Текст книги "История второй русской революции. С предисловием и послесловием Николая Старикова"

Это, прежде всего, нервировало самого Керенского. Но в своих показаниях он старается переместить центр тяжести на то, что это нервирует и массы, «которые еще и без того не пришли в себя от охватившей их паники». «На этой почве, – заявляет он, – с каждым часом все быстрее росло настроение – “самим” идти “покончить” с Корниловым, раз начальство не то не может “убрать” его из Ставки, не то само с ним “стакнулось”, и медлительность с одной стороны (Алексеева) и нервная настойчивость с другой (Верховского), – говорит Керенский, – делались прямо невыносимыми. Тогда мне пришлось прибегнуть к ультимативным воздействиям по отношению к медлившим». «Если через два часа, – гласил этот ультиматум, – не будет выполнено приказаний об аресте Корнилова и Лукомского, правительство будет считать генерала Алексеева пленником Корнилова и примет все меры для очистки Могилева от контрреволюционных элементов». В Петрограде утверждали, что Корнилов упорствует, что за него бо́льшая часть войск в Ставке; эти силы определялись в 5000 человек, 12 бронированных автомобилей и 4 аэроплана.

Двухчасовой срок истек в 7 часов 10 минут вечера. Не получив ответа, Керенский приказывает своему начальнику кабинета, генералу Барановскому, послать в Ставку новую юзограмму. Документ этот, продиктованный страхом, отражает настроение паники, возросшее до крайних пределов. «Главковерх требует, – телеграфирует Барановский, – чтобы генерал Корнилов и его соучастники были арестованы немедленно, ибо дальнейшее промедление грозит неисчислимыми бедствиями. Демократия взволнована свыше меры, и все грозит разразиться взрывом, последствия которого трудно предвидеть. Этот взрыв в форме выступления Советов и большевиков ожидается не только в Петербурге, но и в Москве и в других городах. В Омске арестован командующий войсками, и власть перешла к Советам. Обстановка такова, что медлить больше нельзя. Или промедление – и гибель всего дела спасения родины, или немедленные и решительные действия и аресты указанных вам лиц. Тогда возможна еще борьба. Выбора нет. А. Ф. Керенский ожидает, что государственный разум подскажет генералу Алексееву решение, и он примет его немедленно: арестуйте Корнилова и его соучастников. Я жду у аппарата вполне определенного ответа, единственно возможного, что лица, участвующие в восстании, будут арестованы… Для вас должны быть понятны те политические движения, которые возникли и возникают на почве обвинения власти в бездействии и попустительстве. Нельзя дальше так разговаривать. Надо решиться и действовать».

Это был постоянный припев с вечера 26 августа. Была только одна существенная разница: Керенский, очевидно, уже не чувствовал себя теперь свободным в своих решениях. Только что пережив панику 28 августа, созданную страхами опасности справа, из лагеря Корнилова, он два дня спустя уже переживал новую панику чувствуя, что не может справиться с духами, вызванными его собственными действиями против корниловского «мятежа». Можно наверняка сказать, что тогда, 1 сентября, страхи эти были чрезмерно преувеличены. Но опасность, грозившая Керенскому в «форме выступления Советов и большевиков», та самая опасность, от которой хотел спасти его и Россию Корнилов, теперь, несомненно, становилась реальной и серьезной опасностью. И вопрос, когда она сделается непреодолимой, становился только вопросом времени.

«Невыносимое» для Керенского напряжение, наконец, разрешилось лаконичным ответом Алексеева: «Около 10 часов вечера генерал Корнилов и т. д. арестованы». По печатному заявлению Алексеева, Корнилов никакого упорства не обнаружил, добровольно отдавшись под арест. Отряду Короткова Алексеев запретил вступать в город. В 12 часов ночи приехала следственная комиссия и начала свою работу. Следом за ней в Могилев уже спокойно мог приехать и новый верховный главнокомандующий.

Керенский приехал в Ставку вечером 5 сентября с очень определенными намерениями. После докладов Алексеева и председателя следственной комиссии Шабловского в вагоне Керенского состоялось совещание министров и Алексеева. «Решено произвести полную чистку Ставки от контрреволюционных элементов с одной стороны, с другой – привлечь новые, более молодые силы. Решено также произвести перемены в командном составе, для чего в Ставку вызваны некоторые наиболее выдвинувшиеся за последнее время генералы, а именно начальник штаба Западного фронта Духонин и уже известный нам генерал Черемисов».

Уход генерала Алексеева и политика генерала Верховского.

В тот же вечер генерал Алексеев, видимо, чувствуя вокруг себя новую, невыносимую для себя атмосферу, подал в отставку без объяснения мотивов. Точно так же, без объяснения мотивов, обходит этот щекотливый для него вопрос и Керенский в комментарии к своим показаниям (178). Он ограничивается коротким замечанием, звучащим при этих обстоятельствах откровенным цинизмом. «Как бы то ни было задачу, возложенную на него по ликвидации Ставки генерал Алексеев выполнил». Ступеньку, по которой Керенский поднялся на свою новую должность, теперь можно было откинуть. «Длительное сотрудничество для нас обоих было невозможно… Я без возражений принял отставку»…

Генерал Алексеев объяснил свои мотивы позднее. Это были: во-первых, вся постановка вопроса о суде над Корниловым; во-вторых, «непоправимое» положение армии; в-третьих, тяжелое положение офицерства. Генерал Алексеев нелегко признавал положение безнадежным и, казалось, всегда имел какие-то надежды. Если этих надежд у него на этот раз не оказалось, если, как он выразился, он «не только не мог спокойно работать, но не мог спокойно дышать», то, значит, он пришел к заключению, что ни в том, ни в другом, ни в третьем вопросе он лично ничего сделать не может. Правда, мы только что видели, что его вступление в должность начальника штаба сопровождалось такого рода распоряжениями, в которых нельзя не видеть его руку. Но в несколько дней, как только справились с Корниловым, это положение уже успело измениться. Алексеев больше не был нужен. На его место явились новые господа положения, которые более не считали нужным скрывать, напротив, сочли даже необходимым подчеркнуть свои особенные цели. Цели эти были те самые, которые оправдывали их назначения в глазах «революционной демократии». Ставка – «последнее гнездо крамолы». Это гнездо надо разорить. Вот сущность их задачи. И об этом вслед за Керенским, но еще определеннее его заговорил новый фаворит – Верховский. Что за дело, что еще недавно они высказывались за основные начала корниловской программы! Если Советы были против, а Алексеев – за нее, то этим определялась позиция Керенского и Верховского, и надо было демонстрировать эту позицию как можно скорее.

6 сентября Верховский вернулся из Ставки в Петроград, 7-го он сделал доклад во Временном правительстве, а на следующий день обнародовал положения своего доклада через «Известия Совета рабочих и солдатских депутатов». Из доклада явствовало, что, ознакомившись с положением дела на месте, Керенский и Верховский решили восстанавливать дисциплину и поднимать боеспособность армии – эти задачи они продолжали признавать, но не теми методами, которые признаны целесообразными при Корнилове. Та прежняя программа внедрения дисциплины, «выработанная Временным правительством до корниловского мятежа, в настоящий момент должна быть отвергнута». Она была «построена на принципе усиления строгости и ставила во главу угла карательные меры». Это «при данном психологическом состоянии армии привело бы лишь к еще большему ее разложению, а может быть, и к открытому возбуждению и самосуду». 8 сентября Верховский повторил свои новые открытия перед той аудиторией, для которой они, собственно, и предназначались, – перед исполнительным Советом рабочих и солдатских депутатов и перед солдатской секцией Совета. «Мощная армия» может быть воссоздана «путем обновления командного состава». Такова новая исходная аксиома. В самом деле, ведь «до сего времени в армии держались лица ради их знаний», пример тому – генерал Алексеев, этот выдающихся знаний честный человек. Но он человек иных взглядов, и он уйдет. Вместе с ним уйдут все, кто так или иначе примыкал к корниловскому восстанию. Но в армии есть люди, которые разделяют мою (генерала Верховского) веру в сердце русского солдата… Керенский наметил целый ряд лиц офицерского состава, технически подготовленных, которые пойдут вместе с демократией (это его вторая чистка). Лично у Верховского тоже есть люди, которых он «выбирал, после того как убедился, что они пойдут вместе с демократией». Они беспрекословно исполняли приказания Верховского в Москве «в тревожные корниловские дни». Негодных – в отставку. Здоровые начала в армии нужно внушать «не пулеметами и нагайками, а путем внушения широким солдатским массам идей права, справедливости и… (все-таки) строгой дисциплины». Суть дела в том, что «старый режим оставил нам армию, неправильно построенную. Девять десятых армии занимались тем, что ее обслуживали». Пусть из тыла идут в окопы: что может быть популярнее этого лозунга? Правда, лозунг будет приложен прежде всего не к торгующим в городах солдатам, а к общественным учреждениям, обслуживавшим армию с самого начала войны…

Нужно было теперь в соответствии с новыми взглядами издать новый приказ армии и флоту. Этот приказ, подписанный Керенским, Верховским и Вердеревским, появился 9 сентября. От прежнего приказа (1 сентября) остались «требования» правительства, чтобы армия и флот вернулись к нормальной строевой жизни и предоставили следствие и суд над подозрительными элементами законным властям. Но для того чтобы получить возможность предъявить эти требования, приказ предпосылает им четыре обязательства. «1. Временное правительство производит смену всех начальников, которые, по его мнению, неспособны вести войска к отражению врага и к дружной работе по укреплению республиканского строя в России. 2. Временное правительство заменяет весь руководящий состав в Ставке верховного главнокомандующего, поскольку он замешан в мятеже генерала Корнилова, новыми, преданными республике опытными офицерами. 3. Временное правительство выводит из Ставки войска, принимавшие участие в мятеже, заменив их безусловно верными республике частями. 4. Временное правительство предает суду всех, чья преступная воля выявилась во время мятежа. Этим последним обстоятельством отменялось устное указание обратного характера, данное Керенским председателю следственной комиссии: ограничить свою деятельность в военной среде по возможности только обследованием виновности главных участников». Вместе с тем терял свое значение и принцип, усвоенный Керенским при назначении генерала Алексеева: «В кратчайший срок парализовать влияние в армии самого страшного, может быть, последствия корниловщины – возрождения в армии недоверия ко всему офицерству со стороны солдатских масс»[95]95
  Дело Корнилова, с. 174. Здесь Керенский ставит себе в личную заслугу это указание и это положение.


[Закрыть].

Вот почему, следовательно, ушел генерал Алексеев. Вот почему он окончательно потерял веру в возможность сохранения строевого офицерства и восстановления боеспособности армии. «Мятеж» Корнилова еще не разрушил армию до конца. Покончили с ней меры, принятые после крушения корниловского движения для ликвидации «корниловщины».

Подача отставки всеми министрами в ночь на 27 августа и окончательный уход некоторых министров в ближайшие дни положили конец существованию второго коалиционного правительства и начали собой новый кризис власти, еще более затяжной и болезненный, чем предыдущий. Отношение Керенского к движению Корнилова и добровольная сдача Корнилова Алексееву вечером 1 сентября глубоко изменили положение в этом кризисе самого Керенского и тех «соглашательских» элементов, на которых держалась сама идея коалиции. Третья коалиция после целого месяца переговоров кое-как наладилась. Но все понимали, что это будет уже последняя попытка сохранить государственность на той позиции «буржуазной революции», которую все считали необходимой, но слишком немногие проявили готовность защищать последовательно и серьезно. Начиналась агония власти…

Часть III. Агония власти

I. Второй кризис власти

Керенский и большевики. Керенский и «буржуазия». Вступив в борьбу с Корниловым и с «корниловщиной», А. Ф. Керенский не только пропустил последний момент и лишил страну последнего шанса выйти из состояния распада и восстановить серьезную и сильную революционную власть. Он также, окончательно и навсегда, подкопал ту основу, на которую опиралось его собственное влияние. Чем дальше, тем больше его власть делалась личной, и именно с ее сохранением или падением связывалась та или другая судьба всех неутопических «завоеваний революции». Между тем эта власть держалась на очень сложной и хрупкой системе равновесия. Чтобы удержать это равновесие, Керенский постоянно балансировал то вправо, то влево и обнаружил при этом довольно значительную ловкость, гибкость, подчас чисто византийскую. Но именно к этому балансированию и свелось мало-помалу все его государственное искусство. Именно поэтому власть Керенского и получила, независимо даже от его психологических свойств, такой личный и случайный характер. Чтобы удержать за собой сколько-нибудь прочно те социальные и политические группы, на которые Керенский опирался, им нужно было дать что-нибудь положительное. Большевики, сторонники «солдатской, рабочей и крестьянской советской республики», если не давали, то обещали очень многое: немедленный мир солдатам, всю землю крестьянам, всю власть над фабриками рабочим, а всем – непосредственное господство и распоряжение всеми средствами государства при помощи организованного «сознательного» меньшинства. Это была группа вне конкуренции благодаря абсолютным лозунгам, которыми оперировала темнота масс, на которые действовали эти лозунги, и безграничной развязности приемов – от иноземного подкупа до вооруженных захватов, которые были в ее распоряжении.

Против ее анархического хулиганства все остальные политические течения должны были бы дружно объединиться; в этом, собственно, и заключалась сущность идеи коалиции. Но этого не вышло, потому что более умеренные течения русского социализма сами были еще слишком глубоко проникнуты элементами того же утопизма и той же отвлеченной идеологией. Они чувствовали себя более тесно связанными с анархо-коммунизмом, провозглашенным Лениным, чем с социал-реформаторами «буржуазных» оттенков, а тем более с самой «буржуазией» в тесном смысле. И когда приходилось выбирать между головоломным социальным экспериментом, грозившим в будущем привести к диктатуре и к реставрации самодержавия, или опорой на общественные силы и слои, в которых подозревали скрытых «контрреволюционеров», могущих вернуть старый режим теперь же, немедленно, то при всех колебаниях симпатии умеренных социалистов, если не их активная поддержка, склонялись в сторону головоломного социального эксперимента. Пусть лучше русская революция скажет свое «новое слово», хотя бы и неудачное, чем прямо возвращаться к старому. Если ленинцы говорили: «Лучше Вильгельм, чем кадеты», то умеренные социалисты говорили: «Лучше Ленин, чем Корнилов… и те же кадеты».

Церетели придумал для Керенского комбинацию, при которой «демократическая», а не чисто социалистическая платформа (в последней редакции – платформа 14 августа) поддерживалась «демократическими», но не только социалистическими, а и «буржуазными», отказавшимися от своей классовой подоплеки, элементами. Именно поэтому Церетели призывал «буржуазию» к самоотречению и грозил силой лишь тем, кто по мере углубления классовых противоречий «отпадет от революции». Однако вся эта искусственная постройка давно уже дала глубокие трещины влево и вправо. Влево она не встретила веры ни в солдатских массах, ни среди «демократических» элементов в узком смысле слова. Вправо она вообще не могла иметь широкой поддержки, ибо руками «буржуазии» здесь все же делалось дело социалистического утопизма. Московское совещание окончательно выяснило, что за платформой 14 августа «буржуазия» не пойдет и что примирение возможно только неискреннее – практически необходимое для класса, которому приходится слишком много терять. Именно таким примирением с задними мыслями было знаменитое рукопожатие Бубликова. Связь элементов, кое-как спаянных Церетели, была, таким образом, искусственной и чисто внешней. Она и показала себя такой, когда в конце концов объединяющим звеном осталась одна только личность Керенского. Обеим сторонам Керенский был нужен как наименьшее зло, и это поддерживало его у власти. Но такая поддержка только и могла быть временной. Она длилась только потому и до тех пор, пока насущные вопросы, которые должна была решить революция, не решались, а только отсрочивались. Эти отсрочки могли иметь значение и принести пользу при условии, что власть Временного правительства сможет продержаться до Учредительного собрания. Но что было делать, когда анархо-коммунистическое течение, поддерживаемое непоследовательностью социалистов и несознательностью масс, вовсе не хотело ждать Учредительного собрания и даже начинало его бояться, внушая эту боязнь всем социальным элементам, которые пользовались сложившимся положением? Закрепить текущий момент, не дожидаясь неверного будущего, – это значило для них прежде всего закрепить собственные завоевания в наиболее выгодное для себя время. Но это значило также – покончить с компромиссом, на котором держался Керенский.

С другой стороны, умеренные государственные элементы и «буржуазия» в широком и в узком смысле держались за Керенского – отчасти с возрастающим недовольством и даже отвращением – только потому, что видели в нем последнюю гарантию спокойного и благоразумного решения основных государственных вопросов в том же неопределенном будущем. Но чем дальше, тем больше выяснялось, что во многих вопросах нельзя долее ждать, ибо ожидание было равносильно предрешению вопроса. Вопрос о боеспособности армии, земельная реформа, состояние промышленности и производительных сил, устройство окраин и национальностей, наконец, основной вопрос о будущем государственном строе – все эти вопросы были уже в сущности предрешены бесплодным ожиданием в течение долгих месяцев и предрешены не в том смысле, в каком намечалось их решение государственными элементами. В частности, вопрос о восстановлении мощи армии и по существу нельзя было долее откладывать, нужно было приступить к серьезной работе по восстановлению армии немедленно в августе, если хотели, чтобы к весне, к моменту возможного нового наступления, могли сказаться результаты этой работы. Таково было мнение лучших военных авторитетов, как генерал Алексеев. Вот почему и генерал Корнилов ответил Верховскому, развивавшему перед ним за два дня до восстания свой план оздоровления армии, что путь этот «слишком медлителен, немцы наступают, а потому необходимо испробовать способ его, Корнилова, каким бы рискованным он ни показался»[96]96
  Речь генерала Верховского к офицерам Петроградского гарнизона 12 сентября в изложении «Русского слова» 13 октября.


[Закрыть].

Долее отсрочивать было нельзя в самом основном вопросе текущего момента – в вопросе о войне, ибо от решения этого вопроса зависело и то или иное решение другого капитального вопроса – о сильной власти. А после того как эти два существенных вопроса были предрешены позицией, занятой Керенским в деле Корнилова, не в пользу государственного решения, дальнейшее ожидание стало и вообще бесполезно.

Беспочвенность коалиции. Совет против «директории». Поддержка «демократии». Вот почему Керенский, который уже давно стал бесполезным для крайних левых элементов, считавших его «продавшимся буржуазии», стал с этого момента бесполезным и для этой так называемой «буржуазии». Для тех и других он перестал быть наименьшим злом, ибо для тех и других было вредно дальнейшее существование фиктивной системы «коалиции». Бесповоротные решения, которые производились под прикрытием «коалиции», для одних противоречили их государственным взглядам или классовым интересам, а для других все еще были недостаточно последовательным выражением их теорий. Таким образом, связь рвалась с обоих концов. Защищать ее теперь могли только доктринеры чистой формы, лишенной всякого содержания, или личные друзья и сторонники Керенского – те немногие, которые еще сохранили веру в его личное обаяние. Продержаться на поверхности такая власть могла лишь до первого сильного толчка. Ни предупредить, ни отразить этого толчка она была не в силах, хотя и отлично знала, откуда придет удар. Она была бессильна против этого удара, потому что в конце концов на тех флангах, где была действительная сила, никто не хотел ее защищать, а за центром, который ее еще вяло поддерживал, вместо реальной силы была лишь одна идеология. Мы проследили в предыдущих главах, как под ударами фактов и эта идеология постепенно теряла веру в себя и превращалась во фразу, в «условную ложь». «Буржуазная республика», защищаемая одними социалистами умеренных течений, не находивших более опоры в массах, и даже ими защищаемая á contre coeur[97]97
  Против воли.


[Закрыть] и в то же время потерявшая последнюю поддержку «буржуазии», – такая платформа не могла держаться. Все существо ее выветрилось, оставалась внешняя шелуха. Под другими формами здесь в сущности вновь водворялась та система официального лицемерия, от которой погибла старая монархия. Судьба этой системы должна была быть такова же, как той: обе подготовили почву для революции и в день революции обе не нашли себе ни одного защитника.

Внутреннее противоречие того нового положения, в котором оказался Керенский после подавления корниловского восстания, сразу же раскрылось, как только был поставлен первый вопрос, созданный распадением кабинета, – вопрос о переустройстве власти.

Большинство членов исполнительного комитета Советов только утром 27 августа узнало о вечерней беседе Керенского с В. Н. Львовым и о ночном заседании, в котором министры передали свои полномочия Керенскому.

У Керенского уже была готова мысль окружить себя коллегией из четырех «директоров», двое из которых с самого начала революции принадлежали к интимному ядру, руководившему всеми делами (Некрасов и Терещенко). Другие два места предполагалось отдать Б. В. Савинкову и Н. М. Кишкину. К последнему Керенский питал личное доверие: в «директории» он должен был представлять Москву и «буржуазию».

Этот план обсуждался на вечернем заседании министров и считался как бы окончательно принятым. Кишкина Керенский немедленно вытребовал из Москвы. Но нужна была еще санкция Совета. Бюро исполнительного комитета собралось на экстренное заседание днем и выслушало доклад о корниловском деле и о предложении Керенского относительно переустройства власти. От себя бюро выдвинуло другое предложение: создать при директории постоянное совещание из представителей «революционной демократии». Оба вопроса были переданы на предварительное обсуждение центральных комитетов партий, входящих в состав Совета. На вечер было созвано заседание исполнительного комитета с участием всего комитета, Совета крестьянских депутатов, представителей политических партий, профессиональных союзов и кооперативов.

Конечно, партийный орган и советская фракция большевиков отнеслись к обоим предложениям отрицательно. Для них всегда, при всех условиях, существовало только одно решение: передать «всю власть Совету». Социалисты-революционеры, получавшие двух представителей в директории (Керенского и Савинкова), отводили Савинкова и требовали вступления Чернова, для чего прибавляли шестое место директора. Социал-демократы-меньшевики также соглашались на директорию при условии введения в нее Церетели. Только народные социалисты и трудовики с самого начала высказывались против директории и за сохранение по мотивам целесообразности, прежнего правительства, ибо в таком случае не будет оспариваться происхождение власти и правительство будет сильнее. После совещания отдельных фракций поодиночке состоялось совместное обсуждение тех же вопросов представителями всех партий. При этом оказалось, что возражения трудовиков и народников против директории находят поддержку. Большинство склонилось к тому, чтобы сохранить исполнительную власть за старым правительством.

Вопрос о том, чтобы подкрепить это правительство постоянно действующим органом в виде совещания представителей, споров не возбуждал. Все соглашались на создание такого совещания, хотя одни предпочитали видеть в нем представителей одних только демократических организаций, а другие расширяли его состав примерно до состава Московского совещания, только без членов четырех Государственных дум.

В 11 часов вечера после всех этих совещаний началось закрытое заседание исполнительного комитета с приглашенными. Фракционные ораторы изложили все оттенки партийных мнений, начиная от безусловной поддержки правительства, предложенной трудовиками, до замены его Советами, по предложению большевиков. Центральные партии согласились на отказ от директории и приняли постановление оставить правительство в прежнем виде, за исключением членов партии народной свободы, которые должны были быть заменены «демократическими элементами». Решено было также созвать в ближайшем будущем демократический парламент из представителей всех тех организаций, которые объединились в Москве на платформе 14 августа. Около 2 часов ночи на 28 августа президиум прервал заседание, чтобы сообщить эти решения Керенскому. Без четверти четыре утра президиум вернулся из Зимнего дворца, и заседание возобновилось. Собранию сообщили, что Керенский настаивает на директории и на передачу ей всей полноты власти, что шестичленный состав директории им принят. Начавшиеся затем продолжительные прения были прерваны вызовом Церетели и Чернова в Зимний дворец, где «присутствие их необходимо».

Это было в тот момент, когда стадия «недоразумения» в корниловском деле кончилась и начиналась стадия «паники». После генерала Алексеева и Терещенко вызывался Савинков, после Савинкова – Некрасов, после Некрасова дошла очередь до Церетели и Чернова. Этот порядок экстренных ночных вызовов свидетельствует о сгущавшемся настроении министра-председателя. Сорвавшееся с уст Керенского восклицание: «Очень жаль» – при известии, что в четыре утра уже поздно останавливать некрасовские сообщения газетам об «измене» Корнилова, было последней данью примирительному настроению более умеренных элементов. После четырех часов, очевидно, стало несомненно, что Корнилов поднимет перчатку, и стало поэтому «необходимо» присутствие во дворце Церетели и Чернова.

Вопрос о переустройстве власти, о директории, отходил вместе с тем на второй план: надо было думать об организации сопротивления.

Это и сказалось на настроении утреннего заседания исполнительного комитета, открывшегося в восемь с половиной часов. Громадное впечатление на участников, собравшихся на заседании после бессонной ночи, произвела прочтенная М. И. Скобелевым прокламация Корнилова к народу, в которой Корнилов обвинял Керенского, что он спровоцировал его на выступление, а все правительство в том, что оно во власти большевиков и способствует поражению России, имея пораженцев и предателей в собственной среде. Всем этим Корнилов мотивировал свое решение – не допустить Россию до гибели. Прочтя прокламацию, Скобелев прибавил, что Корнилов приказал воинским частям двинуться на Петроград, что положение очень серьезно и что в ответ на диктатуру Корнилова необходимо создать такую государственную власть, которая бы всю свою мощь употребила на борьбу с узурпатором. После этого собрание уже не имело охоты рассуждать о реконструкции власти. Церетели доложил ход дальнейших переговоров с Керенским и заявил, что правительству необходимо оказать теперь полную и всестороннюю поддержку, не входя ни в какие пререкания. Большевики, меньшевики-интернационалисты и левые эсеры одни продолжали возражать, соглашаясь оказать правительству «лишь чисто техническую и военную поддержку». Подавляющее большинство приняло резолюцию, сформулированную Церетели в самых общих выражениях: «Предоставляя товарищу Керенскому формирование правительства, центральной задачей которого должна являться самая решительная борьба с заговором и генералом Корниловым, Центральный исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов обещает правительству самую энергичную поддержку в этой борьбе».

Мы видели, что «энергичная поддержка» была оказана вплоть до «самочинных арестов» и «решительных действий» петроградского и местных «комитетов спасения революции». «Демократические организации» собирали войска, арестовывали генералов, офицеров и депутатов, захватывали телеграф и радиотелеграф, останавливали железнодорожное движение – словом, проявили большую распорядительность, не стесняясь формальными рамками, и дали эффектную пробу своей силы по отношению ко всему, что носило кличку «контрреволюция». Чтобы сорганизовать свои элементы против Корнилова, исполнительный комитет издал воззвание, в котором не скупился на демагогию. «Корнилов хочет восстановить старый строй и лишить народ земли и воли»; «Корнилов готов открыть фронт германцам, готов предать родину» и т. д.

Эти работы Совета отвлекли его на время от вопроса о реорганизации власти, но ненадолго. Вернувшись к вопросу, «демократические организации» приобрели зато тем больший вес в его решении.

28 августа, как мы знаем, прошло при паническом настроении правительства, и настроение это к вечеру достигло апогея. Керенскому пришлось впервые из уст товарищей-социалистов выслушать крайне неблагоприятную оценку своих действий и сделать предложение – покинуть власть по собственному почину, передав ее более сильным. В этот день под «более сильными» подразумевались более умеренные как единственно способные перекинуть мост к грядущему победителю, каким представлялся Корнилов. За уход Керенского и за назначение на его место генерала Алексеева прямо высказалось несколько голосов, а из молчавших многие, очевидно, сочувствовали этому. 29 августа положение Керенского снова укрепилось, причем политический маятник качнулся в другую сторону – влево.

Уход Некрасова, Чернова, Терещенко. За ночь Керенскому пришлось сделать выбор между Некрасовым и вождями Советов. В момент малодушия Некрасов потерял то доверие Керенского, на котором основывалась его роль в «триумвирате». Уже со времени заседания в Зимнем дворце Некрасов понимал, что политическая карта, на которую он поставил свою карьеру государственного деятеля, бита. По его словам, он «два раза уступал просьбам Керенского остаться в кабинете» – в ночь на 7 июля и тогда, когда принял портфель министра финансов (24 июля). На этот раз Керенский не только не просил, но и не удерживал Некрасова. Одно время Керенский продолжал ценить в Некрасове полезного посредника в том политическом лагере, с которым приходилось считаться, но где Керенский не имел основания рассчитывать на симпатии. Разойдясь со своими политическими друзьями, Некрасов и в этом отношении перестал быть полезен. Вынужденный для печати мотивировать свой уход, Некрасов прямо заявил, что он не только «не опирается ни на какую общественную группу», но и имеет против себя «значительную часть русского общества», а между тем «удары, направленные лично против него», бьют по правительству ввиду той «легенды», впрочем, «выросшей из крупицы истины», что он состоит несменяемым членом правительственного триумвирата.