Текст книги "История второй русской революции. С предисловием и послесловием Николая Старикова"

Потребность в этом чувствовалась так сильно, что в Москве уже было назначено по почину кружка общественных деятелей на 8 августа общественное собрание, прозванное потом «Малым» в отличие от Государственного совещания, назначенного правительством на 13-е. Состав Государственного совещания был определен приблизительно в 2000 членов. От исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов приглашалось 100 членов и по стольку же – от Советов крестьянских депутатов и от фронта. Этим 300 членам противополагались 300 членов Государственной думы всех четырех созывов. Остальные 400 членов первой тысячи приглашались от городских и земских самоуправлений, то есть по условиям момента почти исключительно от социалистических групп. Но их опять уравновешивали 120 членов от торгово-промышленных организаций, 100 – от сельскохозяйственных обществ и организаций землевладельцев, 100 – от университетов и высших учебных заведений. Далее 150 членам от рабочих организаций противополагались 75 от трудовых интеллигентских организаций, 300 членов от кооперативов и 80 от национальных организаций являлись в этом составе центральным ядром, которое могло наклонить весы в ту или другую сторону. Впрочем, относительная численность «революционной демократии» и мелкой, средней и крупной «буржуазии» могла иметь на совещании лишь психологическое и моральное значение, ибо в этом искусственном составе производить голосований не имелось в виду.

Для чего, собственно, собиралось совещание? Отнюдь не для созидательной работы в качестве «предпарламента». Первоначальной мыслью А. Ф. Керенского было созвать совещание для выслушивания его собственного отчета и программы. Мало-помалу выяснилась неизбежность выступления, с одной стороны, и других министров, а с другой – самих представителей созванных организаций, общественных групп и политических партий. Соответственно этому растягивалась и сессия совещания. Предположенный первоначально однодневный срок решено продлить с таким расчетом, чтобы в первый день были выслушаны одни министры, затем, после однодневного перерыва для частных совещаний групп, выступили бы ораторы, намеченные группами. Уже в Москве при установлении порядка этих ораторов выяснилось, что при самом строгом ограничении речей короткими сроками (по соглашению с ораторами, но не более 30 минут) все же невозможно закончить прения в пределах одного дня, и был прибавлен еще один, третий день, для окончания совещания.

Некоторой предварительной пробой того, как выступит на Государственном совещании правительство, явились две речи Керенского, произнесенные 4 августа перед двумя собраниями, соответствовавшими двум половинам московского совещания: перед съездом губернских комиссаров правительства и представителей местных исполнительных комитетов в министерстве внутренних дел и перед центральным исполнительным комитетом Совета рабочих и солдатских депутатов в Смольном. При всем искусстве оттенков и умолчаний речи А. Ф. Керенскому не удалось скрыть внутреннего противоречия его политической позиции. Напротив, это противоречие выступило особенно ярко в опасном соседстве двух выступлений. Со всей откровенностью министр-председатель говорил перед собранием комиссаров: «Я не скажу, что оказалось недостаточно разума и слишком мало совести, но я могу сказать с совершенной уверенностью: слишком много невежества и слишком мало опыта в вопросах управления оказалось в том свободном народе и в тех свободных народах, которые призваны в настоящее время ковать свою судьбу под ударами страшного и непримиримого врага». И единственным способом устранить последствия этого невежества и неопытности Керенский признал «создание во что бы то ни стало твердой и решительной революционной власти». А. Ф. Керенский даже утверждал, что всякое «дальнейшее промедление» в осуществлении этой задачи неизбежно приведет к тому, что «анархия не столько в политике, сколько в хозяйственной жизни в очень скором времени даст непоправимые результаты» и что тогда уже «никакие героические усилия… не спасут нас… от страшных последствий». Он выражал, однако, уверенность, «что есть еще разум и есть еще совесть, нужно только революции проявить волю к жизни и волю к власти». Он решительно заявил, что «все, что мешает» правительству «в этой работе», он будет считать «реакцией и контрреволюцией, какими бы… демагогическими взглядами эта контрреволюция… ни прикрывалась».

Увы, переехав из министерства в Смольный, в новое помещение исполнительного комитета, министр-председатель стал указывать «контрреволюцию» в ином месте и направил свои угрозы по другому адресу. И речь его, встреченная сперва гробовым молчанием зала, начала покрываться шумными аплодисментами, когда собрание стало узнавать в его словах отголосок собственных настроений. «Товарищи, – говорил здесь А. Ф. Керенский, – пока я стою во главе нового Временного правительства, пока я обладаю властью, пока я имею возможность опираться на демократические силы, на полномочный орган демократической организации, проявившей в своей работе политическую мудрость, я решительно заявляю, что всякие попытки реставрации самодержавия или создание таких условий, при которых демократия должна была бы отойти из первых рядов в сторону, я не допущу». «Мы дешево своей работы в пользу демократии не продадим». «Ни в чем, ни в пути, ни в целях, мы не разойдемся…». Эта фраза была встречена бурными аплодисментами внимательной аудитории, и поощренный оратор продолжал: «Не разойдемся с теми задачами, которые поставлены жизнью, – спасти страну и революцию». И он просил демократию оставить «смущение и сомнения». «Моя вера все растет и крепнет», – восторженно восклицал он. Керенский закончил свою речь глухой угрозой по адресу врагов «демократии» при новом взрыве «бурных и продолжительных аплодисментов»: «Отбросьте мелочные сплетни сегодняшнего дня. Забудьте о тех ничтожных силах, которые пытались захватить власть. Они ее не получат».

Задача оратора была блестяще достигнута. Задача политика была вновь решительно затемнена.

«Я и правительство», «меня и правительство не запугают», «я не допущу и правительство меня поддержит» – эти выражения в двух речах 4 августа отчетливо установили то отношение между кабинетом и его председателем, которое уже определилось к этому времени. Как бы то ни было, распоряжения и действия министра-председателя продолжали противоречить его словам и намерениям.

Исключительные полномочия А. Ф. Керенского. Для создания «твердой и решительной власти» Временное правительство постановлением 2 августа передало военному министру и министру внутренних дел «в исключительный момент исключительные полномочия». Они состояли в том, что обоим министрам «по взаимному их соглашению» предоставлялось: а) постановлять о заключении под стражу лиц, деятельность которых представляется угрожающей обороне государства, внутренней его безопасности и завоеванной революцией свободе; б) предлагать указанным в пункте «а» лицам покинуть в особо назначенный для того срок пределы государства Российского, с тем чтобы в случае неотбытая их или самовольного возвращения они заключались под стражу в порядке пункта «а» настоящего постановления.

Внешним поводом для принятия этого «ограничения конституционных гарантий» был съезд большевиков, начавший свои заседания демонстративным приветствием арестованным лидерам и открыто поведший ту самую линию, которая, собственно, и вызвала правительственное расследование роли большевиков в восстании 3–5 июля. Но фактически «исключительные меры, дабы положить предел деятельности лиц, кои свободой, дарованной революцией, желают воспользоваться лишь для нанесения непоправимого вреда делу революции и самому существованию государства Российского», были применены не к большевикам, и даже не «на оба фронта» а только в одном направлении: именно в том, которое соответствовало традиционному пониманию «контрреволюции». Выступив в Смольном после А. Ф. Керенского, министр внутренних дел Авксентьев мог привести только два примера «создания твердой, революционной власти: закрытие «Народной газеты» и привлечение к судебной ответственности ее руководителя и арест Юскевича-Красковского в порядке закона 2 августа. Позднее как третий пример и первый случай применения остракизма по этому закону присоединилось изгнание генерала В. И. Гурко.

В своих показаниях следственной комиссии по делу Корнилова Керенский сам признает, что главной целью издания закона 2 августа было именно применение его к тем «заговорщикам» справа, о которых он получил сведения в середине июля. «Недели за две до издания закона, – пишет он, – я лично все думал, как организовать борьбу с заговорщиками. В конце концов законопроект, который еще в апреле я, министр юстиции, вносил чисто теоретически, теперь понадобился практически… Тогда происходили аресты великих князей, но, оказалось, мы сознательно были направлены на ложный путь»…[30]30
  См.: Керенский А. Ф. Дело Корнилова, с. 43. Вся эта часть моей истории, включая и корниловское восстание, была написана в феврале 1918 г. С книгой Керенского я имел возможность ознакомиться только в августе того же года. Книга эта содержит исправленные самим Керенским уже после переворота его показания следственной комиссии, данные в начале октября 1917 г. и «приведенные в окончательный вид» без изменения «смысла и тона показания». К тексту показаний Керенский присоединил довольно обширный комментарий, имеющий целью в систематизированной форме изложить его взгляд на события и дополнить показания новыми фактическими данными. Как первоначальные показания, так и комментарий имеют характер апологии и носят весьма субъективный характер. Однако сам этот субъективизм дает материал для оценки лица, ведущего здесь свою собственную защиту перед потомством. Помимо этого, книга Керенского содержит много фактических указаний, допускающих проверку и имеющих всю ценность свидетельского показания. Материал того и другого рода, субъективный и объективный, не прибавил ничего существенного к тому, что уже было мне известно при составлении моего первоначального изложения. Мне, таким образом, не пришлось вносить в это изложение сколько-нибудь существенных изменений. Но все ценные данные книги Керенского мной внесены в текст или в примечания со ссылками на автора при подготовке моей книги для киевского издания в октябре – ноябре 1918 г. Перед изданием книги в Софии я имел возможность использовать часть мемуаров В. Н. Львова, напечатанную в «Последних новостях».


[Закрыть]

IV. Развитие конфликта с генералом Корниловым

«Заговор» в Ставке. Позиция «твердой и решительной власти» складывалась рядом с правительством, терявшим время и влияние в беспомощных шатаниях между «волей к власти» и страхом за малейшее проявление этой воли быть обвиненным в «контрреволюционности». Твердым и решительным языком власти заговорил с правительством А. Ф. Керенского генерал Л. Г. Корнилов. Видимо, к нему – или к «сплетням», уже начавшим слагаться около его имени, – и относились угрозы Керенского: «не допущу», «дешево не отдам», «власти не получит» и т. д. Истинный нерв политической борьбы и переместился в начале августа к этому конфликту. Борьба шла тут по существу не столько между двумя программами «революции» и «контрреволюции», сколько между двумя способами осуществить одну и ту же программу, в важности и неотложности которой для спасения нации обе стороны были согласны. Ирония истории хотела, чтобы конфликт между этими двумя точками зрения воплотился в личностях двух протагонистов, Керенского и Корнилова. Одна из них, стоявшая на авансцене, в полном освещении публичности, уже исчерпала себя, но продолжала пользоваться ореолом полуразрушенной легенды. Около другой, стоявшей в тени, легенда только начинала слагаться.

В центре общественного внимания при самом возникновении второго коалиционного правительства стоял конфликтный вопрос: как отнесется правительство к «условиям», поставленным генералом Корниловым для восстановления боеспособности армии и для оздоровления тыла, поскольку эта задача была связана с возрождением военной мощи России? «Без утвердительного ответа на условия, поставленные генералом Корниловым, не может быть спасения родины» – эти слова Ф. И. Родичева, сказанные им на съезде партии народной свободы, выражали убеждение, широко распространенное в общественных слоях, противополагавших себя «революционной демократии». При формировании правительства, как мы видели, условия Корнилова были приняты только «в принципе», причем была оговорена необходимость их дальнейшего детального рассмотрения и детальной разработки.

Немедленно же после вступления в должность генерал Корнилов, согласившийся на эту отсрочку, поручил своему штабу разработать соответствующий доклад о реформах в армии для представления его Временному правительству. Доклад этот и был составлен к началу августа при участии генерала Деникина полковником Плющик-Плющевским. Но пока Ставка разрабатывала программу Корнилова, в Петрограде Керенский уже искал ему заместителя. Уже 30 июля Савинков вызвал Филоненко в Петроград и сообщил ему, «что положение генерала Корнилова пошатнулось.., что лица, близко связанные со Ставкой, стремятся через посредство полковника Барановского дискредитировать генерала Корнилова в глазах министра-председателя и что подозревается его (Корнилова) намерение разогнать штаб Ставки, деятельно и честно исполняющий свой долг. Министр-председатель высказал мысль, что надо искать другого верховного главнокомандующего и что в конце концов, возможно, придется ему самому занять этот пост[31]31
  В воспоминаниях В. Н. Львова имеется указание, что приблизительно в это время Керенский, «проходя мимо меня, как-то быстро проговорил: «Теперь мне надо быть верховным главнокомандующим».


[Закрыть]. Полковник Барановский высказал самому Филоненко свое наблюдение, что «генерал Черемисов по своим взглядам ближе подходит к Керенскому, чем генерал Корнилов», и, – замечает Филоненко, – от меня не ускользнуло значение этого мнения, совпавшего с отмеченным в печати сближением генерала Черемисова с исполнительным комитетом Совета рабочих и солдатских депутатов». Сам Филоненко считал Корнилова кандидатом «революционеров» и только что, по его мнению, напал на след какого-то таинственного заговора, устроенного будто бы против Корнилова в его штабе, в котором он «непопулярен», при участии генерала Лукомского.

В Петрограде, однако, как мы видели, симпатии уже успели перейти от Корнилова именно к штабу, «честно исполняющему свой долг в военном и гражданском смысле». 1 августа Филоненко получил строгие приказания лично от Керенского оставить в покое Лукомского, «являющегося не только преданным Временному правительству человеком, но и главной действующей силой Ставки». Таинственное передвижение Кавказской конной дивизии, в котором Филоненко предполагал признаки «заговора» против Корнилова, оказалось известно Керенскому и производилось по его распоряжению «в целях охраны Ставки». В комментариях к своим показаниям Керенский разъяснил, что распоряжение об этом сделано было еще при Брусилове, после того как могилевский Совет рабочих и солдатских депутатов в дни июльского восстания большевиков потребовал от генерала Брусилова «полного подчинения». «Выяснилось, что Ставка… беззащитна против всякого озорства: поэтому мы с Брусиловым и решили усилить охрану в Ставке». Характерно для тогдашнего настроения Керенского то, что он взял под свою защиту генерала Лукомского, как только получил известие, что Корнилов хочет удалить этого генерала. Керенский, очевидно, тотчас объяснил это «стремлением устранить из Ставки человека, в котором не были уверены». Дело в том, что уже в середине июля Керенский получил сведения о «заговоре» «влиятельной части» союза офицеров в Ставке. Против этих «заговорщиков», как мы видели, был направлен и его закон об остракизме 2 августа. Теперь он начинал подозревать или опасаться, что при настроении Корнилова последний рано или поздно сам сблизится с «заговорщиками».

Первый приезд Корнилова (3 августа). Очевидно, для главной цели Корнилова, для проведения его программы такая атмосфера была особенно неблагоприятна. И с самого же начала отношения между Корниловым и Керенским стали очень напряженными. Это сказалось при первом же приезде Корнилова в Петроград 3 августа для защиты перед Временным правительством доклада, составленного Ставкой. Это была первая встреча двух противников со времени занятия обоими ответственных постов. И естественно, что, помимо специальной темы, беседа между ними коснулась принципиальных вопросов, имевших общее политическое значение. По показанию самого Корнилова, в Зимнем дворце в разговоре с ним «Керенский коснулся того, что со времени моего назначения верховным главнокомандующим мои представления Временному правительству носят слишком ультимативный характер» (см. Дело Корнилова, с. 26–27). «Я заявил, – продолжает Корнилов, – что эти требования диктуются не мной, а обстановкой, так как боеспособность армии слишком понижена, а противник, видимо, намеревается использовать такое состояние армии и разруху в стране». «Здесь, – прибавляет генерал, – Керенский впервые поинтересовался моим мнением, следует ли ему оставаться для руководства государством. Смысл моего ответа заключался в том, что, по моему мнению, влияние его в значительной мере понизилось, но тем не менее я полагаю, что он как признанный вождь демократии должен оставаться во главе правительства и что другого положения я себе не представляю». Керенский по поводу этого показания очень резко отзывается о Корнилове как о человеке, которому этого рода вопросы «просто были не по разуму» (с. 51). И своему разговору 3 августа он хочет придать тот смысл, что, напротив, он сам убеждал Корнилова, что уход его, Керенского, невозможен. Но как раз, исправляя Корнилова, Керенский придает разговору еще более серьезный смысл. Из его поправок выходит, что между министром-председателем и верховным главнокомандующим с полной откровенностью велась беседа о шансах на успех переворота с целью провозглашения диктатуры. «Я – это было в этом самом кабинете (Зимнего дворца) – всячески доказывал ему (Корнилову), что существующая коалиционная власть – единственно возможная комбинация власти и что всякий другой путь гибелен. Я ему говорил: ну, положим, я уйду; что же из этого выйдет? Я говорил: чего же вы хотите? Вы окажетесь в безвоздушном пространстве. Дороги остановятся, телеграфы не будут действовать»[32]32
  Нужно вспомнить, что 14 сентября Керенский перед демократическим совещанием в тех же самых выражениях излагал свои возражения не то тем, кто ему грозил переворотом, не то тем, кто еще в июне 1917 г. предлагал устроить переворот ему самому (см. ниже).


[Закрыть].

«Я помню еще, – продолжает Керенский, – что на мой вопрос о диктатуре Корнилов в раздумье ответил: “Что же, может быть, и на это придется решиться”[33]33
  Летом 1921 г. в Париже я получил косвенное подтверждение того, что в первых числах августа план Корнилова или его руководителей уже был составлен. В эти дни Завойко был послан Корниловым с «приказом» к генералу Каледину, о чем сообщил в вагоне своему спутнику, с которым ехал до Ростова. О содержании приказа легко догадаться по последующим событиям.


[Закрыть]. Но “ваш путь неизбежно приведет к новому избиению офицерства”».

«Я это предусматриваю, но зато оставшиеся в живых возьмут, наконец, солдат в руки». Здесь, как видим, уже целый готовый план, не то подсказываемый, не то выведываемый Керенским. Человеку, «ничего не понимающему в политике», Керенский, по собственному признанию, устроил форменный экзамен на доверие и на политическую благонадежность. Корнилов ни того, ни другого испытания не выдержал[34]34
  Лично от Корнилова я дважды при свидании в Москве 13 августа 1917 г. и в начале февраля 1918 г. в Ростове, за несколько дней до ухода Добровольческой армии, слышал тот самый вариант его разговора 3 августа, который он рассказывает в своем показании. Керенский, по его словам, прямо поставил ему вопрос, не полагает ли он, что ему, Керенскому, следует уйти от власти, и выслушал изложенный в тексте ответ. Знающим психологию Керенского известно, что он любил прибегать к такого рода искушающим вопросам.


[Закрыть].

Что касается главной цели, для которой приехал Корнилов, – доклада своей записки, составленной в Ставке, Временному правительству – цель эта достигнута не была. Навстречу Корнилову в Павловск выехал Филоненко, чтобы просмотреть доклад до вручения его Временному правительству. Цель этой проверки определяется ее результатом. «Доклад показался мне весьма неудачным, – показывает Филоненко, – он обнаруживал непонимание автором условий политического момента и лишенным творческой мысли при разрешении проблемы новых особенных условий, переживаемых армией». Керенский на этот раз сошелся в характеристике корниловского доклада с Савинковым и Филоненко. «Там был изложен ряд мер, вполне приемлемых, – заявляет он, – но в такой редакции и в такой аргументации, что оглашение их привело бы к обратным результатам. Во всяком случае был бы взрыв, и при опубликовании его сохранить Корнилова главнокомандующим было бы невозможно». Очевидно, аргументация Ставки не годилась для министров-социалистов и для Советов. «Я попросил Савинкова устроить так, чтобы записка эта не читалась во Временном правительстве. Было решено, что эта записка будет переработана с военным министром.., чтобы сделать ее приемлемой для Ставки, для общественного мнения и для меня».

Корнилов в своем показании передает это решение, очевидно, в том виде, как ему представил его Савинков. «В 4 часа было назначено заседание Временного правительства, доклад мой которому ввиду указаний управляющего военным министерством Савинкова, что в министерстве, по его указанию, разрабатывается ряд проектов восстановления боевой способности армии и оздоровления тыла, ограничился изложением общей обстановки на всех фронтах».

Нужно отметить, что в докладе 3 августа Корнилов уже указал на грозившую опасность. «Я указал на возможность наступления врага на Рижском участке; указал, что удар, по всей вероятности, будет нанесен в районе Икскюля; что меры противодействия приняты, но ввиду нашей малой устойчивости вообще и армии Северо-Западного фронта в особенности нам, по всей вероятности, не удастся удержать противника».

В ночь на 4 августа Корнилов выехал в Ставку, предоставив Филоненко и Савинкову переработку своего доклада в министерстве. Он предупредил при этом, что опять приедет в Петроград для обсуждения переработанной таким образом записки. Приезд этот намечался через неделю. Но в промежутке произошли новые события, которые еще более обострили отношения между Корниловым и Керенским.

Кампания слева против Корнилова. Тотчас после свидания 3 августа левая печать начала энергичную кампанию против Корнилова. Известные уже нам сообщения Савинкова, что вопрос об отставке Корнилова стоит серьезно, конечно, не могли не дойти до Ставки. В Ставке и в кругах, ей дружественных, эти слухи вызвали чрезвычайное волнение. Это отразилось в ряде постановлений, принятых в те дни советом Союза казачьих войск (6 августа), Союза офицеров армии и флота (7 августа) и Союза георгиевских кавалеров (8 августа). Совет Союза казачьих войск постановил довести до сведения правительства, военного министра и печати, что «генерал Корнилов не может быть сменен, как истинный народный вождь и, по мнению большинства населения, единственный генерал, могущий возродить боевую мощь армии и вывести страну из тяжелого положения». Совет Союза казачьих войск «заявлял громко и твердо о полном и всемерном подчинении своему вождю-герою» и «считал нравственным долгом заявить Временному правительству и народу, что он снимает с себя возложенную на него ответственность за поведение казачьих войск на фронте и в тылу при смене генерала Корнилова». Эта смена, продолжал совет, «неизбежно внушит казачеству пагубную мысль о бесполезности дальнейших казачьих жертв ввиду явного нежелания власти спасти родину, честь армии и свободу народа действительными мерами». Союз офицеров, протестуя против «беззастенчивой травли» Корнилова «безответственными людьми, врагами родины, не только растлившими армию, но и доведшими до гибели всю страну», возлагая «все свои надежды на любимого вождя», также «не допускал возможности вмешательства в его, утвержденные правительством, действия каких бы то ни было лиц и учреждений» и изъявлял готовность «всемерно поддерживать его законные требования до последней капли крови». В заседании георгиевских кавалеров была прочитана резолюция совета казачьих войск о несменяемости Корнилова, и совещание после ряда речей постановило «всецело присоединиться к резолюции и твердо заявить Временному правительству, что, если оно допустит восторжествовать клевете и генерал Корнилов будет смещен, союз георгиевских кавалеров немедленно отдаст боевой клич всем георгиевским кавалерам о выступлении совместно с казачеством».

Тревожное настроение царило в эти дни и в Ставке. «7 августа, – рассказывает Корнилов, – помощник комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем Фонвизин предупредил меня, что, по сведениям из Петрограда, вопрос о моей отставке решен окончательно. Я заявил, что такая мера вряд ли будет полезной, так как может вызвать важные волнения». На следующий день, 8-го, Фонвизин спросил по аппарату Филоненко, «не состоялась ли отставка генерала Корнилова», о чем в тот день распространились слухи в Ставке. Приехав после этого в Петроград, Фонвизин рассказывал, что в последние дни «сильно возросло влияние на генерала Корнилова штаба, стремящегося толкнуть его на шаги, могущие повлечь печальные последствия», в связи со слухами об его отставке. «Генерал Корнилов под влиянием штаба и всей совокупности слухов опасался какого-то непредвиденного действия относительно него и не желал, по-видимому, покидать Ставку». Он предупредил Временное правительство, что «могут случиться такие события на фронте, которые заставят его, по стратегическим причинам, отказаться от приезда и сделать доклад по телеграфу».

Филоненко испугался тогда за судьбу «своего» доклада, который мог быть заменен «докладом в духе Ставки». Савинков испугался за судьбу всей своей политики сближения Корнилова с Керенским. Как раз в эти дни он натолкнулся на то «пассивное сопротивление», которое обыкновенно Керенский противопоставлял неприятным для него предложениям. Чем более он настаивал, чтобы Керенский ознакомился с составляемой у него запиской, тем более настораживался и отмалчивался Керенский. Наконец, 8 августа он «категорически заявил» Савинкову, по показанию последнего (совершенно совпадающему с показанием Керенского), «что он ни в каком случае и ни при каких обстоятельствах такой докладной записки не подпишет». «После этого его заявления, – прибавляет Савинков, – я сказал, что в таком случае докладную записку во Временное правительство представит генерал Корнилов (как главковерх), и я подал в отставку». Борьба, таким образом, принимала решительный оборот, а Корнилов в это самое время отказывался приехать в Петроград. «Мы, – говорил Филоненко, – рассчитывали на Лавра Георгиевича, как на каменную гору; на том докладе, который нам здесь приготовлен и который мы имеем предложить ему на подпись, и на его обещании приехать мы основали план решительного боя». «Нужно было во что бы то ни стало уговорить Корнилова изменить свое решение». В этих уговорах, которые велись по прямому проводу 9 августа, ярко отразилось то общее понимание положения, которое установилось между Корниловым и его друзьями из рядов «революционной демократии». Видна здесь также и та черта, которая их все-таки разделяла.

«Ваше присутствие завтра совершенно необходимо, – говорил Савинков, – без вашей помощи я не буду в силах отстоять то, что вы и я считаем правильным». – «Мои заявления правительству сделаны, – отвечал Корнилов, – и отклонений во взглядах своих я не могу допустить, тем более что события, которые теперь начинают развиваться на фронтах, еще более подтверждают настоятельную необходимость намеченных мер». – «Тем нужнее вам быть в Петрограде, – возражал Савинков, – ведь события эти в будущем могут быть предотвращены лишь с переменой государственной политики. Завтра решится вопрос, будет ли эта политика изменена безболезненно или нет»… «Если вы лично не поддержите меня завтра, то дело окончится лишь моей отставкой, которая ознаменует в глазах общественного мнения страны нерешительность Временного правительства, а это может иметь последствия тяжкие и, быть может, непоправимые для свободы, а значит, и для родины». – «Если завтрашний день должен быть отмечен изменением нашей политики, – выводит Корнилов, – то… мое присутствие на фронте безусловно необходимо.., чтобы это изменение прошло безболезненно для страны. Я твердо убежден, что, только оставаясь здесь, при войсках, я смогу сдержать то настроение, которое в последние дни обозначилось очень резко (очевидно, здесь подразумевается желание дать отставку Корнилову)… Я говорю это вам, учтя даже те данные, которые вам могут быть не известны». Савинков в ответ пускает в ход последний аргумент: «Вы знаете мое уважение и привязанность к вам… Я не уступлю ни в чем, что было сказано между вами и мной. Но я говорю вам: я один, без вашей помощи, отстоять завтра вашу и мою политику не в силах… Не приехав в Петроград, вы сделаете ошибку непоправимую, и то, чего можно достигнуть безболезненно для страны, не будет достигнуто… От вас зависит дальнейшее течение дела».

Филоненко от этой общей схемы переходит к деталям и личным аргументам, преувеличивая, по обыкновению, свою собственную роль в деле и стараясь подействовать на Корнилова утрированными выражениями. «Если завтра… Б. В. и я уйдем», то «вы, оставшись на поле деятельности, не имея нас рядом, будете роковым и неизбежным образом возбуждать подозрение даже в широких кругах, и тогда дело без ужасного столкновения не обойдется… Наша политическая окраска для вас – тот щит в бою, который так же необходим, как и меч». Первый доклад, «не написанный, конечно, вами единолично», а «рожденный в среде, и менее вам преданной, и менее вас знающей, и менее, наконец, политически осведомленной, чем ваши покорные слуги (разумеется, конечно, штаб), заключал в себе отдельные слова и положения, которыми провокационно могли воспользоваться противники, исказить слова и погубить существо ясно продуманной политической линии»… Напротив, «доклад, который я завтра намерен был в Павловске представить на вашу подпись, есть документ высокого исторического значения, бесконечно ответственный, и мы в бессонные ночи последних дней продумали в нем каждое слово. Я потому предпочитаю, чтобы ваша подпись была на этом документе, а не на телеграфном докладе из Ставки»… «Позвольте вам напомнить, что (мы с Савинковым) разделили уже однажды с вами великую ответственность за начало той политики, завершения которой… мы ожидаем завтра». Полковника Голицына Филоненко убеждал не давать возможности противникам «дешевой ценой отсрочить ужасную безвыходную игру, которую мы предложим им завтра»…

Доклад Корнилова и его второй приезд (10 августа). Резоны Савинкова и самонадеянность Филоненко наконец подействовали на Корнилова. Он решил ехать, видимо, рассчитывая, по их словам, что день 10 августа будет в самом деле решающим днем. Какой прием его ожидал, видно уже из того, что Керенский, узнав о настояниях Савинкова, послал без ведома последнего Корнилову в дорогу телеграмму, в которой заявлялось: «Временное правительство вас не вызывало, не настаивало на вашем приезде и не берет за него никакой ответственности на себя ввиду стратегической обстановки». Эту телеграмму Корнилов получил уже в Петрограде. На вокзале его встретили Савинков и Филоненко и вручили ему переделанный ими доклад, в котором над их подписями было оставлено место для подписи Корнилова. Корнилов взял документ, не читая, и поехал с вокзала прямо к Керенскому.

«Непредвиденное действие», которого опасались в Ставке, было предполагаемое покушение на жизнь верховного главнокомандующего. Решившись ехать, Корнилов все-таки принял меры предосторожности. «Впереди ехал автомобиль с пулеметами, – рассказывал Керенский об этом его посещении, – и сзади автомобиль с пулеметами. Текинцы внесли два мешка с пулеметами и положили в вестибюле… Затем взяли, когда стали уезжать. Вот насколько с его стороны было дружеское отношение», – раздраженно замечает Керенский[35]35
  Дело Корнилова, с. 52–53.


[Закрыть].

Тон и содержание разговора, разумеется, соответствовали этой внешности визита. В конце беседы уже сам Корнилов сказал Керенскому, что до него дошли слухи о его предстоящей отставке, что он этим слухам не верит, но, если бы оказалось, что они имеют основание, то он не советует Керенскому приводить это намерение в исполнение[36]36
  Эта часть разговора рассказана мне двукратно самим Корниловым.


[Закрыть].

Керенский, со своей стороны, принял вызов Савинкова и решил про себя во всяком случае не допустить прочтения Корниловым его доклада перед Временным правительством. Формальное основание для этого найти было нетрудно. Бегло просмотрев записку, Керенский заметил в ее новой редакции разделы, которых не было в прежней и которые возбуждали очень спорные вопросы о милитаризации железных дорог и заводов. Трудно понять, каким образом Филоненко мог думать, что, вводя эти разделы, он прикрыл Корнилова «щитом» своей демократической репутации. Как раз для «революционной демократии» постановка обоих вопросов в новой записке была совершенно невозможна. Но у Керенского имелось еще более удобное возражение. Он просто видел эту записку впервые; потому впервые, что упорно уклонялся от ее детального обсуждения с Савинковым. Как бы то ни было, формально Керенский был прав, когда доказывал Корнилову, что «до его подробного ознакомления эта записка не может обсуждаться во Временном правительстве».