Текст книги "Секреты Бабы-Яги (сборник)"

Они были покрыты зеленой черепицей, а на балках и карнизах красовались причудливо вырезанные извивающиеся драконы, так похожие на ее крылатых змеев, и другие животные. Подобные украшения были повсюду, и Елене казалось, что из дикого необжитого края она вдруг попала в разноцветную сказку. Расписные деревянные стены и балконы большинства строений к друг другу разложенных вееров по каменному телу лились струи воды.

Туда, на мощеную дорожку рядом с ней и приземлилась колесница Елены. Она, слыша приглушенные звуки незнакомой музыки, голоса и смех, доносящиеся изнутри, поскорее отпустила змеев и спрятала свое маленькое сокровище в потайном кармане платья. Ожидая чего угодно, но только не того, что увидела, Елена направилась к приоткрытой двери.

Представшее глазам помещение встретило ее богатством и роскошью внутреннего убранства, яркими коврами, шелковыми занавесками и бамбуковыми ширмами, за которыми прятались отдельные комнатки.

Передняя зала была просторной, вроде гостевой. Тут было много низких столиков с расставленными на них фруктовыми блюдами и другими яствами, а также кувшинами с винами, котелками с заваренными в них листьями и курительными приспособлениями с длинными трубками. Вокруг столиков на коврах лежало множество разноцветных подушек, а на них сидели и лежали расслабленные опьяненные мужчины с глазами-щелками, которых развлекали красивые девушки в богатых нарядах, с таким же необычным разрезом глаз.

Некоторые из них играли на музыкальных инструментах, похожих на лютню и других, каких Елена и вовсе никогда не видела. Кто-то пел и танцевал с веерами, как та статуя в саду. Кто-то сидел рядом с мужчинами и вел с ними тихие беседы, а иные делали им массаж, гладили по голове и даже целовали. За ширмами же, откуда порой раздавались стоны и вскрики, видимо, была создана более интимная атмосфера, и происходило куда более близкое общение.

Елена стояла и смотрела на творившееся вокруг, открыв рот, и почему-то это ей казалось большим безобразием и дикостью, чем варварские обычаи и образ жизни племени, которое она недавно покинула.

Здесь воздух пронизывала странная текучая аура. Ощущение было, что жизненные силы одних людей перетекают в других. Может, поэтому все девушки и были такими молодыми, красивыми и полными сил, а мужчины – одурманенными. Но поразмыслить об этом она не успела.

– Женщина-гостья в моей обители – это редкость, – раздался сзади немного хриплый женский голос, говорящий на неизвестном языке, который Елена, к своему удивлению, поняла. Видимо, шаманка что-то сделала с ее разумом, раз она приобрела такую способность. – Тем более чужестранка.

Елена повернулась и увидела перед собой пожилую женщину в цветастом платье-халате с широкими, свисающими вниз рукавами и поясом от самой груди и почти до бедер. Яркая краска на лице не скрывала морщин, но держалась женщина, несмотря на свой преклонный возраст, ровно и гордо. Осанка у нее была идеальная. Она в приветственном жесте слегка склонила голову.

– Так что ищешь ты в цветнике[4]4
  Цветник – в Древнем Китае заведения, подобные этому, назывались «цветочными домами» или «домами опавших цветов», а их постоялицы – «опавшими цветами». Цветочные дома нельзя назвать в полной мере борделями, но они могли оказывать и интимные услуги. По сути, девушки, работавшие в них, – это гейши. Да, впервые они появились не в Японии, как принято считать, а именно в Китае.


[Закрыть] Киаохуи[5]5
  Киаохуи – китайское женское имя, означающее «опытная и мудрая».


[Закрыть]? – вежливо поинтересовалась женщина, по всей видимости, хозяйка этого странного заведения.

– Его и ищу, – обрадовалась Елена, услышав именно то имя, которое ей назвала шаманка.

– Тогда ты нашла ее, – улыбнулась женщина и, заметив, как Елена колеблется, озираясь по сторонам, предложила проследовать за собой в более уединенное место.

Она повела ее по коридору из ширм, пока не уткнулась в дверь, за которой начинались хозяйские покои, где не было лишних людей, и куда не доносился шум.

Помещение, куда привела Елену хозяйка, отличалось от предыдущих. Оно было выполнено в более сдержанных тонах: стены были светлыми, разделенными на равные прямоугольники длинными планками из темного дерева. Такими же досками был выложен и пол.

Каждый прямоугольник был по-своему украшен: то настенным канделябром, то небольшой бамбуковой композицией, то огромным расписным веером, расправленным во всей своей красе, то начертанным посредине иероглифом.

Помещение делилось на две части: более просторную и хорошо освещенную, и другую, поменьше и поуютнее, в которую вела круглая декоративная арка с геометрическим узором, сложенная из коротких деревянных планочек так, что хоть она и не скрывала того, что было за ней, но создавала внутри приватную атмосферу. Туда они и направились.

Там стояло две небольших низких софы друг напротив друга, квадратный столик на коротких толстых ножках между ними, где уже ждал их заварник с вьющимся над ним горячим ароматным парком и две небольшие пиалы.

На стене, за столом, висело большое квадратное зеркало в круглой деревянной раме, покрашенной красной краской с проступающей местами чернотой, на которой с четырех сторон были вырезаны и залиты золотом все такие же непонятные Елене иероглифы.

Госпожа Киаохуи предложила Елене сесть и приготовилась слушать. И Елена, уже в который раз, принялась рассказывать свою историю в надежде, что найдется тот, кто сможет ей помочь.

Хозяйка цветника, как она назвала свой дом, сидела все время с невозмутимым видом, сохраняя внимательное и вежливое выражение на лице, а выслушав, еще долго молчала, о чем-то задумавшись. Елена ненароком подумала, а не повторилась ли история с Черномором, пропускающим ее слова мимо ушей, пока ему это не стало выгодно. Но госпожа Киаохуи вскоре очнулась от своих дум и, в отличие от него или темнокожей шаманки, ответ дала сразу, хотя слова подбирала с особым тщанием.

– Деточка, – сказала она, – я бы с радостью тебе помогла. Но боюсь, это очень мощное заклятие, развеять которое способен лишь тот, кто его сотворил, либо кто-то такой же могущественный и связанный с заклинателем кровным родством. Однако, пока оно действует, найти твоих родственников не представляется возможным. Получается замкнутый круг, – госпожа Киаохуи развела руками. – Возможно, разгадка в самой тебе.

Женщина поднялась со своего места и взяла Елену за руку, тоже поднимая ее, повернула к зеркалу, а сама встала сзади, положив руки ей на плечи. В зеркале отражались две женщины – молодая и старая за ее спиной, а затем отражение стало меняться, показывая одну лишь Елену и приближая ее лицо к детскому возрасту, пока на них с той стороны не стал смотреть совсем младенец.

Он лежал, завернутый в то самое одеялко, которое вместе с корзинкой всю жизнь хранила мать Елены и которое и по сей день, наверное, оставалось где-то в ее старой забытой землянке. Картинка приближалась, пока не увеличилась до одного зрачка, где еле заметно прорисовался темный женский силуэт. А потом Елена снова увидела себя нынешнюю.

– Оно волшебное? – встрепенулась она. – Что это было?

Госпожа Киаохуи улыбнулась.

– Это всего лишь твоя память, которая, возможно, где-то в глубине еще хранит образ твоей настоящей матери. Надо лишь вытащить его на поверхность.

– Но как это сделать?

– Боюсь, на такие фокусы я не способна. Я просто старая женщина с волшебным зеркалом, – лукаво ответила хозяйка.

Елена расстроилась, что зашла в тупик в своих поисках, но решила хотя бы расспросить о заинтересовавшей ее вещи. И госпожа Киаохуи, хитро взглянув на Елену, рассказала любопытные истории о том, что зеркало не только способно при определенных обстоятельствах показать картины прошлого или будущего, но и связаться с человеком, находящимся на другом конце земли, и даже стать порталом к нему.

Однажды через него пришел крик о помощи – женщина хотела спасти свое дитя от чудовища-отца. А в другой раз с ней связалась колдунья – землячка Елены, которую люди зовут Бабой Ягой.

Елена с удивлением и даже некоторым недоверием отнеслась к этой информации. Она, конечно, слышала о Бабе Яге, но, несмотря на свою наполненную чудесами жизнь, считала ее существование чистой воды вымыслом, хотя и не знала, откуда пошел слух.

Про нее сочиняли всякую всячину: что она живет в избушке на курьих ножках, которая бегает по лесу, что она крадет и ест детей, что она дружит с Лешим и Водяным, хотя те Леший и Водяной, которых встречала Елена, никогда о ней не упоминали; кто-то считал, что она молода и красива и соблазняет добрых молодцов, перед тем как кинуть в печь, кто-то – что она стара и страшна, как Смерть, и может утащить живого из Яви в Навь, кто-то утверждал, что она летает на метле, а кто-то описывал ступу…

В этот момент Елена призадумалась, вспомнив ночь, когда умер ее отец. Но детские воспоминания были настолько смутными, что теперь она, даже в свете открывшихся обстоятельств, уже и не знала, было ли то ее разыгравшимся воображением или произошло на самом деле.

Все же она решила уцепиться и за соломинку и спросила, сможет ли помочь ей эта ее землячка. К сожалению, госпожа Киаохуи не могла сказать, где искать Бабу Ягу, точнее, чем «где-то в ваших лесах», и Елена попросила связаться с ней через зеркало.

Хозяйка в свойственной ей манере – подумав не торопясь, прежде чем что-либо делать – согласилась попытаться, но попытка не удалась. Зеркало пошло волнами, но никого не явило. Госпожа Киаохуи вежливо предложила остаться на некоторое время ее гостьей и повторить попытку позднее, но Елене это место претило, да и получить здесь помощь она уже не рассчитывала, потому задерживаться не намеревалась.

И тогда госпожа Киаохуи, словно в извинение, что не смогла быть полезной, отколола кусочек зеркала и, пристально глядя в глаза, вручила его Елене со словами: «Это тебе мой дар. Я надеюсь, у тебя все получится». Это был странный жест, как и она сама, как и все это место и вся встреча. Елене с того самого момента, как она обернулась на звук старухиного голоса, казалось, что та совсем не проста и лукавит, что-то недоговаривает или говорит только то, что считает нужным.

Хотя, с другой стороны, спасибо ей и на том, что вообще приняла вломившуюся в ее гнездышко незнакомку. В любом случае улетала Елена с каким-то облегчением, вооруженная волшебным стеклом и несколькими именами колдунов, раскиданных по всему миру – известно где – на случай, если с Бабой Ягой дело не выгорит.

И следующие несколько лет Елена моталась по свету, от одного волшебника к другому, узнавая все новые и новые имена, но ни один из них не сказал ей больше того, что она уже знала. Ни один не помог ей внимательнее посмотреть в далекое прошлое и увидеть в собственных глазах лицо матери, не сумел рассеять прочно прилипшие к ней чары.

А зеркало, с которым она связывала свои надежды, так и не наладило связь с Бабой Ягой и не показало больше, чем Елена уже видела раньше, хотя в некоторых заклинаниях очень пригождалось, чем все-таки доказывало свою полезность. Но теперь оно, облеченное в витиеватую рамку на ручке, часто использовалось по своему прямому назначению и отражало владелице ее лицо, ничуть не постаревшее за прошедшие годы.

Хоть Елена и была еще достаточно молода, но у своих ровесниц она уже замечала крохотные морщинки у глаз и усталость на лице. В этом возрасте женщины, как правило, были уже многодетными матерями, отягощенными домашними заботами. Елена же была свежа и легка.

И тем не менее она устала. Устала от своих безрезультатных поисков и утомительных, хоть и увлекательных путешествий. К тому же начала задумываться, не теряет ли она время попусту, проживая свою жизнь в попытках докопаться до прошлого, а не стремясь продолжить ее в своих потомках.

Она знала, бессмертных людей не существует, бывают те, кто продлевают свою жизнь за счет других, как госпожа Киаохуи, или какими-то иными магическими способами. Но, в конечном счете, умирают все. И, возможно, она уже гоняется за мертвецами. Но тогда ее жизнь просто теряет всякий смысл. У нее никого не было, ни единой родной души, никто о ней не знал, не думал, не ждал дома. Дома. Да и дома-то у нее как такового не было.

А может, ну это все? Вернуться в свою землянку и выйти замуж за кого-нибудь, родить детей и зажить обычной жизнью? Да кого она обманывает? Кто ее там ждет? Даже Задора, который якобы пострадал от ее проклятья, но почему-то не держал на нее зла, а наоборот, словно сочувствовал ей, и после смерти ее матери уже ненавязчиво, но предлагал свою дружбу, наверняка давно женат и имеет полон дом детей. Если, конечно, он себе только руки и ноги отморозил.

Но сама Елена, что таить, разве сможет она стать примерной женой и матерью, дни которой только и заняты, что стиркой, готовкой, воспитанием оравы сорванцов и ублажением уставшего после трудового дня супруга? Обо всем этом стоило хорошенько подумать.

С такими тяжелыми мыслями она и вернулась на родину, но не в свое селение. Обосновалась в лесах, как пресловутая Баба Яга, в существовании которой она не переставала сомневаться, построила себе терем в дубраве, скрыла облюбованное местечко от глаз случайных прохожих и стала жить-поживать.

4. Одинокий Волк

Месяц травень в нынешнем году выдался необычайно теплым и стремительно преображал скинувший зимнее оцепенение лес. Еще каких-то пять дней назад выпал последний запоздалый снег, возвратив с собой холодное дыхание севера, по которому еще никто не успел соскучиться. Выпал, покрыв тонким серебром еще пока голую землю, и тут же растаял под теплой поступью вешней красавицы Лели, что прибежала попрощаться со своей сестрицей-предшественницей до следующего года.

И, как по волшебству, вмиг набухли на деревьях почки, готовые вот-вот распуститься во всей своей пышной красе, зазеленела из земли молодая травка, залетали над желтыми головками первых одуванчиков с веселым жужжанием проснувшиеся пчелы, защебетали звонкие лесные пташки, и вот соловей уже начал кликать лето.

Весеннее солнце уже и впрямь почти по-летнему припекало крепкую спину, одетую в кожаную безрукавку поверх простой льняной рубахи. Перко расслабленно сидел на пеньке рядом со своей землянкой, широко расставив ноги и облокотившись на колени. Рядом горел костерок.

От плавных, но точных движений рук слегка покачивались на кожаных шнурках, повязанных на шее, и позвякивали друг о друга два серебряных амулета – волчья лапа, печать Велеса, и молот Сварога. Взгляд Перко был сосредоточен на небольшой причудливой коряге, из которой он остро заточенным коротким ножом выстругивал человеческий лик. Получался сердитый старик в шапке набекрень. Перко любил, бродя по лесу, собирать сухие вывороченные из земли корни, на ходу присматривался к их форме, и воображение сразу дорисовывало недостающие черты.

Так из-под его руки выходили и смеющиеся дети, и суровые воины, и еще много прекрасных деревянных фигурок животных и птиц, которые он иногда относил в ближайшую деревню и оставлял на потеху местной детворе, ничего за них не прося. Это занятие приносило ему удовлетворение и душевный покой, а ими он не торговал.

Промышлял он, как правило, охотой и на торг привозил звериные шкуры и иногда мясо, выменивая их на наконечники для стрел, ножи и топоры, а при необходимости и на другие металлические изделия. Перко, живя отшельником в лесу уже семь лет, сделался умелым охотником и следопытом, приобрел полезные навыки выживания и вообще стал мастером на все руки.

Оказавшись за воротами родного города, будучи изгнанным собственным дядькой, оскорбленным его предательством, молодой Перко, недолго думая, решил податься в ближайшую деревню, в надежде найти там хотя бы временный приют. А уж потом определиться с тем, как жить дальше. Один легкомысленный порыв – желание горячей молодецкой плоти, вскружившее голову – разрушил все его мечты и планы, и славное будущее в дружине князя ему больше не светило.

Его лишили доспехов и оружия и почти не дали времени проститься с матерью, глотавшей перед разлукой с сыном молчаливые слезы и дрожащими руками в спешке собиравшей ему узелок со сменной одеждой и солониной в дорогу. В разгаре была зима, морозная и ветреная, и он, с любовью укутанный материнскими руками, словно ребенок, в меха, медленно побрел прочь, навстречу новой жизни, к которой не был готов.

Но в чужой деревне новая жизнь не началась. Как и задумывалось изначально, она стала лишь его временным пристанищем, до летнего тепла, когда можно было, не боясь замерзнуть, ночевать в лесу. Туда Перко и отправился, собрав свой нехитрый скарб – одежду, кое-какое оружие и инструменты, которые он успел заиметь, обитая в деревне.

А без дела он там не сидел. Помощники всегда и везде требовались, сильные мужские руки были в цене. На него никто не жаловался, напротив – хвалили за труд. Но своим он стать так и не смог. Все казалось, что на него косо смотрят да за спиной переговариваются, обсуждая и осуждая его позор.

Как оно было на самом деле, он, конечно, знать не мог, ведь ему и слова дурного никто ни разу не молвил, даже ежели кто и ведал о нем больше, чем показывал. А чувство вины и стыд все же были крепче. Настолько, что даже не замечал Перко лукавых девичьих взглядов, направленных в его сторону, и наигранно печальных вздохов оттого, что его вечно нахмуренные брови и серьезные серые глаза выражали полное безразличие к женским уловкам.

В лесной глуши, когда подходящее место для жилища было выбрано – в отдалении и от города, и от деревни, и от проходившей между ними дороги – Перко начал строительство землянки, он наконец-то смог вздохнуть свободно. И обуревающие его чувства, которые он столько месяцев держал в себе, нашли выход в тяжком труде и постепенно остыли.

Дух его окреп, как и тело, что стало мускулистым и жилистым без деревенских пирогов, щей и простокваши. А ежедневная рубка деревьев, таскание на себе в одиночку тяжелых бревен и прочие строительные работы поначалу изматывали настолько, что к вечеру Перко падал без сил. Их не было даже на то, чтоб съесть редкого зайца, что удавалось подстрелить. Но каждый, даже маленький шаг, приближающий его к намеченному плану, воодушевлял и бодрил.

Землянка вышла на славу: небольшой – чтоб было где разместить лавку, на которой спать, да развернуться самому, но добротной и крепкой, с деревянной двускатной крышей, утепленной соломой и хвойными ветками и защищенной плотным слоем глины и дерна. Крыша плавно переходила в поверхность холмика, в склоне которого и было вырыто углубление для землянки. Потратив почти все лето на ее неспешную, но добросовестную постройку, к осени Перко уже мог коротать ночи под кровом, где можно было затопить очаг, и куда не задувал ветер.

За годы, проведенные в землянке, ставшей ему родной, отчий дом Перко все же не забыл. Освоившись в лесу, он однажды осмелился навестить мать, которой до того лишь изредка передавал весточки о себе через деревенских, что шли по делам в город.

Проникнуть туда самому, незаметно, в общем потоке идущих, оказалось легче, чем он думал. Иди себе со всеми да не привлекай внимания. Не вся стража знала его в лицо, а кто-то уж о нем и подавно позабыл. Так что так и повелось: когда общались через посредников, а когда хоть и тайком, но лично. Мать была счастлива, к каждой встрече у нее были готовы для сына новые вышитые рубахи или другая одежда, словно он не в лесу затворничал, а каждый день ходил на смотрины к знатным невестам. Обереги тоже были ее подарками.

Перко замер и прислушался. Звякнули в последний раз амулеты, и издалека донесся пронзительный отрывистый птичий крик, а следом хриплый рассерженный собачий лай.

Он отложил деревяшку и нож и встал, когда увидел, как из-за деревьев показалась пестрая птица, рвано хлопающая длинными крыльями и дергающаяся в воздухе из последних сил. Присмотрелся. Крупный сокол с подбитым крылом и торчащей из бока тонкой деревянной стрелкой стремительно летел прямо на него, сверля его большими черными глазами. За ним неслась кудрявая дворняга, а еще дальше догоняли, перепрыгивая через коряги и пни, два мальчугана лет восьми-девяти с рогаткой и маленьким детским луком.

Сокол со всего лету врезался Перко в грудь, и он едва успел подставить руки, чтоб тот не грохнулся наземь. Собака резко остановилась в двух шагах от него и, наткнувшись на его суровый взгляд, лаять перестала, а принялась обиженно ворчать. Мальчишки тоже застыли как вкопанные, стреляя глазами в упорхнувшую от них добычу, переглядываясь и опасливо посматривая на Перко.

– Ну, чего встали? – грозно спросил Перко. – А ну забирайте свою собаку и проваливайте восвояси.

Юные охотники сомневались, продолжая топтаться на месте и жалобно глядя на сокола.

– Или вы ждете, что я отдам вам его? – покачав головой, Перко продолжил: – Вашим родителям стыдно должно быть за вас! – а увидев, что мальчуганы все еще медлят, решил ускорить процесс – не сводя с них взгляда, наклонился к лежащему у ног топорику и взял в свободную руку. – Я охотник половчее вашего буду.

На лицах мальчишек появился такой ужас, что они, свистнув псину, без оглядки рванули прочь, сразу забыв про свою добычу, только пятки сверкали. Конечно, бить ни в чем не повинную благородную птицу, они смелы и горазды, а наткнуться на незнакомого лохматого мужика в лесу, угрожающего расправой, – тут уж поджилки затряслись. Разумеется, Перко бы никогда не поднял руку на ребенка, но проучить и припугнуть невоспитанного сорванца за грех не считал.

Он посмотрел на еле дышащего раненого сокола, бережно прижатого к груди. Повезло, что лук и стрела оказались не настоящими, иначе птица просто не долетела бы и скончалась, попав в руки к мелким негодяям и истратив последние силы на оборону. У него же она лежала спокойно, прикрыв глаза, словно доверяла.

Перко осторожно вытащил стрелу за торчащий наружу железный наконечник, и птица издала почти человеческий стон. И тут же, прямо у него на глазах свершилось чудо – соколица в его руках обратилась прекрасной девицей, темноволосой, яркой, наряженной в блестящее красное платье и увешанной золотыми украшениями, словно княжна или заморская царевна.

Он еле успел подхватить ее второй рукой, чтобы удержать. Но удивляться и рассматривать прелестницу было некогда. Она, так же, как и ее птичья ипостась, была ранена. Ткань дорогого платья уже пропиталась кровью, лицо побледнело, глаза закатились. И Перко поспешил с ней в свою землянку, чтобы обработать и перевязать рану.

Когда, уложив девушку на лавку, застеленную медвежьей шкурой, и осмотрев внимательно рану, Перко разорвал платье на боку, оголив тонкую талию, она дернулась, схватилась за его запястье и, резко вскинув голову, бросила на него злой взгляд своих волшебных, зеленых точно малахит, очей. Такая и впрямь дралась бы до последнего, подумалось Перко, но он накрыл ее ладонь своей и тихо, но убедительно произнес:

– Я помочь хочу. Лежи, – и добавил спустя некоторую паузу, – иначе, зачем ты ко мне прилетела?

Она мгновение еще напряженно изучала его, а потом, расслабившись и закрыв глаза, снова откинула голову на лавку. Перко взял нож, лежавший под шкурой, вышел наружу и закалил его в еще горевшем костре.

А когда вернулся к раненой, то без предупреждения приложил клинок к ее ране, отчего она, вскрикнув и выгнувшись от внезапной боли, снова распахнула глаза, а встретившись взглядом с ним, подавила крик, сжала губы и снова вцепилась в его руку. Для ослабленной ранением хрупкой женщины хватка у нее была что надо.

– За столько лет первый раз такое, – тусклым голосом, еле слышно пробормотала она, словно в бреду, когда Перко отнял обжигающее лезвие от ее тела. – Как глупо…

Он порылся в небольшом коробе, стоявшем под лавкой, достал оттуда холщовый мешочек, высыпал на рану его содержимое плотным слоем – то был пепел сухой медуницы – и пальцем разровнял по всей поверхности. Это должно было остановить кровотечение, очистить рану и начать ее заживление.

Впрочем, для подобных целей у него было еще много порошков из различных растений. Хранить их в таком виде было удобно, ведь нужная трава не всегда могла оказаться под рукой в нужный момент, а в лесу случалось всякое. Каждый раз бегать в деревню к лекарю было невозможно. Потому Перко освоил еще одно жизненно важное для него ремесло.

А к лекарям и знахарям если и обращался, то больше за теоретическими знаниями, чем за практической помощью. Помимо мешочков с порошками, была у него и просто засушенная трава, и даже готовые мази, которые в дальнейшем могли пригодиться и его необычной гостье.

Перко перевязал ей рану чистой тряпицей и снова вышел к костру, поворошил его да пораздувал, чтобы не затух, а разгорелся снова, и подбросил туда еще поленце. Подвесил над ним котелок с водой, которая, к счастью, была у него в запасе – только с утра ходил к лесному роднику с двумя ушатами.

Вот закипит вода, и заварит он ромашку, зверобой, медовку[6]6
  Мелисса.


[Закрыть] и сердечник[7]7
  Пустырник.


[Закрыть], чтоб облегчить красавице боль. Пускай поспит. Она и правда вскоре уснула, испив горячего отвара, и проспала глубоким сном почти до вечера. А Перко накрыл ее шерстяным покрывалом да украдкой поглядывал в ее сторону, словно это было нечто недозволенное, любовался. Кто она такая да откуда взялась на его голову?

Через какое-то время поменял повязку: промыл окровавленную кожу на боку – платье девицы пришлось сильнее разорвать, чтобы убрать испачканную ткань, а оголившееся бедро скорее прикрыть, – а в саму рану заложил новое исцеляющее снадобье.

Девица заворочалась от неприятных прикосновений и, повернувшись к нему, открыла глаза. Все еще такая же бледная, но с мокрыми от пота волосами, прилипшими ко лбу. Хороший знак – полегчало. Увидела, что он делает – он как раз завязывал новую тряпицу у ней на боку, – и смущенно натянула на себя покрывало.

Перко, быстро смекнув, выдвинул короб с одеждой из-под лавки и извлек с самого низу красную нарядную рубаху с белыми узорами. Зачем мать так старалась – непонятно, но и не принять ее дар он не мог, так и лежала уже года три, ни разу не надеванная. Положил рядом с девушкой на лавку и сказал перед тем, как выйти:

– Можешь переодеться, как станет легче. Твое-то платье уже испорчено.

К тому времени, как девица вышла на дрожащих ногах из землянки, уже начинало смеркаться, а у Перко была почти готова наваристая грибная похлебка. Грибы, конечно, были сушеные, прошлогодние, и потому аромат над котелком стоял сказочный.

Когда Перко привык к своей землянке, обзавелся некоторыми вещами, стал заготавливать еду впрок, а что-то и приобретать в деревне, то понял, что держать все там, где он спит, будет неразумно. По крайней мере, для хранения еды нужен был погреб, где всегда бы было достаточно прохладно, а не топился очаг, без которого зимой не обойтись. Потому на второе лето своего обитания в лесу он вырыл недалеко от землянки яму поглубже, и сделал для нее крепкую, не протекающую крышу. Туда он и стал складывать все свои запасы: и на долгий срок, и на следующий день, если не все было съедено ныне.

Гостья его старалась держаться ровно и даже гордо, но в его широкой рубахе, ей почти по колено, перевязанной золотистым пояском от платья, и в красных сапожках на невысоких каблучках, каких он отродясь не видал ни на ком, даже на княгинях, смотрелась презабавно. Она вышла и тут же устало оперлась о стену землянки, тяжело вздохнув.

– Ты бы полежала еще, – посоветовал Перко.

– Хватит лежать, – ответила она. – Мне пора. Спасибо тебе за все, добрый человек.

И пока девица собиралась с духом, чтобы сделать хоть шаг, Перко, кивнув на котелок, сказал:

– Ну и зря. Если бы осталась, я б тебя накормил, – и, поглядев на нее исподлобья, добавил: – Да и как ты, раненая, да еще с таким плечом полетишь?

Девушка, поежившись, тут же натянула посильнее на плечо широкий ворот рубахи, под которым и впрямь разливался синяк величиной с яблоко. И, опираясь на стену, медленно подошла поближе к нему и села на пенек, около которого до сих пор лежал забытый нож и недоделанный деревянный лик. Она подняла его, повертела в руке и сказала:

– Красиво.

– Как звать-величать тебя, красна девица? – спросил Перко, разливая похлебку в заранее приготовленные глубокие миски.

– Одна мать назвала меня Еленой, другая всю жизнь звала Аленой, – она задумалась. – А потом мне стало все равно, я редко общаюсь с людьми.

– Как же так? – удивился Перко. – У людей обычно одна мать и на всю жизнь.

– У простых людей – да, – грустно улыбнулась Елена, или Алена. Перко еще не понял, как ему нравится больше, но ее улыбка, даже такая, безрадостная и едва уловимая, была прекрасна.

– А ты, значит, не простая? – улыбнулся ей в ответ Перко, хотя и сам понимал – совсем не простая.

– Я всю жизнь пытаюсь понять, кто я. Пока безуспешно, – вздохнула Елена, а потом в ее глазах сверкнул огонек, и она лукаво спросила: – А ты меня разве не боишься? Ты ведь видел…

– …как прекрасная птица превратилась в прекрасную девушку? – закончил за нее Перко и засмеялся. – И, правда, ужас.

Елена на это ничего не ответила, только хмыкнула, опустив глаза и зардевшись, но от смущения или возмущения, Перко не понял. А когда снова увидел на ее лице улыбку, решил, что все-таки не обидел.

Проговорив с ней еще некоторое время, Перко не много о ней узнал – то, что она кудесница, тут и гадать не нужно было, да Елена и не отрицала, а вот об остальном про себя не слишком распространялась и никаких подробностей не рассказывала. Что там была за история с двумя матерями и что же она из себя представляет на самом деле, было покрыто тайной. Но выпытывать он не стал.

Зато сама она с интересом и без особого стеснения расспрашивала про его жизнь и как он до нее докатился. Он тоже не очень хотел вспоминать былые ошибки, однако, слово за слово, хоть кратко да сухо, но поведал ей о том, чем нельзя было гордиться. Ему просто было приятно с ней беседовать и слушать ее голос. А голос был красивый, мелодичный, лился рекой, иногда спокойно и плавно, а иногда бурно и даже резко, и, как в любой реке, в ней были подводные камни.

Тем не менее она, казалось, убедилась, что он не замышляет против нее никакого вреда и опасаться его не стоит, и совсем расслабилась, говорила с ним легко, хотя порой и задирала нос. Елена одновременно казалась и загадочной чужестранкой – странной и чудной, и доброй и простой душой, близкой и родной. И почему-то ему не хотелось, чтобы она вдруг упорхнула, оставив его, словно проснувшимся от дивного сна, обескураженным и разочарованным.

И почему-то она передумала и осталась. Перко в очередной раз сменил ей повязку, снова напоил травяным отваром и позволил и дальше спать на своей лавке. Та хоть и была широка, что, если потесниться, легли бы и двое, но допустить такого себе он не позволил, постелил еще одну шкуру на большой короб с оружием и инструментами, что стоял по другую сторону от входа, и улегся туда.

Прошел день, другой, Перко все так же, словно лекарь, продолжал заботиться о своей подопечной. Рана потихоньку, но затягивалась, хоть пока и причиняла боль. Елена не порывалась больше покинуть его, благодарно принимала его помощь, а он и не заикался о том, хотя понимал, что вечно это не продлится; что с ним приключилась какая-то странная сказка, которая наверняка скоро закончится, развеется, как морок, а Перко только будет вспоминать и гадать, было ли это наяву или привиделось.