Текст книги "История второй русской революции. С предисловием и послесловием Николая Старикова"

На фронтах и в провинции также в первые моменты дело усмирения «мятежа» велось «демократическими организациями». Они образовали для этой цели повсеместно в России особые «комитеты спасения революции», которые действовали по образцу петроградского. Тамбовский комитет постановил, например, что «всякая устная и печатная пропаганда, клонящаяся к оправданию действий изменников революции, Корнилова, Каледина и других, считается государственной изменой», и потребовал, «чтобы население само помогало правосудию путем доставления в комитет всех лиц, замеченных в противогосударственной измене». Прежде всего, конечно, эта практика была применена к главным обвиняемым.

Судьбу генерала Крымова мы уже знаем. Единственный присоединившийся к Крымову главнокомандующий – Деникин – со своим штабом в Бердичеве был окружен в своей квартире (28 августа) и арестован войсками, распропагандированными исполнительным комитетом Юго-Западного фронта. В Киеве арестами «контрреволюционеров» занимается местный «комитет по охране революции». Он производит самочинный осмотр в частных домах и гостиницах и арестовывает членов Государственной думы Шульгина, Савенко, Чихачева. В Одессе, Екатеринославле, Тифлисе происходило то же самое.

В Москве эти дни выдвинули нового любимца «революционной демократии» – командующего войсками округа полковника Верховского. Четыре месяца перед тем в Севастополе Верховский преклонялся пред «доблестным Корниловым» и «борцом за свободу» Гучковым, находил, что Россия не может жить без Босфора и оплакивал грядущую анархию. 27 августа он был у Корнилова в Ставке, но резко разошелся с ним и, по его словам, едва не был арестован. Вернувшись в Москву 28-го, Верховский получил приказ Корнилова «подчиниться и исполнять его приказания». Он ответил: «С ужасом прочитал ваш приказ не подчиняться законному правительству. Начало междоусобной войны положено вами. Это, как я вам говорил, гибель России. Можно и должно было менять политику, но не подрывать последних сил народа во время прорыва фронта. Офицерство, солдаты, Дума Москвы присоединились к Временному правительству. Иного ответа и я дать не могу, так как присягу не меняю, как перчатки». Действительно, в Москве Корнилов не получил поддержки, но зато созданный в первопрестольной «орган действия», объединивший большинство Советов с «буржуазными» партиями, удержал Москву и от эксцессов в левую сторону. Советам солдатских депутатов Верховский телеграфировал, что лишь в том случае может выполнить задачу борьбы с Корниловым, если ему не помешают сохранить опытных боевых офицеров. Он заявил, что не допустит никаких самочинных выступлений и смещений командного состава. Исполнительный комитет петроградского Совета уже на следующий день, 29-го, просил Верховского немедленно выехать в Петроград и послать помощь «чрезвычайному комитету», организовавшемуся в Бологом для борьбы с Корниловым. Через день полковник Верховский был назначен военным министром, заместителем Савинкова.

Конфликт с Донским правительством. Оставались два фокуса «мятежа», овладеть которыми правительству было не так легко: Дон и Могилев. И правительство, и Совет были убеждены, что на Дону генерал Каледин уже открыто объявил себя сторонником Корнилова и поднял восстание. Так объяснялась его поездка по северным округам Донской области, во время которой его захватили события 31 августа[92]92
  Несравненно более сложная натура, чем генерал Корнилов, Каледин, вероятно, понимал отрицательные стороны корниловского предприятия и был в состоянии по достоинству оценить непосредственное окружение Корнилова. Я допускаю, что под влиянием этих соображений он мог оставаться в нерешительности до самого конца.


[Закрыть]. Керенский вызвал к себе в Зимний дворец весь президиум совета Союза казачьих войск и в резких выражениях потребовал, чтобы они «заклеймили генерала Корнилова и генерала Каледина как изменников и бунтовщиков», не довольствуясь тем воззванием к станичникам, в котором Совет просто требовал повиновения Временному правительству. Это новое требование переполнило чашу терпения казаков, и они ответили Керенскому длинным письмом, в котором исчислялись все обиды, нанесенные Союзу и казачеству Временным правительством в лице его председателя. Совет казачьих войск опять возвращался к своей мысли о посредничестве, возможном «даже при наличии военных действий между сторонами», отказывался осуждать Каледина и Корнилова, значащихся в списках всех 12 казачьих войск, «не узнав подробностей», и твердо заявлял, что они не «узники» и не «заложники казачества», что «Совет не может работать под давлением и угрозой» и, «дав резолюцию о подчинении Временному правительству, другую вынести не представляет для себя возможным».

Получив этот отказ, Керенский уже лично в тот же день объявил генерала Каледина мятежником и отрешил его от должности атамана с назначением суда над ним. В правительстве поднималась речь и о запрещении войскового круга, назначенного на 3 сентября. Тогда Совет казачьих войск собрал экстренное заседание, которое решило, что ни отрешать атамана, выбранного кругом, а не назначенного правительством, ни запрещать круга Керенский не имеет права. Керенский стоял на своем. Он имеет право увольнять атамана, так как он его утверждал в должности. Спор должен был решиться на месте столкновением войскового правительства с местными демократическими организациями.

На этот раз верх одержала не «революционная демократия». Революционные организации сначала решили и здесь прибегнуть к самочинному аресту. Члены Донского областного военного комитета гонялись за Калединым по станицам. Воронежский Совет рабочих депутатов издал приказ по всей линии задержать Каледина во время поездки по области. Узнав о корниловском движении, Каледин поспешил вернуться в Новочеркасск кратчайшим путем, минуя Царицын и сделав часть пути на лошадях. Этим он избежал ареста. Выехавший для его ареста из Царицына поезд с солдатами и с комиссаром Каппорой ждал его на станции Чир, тогда как Каледин приехал на соседнюю станцию Обливская, вызвал туда сотню казаков, ждал комиссара два часа и наконец уехал. Царицынские солдаты с комиссаром могли арестовать лишь два автомобиля и восемь казаков, поджидавших атамана на разъезде Ковылкино.

В чем именно обвиняли Каледина в эти дни, видно из телеграммы к нему от полковника Верховского из Москвы 30 августа: «1. С фронта идут через Московский округ в область войска Донского эшелоны казачьих частей в ту минуту, когда враг прорывает фронт и идет на Петроград. 2. Мною получены сведения о том, что ст. Поворино занята казаками. Я не знаю, как это понимать. Если это означает объявление казачеством войны России, то я должен предупредить, что братоубийственная борьба, которую начал генерал Корнилов, встретила единодушное сопротивление всей армии и всей России… Поэтому появление в пределах Московского округа казачьих частей без моего разрешения я буду рассматривать как восстание против Временного правительства. Немедленно издам приказ о полном уничтожении всех идущих на вооруженное восстание, а сил к тому, как всем известно, у меня достаточно». В Новочеркасске демократическая городская дума, очевидно, на основании подобных же сведений объявила Каледина мятежником и потребовала от прокуратуры начала судебного преследования.

Возвращение Каледина положило конец всем этим толкам. Он категорически заявил, что вовсе не требовал возвращения казаков с фронта на Дон и не думал грозить правительству перерывом сообщений Москвы с югом. Тогда войсковое правительство телеграфировало правительству, что усматривает провокацию в обвинении генерала Каледина и требует отмены распоряжений военного министра об его аресте. «Отсутствие исчерпывающего ответа на настоящую телеграмму, – прибавило войсковое правительство, – будет принято казачеством за полную необоснованность обвинения Каледина, и казачество будет считать это обвинение происками безответственных организаций».

3 сентября открылся войсковой круг и заседал целую неделю. В конце этой недели приехали представители петроградского Совета и бывший министр Скобелев. Настроение круга было вполне определенное. В первой же речи товарищ атамана Богаевский, которому Каледин передал свою должность, категорически заявил: «Каледина казачество не выдаст не только Временному правительству, но и никому в мире». «Я говорил с представителями рабочих и солдатских депутатов в Петрограде по прямому проводу и услышал от них, что они ничего не знают, что делается на Дону. Защиту атамана от ареста безответственными лицами они называют контрреволюцией». Бурной овацией был встречен сам Каледин, заявивший съезду, что подчиняется отрешению его от должности и потому отказывается от звания почетного председателя съезда. Так же горячо встречена была и большая речь Каледина, представлявшая его апологию перед казачеством. «Честным словом гражданина-донца» Каледин заверял круг, что никакой телеграммы-ультиматума с объявлением войны всей России он правительству не посылал, о передвижении казачьих частей не знал и сообщений правительству о занятии казаками ст. Поворино не делал. Но Каледин в то же время открыто заявил, что его взгляды «на нужды армии, на необходимость твердой, не однобокой власти из людей, знающих дело, вполне сошлись» со взглядами Корнилова и что «заявление министра Авксентьева о (якобы) истинных причинах выступления Корнилова есть ложь». Корнилова он рекомендовал «как стойкого и честного солдата долга, ставящего выше всего интересы, честь и достоинство родины», как «сторонника республиканского образа правления», который, «желая блага родине, не ищет ничего для себя». «О возврате к прошлому», заявлял он в ответ на обвинение в «контрреволюционерстве», нечего и думать: «разговоры об этом – злостная выдумка». «Клевету специально на него, Каледина, создали безответственные общественные организации». Он – «противник федерации», и уже поэтому нелепо обвинять его в отделении Дона. Но он действительно просил и получил от Корнилова разрешение оставить на Дону войсковые казачьи части, случайно оставшиеся или формировавшиеся здесь. Он сделал это, чтобы дать Дону защиту от засилья «16 тысяч солдатских штыков», «которыми нас непрестанно запугивают», – засилья, уже «породившего на Дону негодование среди казаков, права и хозяйство которых попраны».

Верхом торжества для Каледина было появление на круге бывшего члена правительства М. И. Скобелева. Скобелев не сумел дать ответ ни на один из вопросов, в упор поставленных ему Калединым, и принужден был сознаться, что сведения о «мятеже» Каледина правительство имеет только от общественных организаций и из газет. На вопрос, на каком же основании он сам и Авксентьев говорили о «мятеже» Каледина на заседании Совета, Скобелев мог только добродушно ответить: «Не знаю», «Не помню». Тогда Каледин спросил его: «Как могло правительство, питаясь лживыми слухами и сплетнями, отдать приказ о моем аресте, зная, что приказ может вызвать самосуд толпы надо мной?». При напряженном внимании круга Скобелев сконфуженно бормотал что-то о прерогативах правительственной власти. «Теперь вы видите, каково правительство», – закончил Каледин свой вопрос, обращаясь к кругу, который отвечал на этот вопрос новой бурной овацией атаману.

Резолюция войскового круга, принятая после этого (10 сентября), гласила, что «Донскому войску, а вместе с ним и всему казачеству нанесено тяжкое оскорбление». Правительство, имевшее возможность по прямому проводу проверить нелепые слухи о Каледине, вместо этого предъявило ему обвинение в мятеже, мобилизовало два военных округа, Московский и Казанский, объявило на военном положении города, отстоящие на сотни верст от Дона, отрешило от должности и приказало арестовать избранника войска на его собственной территории при посредстве вооруженных солдатских команд. Несмотря на требование войскового правительства, оно, однако, не представило никаких доказательств своих обвинений и не послало своего представителя на круг. Ввиду всего этого круг объявил «дело о мятеже» «провокацией или плодом расстроенного воображения трусов». Признавая «устранение народного избранника грубым нарушением начал народоправства», «оскорбленное казачество» «требовало удовлетворения»: «немедленного восстановления атамана во всех правах, немедленной отмены распоряжения об отрешении от должности», «срочного опровержения всех сообщений о мятеже на Дону» и «немедленного расследования при участии представителей войска Донского» виновников ложных сообщений и поспешных мероприятий, на них основанных. «Каледину, еще не вступившему в должность по возвращении из служебной поездки в области», круг решил «предложить немедленно вступить в исправление своих обязанностей войскового атамана».

На следующий день, 11 сентября, военный министр Верховский отправил войсковому кругу следующую телеграмму: «От имени Временного правительства счастлив засвидетельствовать, что недоразумения первых дней рассеяны. Казачество в его целом не дало втянуть себя в безумную попытку Корнилова… Клеветнические наветы на казачество должны умолкнуть, виновность же отдельных лиц может быть установлена точно судебным разбирательством. Генерал Каледин во исполнение своего гражданского долга должен безотлагательно явиться в Могилев к председателю следственной комиссии для дачи показаний».

Хотя правительство и обещало при этом «внимать лишь голосу бесстрастного закона», но войсковой круг вовсе не был склонен удовлетворять его нового требования. Он уже судил Каледина, оправдал его и никакого другого суда над выборным атаманом признавать не желал. Для вопроса же следственная комиссия могла пожаловать в Новочеркасск сама. 12 сентября круг вынес соответствующую резолюцию: поездка Каледина в Могилев «небезопасна»; показания он может дать на месте. Правительству пришлось примириться и с этим. Дело о «мятеже» Каледина было, таким образом, ликвидировано не так, как того требовала непримиримая позиция Керенского, внушенная и поддерживаемая Советом рабочих и солдатских депутатов, а как то указывало наличное «соотношение сил». В беседе с представителем Кубанского войска Бардижем Керенский высказал глубокое сожаление «о создавшемся недоразумении между ним и казачеством».

Гораздо успешнее для Керенского и Советов пошла ликвидация корниловского дела в Ставке. Но это произошло главным образом потому, что в данном случае он занял с самого начала – правда, ненадолго – компромиссную позицию.

Керенский – верховный главнокомандующий. Корнилов и преданные ему генералы должны были, правда, покараться «по всей строгости законов». Правительство не думало само о смертной казни, но в эти дни для успокоения советской публики очень громко о ней говорило как о неизбежном исходе. 30 августа газеты вышли с указами Временного правительства об отстранении от должности и предании суду за мятеж генералов Корнилова, Лукомского, Деникина, Маркова и товарища министра путей сообщения Кислякова. Затем, однако же, нужно было подумать о судьбе армии. Кандидатура генерала Алексеева, которому два дня назад Керенский сам предлагал занять пост верховного главнокомандующего, естественно, выдвигалась снова. Но в промежутке, как мы видели, возник новый господин положения: Совет рабочих и солдатских депутатов, для которого после примирительных попыток Алексеева его кандидатура была неприемлема. В то же время совершенно отказаться от генерала Алексеева – значило обострить вопрос о ликвидации Ставки. В Могилеве все-таки еще сидел Корнилов, окруженный преданными ему частями войск. Мысль о том, что Алексеев незаменим как человек, способный убедить Корнилова прекратить дальнейшее сопротивление, сохранилась и после того, как посреднические услуги Алексеева были отвергнуты[93]93
  «После некоторых колебаний, – вспоминает об этом А. Ф. Керенский, – я настаивал на принятии генералом Алексеевым должности начальника штаба верховного главнокомандующего. Несмотря на все раздражение против него в широких демократических кругах, несмотря на его личные упорные отказы, я в течение двух дней (пока не выяснилось реальное отношение сил) все время настаивал, как только понял, что лишь Алексеев благодаря своей близости к Ставке и своему огромному влиянию в высших военных кругах мог успешно выполнить задачу безболезненной передачи командования из рук Корнилова в новые руки» (самого Керенского).


[Закрыть]. Теперь эта форма посредничества оказалась не только приемлемой, но и в высшей степени желательной.

Эта цель достигалась, однако же, и в том случае, если бы Алексеев ограничился должностью начальника штаба при главнокомандующем. А кто же будет верховным главнокомандующим? Кто другой, кроме… Керенского? Побывав министром юстиции, военным и морским министром, министром-председателем, фактическим и формальным диктатором, Керенский все же чувствовал, что по мере усиления формальной власти фактическая власть от него ускользала. Он должен был понять, что действительная власть давалась лишь обладанием военной силой. Если из политических соображений можно было быть военным министром без всякого знакомства с военными вопросами, то отчего из тех же соображений не сделаться верховным главнокомандующим? Взять самую большую власть в государстве, взять всю власть, казалось естественным логическим выводом из всего предыдущего для человека, который отождествлял себя с революцией и говорил: «Я им революции не отдам». С другой стороны, это дразнило воображение, уже успевшее пресытиться. Занять последний, еще не испробованный пост, видимо, привлекало Керенского по тем же психологическим основаниям, по каким в первые дни революции привлекали демонстрации власти над Щегловитовым и над другими слугами старого режима, потом проявление власти над царем и царицей, наконец, пребывание в комнатах Зимнего дворца.

Кроме того, имелись и вполне защитимые аргументы в пользу такого решения. Если Алексеев был единственным человеком, которому мог верить Корнилов, то не оставался ли Керенский при всех оговорках единственным из видных политиков, которому еще верила армия? И если Алексееву предстояло посредничать между правительством и Корниловым, то Керенскому необходимо было сыграть ту же роль посредника между солдатами и офицерством. Можно было заранее предвидеть, что с таким трудом налаживавшиеся отношения между офицерством и солдатскими массами снова и, быть может, окончательно испортятся после неудачной попытки провести корниловскую программу. И, действительно, тотчас по получении сведений о корниловском восстании произошли ужасные сцены самосуда над офицерами в Выборге, Гельсингфорсе и Або. Военный отдел Центрального исполнительного комитета изображает события в Выборге следующим образом: «Картина самосуда была ужасна. Сначала были вытащены толпой с гауптвахты, брошены с моста и убиты в воде три генерала и полковник, арестованные перед тем объединенным Исполнительным комитетом и армейским комитетом корпуса. После этого сейчас же начался самосуд в полках. Оттуда выводили командиров и некоторых других офицеров и, избив их, бросали в воду и избивали в воде. Всего таким образом в полках было убито около 15 офицеров. Точное число еще не установлено, так как часть офицеров разбежалась. Убийства продолжались до ночи». В Гельсингфорсе матросы требовали от офицеров подписки, что они окажут поддержку Временному правительству. Не получив ее, они расстреляли 4 флотских офицеров. В Або убит один флотский офицер. Эти случаи были, конечно, далеко не единственными. Адмирал Максимов, опасаясь повторения этих волнений «в связи с выступлением Союза офицеров», спешил опубликовать, что офицеры Балтийского флота не имели никогда представителей в главном комитете офицеров при Ставке, а Черноморский флот отозвал из Ставки своих представителей после ухода адмирала Колчака.

Вспоминая эти данные, мы поймем, почему в приказе нового верховного главнокомандующего Керенского, опубликованном 31 августа, так подчеркивался «великий разум» не только по отношению к солдатам и матросам, но и по отношению к «генералам, адмиралам и офицерам». При этом восстанавливался прежний иерархический порядок, и эти категории офицерства перечислялись впереди солдат и матросов. Когда в тот же день Керенскому представилась депутация от «дикой дивизии» во главе с командиром кн. Багратионом, засвидетельствовавшим о подчинении дивизии Временному правительству, Керенский особенно подчеркнул любезное отношение к командиру и резко оборвал солдата, который заявил в своей речи, что все изменники-командиры должны быть смещены и их должна постигнуть беспощадная кара. «Не говорите в таком тоне, – остановил солдата новый главнокомандующий, – ваше дело теперь – повиноваться высшему начальству, а все, что нужно, мы сделаем сами». В приказе армии и флоту, изданном через день (1 сентября), Керенский определенно требовал возвращения армии к «нормальной жизни», а именно: прекращения политической борьбы в войсках, невмешательства комиссаров в стратегическую и оперативную работу, прекращения арестов начальников, отказа от смещения и устранения от командных должностей начальствующих лиц, прекращения самовольного формирования отрядов под предлогом борьбы с контрреволюционными выступлениями, снятия контроля телеграфных аппаратов и восстановления беспрепятственной перевозки войск. Через три дня, 4 сентября, были упразднены (по крайней мере, на бумаге) и образовавшиеся «в городах, деревнях и на железнодорожных станциях как в тылу, так и в районе действующей армии, по почину самих граждан, особые комитеты спасения и охраны революции». «Свидетельствуя о чрезвычайных заслугах» этих комитетов в корниловские дни, правительство впредь запрещало «самочинные действия» как «самоуправные и вредные» в нормальное время. Во всех этих распоряжениях уже сказалось вступление в должность генерала Алексеева, подписавшего приказ 1 сентября вместе с Керенским.

С новым назначением Керенского освобождались, наконец, должности военного и морского министров, номинально занимавшиеся министром-председателем. Теперь не было препятствия исполнить давнишнее требование партии народной свободы и назначить на оба поста специалистов. Правда, были назначены специалисты, находившиеся под особым покровительством демократических организаций: полковник – теперь генерал Верховский и адмирал Вердеревский. Первым шагом Верховского было заявить журналистам, что «мы должны организовать армию на тех началах, на которых армия существует у всех народов и во все времена», и «в первую очередь организовать корпус офицеров, который бы пользовался всем авторитетом и мог бы фактически командовать». Морской министр начал свою деятельность телеграммой центральному комитету Балтийского флота с требованием «во имя бывшего у нас единения и взаимного доверия… удержать массы от дальнейших эксцессов» и «прекратить аресты без достаточных оснований»[94]94
  В своих комментариях к показаниям (с. 169–170) Керенский вспоминает, что Савинков протестовал против назначения обоих министров, и признается, что «отрицательное отношение к этим назначениям Савинкова объективно оправдалось: тех результатов, которые ожидались от назначения на мое место «настоящих» военных, совсем не получилось. «В особенности генерал Верховский не только не мог совершенно овладеть положением, но даже не смог и понять его… Был подхвачен политическими игроками слева, и помчался без руля и без ветрил прямо навстречу катастрофе». «Не в оправдание себе, а просто для объективности» Керенский лишь напоминает, что не только до корниловского движения, но даже после своего назначения Верховский в Петербурге «всем представлялся как корниловец». Мы увидим сейчас, что отнюдь не эта репутация, а именно левые устремления Верховского сыграли главную роль в его назначении. Вместе с ним «помчался без руля и без ветрил навстречу катастрофе» и сам Керенский, и это есть лучшая характеристика положения, которую он создал своей борьбой с Корниловым.


[Закрыть].

Миссия генерала Алексеева в Ставке. Новый верховный главнокомандующий не решался отправиться прямо к месту своего нового служения, в Ставку. Вперед себя он послал генерала Алексеева, который, вступив в должность с утра 30 августа, подготовил свой приезд в Ставку переговорами с генералом Корниловым по прямому проводу в ночь на 31-е.

Перед самими этими переговорами генерал Лукомский в Ставке заготовил министру-председателю телеграмму, тон и содержание которой свидетельствовали о самочувствии Корнилова тотчас после выяснившейся неудачи его попытки. Генерал Корнилов в категорическом тоне диктовал правительству пять условий своей капитуляции: «1. Если будет объявлено России, что создается сильное правительство, которое поведет страну по пути спасения и порядка и на его решения не будут влиять различные безответственные организации, то он немедленно примет со своей стороны меры к тому, чтобы успокоить те круги, которые шли за ним. Генерал Корнилов еще раз заверяет, что лично для себя он ничего не искал и не ищет, а добивается лишь установления в стране могучей власти, способной вывести Россию и армию из того позора, в которой они ввергнуты нынешним правительством. Никаких контрреволюционных замыслов ни генерал Корнилов, ни другие не питал и не питают. 2. Приостановить немедленно предание суду генерала Деникина и подчиненных ему лиц. 3. Считает вообще недопустимыми аресты генералов, офицеров и других лиц, необходимых армии в эту ужасную минуту. 4. Генерал Корнилов считает безусловно необходимым немедленный приезд в Ставку генерала Алексеева, который, с одной стороны, мог бы принять на себя руководство по оперативной части, а с другой – явился бы лицом, могущим всесторонне осветить обстановку. 5. Генерал Корнилов требует, чтобы правительство немедленно прекратило дальнейшую рассылку приказов и телеграмм, порочащих его, Корнилова, еще не сдавшего верховного командования, и вносящих смуту в стране и в войсках. Со своей стороны генерал Корнилов обязуется не выпускать приказов к войскам и воззваний к народу, кроме уже выпущенных». «Ответ по содержанию вышеприведенной телеграммы, – прибавлял Корнилов Алексееву по прямому проводу, – я прошу мне дать в возможно скорейший срок, так как от ответа будет зависеть дальнейший ход событий».

Это совсем не тон побежденного; если угодно, это даже опять новый «ультиматум». Керенский еще 3 августа жаловался Корнилову на него самого, что новый тогда главнокомандующий взял привычку говорить с правительством ультиматумами. Это был стиль Корнилова, вытекавший из его характера. Как бы то ни было в эту минуту, когда Корнилов уже не мог влиять на «дальнейший ход событий», подобный стиль, очевидно, был меньше, чем когда-либо, кстати. Он был еще менее уместен с генералом Алексеевым, которому Корнилов тут же объявил: «Если ваш приезд будет отложен до второго сентября, я слагаю с себя всякую ответственность за дальнейшие события». Генерал Алексеев со всей возможной мягкостью и осторожностью отвечал, что, «подчиняясь сложившейся обстановке.., после тяжкой внутренней борьбы» он готов подчиниться решению Временного правительства и взять на себя труд начальника штаба, но «с тем, чтобы переход к новому управлению совершился преемственно и безболезненно». «Высказанные мной сегодня (очевидно, Керенскому) условия по оздоровлению армии исходят из начал, вами заявленных» (см. выше)… «Если вы считаете, что минута для перехода управления созрела и требуется обстановкой, я могу приехать первого или второго сентября, если нужно, ускорю, хотя нахожусь в Петрограде без всяких вещей. Но убедительно прошу держать в своих руках управление, чтобы устранить безвластие, в котором находится сейчас армия, и делать распоряжения, которые подсказываются угрожающим положением неприятеля».

Как известно, объявив Корнилова мятежником, Керенский тем не менее оставил за ним руководство военными операциями. Из переговоров 30 августа мы узнаем, что это произошло потому, что именно Алексеев «настаивал на необходимости полнейшей преемственности в управлении войсками». Он настаивает на ней и теперь, хотя Корнилов этим пользуется, чтобы предъявить еще один маленький ультиматум. «Чтобы я мог продолжать свою оперативную работу.., необходимо, чтобы правительство отменило распоряжения, в силу которых прекратились намеченные мною стратегические перевозки войск». «Постараюсь добиться этой отмены», – примирительно отвечает Алексеев. Действительно, он добился этого, за исключением перевозок к Петрограду, Москве, на Дон и к Могилеву (соответствующий пункт мы видели в приказе 1 сентября, см. выше). «От правительства зависит ответ на вашу телеграмму; мольба о сильной, крепкой власти есть общая мольба всех любящих родину… Вы можете быть уверены в самой горячей поддержке вашего призыва». Но, разумеется, за результат Алексеев не ручается»: «Я совершенно не ориентирован в общей внутренней обстановке управления».

Конечно, «ультиматум» Корнилова удовлетворен не будет. Деникин, его генералы и сам он уже утром этого дня преданы суду за мятеж. Вообще никаких «требований» и «условий» от генерала Корнилова не примут, и это предстоит генералу Алексееву пояснить Корнилову по приезде в Ставку. Но уже по пути туда он наталкивается на распоряжения самого Керенского и Верховского, которые совершенно грозят сорвать его примирительную миссию. Выехав 31 августа в Могилев, он в Витебске узнает, что, по распоряжению Керенского, в г. Орше собирается отряд полковника Короткова «для действий против Могилева и для арестов генерала Корнилова и других лиц». «Пришлось, – сообщает генерал Алексеев в своих показаниях, – остановиться в Витебске и Орше, чтобы предотвратить возможность столкновения». Только что, в три часа дня 1 сентября, Алексеев прибывает в Могилев, как тотчас же по аппарату получает новое извещение от Верховского из Москвы, где тоже готовится экспедиция. «Сегодня выезжаю в Ставку с крупным вооруженным отрядом, для того чтобы покончить то издевательство над здравым смыслом, которое до сих пор имеет место. Корнилов, Лукомский, Романовский, Плющик-Плющевский, Пронин и Сахаров должны быть немедленно арестованы и препровождены – это является целью моей поездки, которую считаю совершенно необходимой. Вызвав вас к аппарату, надеялся услышать, что эти аресты уже произведены». «В то же время, – продолжает генерал Алексеев, – из Петрограда по другому аппарату говорит Керенский, что в его отсутствие получен ряд сообщений, устных и письменных, что Ставка имеет гарнизон из всех родов оружия, что она объявлена на осадном положении, что на десять верст в окружности поставлена сторожевая охрана, произведены фортификационные работы, размещены пулеметы и орудия». «Я, – сообщает Керенский Алексееву, – принимая во внимание всю обстановку, не считал возможным подвергнуть вас и следственную комиссию возможному риску и предложил Короткову двигаться». Генерал Алексеев утверждает, что за исключением факта, что Могилев и окрестности на 10 верст были объявлены в осадном положении, все остальное было вымыслом, подсказанным тем, что «у страха глаза велики».

С этим в сущности соглашается и Керенский в своих показаниях. «В то время, – говорит он, – мы были осаждены целым рядом потом оказавшихся фантастическими сведений, вроде окружения Могилева фортификационными сооружениями, установки пулеметов и орудий на склонах Губернаторской горки и в губернском саду… Кроме того, всюду начали возникать отряды войск, которые стремились к Могилеву для задержания Корнилова». И Керенский признает, что он поощрял эти отряды. Узнав, что отряд Короткова «самочинно появился в Орше», он телеграфирует Короткову, чтобы тот «подготовил, организовал наступление, но чтобы он действовал только по соглашению с Алексеевым» (175). В то же время Алексееву, как мы только что видели, он сообщает, что «предложил Короткову двигаться». Объясняя эти противоречия, Керенский говорит, что, с одной стороны, подобными распоряжениями «все вводилось в известные рамки», а с другой – «на всякий случай, нужно было считаться со всеми этими слухами». Хотя он лично и «не особенно доверял им», но боялся в случае бездействия «оказаться уже окончательно предателем и контрреволюционером» в глазах левых. Едва ли, однако, Керенский прав, что тут с его стороны была только двойная игра. Он, очевидно, еще сохранил по отношению к заговору Корнилова то чувство, которое они с Некрасовым испытали вечером 26 августа после заявления В. Н. Львова. Даже и потерпевший неудачу Корнилов оставался для него «опасным врагом», с которым борьба может быть «серьезной». Нужно было как можно скорее добить Корнилова, нужно «для собственного успокоения», как выразился сам Керенский при другом случае – давая иное назначение генералу Крымову, чтобы не видеть его во главе 3-го корпуса. Ведь все-таки «террор довольно серьезный был в Могилеве», и «Корнилов так прямо и объявил, что те, кто против него, будут расстреливаться». «Вопрос о верховном командовании оставался не выясненным; в Ставке, в самом сердце армии, все оставался Корнилов, продолжая отдавать технические приказания».