Текст книги "Счастливая девочка растет"

Море и “летающие человечки”

– Сегодня мы поедем на море, это Финский залив, – говорит Папа очень просто, как будто мы в булочную идём, – и будем там купаться, если ты захочешь.

– Папка! Как я могу не захотеть купаться в море! – Я просто завопила от радости. – Я же море никогда не видела, а тут я море увижу и купаться в нём буду.

Мы стоим около моря и любуемся им, день такой тёплый, даже жаркий, совсем нет ветра, а по морю бегут и переливаются маленькие-маленькие волны. Мы на море одни.

– Хочешь купаться? – спрашивает Папа.

– Ну Папа! – смеюсь я.

Мы раздеваемся, бросаем свою одежду недалеко от воды, Папа берёт меня за руку, и мы идём в море. Вода кажется мне тёплой, и мы как-то незаметно доходим до места, где вода мне уже до подбородка, а плавать я не умею. В лагере за три санаторные смены – они по сорок дней – нас водили купаться один раз.

– Мартышка! – говорит Папа. – Есть два предложения: здесь болтаться или пойти подальше, где мне по горло, там я буду держать тебя за руку, а ты будешь плавать с небольшой поддержкой.

– Пошли скорее! – кричу я. – Туда, где тебе по горло!

И я как будто плыву – от счастья я кричу, перехватываю руку, бью ногами и руками по воде, мне кажется, что я плыву, на глубине от радости я кричу всё громче и громче!

– Не кричи, Мартышка, а то воды можешь нахлебаться, – предупреждает Папа.

Я бы плавала ещё и плавала, так это замечательно, но Папка вытаскивает меня из воды, говорит, что так долго купаться нельзя, можно “переохладиться”. Он вытирает меня полотенцем, мы одеваемся, садимся на полотенце и опять любуемся морем.

– Здесь поблизости есть парк с аттракционами – качели, карусель, “летающие человечки”, много всего, – говорит Папа задумчиво. – Он, конечно, закрыт, но мы можем туда пойти – вдруг нам что-нибудь откроют?

– Пошли скорее! – Я вскакиваю, потому что читала о таких парках, но никогда в них не бывала – мне сразу так туда захотелось!

Мы идём в парк и разговариваем. Папа рассказывает мне обо всяких аттракционах.

– А ты слышала когда-нибудь или, может, читала о “летающих человечках”? – спрашивает Папа.

– Не слышала, – говорю, – и не читала.

– Это очень интересный аттракцион, уникальный, я бы сказал, но требует мужества и физической подготовки.

Я очень удивилась: ну, физическая подготовка – это хоть и не очень понятно зачем, но всё-таки хоть как-то понятно, но при чём тут “мужество”? Всё, что я знаю про все эти развлечения, – не нужно там никакого мужества!

– Пап, – говорю, – это же всё развлечения, при чём тут мужество?

– А вот я сейчас тебе всё о нём расскажу – суди сама. – Папа говорит очень серьёзно, совсем не шутит.

– Расскажи, – говорю, – это интересно!

– Представь себе длинную – шестиметровую – толстую, как ствол высокого дерева, металлическую трубу, а вообще – конструкцию, – объясняет Папа. – Одна часть этой трубы врыта в землю, именно в этом месте находится механизм, на противоположной части закреплено мягкое кресло со спинкой и подлокотниками. И вот садишься ты в это кресло… – Тут Папа улыбается.

– Папа, давай про мужество, – говорю я сухо, потому что уже надоело терпеть, хочу знать, какое такое там нужно “мужество”!

– Вот как раз сейчас, – радуется Папа, – оно тебе и понадобится. Только ты села в кресло, как служитель этого аттракциона нажимает кнопку, и вся конструкция – представь себе, лежит сложенный циркуль на столе, ты одну ножку держишь, а другую поднимаешь на девяносто градусов, – вот эта конструкция поднимает тебя на шестиметровую высоту.

И вдруг я страшно рассердилась и на тех, кто этот дурацкий аттракцион придумал, и на Папу – ведь я давно всё знаю и про градусы, и про силу тяжести, и знаю, что такое перпендикуляр – Ёлка рассказала.

– Но ведь я свалюсь из этого кресла раньше, чем оно дойдёт до девяноста градусов, – говорю я спокойно, но сержусь ужасно.

– А ты держись, крепко держись за подлокотники, ногами можно обхватить стержень, на котором это кресло насажено, – говорит Папа, и не шутит, серьёзно говорит.

– Дальше что? – спрашиваю, а сама просто в бешенстве, даже не верится, что Папа мне такое предлагает.

– Дальше вся эта конструкция продолжает своё движение и зависает, описав дугу на сто восемьдесят градусов, ну и ты, соответственно, висишь вниз головой, – заканчивает Папа спокойно.

– А разве можно висеть вниз головой, если тебя не привязали или не приклеили? – Я говорю спокойно, но лицо у меня, по-моему, уже костяное.

– Ну я же тебе говорил, – Папа разводит руками, – что этот аттракцион требует мужества и физической подготовки.

– Никакого мужества здесь не надо! – Я говорю пренебрежительно и пожимаю плечами, как Ёлка. – Здесь нужны сообразительность и сильные руки.

– Значит, ты представляешь, как это можно проделать? – радуется Папа.

– Конечно представляю, – говорю спокойно, и вдруг бешенство моё становится таким же спокойным, как однажды в Свердловске, в эвакуации, весной сорок третьего года, когда Мама тащила меня за руку с зелёной поляны, окружённой снегом. – Когда эта дурацкая конструкция поднимется градусов на пятнадцать, я перевернусь в кресле на сто восемьдесят градусов, буду сидеть коленками на сиденье, руками обхвачу низ спинки кресла. И когда эта… идиотская штуковина, как ты говоришь, зависнет, сделав дугу в сто восемьдесят градусов, я буду уже давно висеть ногами вниз и просто спрыгну с неё.

– Не получится! – почему-то радостно говорит Папа.

– Почему? – спрашиваю.

– Дело в том, что эта штуковина зависает над прудом, – улыбается Папа, – а плавать ты не умеешь.

– Зато ты прекрасно плаваешь, – говорю вдруг совсем спокойно. – Когда я туда, предположим, свалюсь, ты меня вытащишь.

– Конечно вытащу! – говорит Папа очень уверенно. – В этом ты можешь не сомневаться. Так ты хочешь прокатиться на “летающих человечках”?

– Хочу! – говорю сухо, но твёрдо.

Мы в парке одни, идём мимо каких-то аттракционов, я ничего не вижу, я в каком-то оцепенении. Ведь час назад Папа кричал: “Осторожно, воды нахлебаешься!”, а сейчас он не боится, что я ещё до пруда свалюсь с довольно большой высоты, и собирается меня вытаскивать из пруда.

Я свалюсь туда в своём замечательном нарядном голубом платье, которое он мне привёз из Германии, и, когда он вытащит меня, я буду вся в водорослях и тине! Ой! Ой! Какая гадость! Всё, больше ни о чём не думаю – надо осмотреть как следует спинку кресла, чтобы понять, где там удобнее держаться. Вообще, у меня сильные руки – я каждый день на трапеции подтягиваюсь, меня Папа научил. Никуда я даже и не подумаю свалиться! Но от Папки я этого никак не ожидала.

И вдруг, как-то неожиданно, мы оказываемся около этих “летающих человечков”. Три конструкции, о которых рассказывал Папа, и никого рядом.

Папа идёт искать служащего, а я залезаю в кресло и начинаю осматривать его спинку. Жёсткая, без углублений – держаться будет неудобно. Сбоку спинки и сиденья какие-то железки с узким углублением – вот ведь какое свинство, как следует и зацепиться не за что! Ну, ничего не поделаешь! Слезаю, делаю несколько шагов – пруд, в который я могу свалиться. Тины нет, водорослей и ещё каких-то растений – очень много.

– А вот и заведующий этим замечательным аттракционом! – слышу сзади Папин голос.

Оборачиваюсь – Папа, рядом с ним худой пожилой мужчина, он смотрит на меня, улыбается усталой улыбкой.

– Добрый день! – говорю и улыбаюсь ему – он же ни в чём не виноват!

– Здравствуй, здравствуй! – улыбается мужчина. – Залезай, садись в кресло, сейчас мы тебя устроим как следует!

Я ничего не понимаю, но, естественно, быстро залезаю и сажусь в кресло.

Папа и мужчина подходят ко мне вплотную с двух сторон. Они что-то разглядывают, лица у них озабоченные.

– Тут двух не хватит! – говорит служащий.

– Тут и четырёх не хватит! – говорит Папа уверенно. – Может быть, у вас есть длинная толстая верёвка? Мы тогда её вдвойне скрутим и уже ремни ею обвяжем.

– Есть! – радуется служитель. – Сейчас всё принесу!

Я по-прежнему ничего не понимаю. Правда, при слове “ремни” я начинаю как-то выходить из костяного состояния. Но на Папку не смотрю.

Приходит служитель с кучей каких-то непонятных вещей. Но они почти сразу становятся понятными – это ремни, которыми человека в кресле закрепляют, чтобы он не мог никуда свалиться. Но ремни рассчитаны на взрослых, а я небольшая да ещё очень худая.

Сначала служитель закрепляет на мне два ремня, смотрит, качает головой, ещё два ремня закрепляет – вот для чего нужны эти странные железки с небольшими узкими углублениями в боках сиденья и спинки кресла, в них ремни вставляют.

– Теперь давайте верёвку скрутим, – говорит Папа.

Они скручивают верёвку, Папа просит служащего держать один конец, а сам начинает очень внимательно и медленно обвязывать ремни и меня с ними этой скрученной верёвкой. То сверху поведёт, то снизу – в общем, колдует. Потом сам завязывает морским узлом.

И я сижу в этих четырёх ремнях и двух рядах верёвки – один на уровне груди, другой внизу живота, – как в корзинке!

– Ух, какой папаша-то у тебя молодец! – говорит служитель одобрительно.

– Ещё какой молодец! – смеюсь я. – Вы даже и не представляете, какой он молодец! – И незаметно для служителя показываю Папке кулак.

Папа смеётся.

– Ну, поехали! – говорит служитель и отходит от меня.

– Поехали! – кричу я.

И я лечу наверх – какое замечательное чувство, потом падаю вниз, но ремни держат меня, очень надёжно держат, зависаю над прудом, вишу вниз головой и так счастлива – ведь это удивительно, висеть вниз головой над прудом и не падать туда. Поднимаемся обратно. И так три раза. Останавливаемся – сижу в кресле, подходит служитель.

– Хочешь ещё, – спрашивает, – или развязать?

– Если можно, – говорю, – очень хочу ещё!

Идём с Папой из парка, держимся за руки.

– Понравились тебе “летающие человечки”? – спрашивает Папка и улыбается.

– Очень понравились! – говорю.

– Не сердишься? – смеётся.

– После такого замечательного летания сердиться невозможно! – говорю и размахиваю его рукой.

Я иду и думаю: как часто Ёлка бывает права. Она иногда говорит, что я легкомысленная и самонадеянная. Всё точно! Как я могла подумать, что я удержусь там больше десяти секунд. И вообще, почему я часто думаю, что я всё могу? Это глупо!

Но море – замечательное!

Аттракцион – удивительный!

А Папка – лучше всех!

То, что будет!

– Вы когда уезжаете? – спрашивает дядя Миша за ужином.

– Послезавтра, – говорит Папа.

Я так рада – мы ужинаем вместе, и я рассказываю ему про всё-про всё: и про то, как сегодня в море купалась, и про “летающих человечков”, и про лагерь, и про Мишенькины песни, и про то, как Анночка в ателье фасон объясняла.

– А как себя чувствует Надежда Ивановна? – спрашивает дядя Миша.

– Она никогда об этом не говорит, – расстраиваюсь я. – Сколько раз я слышала, Мамочка её спрашивает – она всегда отвечает одно и то же: “Вавочка, всё хорошо!”

– Да, – качает головой дядя Миша. – Давайте в воскресенье вместе позавтракаем, пообедаем, поговорим! – предлагает он, и у него при этом очень странное лицо, как будто он то ли виноват, то ли смущается.

– Давайте! – Мы с Папкой чуть ли не хором отвечаем.

Смеёмся все вместе, и я говорю:

– Вот только что хотела тебя попросить об этом!

– А вы завтра куда? – спрашивает дядя Миша.

– Едем в Петергоф! – говорит Папа почему-то гордо.

Дядя Миша вздрагивает, смотрит на Папу, потом на меня. Опускает голову.

– Миша! – Папа говорит неожиданно звонко. – Я хочу на месте рассказать Мартышке, как всё это было прекрасно! И как прекрасно всё будет уже очень скоро!

– Поезжайте! – И дядя Миша кивает головой.

Мы в Петергофе. Стоим там, где “всё было прекрасно!”. Папа осматривается, а мне кажется, что я застыла и не могу даже пошевелиться – никогда не видела в настоящей жизни, а не в кино, столько разбитого камня. Папа сразу сказал, что в основном это мрамор и гранит. Не в этом дело – просто на очень большом пространстве нет ничего, кроме разбитого камня – он везде лежит ровным серым слоем.

Папа всё время стоит ко мне спиной и боком, и я не могу разглядеть выражения его лица. Я волнуюсь, потому что Папа тут часто бывал, когда здесь “было прекрасно!”. Ведь это, наверное, очень тяжело человеку – прийти в место, где он раньше часто бывал, и там “было прекрасно!”, а сейчас просто совсем ничего нет! Совсем ничего, кроме разбитых камней. И я боюсь увидеть выражение его лица.

Вдруг он поворачивается ко мне. У него белая кожа и всегда небольшой румянец на лице – сейчас у него румянец больше, глаза больше – из них идёт какой-то горячий свет. У меня начинает сильно стучать сердце, потому что глаза его горят радостью – вот что поразительно!

Он выпрямляется, становится ещё выше, протягивает вперёд руку и говорит громко, с каким-то непонятным мне счастьем:

– Сейчас я тебе всё расскажу, и ты увидишь, как это было прекрасно и как это очень скоро будет прекрасно!

И он начинает мне рассказывать и показывать примерно туда, где было то, о чём он сейчас рассказывает. Вот здесь был “Самсон, раздирающий пасть льва”. Из пасти льва бил огромный фонтан – это самый большой фонтан с одной фигурой, он был символом могущества! Чуть ли не в сентябре “Самсона” уже установят, и опять забьёт этот мощный, великолепный фонтан.

А здесь был удивительный по красоте Дворец – он был прекрасен и снаружи и внутри. Папа уверен, что все чертежи здания и описания внутреннего убранства сохранились. Его восстановят, и он будет так же прекрасен. А здесь был “Монплезир” – изящный домик, дорожки и десятки невидимых до поры до времени фонтанов.

Тут была поразительная по своей архитектуре и выдумке каскадная лестница – длинная, широкая, с высоченными ступенями и бесчисленным количеством фонтанов разной высоты. И на ней происходило ежегодно удивительное событие: императрица с придворными стояла наверху, в начале этой огромной лестницы, и мощные потоки воды ниспадали, как сказал Папа, сверху вниз. А внизу стояли офицеры ее величества, и по знаку императрицы они начинали подниматься вверх – их сбивали с ног мощные потоки воды, но они продолжали подъем.

– Так они же мокрые сразу становились?! – удивляюсь я.

– Конечно, уже через несколько секунд их восхождения они были абсолютно мокрые в своей парадной офицерской форме!

– Это, наверное, было очень смешно! – хохочу я.

– Нет! Нет, Мартышка, это совсем не было смешно – это было прекрасно! – говорит Папа серьёзно, и по-прежнему глаза его горят радостью.

Прекрасное, почётное соревнование в силе, воле и любви к императору, императрице и Отечеству, которое они олицетворяли! И первый офицер, добравшийся до верха, получал из рук императрицы пряник – и это тоже не было смешно, а было очень почётно!

Я давно уже так чётко вижу всё, что рассказывает мне Папа. Я чувствую странное счастье – счастье будущего. Я не вижу больше разбитого камня – я вижу Самсона, раздирающего пасть льва, огромный фонтан, бьющий из этой пасти, фонтаны, фигуры, дворцы, каскадную лестницу!

– А скоро? Это скоро будет? – спрашиваю.

– Да, очень скоро! – Я чувствую уверенную радость в Папином голосе. – И мы всей семьёй приедем сюда, и я всё это буду фотографировать.

И ужасного прошлого уже нет – есть прекрасное будущее! Но мне почему-то очень хочется что-то сохранить на память об этом дне. Потому что помнить я это буду всегда!

– Папа, – спрашиваю, – я возьму маленький осколок… на память?

– Конечно возьми, – говорит Папа.

Я поднимаю небольшой серый осколок – с одной стороны он оказывается очень гладкий – и кладу его Папе в карман.

– В Москве я у тебя его заберу, – говорю, – и буду всю жизнь хранить!

И мы стоим с Папой на этом прекрасном месте и оба видим то, что будет!

“Вильом”, или Очень маленькая трещина

Сегодня уезжаем! Мы позавтракали с дядей Мишей, поговорили – они с Папой очень много интересного рассказывали. Сейчас они продолжают разговаривать, а я брожу по квартире. Я так много хотела рассказать и сказать дяде Мише, но почти ничего из этого не получилось. Когда сюда ехала – и даже в первый день, – я думала, что это просто – сказать ему самое главное – как я его люблю, как Мамочка его любит, Эллочка! Не смогла! Не получилось – не сказала!

Опять разглядываю квартиру. Так много красивых вещей! В сорокаметровом зале у дяди Шуры два огромных зеркала от пола и почти до потолка, а потолок там четыре с половиной метра, очень красивый камин, красивый огромный письменный стол, на нём красивый чернильный прибор, эркер – это удивительно комнату украшает, рояль, буфет, почти как наш. Но все вещи никак друг с другом не связаны – никем и ничем. Совсем не понравилось, что буфет на наш похож. Конечно, он хуже, но похож – вот было бы хорошо, если бы он сломался и они бы его выкинули!

Интересно, какой звук у этого рояля? Я так и не разобрала, когда два дня назад села за него и немножко поиграла. А сейчас пошла на цыпочках, посмотрела – дверь в комнату, где Папа с дядей Мишей сидят, закрыта – сама её закрывала. Вернулась, закрыла дверь в зал, села за рояль, стала не очень громко играть, рояль немножко расстроен, звук опять не разобрала – здесь акустика необычная. И вдруг очень захотелось попеть! Но сразу вспомнила про дядю Шуру и про Папину крёстную, от голоса которой в комнате стаканы лопались. Нет, петь, конечно, не буду, но немножко поиграю – иногда я придумываю какие-то мелодии, а может, я их где-то слышала, – но я люблю играть на рояле, хотя игрой это назвать нельзя.

Открывается дверь, входит Папа – я перестаю играть.

– Мартышка, пойдём, дядя Миша тебя зовёт, – просит Папа.

Я вскакиваю, закрываю крышку и бегу к дяде Мише. Вбегаю. Дядя Миша сразу смотрит на меня внимательно, но немножко смущённо.

– Нинуша, давно хочу тебя попросить, – это звучит так странно, и он выглядит немножко странно, – ты бы не сыграла мне на скрипке – очень хочется послушать, как ты играешь!

Я так растерялась – первый раз дядя Миша что-то попросил, а я сделать не могу.

– Дядя Миша, дорогой, я бы сыграла, с радостью сыграла, – я ужасно расстроилась, – но я же не взяла с собой скрипку!

Дядя Миша с удивлением смотрит на Папу, на меня и говорит:

– Нинуша, у папы, у твоего дедушки, хорошая коллекция скрипок – там есть две просто прекрасные скрипки известных мастеров. Я сейчас тебе одну из них принесу!

И он буквально убегает из комнаты и скоро возвращается – в руках у него скрипка и смычок.

– Вот! – говорит. – Это “Вильом”! Поиграешь? – И передаёт мне скрипку и смычок.

– А подушечки нет? – спрашиваю.

– Ой! – Дядя Миша сам на себя сердится. – Всё есть – сейчас принесу.

Он опять убегает и приходит с подушечкой, канифолью и какой-то непонятной штукой – я её сразу беру.

– Это что? – спрашиваю.

– Ми-ля-ре-соль! – смеётся дядя Миша. – Вместо камертона. Подуй!

Я дую – действительно “ми-ля-ре-соль”! Я прилаживаю подушечку под щёку, завязываю сзади, проверяю, как натянут смычок и как он наканифолен. Всё хорошо. Беру скрипку, подстраиваю и начинаю играть “Гавот” Люли – он симпатичный. Но с первых звуков скрипки у меня начинает внутри что-то дрожать. Я никогда не слышала у себя такого прекрасного звука – я не умею так играть. Я не умею играть так, чтобы быть зачарованной собственной игрой! Я иногда, очень редко, могу так петь, но играть я так не умею!

Я перехожу на “Песню без слов”, играю другие вещи – стараюсь выбирать напевные. Звук прекрасный, контральтовый, нежный и мощный – он никуда не исчезает. Я хожу по комнате, играю – я не верю своим ушам! Никого не вижу, перехожу на русские песни, играю один Бабушкин романс, вдруг останавливаюсь: где все? Поворачиваюсь – Папа с дядей Мишей сидят на диване и оба смотрят на меня большими, какими-то дрожащими глазами. Я молчу, ничего не могу сказать! Дядя Миша встаёт, подходит ко мне – мне кажется, что глаза у него стали совсем синие.

– Папе понравилось бы, как ты играешь! – говорит он и смотрит на меня не отрывая глаз. – Нинуша, я хочу подарить тебе скрипку, очень хорошую скрипку!

Я смотрю на Папу – он кивает, значит, согласен с дядей Мишей.

– Я сейчас принесу тебе вторую лучшую папину скрипку! – Он говорит быстрее обычного, он волнуется. – Ты поиграешь на них и выберешь ту, которая тебе больше понравится.

Он уходит, мы с Папой молчим. Он возвращается со второй скрипкой, кладёт её на стол. Я тогда тоже кладу свою скрипку на стол.

– Это Маджини! – говорит дядя Миша. – Он более знаменит, чем Вильом. Поиграй на ней – может, она тебе больше понравится.

Я беру “Маджини”, играю. Опять чувство невозможности – не могу я так играть! Вдруг спохватилась: я же должна выбрать, а это совсем не просто! Даже очень трудно!

Играю то на одной, то на другой, но скоро понимаю: хочу играть на “Вильоме”.

– Дядя Миша, обе скрипки замечательные, но я выбираю “Вильома”! – говорю, а ещё не отошла от полного смятения – играю и сама не верю, что это я играю!

– Нинуша! А ты не могла бы объяснить, – просит дядя Миша, – если ты не хочешь, не надо, но мне интересно, за что ты выбрала именно “Вильома”.

– Конечно объясню! – радуюсь я, потому что я чувствую, что всё это очень его волнует. – У “Вильома” контральтовый, нежный, мягкий звук. Но удивительно – он мощный, значительно мощнее, чем звук моей скрипки. У “Маджини” тоже прекрасный звук, хотя совсем другой – он нежный, какой-то немножко вкрадчивый и… – Ёлка любит это слово, оно к звуку вроде не подходит, – он изящный! Знаешь, если бы не одно “но”, я бы, наверное, сошла с ума, я бы всё выбирала и выбирала, тем более ты сказал, что Маджини знаменитый!

– Какое “но”? – Они почти одновременно спрашивают, и у обоих глаза горят.

– У “Маджини” в звуке есть маленькая-маленькая хрипотца. Но она мне мешает, а у “Вильома” очень чистый звук!

Дядя Миша смотрит на Папу и говорит с непонятным мне чувством:

– Ты представляешь, услышала!

– Ты про что? – спрашиваю.

– У “Маджини” есть маленькая трещинка на грифе – вот она эту “хрипотцу” даёт. Но это очень редко кто слышал! Значит, “Вильом”?

– Да,”Вильом”! – говорю. – Спасибо! Но это такое маленькое слово!.. – И я не знаю, как назвать то, что сейчас произошло.

Они оба волнуются, и я тоже начинаю волноваться и вдруг вспоминаю, как я научилась вибрировать, как мы сыграли с Александром Сергеевичем “Песню без слов” и как потом Александр Сергеевич смотрел то на меня, то на рояль и молчал.

– К этой скрипке нужен самый красивый футляр! – говорит дядя Миша. От радости и волнения у него опять на щеках проступают два небольших розовых пятна и голос становится громким, как у всех нас. – Да, ещё сюда нужен самый лучший смычок – у папы есть “Киттель”! – И он быстро уходит.

– Папа! – Я волнуюсь и нервничаю. – Он отдаст мне всё самое хорошее, прекрасное, а у него ничего не останется, только этот “Маджини” с трещинкой!

– Мартышка, в коллекции есть ещё несколько очень хороших немецких и французских скрипок, – объясняет Папа. – Но самое главное – после маминой смерти дядя Миша не играл на скрипке. А больше здесь никто не играет.

– А дядя Шура?

– Он всегда неважно играл. Но зато – прекрасно поёт! – И Папа улыбается.

Мы стоим и молчим, просто смотрим друг на друга.

Приходит дядя Миша и приносит очень красивый деревянный футляр. Папа сразу говорит, что на нём замечательная “инкрустация”, и показывает её.

Открываем футляр – никогда такого не видела: выемка по форме скрипки, вся обита тёмно-малиновым бархатом, сбоку два ящичка с крышечками и внизу, за грифом, один подлиннее, тоже с крышечкой. Открываю крышечки. Ой, там так много всего очень нужного: много струн в пакетиках – дядя Миша говорит, что они серебряные, – две запасные лягушки, машинки для тонкой подстройки, канифоль – такой никогда не видела: внизу крутишь – она выезжает, ужасно удобно.

Дядя Миша кладёт туда подушечку, с которой я играла, и свистульку “ми-я-ре-соль”. Потом вынимает из кармана два замечательных одеяльца – ими скрипку прикрывают, – у меня для этого кусочек фланели. А тут два дивных одеяльца по форме скрипки – одно тёмно-малиновое, как обивка у футляра, а другое тёмно-синее, тоже с очень красивой вышивкой. Это, как говорит дядя Миша, для моей скрипки, на которой я сейчас играю.

Я как-то обалдела и отупела от всего этого богатства! Да, ещё у футляра есть замочек с ключиком – с ума можно сойти!

– А вот это “Киттель”. – И дядя Миша показывает мне на смычок, лежащий в своих двух замочках в крышке футляра. Он аккуратно вынимает смычок, передаёт его мне. – Посмотри, попробуй, какой он гибкий!

Я пробую – он очень гибкий, совсем не такой формы, как мой, и машинка для изменения натяга красивая.

– Очень гибкий! – говорю. – Совсем на мой не похож.

– А знаешь, почему “Вильом” мощный? – спрашивает дядя Миша.

– Не знаю и не понимаю! – говорю.

– Он немножко больше обычной “взрослой” скрипки – Вильом копировал одну из скрипок Страдивари, она была больше обычной. Вот отсюда и мощь!

Мы стоим на платформе. Уезжаем! Дядя Миша нас провожает. Чемодан и скрипка уже в купе. Я знаю: мы все волнуемся. Я так и не успела сказать дяде Мише самое главное. А дядя Миша успел – подарил мне лучшую скрипку своего папы, моего дедушки.

Поезд отправляется через пять минут. И вдруг я решилась. Я делаю быстрый и сильный шаг к дяде Мише – он наклоняется ко мне.

– Дядя Миша, дорогой! – Я обнимаю его и говорю ему в ухо: – Я тебя люблю и всегда тебя помнила! И все тебя любят – Мамочка, Эллочка, Анночка и даже Бабушка! – Целую его в одну щёку, в другую.

– И я вас всех! – Он выпрямляется, у него дрожат глаза, и он гладит меня по голове – как Папа.

Проводница говорит, что поезд отправляется через три минуты – надо заходить в вагон. Папа делает шаг навстречу дяде Мише, и дядя Миша тоже делает шаг навстречу ему. Они стоят так близко и смотрят друг другу в глаза. Неужели они не обнимутся? И у меня в горле что-то непонятное – я боюсь заплакать. И они обнимаются – так крепко и так бережно! Стоят обнявшись. Звонок! “Поезд отправляется!” – кричит проводница. Я вбегаю в тамбур, поворачиваюсь, подхожу к краю, поезд трогается. Папа прыгает в тамбур, и мы машем дяде Мише.

Он стоит один, смотрит на нас так неотрывно, как будто хочет запомнить всё-всё навсегда, потому что больше нас не увидит. Он всё дальше и дальше!

Мне очень трудно не заплакать, но я сдерживаюсь, делаю звонкий голос и кричу:

– Мамочка скоро тебе Анку привезёт!

Он машет нам рукой.