Текст книги "История второй русской революции. С предисловием и послесловием Николая Старикова"

Вот и все меры, о которых сообщило правительство. И вся речь Керенского, не такая намеренно красивая, как обычно, скорее взволнованная и растерянная, даже в эту минуту была направлена не к тому, чтобы подавить восстание, а к тому, чтобы оправдать себя в глазах левой и даже в глазах восставших. Чтобы доказать, что они действительно преступники, он уличал Ленина цитатами из большевистских газет – «Рабочего пути» и «Солдата». Но, чтобы смягчить и этот выпад, он даже в такую минуту не отказался от своего обычного приема – уравновешивать удар налево ударом направо. Он заявил, что «пропаганда против власти (с места поправляли: за сильную власть) велась также и в «Новой Руси», «Живом слове» и «Общем деле» (Бурцева) и что эти газеты, по его распоряжению, «сегодня ночью также закрыты». Он даже считал «для себя чрезвычайно важным отметить», что «сами организаторы восстания», «сам Ленин» выдал ему, Керенскому, «узурпатору, продавшемуся буржуазии», свидетельство о том, что при его правительстве «наилучше поставленные во всем мире пролетарские интернационалисты» могли совершенно безнаказанно организовать свое восстание. К этой мысли он вновь и вновь возвращался в течение своей речи. «Правительство могут упрекнуть в слабости и чрезвычайном терпении, но во всяком случае никто не имеет права сказать, что Временное правительство за все время, пока я стою в его главе, и до этого прибегало к каким-либо мерам воздействия раньше, чем это не грозило непосредственной гибелью государству. Прошу также членов Совета республики, которые выражают с мест свои мнения возгласами о том, что действия власти были недостаточно своевременны и что мы бездействовали, вспомнить… что нам необходимо во что бы то ни стало стремиться к тому, чтобы новый режим, режим свободы, был по возможности совершенно освобожден от упреков в каких бы то ни было, не оправдываемых необходимостью, репрессиях и жестокостях». «Никто не может заподозрить, что эти меры принимаются нами с какими-нибудь другими целями, кроме необходимости спасти государство»[117]117
  В статье «Гатчина» Керенский иначе резюмирует свою последнюю речь: «Я заявил, что все возможные меры для подавления восстания приняты и принимаются Временным правительством; что оно будет до конца бороться с изменниками родины и революции; что оно прибегнет без всяких колебаний к военной силе, но что для успешности борьбы правительству необходимо немедленное содействие всех партий и групп» и т. д.


[Закрыть].

Во время самой речи Керенский получил копию документа, которую в это самое время военно-революционный комитет разослал по войскам: «Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов грозит опасность. Предписываю привести полк в полную боевую готовность и ждать дальнейших распоряжений. Всякое промедление и неисполнение приказа будет считаться изменой революции. За председателя Подвойский, секретарь Антонов». Это был язык власти… Керенский, прочтя документ собранию, констатировал вновь «состояние восстания» и продолжал, осуждая «чернь», апеллировать к «разуму, совести и чести населения столицы», пугать его не только открытием фронта, новой военной катастрофой, но и новой «попыткой» контрреволюции, «может быть, более серьезной, чем попытка Корнилова»[118]118
  Эту точку зрения А. Ф. Керенский усвоил впоследствии как метод своего оправдания перед потомством. Из своей статьи «Гатчина», цитированной выше (Современные записки. X), он излагает тот взгляд, по которому восстание большевиков чуть не являлось плодом нового заговора «корниловцев». «Общественные группы, поддерживавшие «диктатора» и связанные с ним, – говорит он, – постановили: не оказывать правительству в случае столкновения его с большевиками никакой помощи». Их стратегический план состоял в том, чтобы сначала не препятствовать успеху вооруженного восстания большевиков, а затем, после падения ненавистного Временного правительства, быстро подавить большевистский «бунт». Таким образом должны были быть достигнуты, наконец, цели, поставленные корниловским восстанием. Военные и штатские стратеги, авторы этого замечательного плана, были твердо убеждены в том, что большевистский триумф не представит из себя никакой серьезной опасности и что в 3–4 недели «здоровые элементы» русского народа справятся с бунтующей массой и установят в России «сильную власть». Конечно, толки этого рода были, и по «сильной власти» тосковали и не одни «контрреволюционеры» в России. Но едва ли Керенский прав, утверждая, что на этом настроении, враждебном Керенскому и захватывавшем все более широкие круги, основан был целый «стратегический план» и что состоялось даже «постановление» – допустить низвержение правительства большевиками. То, что есть верного в соображениях Керенского, изложено в тексте этой книги, составленном в 1918 г.


[Закрыть]. Он заранее перекладывал ответственность на других и свидетельствовал о невинности правительства и своей собственной. С левой кричали в ответ: «Виноваты те, кто за кулисами демократии затягивает войну».

При аплодисментах всего собрания крайняя левая упорно молчала. Но именно в эту сторону Керенский продолжал направлять свою аргументацию и в завершение ее даже сделал новые авансы. Большевики – та партия, которая теперь подлежит немедленной, решительной ликвидации, «обещает народу землю и мир». Но и правительство готово обещать то же самое. Оно как раз теперь «обсуждает в окончательной форме вопрос о передаче временно, до Учредительного собрания, земель в распоряжение и управление земельных комитетов». То же правительство «предполагало в ближайшие дни отправить свою делегацию на Парижскую конференцию, для того чтобы там, согласно своим убеждениям и программе, в числе прочих вопросов поставить и предложить вниманию союзников вопрос о необходимости решительно и точно определить задачи и цели войны, то есть вопрос о мире». Эти заявления, очевидно, условленные с Центральным исполнительным комитетом Совета, имели в виду усилить последний и ослабить позиции большевиков в массах. В действительности они только лишали правительство в эту последнюю минуту определенной и ясной собственной позиции и отнимали у него последних заступников, на которых оно могло бы еще опираться. Защищать правительство – да, конечно! Но… защищать Керенского? Того Керенского, который два месяца тому назад имел возможность раздавить большевиков, но который и теперь, перед лицом очевидной опасности, пытался, даже обвиняя их в «предательстве и измене», перед ними же оправдываться? Керенского, который сам дезорганизовал свою оборону, который не хотел опираться на честного Корнилова и не смел вверяться интригану Верховскому? Так рассуждали в кругах, от которых зависело в эту минуту оказать Керенскому действительную поддержку.

Но внимание Керенского было отвлечено в другую сторону. Он требовал, чтобы сегодня же на этом дневном заседании Совет республики ответил на его сообщение, «может ли Временное правительство исполнить свой долг с уверенностью в поддержке этого высокого собрания?». Дав авансы «революционной демократии», он мог рассчитывать, что по крайней мере теперь умеренная часть этой демократии, демократия исполнительного комитета, находящаяся в состоянии острой борьбы с военно-революционным штабом восстания, отбросит в сторону все свои оговорки и сомнения и поддержит правительство безусловно и всецело. О государственно мыслящих элементах собрания он, конечно, мог не заботиться: как бы они ни думали о Керенском, но в такой момент они понимали, что все партийные счеты и распри нужно отложить и поддержать правительство, каково бы оно ни было.

После своей речи Керенский, по его словам, «не ожидая голосования, вернулся в штаб к прерванной срочной работе, думая, что не пройдет и часа, как он получит сообщение обо всех решениях и деловых начинаниях Совета республики в помощь правительству». Не совсем понятно, о каких «деловых начинаниях» тут идет речь. Эти начинания были делом правительства, и с ними правительство, как мы видим, страшно запоздало. Но Совет республики, конечно, мог и должен был оказать правительству нравственную поддержку. В сущности при данном положении, его поддержка уже немного стоила. Но, если бы Совет оказал правительству поддержку, он, по крайней мере, независимо от хода событий, оправдал бы собственное существование.

Придавая преувеличенное значение поддержке Совета, Керенский, однако, имел для этого свои основания. Его надежды и его последующие упреки относились не к высшему представительному органу в целом, а к тем единомышленникам, для которых поддержка сочлена и «товарища» была специальной обязанностью. Только по отношению к социалистической части Совета, как сейчас увидим, был уместен и упрек Керенского, что она «весь этот день и весь вечер потеряла на бесконечные и бесполезные споры и ссоры».

Между прочим, это преимущественное значение, придававшееся в этот момент социалистическим элементам, сказалось в плане, который не успел осуществиться, но, несомненно, существовал и имел очень симптоматическое значение.

Среди элементов «революционной демократии», искавших и в эти минуты «единого фронта» с крайним левым крылом, бродила мысль об исключении из Совета республики всего правого сектора, о пополнении его большевиками и о превращении его в полномочный «конвент» республики. Гораздо позднее одна газета сообщила даже, что сам Керенский был втянут в переговоры о возможной перемене курса и что его «близкий друг» В. К. «уже успел сделать подготовительные шаги по ведению переговоров с ответственными лидерами социалистических партий» на предмет образования однородного социалистического правительства вплоть до большевиков. Хотя «политический деятель, близкий к большевикам, Е.» и ответил на это, что «время для объединения социалистической демократии вплоть до большевиков, вероятно, упущено», но он не отказался «в случае официального предложения со стороны Керенского передать это предложение ответственным лидерам партии большевиков»[119]119
  «Новое слово», 2 апреля (20 марта) 1918 г. Статья «Правительство Керенского накануне переворота».


[Закрыть]. Конечно, для такого предложения «время прошло», когда на заседании Совета 24 октября Керенский объявил этих лидеров «предателями и изменниками» и распорядился об их аресте. Но все же эти слухи, не совсем неправдоподобные, объясняют нам настроение умов среди «демократии» в тот момент, когда ей приходилось сделать решительный вывод и «мужественно стать в те или другие ряды, как требовал от нее Керенский, наперед отстраняя людей, не решающихся никогда высказать смело правду в глаза».

Перерыв, объявленный после речи Керенского для совещания фракций, затянулся до 6 часов вечера. Мнение правых элементов Совета было совершенно определенным и единодушным: никаким прениям в подобный момент не должно быть места, необходимо тотчас же, без прений, вынести по возможности значительным большинством требуемый правительством решительный вотум осуждения восстания и поддержки правительства. Лидеры этой части Совета решили воздержаться от всяких речей. Напротив, среди фракций «революционной демократии» настроение было смешанным. Даже и независимо от намеченного выше тяготения влево центр должен был прикрыться мотивировкой, достаточно приемлемой для съезда Советов, который должен был открыть свои заседания на следующий день, 25-го, и где предстояла ожесточенная борьба против предложения большевиков о передаче всей власти Советам. Поэтому и формула, составленная социалистическими партиями, давала правительству лишь условную поддержку. Ему обещали поддержать его в том случае, если оно примет следующие предложения (уже намеченные, как мы видели, в речи Керенского): 1) все частновладельческие земли должны перейти в ведение земельных крестьянских комитетов; 2) Временное правительство должно принять решительные меры во внешней политике, а именно: немедленно опубликовать тайные договоры и обратиться к союзникам с требованием об обнародовании целей войны. Так как было мало оснований думать, что весь коалиционный состав данного правительства примет эти условия, то принятие их Советом республики означало бы в сущности новый правительственный кризис в самом разгаре восстания. В этой связи понятны и переговоры об однородном социалистическом правительстве.

Имея в виду распределение голосов при предыдущих принципиальных голосованиях, уже можно было предвидеть, что единодушной формулы Совет республики во всяком случае вынести не сможет даже и по вопросу, который для самого Совета, как и для правительства, был вопросом жизни и смерти. Но если вообще поддержка Совета теперь не имела большого положительного значения, то отказ в поддержке, бесспорно, должен был иметь очень большое отрицательное значение. Правительство лишалось в этом случае последней моральной опоры. Если для исхода борьбы в самом Петрограде это не могло иметь практического значения, то во всяком случае для армии и для провинции та или иная позиция, занятая в конфликте Советом республики, была очень важна. Все это понимали и те промежуточные элементы, прежде всего кооператоры и народные социалисты, от настроения которых на данном собрании зависел исход голосования. Но, понимая это, они, с другой стороны, не хотели совершенно отрываться и от социалистического фронта. Раз этот фронт передвигался влево, то самое большее, на что они могли решиться, было воздержание от голосования формулы левых. Но в то же время они соглашались голосовать за формулу правых, и в случае голосования этой формулы раньше, их голоса, быть может, могли бы дать правительству требуемое большинство. Случайное стечение обстоятельств привело к тому, что левая формула голосовалась впереди правой; кооператоры и народные социалисты не поняли, что при таком порядке голосования технически их воздержание равносильно отвержению той формулы, за которую они хотели голосовать. По несчастью, наиболее влиятельные в этой среде члены, как Е. Д. Кускова, в этой части заседания отсутствовали, и установление порядка голосования застало всю группу врасплох. Она опомнилась только тогда, когда ее воздержание уже дало перевес формуле левых. После этого формула правых вообще отпала и вовсе не ставилась на голосование.

Так, в последнюю решительную минуту вновь сказалось то основное свойство Совета республики, с которым мы постоянно встречались: связанность его руководящего центра отвлеченными идеологиями, отдававшими его в жертву левой демагогии, и в результате – нерешительность и растерянность перед важнейшими вопросами, требовавшими неотложного и ясного решения. На этот раз это свойство сказалось только особенно ясно и наглядно, так как речь шла не о сложных вопросах военного дела и дипломатии, а о простейшем и элементарнейшем вопросе: поддержать ли государственность и власть в минуту открытого восстания. Если даже в такую минуту, перед лицом мятежа, ставившего на своем знамени явно утопические лозунги и столь же очевидно грозившего потерей войны и сдачей на милость победителя, расчленением России, ее экономическим порабощением, не нашлось в этом собрании большинства, которое выразило бы государственную волю, и если Совет республики в самом деле отражал действительное мнение страны, в таком случае, очевидно, для России не оставалось никакого другого пути к ожидавшему ее будущему, кроме пути тяжелых испытаний и собственного горького опыта.

Временное правительство все целиком не могло понять решения Совета республики иначе, как вотум недоверия, и прежде всего недоверия к несоциалистической части кабинета. При нормальных условиях результатом вотума мог бы быть окончательный распад коалиции и сформирование однородного социалистического правительства. Но как уходить накануне восстания, хотя бы борьба с ним и представлялась безнадежной? Этот вопрос должны были задать себе представители к.-д. и цензовых элементов в правительстве. Они получали формальное право уйти. Чувство долга перед родиной заставило их остаться и разделить проигранную игру Керенского. Что касается последнего, в 11 часов вечера он и некоторые члены правительства имели совещание с лидерами поддерживавшего кабинет социалистического большинства советской демократии, – Авксентьевым, Гоцем, Даном и Скобелевым.

Керенский с самого начала заявил делегации социалистических групп, что он возмущен «принятой ими резолюцией», что «правительство после такой резолюции завтра же утром подаст в отставку» и что «голосовавшие за нее должны взять на себя всю ответственность за события, хотя, по-видимому, они имели о них очень малое представление». «На эту мою взволнованную филиппику, – рассказывает Керенский («Гатчина») – спокойно и рассудительно ответил Дан, тогда не только лидер меньшевиков, но и исполняющий должность председателя ВЦИК… Прежде всего Дан заявил мне, что они осведомлены гораздо лучше меня и что я преувеличиваю события под влиянием сообщений моего “реакционного штаба”. Затем он сообщил, что “неприятная для самолюбия правительства” резолюция (левого) большинства Совета республики чрезвычайно полезна и существенна для “перелома настроения в массах”, “что эффект ее уже сказывается”, и теперь влияние большевистской пропаганды будет “быстро падать”». С другой стороны, по его словам, сами большевики в переговорах с лидерами советского большинства изъявили готовность «подчиниться воле большинства Советов», что они готовы «завтра же» предпринять все меры, чтобы потушить восстание, «вспыхнувшее помимо их желания, без их санкции». «В заключение, – говорит Керенский, – Дан, упомянув, что большевики “завтра же” (все завтра) распустят свой военный штаб, заявил мне, что все принятые мной меры к подавлению восстания только “раздражают массы” и что вообще я своим “вмешательством” лишь «мешаю представителям большинства Советов успешно вести переговоры с большевиками о ликвидации восстания». «Для полноты картины, – прибавляет Керенский, – нужно добавить, что как раз в это время, как мне делалось это значительное сообщение, вооруженные отряды Красной гвардии занимали одно за другим правительственные здания»…

Заявления Дана лучше всего иллюстрируют те настроения, которыми определялось поведение левого крыла Совета республики накануне большевистской победы. Исходя из глубокого непонимания реального положения вещей, эти настроения связывали власть и лишали ее всякой возможности действовать решительно. Однако же было бы ошибочно резко отделять настроение социалистических элементов в самом правительстве от настроения поддерживавших его политических кругов. В своих позднейших объяснениях Керенский начал яснее понимать то, чего не понимал во время своего пребывания у власти, и проявил склонность переложить ответственность за непонимание на тех представителей «революционной демократии», которых большевики в этот решительный момент «не без успеха старались заставить смотреть, но не видеть, слушать, но не слышать».

Несоциалистические элементы правительства видели в том же свете поведение самого Керенского. Разница была, конечно, в степени слепоты «лидеров» социалистических партий и выдвинутых этими партиями членов правительства, поневоле более зрячих. Но сети идеологии, опутавшей тех и других и заставившей их «смотреть, но не видеть, слушать, но не слышать», были одни и те же. Только вплотную сталкиваясь с практическими последствиями своего неправильного доктринерства, «лидеры» в последнюю минуту, в полном противоречии с самими собой, видоизменяли – не принципы, а практические выводы из них. Так и на этот раз, видя, что «самолюбие правительства» настолько задето резолюцией социалистического большинства Совета, что ему остается только подать в отставку, «лидеры» заявили Керенскому, что, принимая свою формулу перехода, они не имели в виду выражать недоверие правительству и что вопрос об уходе или об изменении состава кабинета в данную минуту не ставится[120]120
  В своем изложении событий («Гатчина») А. Ф. Керенский вообще придает решению Совета республики более роковое значение, чем оно имело в ряду других факторов большевистского успеха. Он готов признать, что успех партии в значительной мере объяснялся тем, что остальные социалистические партии и советские группировки, относясь ко всем сведениям о готовящихся событиях как к «контрреволюционным измышлениям» (то есть в сущности довольно близко к тогдашнему взгляду самого Керенского), даже не пытались своевременно мобилизовать свои силы, способные в нужный момент оказать сопротивление большевистским затеям внутри самой революционной демократии. «Мы видели, что основная причина этого была в стремлении держать «единый фронт» этой «революционной демократии» (кавычки на этот раз самого Керенского) с большевиками против несоциалистической части демократии». Теперь Керенский желает переложить часть вины на «большевиков справа», «которые не могли преодолеть в себе жгучей ненависти к правительству мартовской революции», и на весь состав Совета, «раздираемого внутренними распрями и непримиримыми противоречиями мнений». Мы видели, что вся правая половина Совета была готова оказать немедленное содействие правительству, и, следовательно, характеристика Керенского должна относиться только к левому крылу, из-за поведения которого, как видно из текста, и был потерян в бесплодных прениях весь этот день.


[Закрыть].

Торжество и последние приготовления большевиков. Вожди большевиков торжествовали и не скрывали своего торжества. Вечером 24 октября на заседании городской думы В. Д. Набоков отметил это торжество в тех радостных улыбках, которых не мог скрыть Луначарский во время своей речи. Городской голова Шрейдер протестовал против вмешательства комиссаров военно-революционного комитета в дела городского самоуправления, и городская дума приняла резолюцию эсеров, поддержанную кадетами и протестовавшую против всякого насильственного и вооруженного выступления, приглашавшую население объединиться около думы как полномочного представительного органа во имя подчинения грубой силы праву и провозглашения первенства гражданской власти, единственно законной представительницей которой является городская дума. Затем было принято предложение образовать общественный комитет безопасности из 21 представителя революционных организаций, 20 представителей городской думы, 17 от районных дум и по одному от штаба, правительственного комиссара и прокурорского надзора. Эта запоздалая попытка противопоставить военно-революционному штабу орган более умеренных групп не могла, конечно, иметь успеха.

К Смольному после его молчаливого отказа на ультиматум штаба отменить приказ о неисполнении распоряжений военных властей в течение всего дня и вечера стягивались отряды Красной гвардии, грузовые автомобили, и шла раздача боевых патронов. На состоявшемся вечером экстренном заседании петроградского Совета Троцкий выступил с речью, в которой отметил пройденные этапы, констатировал полное бессилие правительства и первые успехи нового переворота. Он предсказал правительству Керенского 24 или 48 часов жизни. «У нас есть полувласть, – выразился он о правительстве, – которой не верит народ и которая сама себе не верит, ибо она внутри мертва. Эта полувласть ждет взмаха исторической метлы, чтобы очистить место подлинной власти революционного народа». Однако Троцкий еще остерегался говорить открыто о восстании. Он стоял на раз усвоенной точке зрения, что петроградский Совет только защищается от «заговорщиков» и «контрреволюционеров». «Военно-революционный комитет возник не как орган восстания, – заявлял он, – а на почве самозащиты революции». В этом смысле он ответил и явившейся к нему в Смольный в 2 часа дня делегации городской думы. «Наш лозунг – вся власть Советам. Этот лозунг должен получить осуществление в ближайшую эпоху, эпоху заседания Всероссийского съезда Советов. Приведет ли это к “восстанию” или к “выступлению”, зависит не только и не столько от Советов, сколько от тех, кто вопреки единодушной воле народа держит в своих руках государственную власть».

Вероятно, таков и был первоначальный план Троцкого: подготовившись к борьбе, поставить правительство лицом к лицу с «единодушной волей народа», высказанной на съезде Советов, и дать, таким образом, новой власти вид законного происхождения[121]121
  К этой цели, вероятно, и сводились переговоры большевиков с другими социалистическими партиями – переговоры, о которых говорил Дан Керенскому (см. выше).


[Закрыть]. Но правительство оказалось слабее, чем он ожидал, и власть сама собой падала в его руки раньше, чем съезд успел собраться и высказаться. И Троцкий в тот же вечер 24 октября уже не скрывал более, что «воля народа будет лишь санкцией переворота, который фактически уже начался – и начался успешно». «Вчера правительство закрыло две газеты, имеющие огромное влияние на петроградский пролетариат и гарнизон. Это прямое нападение, прямое контрреволюционное восстание, и мы даем ему решительный отпор». «Мы сказали, что не можем терпеть удушения свободного слова, и выпуск газеты решили возобновить, возложив почетную обязанность охранения типографий революционных газет на доблестных солдат Литовского полка и 6-го запасного саперного батальона». Действительно, в 11 часов утра этого дня опечатанные типографии «Рабочего пути» и «Солдата» были открыты названными частями гарнизона, отпечатанные номера газет получили распространение, а в два часа военно-революционный комитет прислал ордер, в котором после приведенной Троцким мотивировки содержались постановления об открытии газет, продолжении их издания и возложении «почетной обязанности охранения революционных газет от контрреволюционных покушений» на названные воинские части. Троцкий привел затем и другой случай победы восстания над правительством. «Когда правительство стало мобилизовать юнкеров, в это самое время оно дало крейсеру “Аврора” приказ удалиться… Речь идет о тех матросах, к которым в корниловские дни явился Скобелев со шляпой в руках просить, чтобы они охраняли Зимний дворец от корниловцев. Матросы “Авроры” выполнили тогда просьбу Скобелева. А теперь правительство пытается их удалить (в Зимнем дворце караулы матросов действительно были заменены юнкерскими). Но матросы спросили военно-революционный комитет Совета, и “Аврора” сегодня стоит там, где стояла и прошлой ночью».

Что касается видов на ближайшее будущее, Троцкий излагал их вечером 24 октября следующим образом. «Завтра откроется съезд Советов. Задача гарнизона и пролетариата – предоставить в распоряжение съезда накопленную силу, о которую разбилась бы правительственная провокация. Задача наша – донести эту силу до съезда не расколотой, не ущербной. Когда съезд скажет, что он организует власть, – этим он завершит ту работу, которая проделана во всей стране. Это будет означать, что высвободившийся из-под власти контрреволюционного правительства народ созывает свой съезд и создает свою власть. Если мнимая власть сделает азартную попытку оживить собственный труп, народные массы, организованные и вооруженные, дадут ей решительный отпор, и отпор этот будет тем сильнее, чем сильнее будут наступление и атака. Если правительство двадцатью четырьмя или сорока восьмью часами, которые остались в его распоряжении, попытается воспользоваться, для того чтобы вонзить нож в спину революции, то мы заявляем, что передовой отряд революции ответит ударом на удар, на железо – сталью».

Действительные намерения руководителей переворота шли гораздо далее этих официальных заявлений Троцкого. Как мы уже заметили, съезд Советов должен был быть поставлен перед совершившимся фактом. И уже утром 25 октября военно-революционный комитет, предвосхищая исход принятых им мер, опубликовал следующую прокламацию «К гражданам России», помеченную десятью часами утра:

«Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона. Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание советского правительства, – это дело обеспечено. Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян».

Что же произошло за ночь, что дало штабу переворота право сделать такое сообщение? С вечера положение правительства еще вовсе не казалось совершенно безнадежным. «Центрофлот» высказался против переворота, считая «всякое вооруженное выступление гибельным для интересов революции». Делегация от казачьих войск и от 1, 4 и 14-го казачьих полков в половине первого ночи появилась в Зимнем дворце. Керенский в это время только что окончил свое «бурное объяснение» с делегатами социалистических групп (см. выше). Мы видели, что вместо поддержки он получил от них лишь упреки в том, что его распоряжения мешают им сговориться с большевиками о ликвидации восстания мирным путем. Теперь с другого фланга общественности ему предлагали поддержку, но тоже условную. Казаки, по рассказу самого Керенского («Гатчина»), желали знать, какими силами он располагает для подавления мятежа, и требовали личного распоряжения Керенского с личным же ручательством, что на этот раз казачья кровь «не прольется даром», как это было в начале июля. Керенский отвечал призывом к исполнению долга и объяснениями, что 3–6 июля он был на фронте, а вернувшись, принял строгие меры. В ответ он получил согласие казаков «исполнить долг» и подписал приказ казакам исполнять распоряжения штаба округа. По другим сведениям, однако же, казаки требовали, чтобы Керенский ликвидировал большевистские организации и арестовал большевистских вождей как государственных преступников, а Керенский отвечал на это, что не решается арестовать Троцкого, находящегося в Совете рабочих и солдатских депутатов. Вместо ареста министру юстиции[122]122
  П. Н. Малянтович и в эту решительную минуту проявил нерешительность и настоял на отмене решения о немедленном аресте членов военно-революционного комитета. Он заявил, что необходимо предварительно расследовать, кто является авторами воззвания к населению и к гарнизону, какую цель преследовало это воззвание, и лишь тогда произвести аресты, а пока достаточно в срочном порядке начать судебное преследование против членов военно-революционного комитета. С другой стороны, однако, Малянтович согласился вернуться к аресту как к мере пресечения относительно тех большевиков, которые, после того как были выпущены под залог, агитировали среди войск и населения (Троцкий, Коллонтай и др.).


[Закрыть] предоставлялось предложить прокурорскому надзору привлечь Троцкого и других большевиков за мятежные речи на митинге в Петропавловской крепости.

Видимо, у казаков осталось неблагоприятное впечатление от этого разговора с Керенским, так как в результате Совет казачьих войск, заседавший всю ночь, высказался за невмешательство казаков в борьбу Временного правительства с большевиками. С другой стороны, социалистическая делегация провела ночь в переговорах с большевистскими лидерами. Всю ночь напролет, жалуется Керенский, «провели эти искусники в бесконечных спорах над различными формулами, которые якобы должны были стать фундаментом примирения и ликвидации восстания. Этим методом переговоров большевики выиграли в свою пользу огромное количество времени. А боевые силы эсеров и меньшевиков не были вовремя мобилизованы». Ни на одном из двух флангов русской общественности, как видно, не обнаружилось твердой решимости защищать правительство Керенского.

Однако же было бы неправильно заключить, что не было сделано ничего для защиты власти в эту ночь.

Военные телеграфисты и главный комитет почтово-телеграфных служащих высказались против предприятия большевиков и за ЦИК. Явившиеся ночью на главный телеграф большевики после переговоров с представителями почтово-телеграфного союза удалились, оставив лишь одного своего товарища в аппаратной для наблюдения за ходом работ. Когда штаб округа узнал, что большевики решили захватить ночью электрическую осветительную и телефонную станции, то немедленно была усилена охрана этих станций юнкерами. Мосты через Неву были разведены по распоряжению штаба, за исключением дворцового, на котором была поставлена вооруженная охрана. Правда, городское самоуправление сложило с себя ответственность за разводку мостов, и ночью некоторые из них вновь были сведены. Приказы военного штаба «отстраняли» всех комиссаров военно-революционного комитета, отменяли их «незаконные действия», запрещали «самостоятельные выступления» частей гарнизона без приказов от округа, «категорически запрещали исполнение приказов», исходящих от различных организаций, а в случае «самовольных вооруженных выступлений и выходов солдат на улицу» приказывали офицерам оставаться в казармах, грозя в противном случае «судом за вооруженный мятеж».

Все эти приказы, однако же, опоздали на несколько дней и опубликованные в момент, когда восстание уже началось, естественно, остались на бумаге.

А. Ф. Керенский упоминает, что в последнем, ночном заседании правительства после его бесед с делегациями социалистов и казаков, «некоторые из членов правительства весьма сурово критиковали “нерешительность” и “пассивность” высших военных властей». Он упрекает этих членов, что они «совершенно не считались с тем, что нам приходилось действовать все время, находясь между молотом правых и наковальней левых большевиков». Однако критика несоциалистических членов правительства именно и была направлена на то, что Керенский своей тактикой поставил себя, а вместе с собой и все Временное правительство в это положение жалкой беспомощности. Притом же эта критика, как указано выше, не была новостью для Керенского. Оставив без внимания эти указания и не приняв вовремя решительных мер, на которых настаивали несоциалистические члены правительства, Керенский теперь, лицом к лицу с надвинувшейся катастрофой, готов был видеть опасность даже там, где ее не было. По окончании заседания правительства, во втором часу ночи, он выслушал предложение командующего войсками и начальника штаба немедленно организовать экспедицию для захвата Смольного института – штаб-квартиры большевиков. Керенский говорит («Гатчина»), что он тут же утвердил этот план, и прибавляет: «Во время этого разговора я все с большим вниманием наблюдал за странным и двусмысленным поведением полковника Полковникова, все с большей тщательностью следя за кричащим противоречием между его весьма оптимистическими и успокоительными сообщениями и известной мне печальной действительностью». «Этот психологический метод наблюдения», более характерный для наблюдателя, чем для наблюдаемых, известен уже нам из корниловской истории. По мере возрастания тревоги Керенского он все охотнее прислушивается к случайным сообщениям «преданных и честных офицеров», быстро убеждается, что действительно «все происходящее нельзя назвать иначе, как изменой», спешит вместе с Коноваловым и адъютантами в штаб, через Дворцовую площадь, производит новый экзамен полковнику Полковникову и приходит к заключению: «Нужно сейчас же брать командование в свои руки». Он собирает «в самом штабе несколько высших офицеров, на которых мог положиться с закрытыми глазами», вызывает «по телефону тех, чье присутствие казалось ему особенно нужным», решает «привлечь партийные военные организации, в особенности достаточно многочисленные организации партии эсеров» (о которых только что дал весьма неудовлетворительный отзыв). Очевидно, такое обращение в последнюю минуту к немногочисленным в действительности и дезорганизованным партийным элементам должно было оттолкнуть от Керенского все более правые элементы, и без того относившиеся к нему неприязненно, и окончательно дезорганизовать оборону. Сам Керенский замечает по этому поводу: «Офицерство, собравшись в значительном количестве в штабе, вело себя по отношению к правительству, а в особенности, конечно, ко мне, все более вызывающе. Как впоследствии я узнал, между ними по почину самого полковника Полковникова шла агитация за необходимость моего ареста. Сначала об этом шептались, а к утру стали говорить громко, почти не стесняясь присутствия посторонних». Керенский не замечает, как его собственное свидетельство говорит не столько об «измене», сколько о перемещении центра последних надежд на сохранение государственности, по мере того как в течение ночи обнаружилась дезорганизованность действий правительства. Без Керенского можно будет легче и скорее справиться с большевиками; можно будет без затруднений, создать, наконец «эту так называемую твердую власть». Так Керенский формулирует мысль офицерства, которую он квалифицирует как «безумную». «Не подлежит никакому сомнению, – свидетельствует он, – что всю эту ночь полковник Полковников и некоторые другие офицеры штаба округа находились в постоянных контактах с противоправительственными правыми организациями, усиленно действовавшими тогда в городе, как, например, с советом Союза казачьих войск, с Союзом георгиевских кавалеров, с Санкт-Петербургским отделом Союза офицеров и прочими подобного же рода военными и гражданскими учреждениями». Последующие историки выяснят, был ли предметом этих переговоров коварный проект низложения Керенского руками большевиков, как подозревает Керенский, или последняя попытка организовать оборону. Пишущему эти строки представляется более вероятным, что готовность к защите правительства не отсутствовала в этих правых кругах, но значительно ослабела в течение ночи, после того как они были фактически отстранены распоряжениями Керенского от организации обороны столицы. Об этой перемене настроения свидетельствует сам Керенский, говоря, что уже с вечера юнкера, настроение которых сначала было превосходно, стали терять бодрость духа; позднее начала волноваться команда блиндированных автомобилей; каждая лишняя минута напрасного ожидания подкреплений все более понижала «боеспособность» у тех и у других. Естественно, ни юнкера, ни команда автомобилей, ни казаки не хотели очутиться в одиночестве. Решение зависело теперь от того, как отнесется к защите Временного правительства Северный фронт и вызванные с фронта эшелоны.