Текст книги "История второй русской революции. С предисловием и послесловием Николая Старикова"

На прощание Завойко твердил Львову: «Не забудьте три пункта: во-первых, немедленная передача Временным правительством всей военной и гражданской власти в руки верховного главнокомандующего; во-вторых, немедленная отставка всех членов Временного правительства; в-третьих, объявление Петрограда на военном положении». И, глядя в упор в глаза Львову, Завойко многозначительно произнес: «Привезите Керенского!»

В. Н. Львов совсем запутался. Как же так? Он – «друг» Керенского – должен везти его на верное убийство. Он, не участник заговора, везет правительству ультиматум. Или понять это так, что он спасает жизнь Керенскому и предупреждает правительство против заговора большевиков? Было поздно думать. В. Н. Львов не отличался силой воли. Теперь было ясно, что он исполнял не «свой» план, а чей-то другой и притом известный ему лишь в случайных отрывках… Но остановиться Львову было уже нельзя. Он ехал в Петроград на свидание с Керенским. Он «вез поручение верховного главнокомандующего к председателю Временного правительства как посредник между ними».

25 августа в Ставке. В Ставке тем временем работа кипела. 25 августа Корнилов провел отчасти в разработке политического плана, в ожидании принятия или отвержения Керенским его предложения; отчасти в разработке своего военного плана, связанного с образованием особой петроградской армии с передвижением войск. Политический вопрос о реконструкции власти он предоставил обсуждать своим доверенным лицам: Завойко и Аладьину, а также комиссару Филоненко. «Я предложил им, – рассказывает сам Корнилов, – считая их за людей, хорошо знающих наших выдающихся общественных деятелей, и имея в виду мой разговор с Савинковым и Львовым, наметить такую схему власти, которая, включая лучшие силы всех главных политических партий, могла бы дать Временное правительство твердое, работоспособное, пользующееся доверием страны и армии. Был набросан проект Совета народной обороны с участием верховного главнокомандующего в качестве председателя, А. Ф. Керенского – министра-председателя, Б. В. Савинкова, генерала Алексеева, адмирала Колчака и Филоненко. Этот Совет обороны должен был установить коллективную диктатуру, так как установление единоличной диктатуры было признано нежелательным. На посты других министров намечались: Тахтамышев, Третьяков, Покровский, граф Игнатьев, Аладьин, Плеханов, Г. Е. Львов и Завойко.

В показаниях Филоненко, вообще не очень надежных, заслугу перехода Корнилова от идеи о диктатуре единоличной к идее коллективной диктатуры этот комиссар приписывает себе. Он убедил, по его словам, Корнилова, что единоличность власти будет фиктивна, так как «не обладающий достаточными познаниями в областях знаний невоенных» Корнилов вынужден будет передать фактическую власть «безответственной камарилье». Кроме того, диктатура «не была бы принята широкими слоями демократии, и произошла бы гражданская война». В частности, Корнилов будет иметь против себя Савинкова и его самого. «Тогда, – рассказывает Филоненко (тот разговор был еще днем 23-го, до беседы с В. Н. Львовым), генерал Корнилов спросил меня: «Что же делать, когда ясно, что у данного состава правительства не хватает энергии на проведение тех мероприятий, которые необходимы для спасения страны от внешнего и внутреннего рабства и когда время не терпит?» Филоненко ответил, что сильная революционная власть возможна и не в форме диктатуры: например, «малый военный кабинет или директория Временного правительства». «Развивая свою мысль дальше, – продолжает Филоненко, – я указал, что имеются основания полагать, что именно в таком виде разрешится правительственный кризис, который должен последовать с принятием министром-председателем нашего доклада… Либо с его отвержением должны уйти в отставку генерал Корнилов, Савинков и я, либо с его принятием должны выйти из состава кабинета лица, для которых его положения являются заведомо неприемлемыми». Таким образом, та перемена, которую Савинков и Филоненко ожидали уже 10 августа, теперь, по их предположению, должна была наступить неизбежно. Филоненко уже рисовал перед Корниловым и выход из этого кризиса: создание «директории», которая будет «популярна и сильна», если в состав ее войдут Корнилов и Керенский. Корнилов спросил тогда, войдет ли в такую директорию сам Филоненко. Последний ответил, что войдет, если там будут Савинков и Керенский и если они согласятся на его вступление. После этого Корнилов снова, уже в прямой форме, поставил вопрос о диктатуре: «А если бы оказалось, что Временное правительство и такой малый кабинет в его составе все-таки недостаточно сильны и оказалось бы нужным перейти к диктатуре, вы не согласились бы мне помочь?..» Филоненко отвечал патетически: «Я бы бесповоротно ушел тогда от активной политической жизни и как республиканец покинул бы, вероятно, страну». Генерал Корнилов прошел несколько шагов в раздумье, драматизирует он дальнейшую сцену. – «Да, я тоже стою за директорию… Но только надо делать скорей, ведь время не ждет». Вечером, по словам Филоненко, Корнилов возобновил эту беседу и, вскользь сказав о посещении Львова, просил Филоненко указать кандидатов в кабинет, «ставящий себе целью оборону страны и приведение армии и тыла в порядок». Филоненко указал тогда на Церетели, Плеханова, Аргунова, Малянтовича, Зарудного, Тахтамышева, Набокова, Карташева, Кокошкина. «Имена Аладьина, Завойко и Львова ни генералом Корниловым, ни мной названы не были». Сам Филоненко, по его словам, был приглашен Корниловым в министры иностранных дел. Все эти разговоры происходили с глазу на глаз. Но вечером 26-го Филоненко присутствовал вместе с Аладьиным при попытке Завойко побеседовать «на политическую тему о составе кабинета и о своей роли в качестве министра продовольствия». Аладьин молчал. Корнилов был, видимо, недоволен словоохотливостью Завойко. Видно было, что решения, изложенные выше Корниловым, были уже приняты в более тесном кругу (Аладьин и Завойко) без дальнейшего участия Филоненко. Из откровенных разговоров с Верховским Филоненко почувствовал уже к этому времени, что в воздухе пахнет приближением грозы.

Гражданские и военные меры Корнилова. Вечером этого дня, 26 августа, генерал Корнилов был вызван к прямому проводу А. Ф. Керенским, уже успевшим повидаться с В. Н. Львовым (см. ниже). «Я видел генерала Корнилова после этого разговора, – показывает кн. Трубецкой. – Вздох облегчения вырвался из его груди, и на мой вопрос: значит, правительство идет вам навстречу во всем? – он ответил: да. «Ни малейших сомнений в точности передачи В. Н. Львовым А. Ф. Керенскому и Корнилову их взаимных предложений у меня не было», – хотя это сомнение и возникало ранее у кн. Трубецкого, как только он узнал, что Корнилов своим парламентером выбрал В. Н. Львова. «Знает ли Корнилов, что Львов – человек ограниченный?» – спросил он адъютанта Корнилова. Тот улыбнулся: «Это знают все, но генерал Корнилов сказал, что ведь передать-то сказанное ему он может и что он еще так недавно был членом кабинета Керенского». Теперь эти сомнения были устранены самым фактом согласия Керенского 27-го приехать лично. Оставалось обставить как следует политическое совещание при Ставке, и генерал Корнилов решил привлечь «к участию в обсуждении вопроса о состоянии страны и о мерах, необходимых для спасения от окончательного развала ее и армии», М. В. Родзянко, П. Н. Милюкова, В. А. Маклакова и Г. Е. Львова. Им были посланы приглашения «вследствие грозного положения страны не отказать пожаловать на совещание в Ставку не позднее 29 августа». Князь Трубецкой предложил было послать общественным деятелям телеграммы также от себя, ибо им «очень важно знать, что Корнилов действует с ведома Временного правительства и при участии Керенского, и что без такого указания смысл совещания им может быть неясен». Но в силу ли неясного понимания политической стороны положения или в силу полной уверенности в единогласии с правительством, сложившейся в этот вечер, посылка телеграммы Трубецкого была признана совершенно излишней.

Насколько велика была уверенность в том, что Керенский сговорился с Львовым, видно из того, что из Москвы в этот день, 26-го, Добринским была послана следующая телеграмма «Керенскому для Львова: на обратном пути заезжайте за Родзянко». Приглашенным были оставлены места в вагоне Ставки.

Рядом с этими политическими мероприятиями Корнилов принимал и военные меры в прямой связи с тем, в чем он уговорился с Савинковым. Посылая третий конный корпус к Петрограду, он, однако, не сделал тех уступок, на которые рассчитывал Савинков: не выделил из третьего корпуса туземной дивизии, подчиненной ему особым приказом еще 24 августа, и не отменил назначения генерала Крымова. Самым серьезным отступлением от намерений правительства, однако, Керенский считает то, что отряд Крымова посылался вовсе не в распоряжение Временного правительства, как вытекало бы из выделения Петрограда в особую единицу, а как часть новой петроградской армии, приказ о формировании которой был подписан Корниловым того же 26 августа, но не разослан в войска «по преждевременности» и не сообщен правительству. Керенский усматривал в этом желание Корнилова «скушать» правительство в Петрограде, хотя он признавал, с другой стороны, что, по мнению Корнилова, все равно отдельное управление войсками Петрограда прекратилось бы с предполагавшимся отъездом правительства из столицы. Требования о введении военного положения и о передаче войск Петроградского округа в распоряжение главнокомандующего Керенский стал получать от Корнилова «сейчас после прорыва в Риге». «Часть Временного правительства готова была пойти на это».

Несомненно во всяком случае, что рядом с военными мотивами посылки крымовского отряда, которые перечисляют сам Керенский («обеспечение правительства силой для под держания порядка», «поток беженцев из Балтики») и Савинков («реальное осуществление военного положения», «защита правительства от посягательств большевиков»), продвижение войск имело для Корнилова совершенно определенное специальное значение. Это значение точно определено в инструкции, которую получил генерал Крымов в тот же вечер, 26 августа, отправляясь в район расположения своих частей. Вот «две задачи» этой инструкции генералу Крымову, изложенные самим Корниловым в его показаниях.

1. «В случае получения от меня или непосредственно на месте сведений о начале выступления большевиков немедленно двигаться с корпусом на Петроград, занять город, обезоружить части Петроградского гарнизона, которые примкнут к движению большевиков; обезоружить население Петрограда и разогнать Совет». Все содержание этого пункта было, как мы видели, обсуждено с Савинковым в Ставке 25 августа.

2. «По окончании исполнения этой задачи генерал Крымов должен выделить одну бригаду с артиллерией в Ораниенбаум и по прибытии туда потребовать от Кронштадтского гарнизона разоружения крепости и перехода на материк». В пояснение последней задачи генерал Корнилов прибавляет: «Согласие министра-председателя Керенского к разоружению крепости Кронштадта и вывода гарнизона последовало 8 августа».

На эту ссылку на него Керенский возражает лишь, что ему принадлежит не только «согласие», а сама инициатива упразднения Кронштадтской крепости, но что он «не давал согласия на способ ликвидации крепости, предложенный Корниловым». Как бы то ни было, и эта вторая задача стоит в связи с борьбой против большевиков, а не с желанием «скушать» правительство в Петрограде.

День 26-го кончился, как видим, в Ставке при полном штиле и безоблачном политическом небе. Но в Петрограде уже собиралась гроза.

VII. «Уговор» превращается в «заговор»

Свидание Львова с Керенским 26 августа. Сильно смущенный впечатлениями, полученными в Ставке, но тем более уверенный в важности той услуги, которую готовился оказать и России, и своему «личному другу» Керенскому, В. Н. Львов приехал в Петроград. В сознании важности своей миссии он тотчас потребовал у Керенского аудиенции, Керенский отвечал, что занят, и просил прийти «завтра». Тогда В. Н. Львов позвонил адъютанту и объяснил ему, что его дело не терпит отлагательства.

Еще бы: ведь речь теперь шла не только о реконструкции власти, составлявшей предмет беседы с Керенским 22 августа, и не только об отчете о хорошо исполненном поручении, но о спасении жизни Керенского. Ибо то новое, что привез с собой В. Н. Львов теперь из Ставки, были собранные им сведения о неизбежности и срочности готовящихся в Петрограде событий, а также о враждебном отношении офицерства к Керенскому. Львов беседовал в Ставке не только с Корниловым. Можно себе представить, что говорилось в эти дни в офицерских кругах и среди общественных деятелей правых направлений, с которыми Львов сталкивался в Ставке. В конце концов жизнь министров и в Ставке была небезопасна. Но ведь приглашал Керенского сам Корнилов: он «хотел спасти Керенского». А в Петрограде тотчас же – в предстоящую ночь, быть может, – грозили опасности гораздо более серьезные… Впоследствии в своих показаниях В. Н. Львов, кажется, сам перестал понимать, спасал ли он Керенского при помощи Корнилова или спасал его от Корнилова. Как бы то ни было, он спасал Керенского. С этим настроением он пришел к нему в 6 часов вечера и раскрыл ему свою душу.

Первое же впечатление Керенского сильно озадачило добровольного посредника. По сообщению Савинкова, «Керенский был ошеломлен». Ведь только накануне Савинков «заверил его от имени Корнилова, что верховный главнокомандующий остается верен Временному правительству. Кого же здесь морочат? Только не его – Керенского». «Над вами пошутили, – были его первые слова, когда В. Н. Львов кончил свое сообщение. – Вы сделались жертвой мистификации. Вы хотите, чтобы я тотчас доложил об этом Временному правительству? Я не решусь этого сделать: министры просто посмеются надо мной». Эти слова в свою очередь должны были ошеломить Львова. Разве он не исполнял формального поручения Керенского, данного всего 4 дня тому назад? Так не встречают парламентера. Видимо, было что-то, что в сознании Керенского провело черту между беседой 22-го и беседой 26 августа. То новое, что привез с собой В. Н. Львов и что меняло весь характер решения Корнилова, это была именно срочность решения. Корнилов не только советовал, Корнилов начал действовать. И когда В. Н. Львов в ответ на сомнения Керенского стал уверять его, что он в самом деле только что видел Корнилова, видел его после Савинкова, и что Корнилов в самом деле указывал на опасность пребывания правительства в Петрограде в ближайшие дни, то у Керенского должна была мелькнуть мысль: а что если в самом деле так? Какова же в таком случае роль Савинкова? Может быть, меня хотели усыпить, чтобы лучше захватить врасплох? Мысль, близкая А. Ф. Керенскому, который уже сам собирается ответить тем же. Боясь, что незримый, скрытый враг предупредит его, он сам спешит предупредить врага и для этого торопится использовать неосторожное признание услужливого друга. Вот когда, наконец, Корнилов пойман. Значит, он действительно – контрреволюционер? И, значит, вот где, наконец, эта контрреволюция, которую правительство тщетно ищет уже много недель и которая везде и нигде. Мысль, что надо спешить и что враг раскрыт, видимо, поглощает Керенского и вытесняет на время все остальные. Здесь ключ его поведения в ближайшие часы и дни.

И прежде всего здесь ключ к пониманию его дальнейшего разговора с В. Н. Львовым. А. Ф. Керенский сразу принимает тон ничего не подозревающего благодушия и покорности судьбе. «Ну, что же, я уйду»… «Я и без того собирался уйти на покой»… Затем следует давно ожидаемое собеседником и несколько запоздавшее признание важности его дружеской услуги: «Знаете ли, только вы один могли мне сказать это».

Но надо довершить дружескую услугу. Важные сообщения Львова сделаны по-приятельски, без свидетелей. Чтобы сделать из них то употребление, которое уже рисуется в уме Керенского, чтобы застать врага врасплох, нужно иметь юридическое основание, письменный документ.

Юрист и участник многих политических процессов вступает теперь в не совсем привычную ему роль прокурора и судебного следователя зараз, если только роль эта не началась 22-го. «Я говорил в течение часа, – рассказывает Львов, – и вдруг мне было предложено набросать мои слова на бумаге. Тяжело». Думский депутат, уже встревоженный, садится и поневоле пишет, «выхватывая отдельные мысли». Министр-председатель нервно шагает по комнате и следит, как лист бумаги покрывается чернильными строками. Под конец Керенский уже не выдерживает роли. «Я не успел даже прочесть написанную мной бумагу, как он, Керенский, вырвал ее у меня, и положил в карман». Аудиенция, начавшаяся дружеской беседой и кончившаяся допросом, окончена; требуемый документ налицо. На очереди теперь очная ставка.

Беседа Львова с Керенским изложена здесь как по показаниям Львова, так и по моим личным воспоминаниям: В. Н. Львов был у меня непосредственно до и тотчас после своей беседы с Керенским. Выслушаем теперь и другую сторону: показания Керенского о той же беседе и его комментарии к своим показаниям.

«Во второй приезд Львов совершенно изменил манеру», – подтверждает Керенский наше описание. На (приведенный выше мной) вопрос Керенского: «Вы опять по этому делу?», ответ Львова гласил: «Нет, теперь все по-другому; обстановка совершенно изменилась». «В этот раз, – показывает Керенский, – он уже вовсе не говорил о том, что надо ввести во Временное правительство новые элементы, что надо расширить базу. Он с места в карьер сказал, что приехал меня предупредить, что мое положение крайне рискованно, что я обречен, что в ближайшем времени будет большевистское восстание и правительству не будет оказано никакой поддержки и что за мою жизнь никто не ручается и т. д. Когда же он увидел, что ничего не действует и что я отшучиваюсь: что суждено, то суждено, тогда он сразу оборвал разговор. Потом, видимо, очень волнуясь, сказал: “Я должен вам передать формальное предложение”. – “От кого?” – “От Корнилова”».

Дальнейший разговор, сразу выведший Керенского из шутливого настроения, изложен Керенским в комментарии к его показаниям. «В шестом часу дня 26 августа в мой официальный кабинет вошел В. Н. Львов и после довольно долгих разговоров о моей обреченности, о его желании спасти меня и т. д. на словах изложил приблизительно следующее. Генерал Корнилов через него, Львова, заявляет мне, Керенскому, что никакой помощи правительству в борьбе с большевиками оказано не будет; что, в частности, Корнилов не отвечает за мою жизнь нигде, кроме как в Ставке, что дальнейшее пребывание у власти в правительстве недопустимо; что генерал Корнилов предлагает мне сегодня же побудить Временное правительство вручить всю полноту власти главковерху, а до сформирования им нового кабинета министров передать текущее управление делами товарищам министров, объявить военное положение во всей России; лично же мне с Савинковым в эту ночь выехать в Ставку, где нам предназначены министерские посты: Савинкову – военное, а мне – юстиции. Причем Львов оговорил, что последнее (то есть отъезд в Ставку) сообщается только для моего сведения и оглашению в заседании Временного правительства не подлежит»…

«Сначала я расхохотался. Бросьте, говорю, шутить, В. Н. – “Какие тут шутки, положение чрезвычайно серьезное”, – возразил Львов и крайне взволнованно, несомненно, искренне, стал убеждать меня спасти свою жизнь, а для этого “путь только один – исполнить требование Корнилова”. Он сам на себя похож не был. Я бегал взад и вперед по огромному кабинету, стараясь разобраться, почувствовать, в чем дело, почему Львов и т. д. Вспомнил его заявление в первый приезд о “реальной силе”, сопоставил с настроением против меня в Ставке и со всеми сведениями о назревшей заговорщической попытке, несомненно, связанной со Ставкой, и как только прошло первое изумление, скорее, даже потрясение, я решил еще раз испытать и проверить Львова, а затем действовать – действовать немедленно и решительно. Голова уже работала, не было ни минуты колебаний, как действовать. Я не столько сознавал, сколько чувствовал всю исключительную серьезность положения… Успокоившись, я сознательно сделал вид, что перестал сомневаться и колебаться и лично решился подчиниться… Я ему, наконец, сказал: “Вы сами понимаете, В. Н., что, если я приду во Временное правительство и сделаю такое заявление, ведь все равно никто не поверит и сочтут меня за сумасшедшего или пошлют раньше проверить и спросить, делал ли мне такое предложение Корнилов… Если вы ручаетесь, так напишите”. – “С удовольствием, потому что я, как вы знаете, никогда неправды не говорю”. – Взял и написал». Вот текст записки В. Н. Львова (Это как раз три пункта, сформулированные Завойко, см. выше).

1. Генерал Корнилов предлагает объявить Петроград на военном положении.

2. Передать всю власть, военную и гражданскую, в руки верховного главнокомандующего.

3. Отставка всех министров, не исключая и министра-председателя, и передача временного управления товарищам министров, впредь до образования кабинета верховным главнокомандующим. В. Н. Львов, Петроград, августа, 26-го дня 1917.

А. Ф. Керенский «закрепляет» преступников. «Как только он стал писать, – вспоминает Керенский, – у меня исчезли последние сомнения… Все предыдущее – деятельность разных союзов, хлопоты вокруг Московского совещания, печать, донесения о заговорах, поведение отдельных политических деятелей, ультимативная кампания Ставки, посещение князя Г. Е. Львова Аладьиным[66]66
  Ср. Дело Корнилова, с. 117, Аладьин обращался к кн. Львову между 16 и 21 августа «с просьбой устроить ему, Аладьину, свидание по исключительной важности делу». Хотя князь Львов отказался это сделать, но Аладьин, уходя, сказал, что «будет столько-то дней ждать ответа в Национальной гостинице», причем подчеркивал, что он «из Ставки» и «совершенно серьезно» говорил: «Пусть Керенский имеет в виду, что впредь никаких перемен в правительстве без согласия Ставки не должно быть» (с. 185). Очевидно, Аладьин имел такую же миссию, что и В. Н. Львов, и Керенский, быть может, прав, что Львова употребили для этой миссии именно потому, что Аладьину не удалось проникнуть к Керенскому (см. с. 117).


[Закрыть], недавняя телеграмма Корнилова, поддерживающая железнодорожников в их невероятных требованиях, настаивание на передаче Ставке петербургских войск – все, все осветилось сразу таким ярким светом, слилось в одну такую цельную картину. Двойная игра сделалась очевидной. Конечно, тогда я бы не мог все доказать по пунктам, но сознавал я все это с поразительной ясностью. Мгновения, пока Львов писал, – голова напряженно работала. Нужно было сейчас же установить формальную связь В. Львова с Корниловым, достаточную для того, чтобы Временное правительство этим же вечером могло принять решительные меры. Нужно было сейчас же “закрепить самого Львова, то есть заставить его повторить весь разговор со мной в присутствии третьего лица. Я чувствовал, что нужно действовать так, а не иначе…”

Между тем Львов закончил и, подавая мне документ, сказал: “Это очень хорошо, теперь все кончится мирно. Там считали очень важным, чтобы власть от Временного правительства перешла легально. Ну а вы, что же, поедете в Ставку?” – спросил он». «Не знаю почему, – замечает Керенский, – этот вопрос как-то кольнул, насторожил меня, и почти неожиданно для самого себя я ответил: “Конечно, нет, неужели вы думаете, что я могу быть министром юстиции у Корнилова?” Тут произошло нечто странное. Львов вскочил, просиял и воскликнул: “Конечно, не ездите. Ведь для вас там ловушка готовится. Он вас там арестует, уезжайте из Петрограда… А там вас ненавидят, – волновался Львов”»[67]67
  Эта последовательность мысли Львова очень близко соответствует тому, что Львов 22 августа говорил В. Д. Набокову (см. выше).


[Закрыть]…

Эти последние слова чрезвычайно характерны и для самого Львова, и для создавшегося положения. «Парламентер» передавал слова Корнилова. «Личный друг» делал вывод из разговоров офицеров в Ставке. Лично себя Львов сливал то с политикой Корнилова, то с судьбой Керенского. Тут же, в Зимнем дворце, ожидая приема у Керенского, он говорил: «Он (Керенский) не хотел быть диктатором, так мы его ему дадим»[68]68
  Дело Корнилова, с. 488.


[Закрыть]. А в кабинете он умолял Керенского «не ехать в Ставку», подряд утверждая, что «там» хотят легального перехода власти и что «там» Керенского арестуют. Через несколько дней «личная дружба» превращается в личную политику, и весьма плохую, когда уже после выяснившейся неудачи Корнилова испугавшийся за самого себя Львов пишет Керенскому из-под ареста поздравительную записку: «Поздравляю вас от души. Рад, что спас вас из рук Корнилова. Ваш В. Львов. 30 августа». Эта черта бросает особый свет на ту психологию, с которой четыре дня раньше В. Н. Львов исполнял свою миссию. Он был тогда, несомненно, уверен, что он – на стороне успеха.

Сопоставляя теперь обе картины, как они рисуются в изложении В. Н. Львова и А. Ф. Керенского, мы можем признать, что существенные черты разговора представляются в обеих одинаково. Различно только намерение Львова от этого впечатления, которое произвел его разговор и которого, конечно, он вовсе не ожидал. Он ведь говорил о «легальном переходе власти», о спасении жизни Керенского, а Керенский делал вывод: «двойная игра сделалась очевидной». Читая рассказ Керенского, мы почти присутствуем при этой, совершенно клинической картине моментального синтеза, подготовленного долгими месяцами подозрений и страха. Все прошлое слилось в одно и «осветилось сразу». Все будущее свелось к напряженному желанию тут же изловить преступное с поличным. Естественно, что, смотря на поразивший его новый факт, так сказать, поверх текущего момента, Керенский потерял способность спокойной и холодной оценки. Из политика, призванного заботиться о поддержании «национального равновесия», он в эти минуты окончательно превратился в страстного борца за собственную власть. Адвокат, следователь, судья – все это соединилось в одном лице. «Закрепить Львова», «установить формальную связь», «достаточную», чтобы оправдать перед правительством немедленное принятие «решительных мер»: такова теперь была единственная задача Керенского.

С этой целью прежде всего он решил добиться от Корнилова подтверждения миссии Львова. Расставаясь, он условился со своим собеседником съехаться к 8 часам в дом военного министра на Мойке для совместного разговора с Корниловым по аппарату Юза. В своем комментарии Керенский утверждает: «Тут между нами было решено, что об отставке генерал Корнилов будет извещен телеграфно, а я в Ставку не поеду». Решаюсь думать, что память тут изменила Керенскому. По крайней мере вернувшийся после разговора ко мне В. Н. Львов, хотя и несколько встревоженный, был очень далек от подозрений, какое употребление сделает Керенский из предложения Корнилова. Господствующим настроением его в эти минуты было чувство обиды, что Керенский ему не поверил и признал нужным, во-первых, потребовать письменного документа и, во-вторых, устроил ему очную ставку по аппарату с самим Корниловым. В результате этой проверки он не сомневался. Этому соответствует и первая фраза, которую, по показанию Керенского, В. Н. Львов произнес, встретив его уже выходящим из аппаратной комнаты. «Что же, Александр Федорович, я верным другом оказался? Не обманул вас?» «Я говорю: нет», – рассказывает Керенский.

Замешкавшись у меня, В. Н. Львов опоздал приехать к сроку и в разговоре по аппарату не участвовал. «Корнилов уже минут 20–25 ждал у провода», и Керенский «решил говорить один, так как характер предстоящего разговора делал присутствие или отсутствие одного из нас у аппарата совершенно безразличным: ведь тема разговора была заранее установлена».

Это заявление, однако, находится в полном противоречии с собственными показаниями Керенского о тех задних мыслях, с которыми он ставил Корнилову те или иные наводящие вопросы по аппарату Юза. «Я хотел закрепить на ленте Юза 4-й пункт, которого на бумаге (написанной Львовым) не было». «Мне хотелось узнать, действительно ли они верят в (восстание) большевиков или это только предлог».

Ярче всего эти задние мысли наводящих вопросов Керенского вырисовываются в тех несоответствиях, которые получаются между ними и ответами Корнилова. Достаточно обратить внимание на подчеркнутые ниже слова юзограммы, чтобы дать себе ясный отчет в значении этих несоответствий и несовпадений. Вот полный текст разговора по аппарату.

1. – «Здравствуйте, генерал. У аппарата В. Н. Львов и Керенский. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем.

– Здравствуйте, Александр Федорович, здравствуйте, Владимир Николаевич. Вновь подтверждаю тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия (см. выше), очерк, сделанный мной Владимиру Николаевичу. Вновь заявляю: “события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок” (но не подчинения немедленно. – П. М.).

Керенский, естественно, не мог считать такое подтверждение «достаточным». Поэтому он повторил свой наводящий вопрос уже в более определенной форме, от имени В. Н. Львова:

2. – Я, В. Н., вас спрашиваю: то определенное решение нужно исполнить, о котором вы просили известить меня Александра Федоровича, только совершенно лично[69]69
  «Совершенно лично» передали только приглашение в Ставку.


[Закрыть]. Без этого подтверждения лично от вас А. Ф. колеблется вполне доверить.

– Да, подтверждаю, что я просил вас “передать Александру Федоровичу мою настоятельную просьбу приехать в Могилев”.

Это опять было совсем не то, что нужно. И Керенский в третий раз уже от своего имени «закрепляет».

3. – Я, А. Ф., понимаю ваш ответ как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем. Сегодня это сделать и выехать нельзя. Надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?

– Настоятельно прошу, чтобы Б. В. приехал вместе с вами. Сказанное мной Владимиру Николаевичу в одинаковой степени относится к Б. В. Очень прошу не откладывать вашего выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить вас.

4. – Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае?

– Во всяком случае.

– До свидания, скоро увидимся?

– До свидания».

Казалось бы, так много другого можно было сказать друг другу в такую минуту, много такого, что могло бы предупредить непонимание, выяснить до конца запутавшееся положение и совершенно изменить ход дела путем какого-нибудь общего решения. Но Керенский уже говорит с подследственным и только устанавливает факты.

Результатом своего закрепления он очень доволен. «Разговор дал больше, чем можно было ожидать, – заявляет он. – Он подтвердил не только полномочие Львова говорить от имени Корнилова, но удостоверил и точность передачи слов последнего первым». И целым рядом софистических доказательств Керенский пытается установить, что два заговорщика понимали друг друга с полуслова и говорили на разных концах провода совершенно одно и то же: говорили именно то, что нужно было Керенскому для «достаточного» обоснования перед правительством его «решительных действий».

Характерным образом так формулирует это упрощенное политическое значение разговора по прямому проводу и ближайший сотрудник Керенского Некрасов. «Этим ответом, – заявляет он в своем рассказе журналистам («Речь», 13 сентября), – генерал Корнилов принял на себя полностью ответственность за содержание ультиматума, предъявленного В. Н. Львовым. Передать генералу Корнилову полный текст ультиматума, подписанного В. Н. Львовым, представилось невозможным. Есть вещи, которые нельзя доверять даже аппарату Юза. Ведь ультиматум “генерала Корнилова мог бы получить распространение в тысячах экземплярах”». Так, очевидно, думал и Керенский, больше всего боявшийся преждевременного разглашения и предпочитавший применить свой упрощенный прием, чтобы вырвать признание у подсудимого, в виновности которого он уже не сомневался. Habemus conftentem reum!..[70]70
  Считать обвинение доказанным.


[Закрыть]