём много листьев, двухэтажный дом, в котором живёт влюблённый мальчик, в доме, на обоих этажах, темно. Я думаю: какой разный вид из окна утром и вечером! И вспоминаю, как Мамочка посмотрела на Папу, а Папа посмотрел на Маму, и понимаю: это какой-то очень большой, холодный и скверный “диван”.

Да ладно, думаю, обойдусь без салюта!

Как дома

Как я рада – Папка в этом году смог достать три путёвки и мы едем в лагерь втроем! Анночка радуется, но немножко волнуется – я понимаю, ведь для неё это всё в первый раз! И я ей всё рассказываю заранее – как надо делать кровать, где мы умываемся, как бежать на линейку, какая у нас столовая, как надо заранее подумать, если холодно, сходить в камеру хранения и взять что-то тёплое, как мы будем петь у костра и какая у нас хорошая пионервожатая Наташа. Но самое главное, объясняю я ей, это то, что мы всегда будем вместе – значит, у неё не будет никаких сложностей.

– А вдруг меня куда-нибудь запихнут? – говорит она с тревогой.

– Как это… запихнут? – Я очень удивилась.

– Ну я же младше тебя на два года, а ты рассказывала, что отряды – по возрастам. Вы же с Эллочкой всегда были в разных отрядах!

Анка очень умная, но я её успокаиваю:

– У нас с Эллочкой три года разницы. Кроме того, я – председатель совета отряда, всё там переверну, но ты будешь в моём отряде!

Входит Мамочка и, наверное, слышит последнюю фразу.

– Нинуша! – говорит Мама. – А ведь если Наташи не будет, ты вряд ли будешь председателем совета отряда.

Я вздрагиваю – действительно, если Наташи не будет – а это очень грустно, – то я, конечно, не буду… Да, но я уже очень большая… Соня вряд ли там будет… И самое главное – со многими людьми, почти со всеми, можно договориться, и мне кажется, что у меня это получается!

– Мамочка, но Тася там будет наверняка! Она ко мне очень хорошо относится – всё будет хорошо! Я рада, что всё будет хорошо в любом случае – я в этом уверена!

– Да, Тася действительно к тебе неравнодушна! – смеётся Мама.

И опять был перрон, поезд, в вагоне Наташа обнимала уже и меня и Анночку – она ей очень понравилась. Мы приехали в лагерь, и нас запихнули не в палатку, а в дом. А это хорошо – там тепло и простыни не становятся влажными и мерзкими!

Наташа ещё в поезде “выбрала” меня председателем, а сейчас надо было выбирать звеньевых – в три звена, – правда, зачем всё это нужно, кому нужны эти звеньевые – непонятно, но так всегда делается. И тут я подумала: а что, если сделать Анку звеньевой? Тогда вообще никто не посмеет на неё косо посмотреть! Я говорю Наташе:

– А что, если мы выберем Анночку звеньевой третьего звена – младшего?

Наташа говорит:

– Конечно выберем – она такая чудная девочка и умная!

Выбрали Анку звеньевой – и тут произошла одна неприятность. В палатке мы спали все вместе – весь отряд. А здесь комнаты на восемь – десять человек – одно звено. И я почему-то должна спать с первым звеном – так полагается. Таким образом из-за моей глупости Анка попадает в другую комнату – хоть она и в этом доме, и рядом, но она спит в другой комнате! Анночка очень расстроилась, я её утешила, говорю:

– Да я вообще от тебя не отойду, пока ты не заснёшь! – А сама думаю: ведь первый раз будет ночевать “не дома”!

Первые три дня всё было очень хорошо – мы в лес ходили, потом убежали втроём, и мы с Ёлкой показали Анке Бабушкину поляну. Анка каждому цветку радовалась, каждой бабочке! А на четвёртый день подходит ко мне Наташа, у неё смущённое лицо, и она говорит:

– Ниночка, нам с тобой посоветоваться надо, понимаешь, ко мне сегодня подошли девочки из Анночкиного звена и говорят: “Наташа! Зачем нам нужна звеньевая, которую спать укладывают?” Что будем делать?

У меня сердце сразу тук-тук-тук – ах вы, чертовки, думаю! Но потом сразу успокоилась, я даже не говорю теперь себе: “Нина, сядь!”, я просто говорю про себя твёрдым голосом: “Нина!” – и… успокаиваюсь.

Я так спокойна, даже улыбаюсь, – и говорю Наташе:

– Это моя ошибка – не надо ей быть звеньевой! Она очень умная, но ещё даже в школу не ходила – с сентября пойдёт сразу во второй класс! Но она никогда не была в большом коллективе… в смысле – детском коллективе. Давайте выберем другую звеньевую… но Анночку переведём в мою комнату!

– Ты умница! – говорит Наташа. – Пойду с завхозом поговорю, чтобы кровать перенесли… и там всякие формальности. Ты настоящая умница! – И она уходит.

Когда я вижу, что она действительно пошла к завхозу, я мчусь в наш дом, вхожу в Анночкину комнату: грустная Анночка сидит на своей кровати, все девочки в другом конце комнаты, в кучке, – мне сразу всё понятно!

– Анночка, – говорю спокойно, – пойди, пожалуйста, в мою комнату, я скоро туда приду.

Анночка встаёт, выходит, а я спокойно, но уже совсем другим голосом говорю:

– Девочки, подойдите ко мне, надо поговорить!

Девочки подходят, лица у всех озабоченные и немножко тревожные, только у одной маленькая ухмылочка на лице. Я сразу почему-то думаю: это она всё затеяла и она станет звеньевой!

– Анночка не хочет больше быть у вас звеньевой, – говорю я спокойно и сухо. – Мы с Наташей решили, что она будет жить в моей комнате, и сегодня проведём выборы звеньевой вашего звена.

Маленькая ухмылка на лице девочки становится большой! И тут меня как будто раздувает от бешенства – я становлюсь выше, больше, страшнее и ору на них, глядя им по очереди в глаза своими, наверное, довольно жуткими глазами:

– Но если хоть кто-нибудь из вас дотронется до её мизинца, скажет хоть какую-нибудь гадость или посмеётся над ней – я голову оторву тому, кто это сделает! Я вам всем за неё оторву головы! Всем оторву!

Я быстро выхожу из комнаты и ногой как дам по двери – она так хлопнула, что непонятно, почему в ней стёкла не вылетели! Выбегаю на улицу, останавливаюсь. Стою – и становлюсь всё меньше, меньше и меньше. И начинаю думать: а что это я сейчас сделала? Зачем я наговорила всю эту чертовню про оторванные головы? Как я могу голову оторвать?! Что за идиотизм и глупость?! Быстро возвращаюсь в дом, вхожу в их комнату – ужас! – они так и стоят, как тогда, когда я орала на них, такое впечатление, что они… застыли, даже эта, с ухмылкой, но ухмылки уже нет, есть только оцепенение!

Мне неприятно, что я их так напугала, не просто неприятно, а как-то очень тяжело на них смотреть. Что делать? Думаю! В музыке после такого фортиссимо можно сразу… на пиано! В музыке можно, а с ними, наверное, надо постепенно.

– Девочки! – говорю спокойно, но уверенно и твёрдо. – Ведь вы понимаете – всё это в переносном смысле. Нельзя ведь человеку голову оторвать! Нельзя! Это просто такое выражение – конечно, неприятное выражение. Но подумайте сами, разве можно человеку оторвать голову, подумайте! И я никому не собираюсь отрывать голову! Ведь голову оторвать – это значит убить человека! Разве я могу это сделать?!

Делаю паузу и смотрю на них, они уже все немножко оживились, но лица тревожные.

И тогда я говорю тихо и спокойно, как Мамочка:

– Девочки! Не обижайте Анночку!

И тут они совсем пришли в себя, близко ко мне подошли и почти хором говорят: “Она такая хорошая!”, “Она такая добрая!”, “Она во второй класс сейчас пойдёт!”, “Мы не будем её обижать!” И вот самое главное: “Ниночка, не волнуйся! Мы никогда не будем её обижать! Мы будем с ней дружить!”

– Хорошо! – опять говорю, как Мамочка. – Всё в порядке, девочки!

Улыбаюсь им, машу рукой и ухожу. Иду в нашу комнату – там Анночка на моей кровати сидит, но уже не грустная! Спрашивает меня немножко лукаво:

– Ты на них накричала? Они испугались?

Вот это да! Я так орала, что через комнату всё слышно было!

– Знаешь, Анночка, – рассказываю ей, – я сначала не сдержалась и наорала на них… глупости всякие говорила! Потом вернулась… и мы спокойно всё решили. Они обещали тебя не обижать и дружить с тобой! А с Наташей я договорилась так: ты теперь не звеньевая и будешь жить вместе со мной, скоро тебе кровать сюда принесут!

– Значит, мы теперь будем вместе жить? – радуется Анка и улыбается, улыбается!

– Да, вместе! – говорю.

Я так рада, что она со мной, что уже не ругаю себя за всю эту идиотскую историю с Анкой-звеньевой.

– Как дома! – говорит Анночка и смотрит на меня… как дома!

Мы танцуем

У нас в лагере произошло такое замечательное событие, что мы все втроём, даже Ёлка, ждём вечера! Потому что вечером мы танцуем!

Не знаю, когда построили этот зал для танцев – Ёлка называет его верандой, – не помню, был ли он в прошлом году, но это не важно, важно, что это замечательное место для танцев, там даже в дождь можно танцевать – он попадает только на ступеньки веранды и ещё на пол – на метр от края, не больше. В общем, здание такое: две ступеньки – и ты входишь в очень большой деревянный зал, он широкий и глубокий, и даже потолок высокий – это большой дом, где нет передней стены. Там много электрических лампочек – терпеть не могу тусклый свет, – а в заднем левом углу пианино, но на нём редко играют, потому что у нас есть Яш А – он играет на аккордеоне, учит нас танцевать, всё время шутит, говорит что-то очень симпатичное и весёлое. Он молодой, высокий, у него чёрные кудрявые волосы, приветливое и доброе лицо. Анночка сразу в него влюбилась – по-моему, все девочки в него влюбились. Кроме меня и Ёлки – про себя я знаю точно, а если на Ёлку посмотреть, то даже и думать нечего – не влюбилась!

То ли ужин сделали раньше, то ли отбой играют позже, но мы долго танцуем – это так здорово! Яша уже научил нас танцевать вальс – правда, мы втроём уже танцевали его дома, – танго и фокстрот. Сначала мы танцуем то, чему мы научились раньше, а потом учим новый танец. Яша рассказал нам, что мы ещё научимся танцевать падеграс, падекатр, падепатенер и гавайский вальс. И потом он назвал ещё какой-то танец, но я не поняла его название. А гавайский вальс – это, наверное, что-то необыкновенное!

Мы приходим туда не строем, но как-то вроде отрядами. Самое смешное, что приходят мальчишки – зачем они тут нужны, совсем непонятно – ни один мальчишка не танцует и даже не пробует, но их никто и не заставляет – кому они нужны? Вот говорят, что девочки кривляки! Но я считаю, судя по нашему двору и лагерю – а я в лагере уже третий раз, – мальчишки такие же кривляки, как девочки. Только кривляются по-разному: девочки вертятся и хихикают, а мальчишки щурятся, ухмыляются, иногда плюются, но здесь им плеваться не разрешают.

Девочки танцуют с девочками – и у меня получается одна неприятность. Ёлка всё время заставляет меня танцевать с ней, а я хочу иногда потанцевать с Анночкой – она сидит на скамейке, и у неё нет пары. Я очень расстраиваюсь из-за этого и говорю Ёлке: сейчас я буду с Анкой танцевать! Ёлка сердится, она считает, что Анка ещё маленькая, чтобы танцевать, а я так не считаю! Но я иногда бросаю Ёлку и танцую с Анночкой – она так радуется!

Какая это замечательная вещь – танцы! Как жалко, что дома нет места потанцевать! Но зато здесь мы теперь можем каждый вечер танцевать – это огромная радость.

Сегодня мы будем разучивать падеграс, но сначала мы станцуем всё, что выучили раньше, потом разучим падеграс, а потом ещё будем танцевать то, что заиграет Яша – он такой молодец, всё очень интересно организовал!

Яша объявляет танго. Мы танцуем с Ёлкой, я иногда смотрю на Анночку и решаю: следующий танец буду танцевать с ней! Танго закончилось, Яша объявляет: “Танцуем вальс!” И тут происходит очень странная, но интересная вещь – я ещё не успеваю сказать Ёлке, что сейчас буду с Анкой танцевать, а Яша вдруг снимает аккордеон, ставит его на скамейку, за пианино садится какая-то женщина – так было уже два или три раза, но тогда Яша куда-то уходил. А сейчас он выпрямляется, поправляет воротничок рубашки… и идёт – я сразу это поняла, почувствовала, – он идёт к Анночке! Подходит к ней, голову наклоняет, протягивает руку – она улыбается ему, встаёт, кладёт свою руку на его руку, и он ведёт её в центр зала. “Тысяча чертей!” – как иногда говорят герои американских книг, когда им что-то очень нравится. “Тысяча чертей!” Где она всему этому научилась? Ей всего семь лет, но сейчас, издалека, она мне кажется почти девушкой. Женщина за пианино начинает играть вальс, Анночка с Яшей танцуют. Они танцуют одни – совсем одни посередине зала! Потом ещё несколько пар начинают танцевать, но к ним не приближаются. Весь лагерь смотрит на Анночку с Яшей, и я вижу: Анночка похожа на Маму – какое-то естественное изящество, спокойная улыбка, и она так легко танцует, в этом зале никто ещё так красиво не танцевал, ни одна пара, и мне приходит в голову такая “книжная” мысль: так танцуют принцессы на балу!

Музыка кончается, Яша берёт Анночку за руку, ведёт её к скамейке, к тому месту, где она сидела, наклоняет голову, Анночка садится, он что-то говорит ей – она с улыбкой отвечает ему. Он ещё раз наклоняет голову и отходит, идёт, берёт свой аккордеон и объявляет:

– Танцуем фокстрот!

Все, по-моему, так обалдели, что не сразу встают со скамеек или не сразу отходят от стен. Яша всё это замечает и громко и очень весело кричит:

– Танцуем! Все танцуют фокстрот! – Начинает играть, девочки начинают танцевать, а я кричу Ёлке:

– Стой здесь, сейчас приду! – И бегу к Анке. Анночка сидит, улыбается, я кричу ей: – Вы замечательно танцевали – следующий танец буду с тобой танцевать!

Анночка кивает головой, улыбается, но по её улыбке я понимаю: она ещё не здесь!

Прибегаю к Ёлке, танцуем, я говорю:

– Как они замечательно танцевали!

– Да! – говорит Ёлка, улыбается и качает головой. – Не ожидала от них, совсем не ожидала!

А я давно знаю: Анночка – принцесса!