Текст книги "История второй русской революции. С предисловием и послесловием Николая Старикова"

Эти же дни возможного торжества Корнилова покончили с министром противоположного лагеря – с тем, который на Московском совещании и в корниловских приказах был публично отмечен как «предатель», – с Черновым. Чернов последний весьма неохотно написал свое прошение об отставке и тотчас же составил себе план – стать заместителем Керенского в будущем кабинете. Он открыл против своего товарища по партии, которого пытался не пустить в Центральный комитет, ожесточенную и систематическую компанию в своем органе «Дело народа».

Кроме окончательно оставивших министерство Кокошкина и Юренева, был и еще министр, которого ход корниловской истории заставил сделать попытку уйти из состава кабинета. Это был второй член «триумвирата» – Терещенко. Этот министр был достаточно умен, чтобы понять, что и его карта бита. Из попытки согласовать интересы России с циммервальдскими тенденциями во внешней политике ничего не вышло, кроме ослабления нашего влияния среди союзников. Два раза за время своего управления Терещенко сделал попытку продемонстрировать свою самостоятельность перед союзниками и перед «революционной демократией». Но обе попытки были довольно неудачны. Протест против низложения германофильски настроенного греческого короля Константина очень удовлетворял принципу «самоопределения народов», но совершенно не вызывался нашими интересами. А заявление, что Стокгольмская конференция есть «частное дело» партий, а не правительства, вызвало целый скандал за границей и дома, лишив правительство определенной позиции у русской «демократии», но не дав ему возможность занять столь же определенную собственную позицию. В России первый шаг прошел незамеченным. Второй, напротив, был чересчур замечен и вызвал необходимость поправок и опровержений. После того и другого, во всяком случае у министра, не могло не остаться осадка горечи. Очевидно, никакие экстратуры не могли поправить основной ошибки соглашения с циммервальдцами, и приходилось нести ее последствия. В деле Корнилова Терещенко должен был особенно тяжело почувствовать это положение внешней связанности, ибо здесь присущее ему чувство любви к родине слишком резко сталкивалось с требованиями формальной дисциплины, обязательной для члена кабинета. Потерпев неудачу в своей попытке убедить Керенского стать на точку зрения «недоразумения», Терещенко лишь против воли вынужден был стать на точку зрения «мятежа» и тотчас же болезненно столкнулся с первой жертвой этой тактики Керенского, с самоубийством Крымова, чистого и идейного офицера, о заслуге которого перед русской революцией он счел своим долгом рассказать после его смерти. Терещенко подал прошение об отставке после Некрасова. Но на его место, как и на место Карташева, обер-прокурора Синода, не нашлось кандидата. Обоим пришлось временно остаться.

Переговоры с Кишкиным. Как бы то ни было, по политическим или по человеческим причинам, кабинет распадался. Для укрепления его Керенский пока придумал только приглашение Н. М. Кишкина, участвовавшего, как мы видели, в заседании 28 августа. 30 августа состоялось последнее «частное совещание» с участием уходивших министров к.-д. Не отказываясь дать Керенскому нового представителя партии по его выбору и одобрив вступление в правительство Кишкина, которому предназначалось Министерство внутренних дел, центральный комитет партии народной свободы предъявил, однако, на заседании 30 августа через своих товарищей свои условия. Он хотел привлечения в состав правительства авторитетных представителей командного состава. Первоначально здесь имелся в виду генерал Алексеев. За его назначением начальником штаба требование было перенесено на должности военного и морского министров и совпало с желанием Керенского удалить Савинкова и назначить Верховского и Вердеревского – то и другое в полном контакте с Советом. Затем ЦК партии народной свободы предложил ввести в кабинет представителей торгово-промышленного класса, как это предполагалось еще при предыдущих переговорах в июле. Это требование тоже было принято Керенским, и он уполномочил Кишкина на переговоры в Москве с торгово-промышленным классом. Торгово-промышленная Москва наметила Смирнова на должность государственного контролера. Сам Керенский наметил себе гласного Бурышкина, но впоследствии эта кандидатура отпала, как не рекомендованная московским купечеством, и была заменена другим представителем торгово-промышленного класса в лице С. Н. Третьякова. Третье требование к.-д., вытекавшее из печального опыта «триумвирата», состояло в том, чтобы не было более правительства в правительстве и чтобы все члены правительства имели одинаковое участие во всех государственных делах. Это требование совпало с возражениями социалистических партий против учреждения «директории». Но «директория» оставалась любимой мыслью Керенского, привыкшего действовать самовластно и окружать себя в кабинете лишь такими товарищами, которые могли с этим самовластием мириться. Четвертым требованием к.-д. было то, чтобы корниловское дело было ликвидировано без ущерба для боеспособности армии и без дальнейшего обострения гражданской розни разделением страны на два лагеря: «контрреволюционеров» и «революционной демократии». Это требование, как мы знаем, вполне соответствовало настроению тех дней, когда назначался генерал Алексеев и издавались внушенные им приказы по армии. Но с назначением генерала Верховского военным министром и с проявлением в ближайшие дни хозяйской роли Советов требование это стало совершенно невыполнимым для Керенского.

«Демократия» против к.-д. В самом деле, очень скоро обнаружилось, что, приглашая генерала Алексеева и Кишкина, поручая Кишкину обсудить еще более правые, уже чисто «буржуазные» кандидатуры, Керенский рассчитывал без хозяина. В исполнительном комитете Совета в тот же день, 30 августа, появилось самое нетерпеливое отношение к сохранению у власти к.-д. и выразил это настроение не кто иной, как член кабинета, министр труда М. И. Скобелев. Подчеркнув заслуги Совета и комиссии борьбы с контрреволюцией, которая только что сделала свой доклад, в усмирении корниловского мятежа, Скобелев перешел к вопросу о переустройстве власти и прежде всего сообщил об уже состоявшихся назначениях. Имена Верховского и Вердеревского приветствовались шумными аплодисментами. Напротив, при именах нового верховного главнокомандующего Керенского и его начальника штаба генерала Алексеева зал хранил молчание. Это вышло тем более заметно, что неловкий оратор сделал тут большую паузу, дожидаясь выражений одобрения. Уже насторожившись, аудитория недоверчиво встретила дальнейшие слова оратора. Скобелев говорил, что коалиция должна быть сохранена, ибо она «не есть плод кабинетных измышлений», но что, «конечно, в кабинете не может быть места тем, кто так или иначе связан с Корниловым». «Нельзя ли более конкретно? – раздались голоса с мест. Скобелев, идя навстречу собранию, высказался более «конкретно». «Одна партия, заявившая на столбцах своего органа, что Корнилов – реальная сила, с которой необходимо считаться, не может рассчитывать на то, чтобы ее представители вошли в кабинет». Крики с мест: «Слава Богу, долой к.-д.!» – пояснили мысль оратора. Впрочем, далее в речи другого министра, Авксентьева, эти указания были еще «конкретнее». Когда министр внутренних дел упрекал Корнилова, что он оставил армию «беззащитной против натиска неприятеля», раздались крики: «Смерть изменникам!» Уступая настроению собрания, оратор при шумных аплодисментах потребовал смертной казни для генерала, добившегося восстановления этого института в армии. Далее следовало повторение неверных сведений о Каледине, а о новом правительстве Авксентьев сообщил, что «в составе кабинета не могут быть те люди, которые открыто не отмежевались от сторонников мятежа и которые сваливают всю вину за мятеж на Временное правительство. Не могут войти в правительство и те люди, которые предлагали начать переговоры с мятежным генералом». При этих словах раздались крики: «Арестовать Милюкова!» Следующим оратором был Церетели. Далекий от того, чтобы возражать обоим министрам, он лишь резче подчеркнул значение «оправдавшей себя идеи коалиции». Но и он не только требовал «отсечения некоторых частей этой коалиции», утверждая на этот раз, сообразно настроению аудитории, что это не означает «сужения базы революции», но настаивал на «разрушении тех центров, вокруг которых собираются темные силы: на чистке Ставки, на роспуске IV Думы, ибо интересы революции и страны требуют, чтобы государственная власть гарантировала нас от повторения подобных случаев». Речи большевиков и интернационалистов Каменева, Стеклова, Лапинского, произнесенные на следующий день, 31 августа, показали, с каким настроением должны были считаться приведенные речи правительственных ораторов. Здесь уже не только осуждалась идея коалиции, но и выдвигалось требование полной смены правительства, как недостаточно решительного. «Мятеж Корнилова – не его единоличное преступление, а преступление организованной буржуазии, – говорил Каменев. – Только коалиция пролетариата, крестьянства и солдат спасет революцию, и только такая коалиция возможна в настоящий момент». «Коалиция с буржуазией, – прибавлял Стеклов, – убивает живые силы представителей демократии, которые принуждены при этом вести соглашательскую политику и подчиняться саботажу правого крыла».

Этой крайней, но вполне последовательной позиции умеренная «демократия» противопоставила свой, как обычно, внутренне противоречивый план: сохранить коалицию, но без участия в ней членов партии народной свободы.

Прежде чем было принято по этому поводу окончательное решение исполнительного комитета Совета, товарищи по партии социалистов-революционеров Гоц и Зензинов привезли Керенскому в Зимний дворец мнение, «пока еще не ультиматум», его политических единомышленников. Включение в кабинет к.-д. недопустимо. «Но, – прибавлял Гоц, – это не исключает возможности вступления отдельных представителей этой партии», отгородившихся от «милюковцев», как это сделали московские к.-д., принявшие в городской думе формулу социалистов-революционеров. «С этой стороны вступление Кишкина не вызвало бы особых затруднений». Так говорил журналистам Год еще в полночь с 31 августа на 1 сентября. Керенский сообразно с этим продолжал вести переговоры с к.-д. и с промышленниками. Вечером 2 сентября Н. М. Кишкин, С. А. Смирнов и П. А. Бурышкин выехали из Москвы в Петроград. Кишкин напечатал в газетах письмо, в котором заявлял, что «входит во Временное правительство с одобрения ЦК партии народной свободы», чтобы противодействовать «борьбе классов и партий» и содействовать единению. Однако же утром 2 сентября, когда все трое приехали в Петроград, положение дел там совершенно изменилось.

Победа большевиков в петроградском Совете. Перемену эту создала позиция, занятая в вопросе о власти петроградским Советом. Совет этот давно уже проявлял склонность к большевизму, и теперь в нем именно на этом вопросе создалось большевистское большинство. 31 августа после описанного выше заседания исполнительного комитета, открылось заседание петроградского Совета. Оно началось с того доклада Богданова о «самочинной» деятельности комитета борьбы с революцией, из которого мы приводили выдержки. Доклад кончался сообщением, что комитет уже потребовал от правительства платы за свои услуги: освобождения большевиков, арестованных по делу 3–5 июля. Продолжение заседания соответствовало этому началу. Речь Церетели, пытавшегося защищать принцип коалиции, так часто прерывалась протестами, что, наконец, председательствовавший Чхеидзе принужден был напомнить, что у Совета достаточно сил, чтобы «выставить за двери нарушителей порядка». Попытка защитить «московских» к.-д., принявших по делу Корнилова эсеровскую резолюцию, была встречена особенно сильным шумом, что вызвало резкую отповедь Церетели. «Не переоценивайте своих сил, – говорил он, – ведь если заговор Корнилова не удался, то исключительно потому, что не был активно поддержан всей буржуазией: иначе совладать с ним одними демократическими силами было бы невозможно». «Было бы величайшим несчастьем, если бы власть попала в руки одного лишь класса».

Но аргументы не помогали. Настроение аудитории уже сложилось, и в пику Церетели она устроила шумную овацию Ю. Стеклову, повторившему свою дневную речь. Все дальнейшие выступления – Каменева, Мартова, Володарского, Розанова – были против коалиции. Эсер Болдырев присоединил к этому требования чистки Ставки, роспуска Государственного совета и Думы и ответственности правительства, которое создадут Советы, перед революционным парламентом из демократических организаций, впредь до созыва Учредительного собрания. Напрасно Церетели снова пытался доказать, что передача власти пролетариату не опирается на действительное соотношение сил и что обещания большевиков не могут быть исполнены. Он кончил свою речь, однако же, пессимистическим аккордом. «Очевидно, что знамя революции, которое в течение шести месяцев находилось в наших руках, переходит в другие руки. Хотелось бы, чтобы в этих руках оно прожило хотя бы половину этого времени. Но я этого момента опасаюсь, так как перехода власти в руки Совета рабочих и солдатских депутатов с нетерпением ждут противники революции, чтобы нанести ей решительное поражение». Церетели, несомненно, сообщил здесь о настроении, в то время уже довольно распространенном; он не упомянул лишь, что оно было создано именно тактикой умеренного социализма.

Заседание петроградского Совета закончилось действительно поражением советского большинства. Большинством 279 против 115 при 51 воздержавшемся была принята резолюция, предложенная большевиками, следующего содержания. Всякие колебания в деле организации власти должны быть прекращены. От власти должны быть отстранены не только представители к.-д., но и представители цензовых элементов вообще. Единственный выход – в создании власти из представителей революционного пролетариата и крестьянства. В основу деятельности нового правительства должно быть положено декретирование демократической республики, немедленная отмена частной собственности на помещичью землю, объявление тайных договоров недействительными и немедленное предложение всем народам воюющих государств заключить демократический мир. Кроме того, необходимо прекращение всяких репрессий против рабочих и их организаций, немедленная отмена смертной казни на фронте, восстановление полной свободы агитации в армии и конфискация буржуазных газет. Резолюция требует еще выборности комиссаров, осуществление прав наций, живущих в России, на самоопределение, в первую очередь удовлетворения требований Финляндии и Украины, и роспуска Государственного совета и Государственной думы.

Старое большинство Советов было, таким образом, побеждено. Церетели правильно учел психологию собрания. Ввиду своего поражения весь президиум петроградского Совета сложил свои полномочия. В этот президиум входил весь цвет советских вождей: Чхеидзе, Анисимов, Гоц, Дан, Скобелев, Церетели и Чернов.

В ряды «революционной демократии» это поражение советского большинства в петроградском Совете внесло чрезвычайное смятение и растерянность. В два часа дня на следующий день (1 сентября) в исполнительном комитете должны были продолжаться прения по речам Скобелева и Авксентьева. Но нужно было прийти в заседание с каким-нибудь готовым решением. Этого решения не было. Заседание было отсрочено с 2 часов до 7 вечера, потом с 7 до 11. Наконец, нетерпение ждавших целый день членов исполнительного комитета заставило открыть заседание под председательством Филипповского. Но только в 2 часа ночи приехали министры – увы, уже бывшие, и начались так долго ожидавшиеся прения.

Что же произошло за этот день?

Вожди «революционной демократии» целый день переезжали из центральных комитетов партий в Зимний дворец и обратно. Победа большевиков в петроградском Совете поставила умеренное большинство социалистических партий перед необходимостью выбора: или уступить в вопросе о власти, или ждать нового большевистского выступления в Петрограде. По рукам уже ходил на этот случай министерский список с именами Чернова – в качестве премьера, Рязанова – министра иностранных дел, Луначарского – министра внутренних дел, Авилова – министра финансов. С другой стороны, правда, оборонческие группы социалистов выступили с воззванием к гражданам, в котором умоляли «не мешать правительству упрочить и расширить общественный фундамент его политической власти». Воззвание это было напечатано 1 сентября в трех социалистических газетах – эсеровской «Воле народа», плехановском «Единстве» и народническом «Народном слове». Но все эти группы, как известно, не были влиятельны в рабочих массах, настроение которых в эти дни было особенно повышено. Считаясь с этим настроением и с опасностью большевистского выступления, руководители умеренного большинства решились выставить удаление членов партий к.-д. из правительства уже как требование ультимативное. Центральный Комитет социалистов-революционеров подкрепил это требование угрозой отозвать своих представителей из правительства, если к.-д. останутся: в этом случае даже сам Керенский лишался права считать себя представителем социалистов-революционеров.

Этот ультиматум ставил Керенского в невозможное положение. Возражая против к.-д., но не возражая прямо против коалиции, лидеры Совета в сущности делали коалицию невозможной. Керенский объяснил им, что генерал Алексеев приглашен на условии широкой коалиции, и что генералы Рузский и Драгомиров уйдут, если это условие будет нарушено, а более правые элементы, представители торгово-промышленного класса, не войдут в правительство без к.-д.; что, наконец, он, Керенский, уже вошел в переговоры с кандидатами торгово-промышленников и лично связал себя обещаниями, данными Кишкину и Алексееву. Если ультиматум не будет взят обратно, то останется только уйти и ему самому, Керенскому.

Отставка министров-социалистов. Эти заявления вновь обсуждались в центральных комитетах, но на этот раз не оказали действия. Даже уход Керенского был не так страшен, как гнев большевиков. Против Керенского существовало сильное настроение даже в собственной его партии. В 11 часов вечера началось совещание министров в Зимнем дворце, а вопрос все еще не был решен. В полночь в Зимний дворец приехали представители исполнительного комитета Церетели, Гоц, Дан, Ракитников и другие с печальными вестями. Они успели осведомиться о настроении исполнительного комитета, начавшего заседание в Смольном. Ничего нельзя поделать. «Мы зашли в тупик, из которого нет выхода». Ни ультиматум, ни угроза отозванием министров партийных социалистов не могут быть взяты назад. Керенский молча выслушал эти повторные заявления. Делегаты уехали в Смольный. Министры продолжали обсуждать дело в Зимнем дворце. В большинстве своем[98]98
  В совещаниях с 30 августа участвовал «усеченный» состав кабинета без Чернова, Кокошкина, Юренева, Ольденбурга, Пешехонова, а с 31 августа – и без Некрасова. Налицо были Керенский, Авксентьев, Скобелев, Зарудный, Прокопович, Терещенко, Карташев, Ефремов.


[Закрыть] они находили, что не может быть другого решения, кроме сохранения коалиции на прежних основаниях. Когда к двум часам ночи это мнение большинства выяснилось, то М. И. Скобелев и Н. Д. Авксентьев, считавшие себя связанными решением революционных органов демократии, заявили, что не могут долее оставаться в правительстве и просят считать их выбывшими из кабинета. К ним присоединил свою просьбу и Зарудный. С каким настроением они это сделали, это видно из речей, произнесенных тотчас после этого в Смольном обоими приехавшими туда экс-министрами.

От задорного тона их же речей два дня назад теперь не осталось и следа. Оба оратора были близки к полному отчаянию и обнаружили совершенную растерянность. Скобелев заявил, что уходит из правительства не потому, что не разделяет линии его поведения, а потому, что этой линии не разделяет Совет рабочих депутатов. Сам он преследует одну цель: «Добиться, чтобы вы перешли к холодному рассудку. Если мое выступление хоть на один градус опустит ваше настроение и ваши мозги будут лучше работать, то я буду считать свой долг выполненным». Как видим, бывший министр труда перестал церемониться с «революционной демократией». «Чего вы хотите»? – спрашивал он слушателей. Если вы согласны, что «российская революция есть революция буржуазная, то каким образом вы хотите отбрасывать все буржуазные элементы? Ведь не вся буржуазия была за Корнилова. Если предположить обратное, если вы скажете, что все, кроме нас, контрреволюционеры, то я скажу, что это предсмертная агония революции. Если вы так думаете, то лучше скажите открыто, что и мы, и страна обречены на гибель»… «Если так, то бросим писать резолюции и скажем: мы на заграничные паспорта готовы». Согласны вы провозгласить власть Совета в такой момент, «когда офицерство готово броситься куда угодно, лишь бы выйти из создавшегося положения?» Но «ведь это будет самым лучшим средством вызвать контрреволюцию. Теперь корниловские войска братаются с нами, но когда солдаты узнают, что в Зимнем дворце заседает правительство Совета рабочих и солдатских депутатов, то они не придут к нам брататься. Не забывайте, что Петроград не Россия, и прежде чем решиться на этот шаг, имейте в виду настроение всей России». В случае, если исполнительный комитет его не послушает, Скобелев заявил: «Я готов идти вместе с вами, но не в правительство, а в оппозицию. Здесь мы будем сидеть на крайней левой – и будем в меньшинстве. Ответственность должна лежать на вас. Мы будем сидеть здесь и более добросовестно и благожелательно критиковать вас, чем вы нас. Но знайте, что это путь к гибели России».

Не церемонился с «демократией» и Авксентьев. Огромное впечатление произвело брошенное им обвинение: «Временное правительство имеет точные сведения, что немцы предпринимают десант в Финляндии и в это время военная комиссия Центрального исполнительного комитета вызвала из Финляндии в Петроград несколько миноносцев, войска и подводные лодки». Авксентьев умолял «демократию» поддержать, а не топить правительство. «Если здесь, в Петрограде, правительство не встретит поддержки, Россия погибла. Ведь это, товарищи, трагедия. Понимаете ли вы, что мы на краю гибели или уже погибли?.. Придите же правительству на помощь – ради спасения России. Разве вы не видите, что страна уже погибает?..»

Отсрочка кризиса. «Товарищи», по-видимому, начинали понимать и видеть. Был устроен перерыв, и состоялись совещания по фракциям. Возобновив прения в половине пятого утра, комитет отверг резолюцию большевиков, принятую накануне петроградским Советом. Убеждения Каменева, что «новое правительство есть правительство для Керенского, а не для нас», на этот раз не подействовали. Церетели отпарировал удар неверной справкой: Керенский-де сам обратился к исполнительному комитету по вопросу о реконструкции власти, и комитет «предоставил» ему образовать правительство, причем «найден лучший исход – власть без цензовых элементов». В проекте предложенной резолюции, впрочем, этот исход был смягчен: «Власть должна быть свободна от всяких компромиссов с контрреволюционными цензовыми элементами». Резолюция очень искусно переносила центр тяжести со спорного пункта на другой, в котором все были согласны, – на вопрос о создании новой власти особым демократическим совещанием, которое должно собраться не позднее 12 сентября (то есть всего через 10 дней) в Петрограде. Принятая исполнительным комитетом резолюция гласила: «1. Немедленно созывается съезд всей организованной демократии и демократических органов местного самоуправления, который должен решить вопрос об организации власти, способной довести страну до Учредительного собрания. 2. До этого съезда Центральный исполнительный комитет предлагает правительству сохранить свой теперешний состав и… призывает демократию оказывать энергичную поддержку правительству в его работе по организации обороны страны и борьбы с контрреволюцией, в частности путем демократизации армии и решительного обновления высшего командного состава. 3. Комитеты находят необходимым, чтобы правительство при принятии мер по охране порядка действовало в тесном контакте с комитетом народной борьбы против контрреволюции при Всероссийском центральном комитете». Решение было во всех отношениях ловкое. Оно оставляло все в прежнем виде – и ничего не уступало из требований «демократии». Главную трудность оно отодвигало в будущее, достаточно отдаленное, чтобы облегчить решение для данного момента, но в то же время достаточно близкое, чтобы не испугать «демократию».

Что эта отсрочка в конце концов не только не уменьшала, а, напротив, увеличивала трудность создания «сильной революционной власти», об этом вожди Совета, если и думали, то во всяком случае остерегались говорить. Как-нибудь пережить сегодня, как-нибудь дожить до завтра, памятуя, что «довлеет дневи злоба его», – эта тактика давно уже сделалась обычной для Церетели. Он обладал достаточным искусством обходить действительные затруднения, решить которые по существу все равно было невозможно в рамках «революционно-демократической» тактики. Таким образом, затруднения отсрочивались и накапливались, и трудность их решения увеличивалась. Но зато в ожидании дня, когда жизнь предъявит окончательный счет, демократия получала возможность жить изо дня в день настолько спокойно, насколько это позволяла ей ее неопытность и непредусмотрительность.

Такова же в сущности была теперь и тактика Керенского, сводившаяся к единственной цели: как-нибудь довести Россию до Учредительного собрания, все равно в каком виде. Это намерение Керенского вполне удовлетворялось компромиссами Церетели. И решение правительства было вынесено той же ночью, как только выяснилось настроение собрания после речей Авксентьева и Скобелева. На исходе третьего часа ночи на 2 сентября журналистам, дожидавшимся решения в Зимнем дворце, из зала министров была сообщена радостная весть: «Кризис разрешен благополучно… Временно по вопросам управления и государственной обороны решено сосредоточить власть в руках совета пяти: Керенского, Никитина, Терещенко, Верховского, Вердеревского». Правительство, таким образом, тоже ничего не уступало и ничего не предрешало. Керенский получал свою «директорию», но «временно», и при этом нисколько не отказывался ни от принципа коалиции, ни даже от введения в коалицию «цензовых элементов». Пять членов директории – это были просто те наличные члены кабинета, участие которых в будущем правительстве было решено окончательно. Остальные министры считались пока, до окончательного выяснения списка, просто управляющими своими ведомствами, не разделявшими с «пятью» полноту правительственной власти. Так как это их положение тоже было «временным», то и партия народной свободы не могла считать свое требование о равенстве всех членов кабинета отвергнутым. Временное решение министров имело и то значение, что не обязывало немедленно заполнять министерские посты, оказавшиеся вакантными. Места ушедших министров заняли пока их товарищи. Наконец, вопрос, особенно интересовавший «демократию», – о праве предстоящего «демократического совещания» самостоятельно создать новую власть, был в первый момент намеренно затушеван. «Демократия» могла считать, что она имеет это право, а правительство продолжало думать, что пополнение кабинета им просто отсрочено «до того момента, когда появится возможность снова вернуться к формированию состава Временного правительства на прежних коалиционных началах». В этом смысле Керенский дал обещание и Кишкину, приняв одного его из тех трех кандидатов, которые приехали из Москвы утром 2 сентября. Министрами они не сделались, но кандидатами быть не перестали.

Провозглашение республики. Сохранив, таким образом, главное, что ему было нужно, Керенский решился сделать демократии уступки в тех ее требованиях, которые имели для нее принципиальное значение. Легче всего было удовлетворить желание «революционной демократии» о провозглашении России демократической республикой. Юридического значения это провозглашение все равно не имело. Иначе, как заметил один из близких к правительству юристов, нужно было бы допустить, что какой-нибудь другой состав правительства может провозгласить Россию монархией. Это было предрешением голоса высшего судьи и властелина: народа в Учредительном собрании. Это возражение и делалось обычно членами правительства, с тех пор как вопрос о провозглашении республики впервые был поставлен в кабинете в момент ухода князя Львова.

Но на этот раз в руках Керенского был новый аргумент. Во время Московского совещания немедленного провозглашения республики потребовал маститый эмигрант кн. П. А. Кропоткин, и совещание ответило ему вставанием и оглушительными аплодисментами. Что можно было возразить по существу в собрании, где даже Корнилов был республиканцем? Вопрос о форме правления постепенно терял значение – по мере того, как вообще теряли значение акты Временного правительства. И теперь против немедленного провозглашения республики имелся в сущности один серьезный аргумент: несерьезность этого акта и неавторитетность власти, которая его совершала.

Мы заметили в своем месте, как первый удар неприкосновенной доселе и святой для демократии идее Учредительного собрания был нанесен руками демократов, употребивших вопрос о сроке созыва Учредительного собрания как орудие в партийной борьбе и назначивших явно неосуществимый срок. Подобный же удар был нанесен и другой демократической святыне – идее республики – провозглашением ее в акте, подписанном 1 сентября Керенским и Зарудным. Идея эта не выиграла от того, что ее осуществление было поставлено в формальную связь с «подавлением мятежа генерала Корнилова». «Считая нужным положить предел внешней неопределенности государственного строя, памятуя единодушное и восторженное признание республиканской идеи, которое сказалось на Московском государственном совещании, Временное правительство», – в момент, когда в сущности оно формально не существовало и вся власть передана была Керенскому, – объявляло, «что государственный порядок, которым управляется Российское государство, есть порядок республиканский, и провозглашало Российскую республику». Тут же правительственный акт сообщал о «передаче полноты власти по управлению пяти лицам из состава Временного правительства», хотя, как мы только что видели, передача эта – не правительством, а Керенским – совершилась только 2 сентября, после ухода Зарудного, подписавшегося под актом. Далее правительственный акт сообщал и новую программу, и дальнейшие планы «директории». «Временное правительство главной своей задачей считает восстановление государственного порядка и боеспособности армии». Оно «будет стремиться к расширению своего состава путем привлечения в свои ряды представителей всех тех элементов, кто вечные и общие интересы родины ставит выше временных и частных интересов отдельных партий или классов». При этом Временное правительство «не сомневалось, что эта задача будет им выполнена в течение ближайших дней». Как видим, нет ни слова о «демократическом совещании». Моралистическая сентенция о «вечном и общем» прикрывала весьма определенное содержание, которое выясняется хотя бы из повторения слов о «партиях и классах» в письме Н. М. Кишкина в редакцию газет. «Демократии» предоставлялось проглотить все это под приправой из «демократической республики».