Текст книги "Связанный гнев"

Бородкин передал запечатанный конверт. Пестов, осмотрев конверт, спросил:

– Как ей там можется? Сдается мне, что по-прежнему не признает старость?

– Удивительно энергичная женщина.

– Правильно изволили выразиться. Именно женщина, а не старуха. Давняя моя знакомица. Вы лично давно с ней знакомство свели?

– С прошедшего февраля.

– Совсем недавно.

– Позвольте при вас полюбопытствовать, о чем на сей раз пишет.

– Очень прошу прочесть.

Пестов карандашом аккуратно открыл конверт. Вынул из него вчетверо сложенный листок из ученической тетрадки в клеточку, развернув его, стал читать:

«Родимый Лука Никодимыч!

Пишу тебе, что податель сего человек дельный. Живым словом скажет тебе о себе и о своем деле, в коем нужна твоя мудрая помощь. Ты сделай милость, выслушай его со вниманием, да и уважь его стремление. Тебе от себя да от Архипа желаю здравия и по земле бодрой поступи.

Кесиния Рыбакова».

Прочитав письмо, Пестов глазами внимательно пересчитал на листке клетки, в которых уместилось первое слово «родимый». Оно заняло восемь клеток, а слова подписи четырнадцать клеток. Переведя взгляд на посетителя, Пестов заговорил:

– Рад узнать вас. По имени-отчеству как позволите звать?

– Макарий Осипович.

– Как всегда, письмо знакомицы немногословно, но со смыслом. Полагаю, что дело у вас серьезное?

– Позволите изложить.

– Судя по облику вашему, связано оно с торговлей, а потому требует с моей стороны вдумчивого внимания. А что, если мы поговорим с вами о нем сразу в присутствии владелицы промыслов? Я как раз через минуту должен пойти к ней для разговора и, доложив о вашем визите ко мне, обговорю с ней время свидания с вами.

– Буду рад.

– Вот и хорошо. Попрошу часика через два зайти ко мне. Остановились у кого?

– Не успел еще. Только приехал.

– В случае чего у нас приютим. Имеются комнаты для такой надобности. Погуляйте по заводу. У нас здесь для глаз много приятного, да и утро доброе.

– Скворцы поют, напоминая про детство.

– Просто оглушают своими трелями. Соловьям конкуренты. У меня сейчас время горячее. Промыслы ожили, а ведь на них народ по нраву беспокойный.

Протянув Бородкину руку через стол, Пестов впервые за время свидания улыбнулся, и тотчас взгляд его глаз потеплел.

После ухода посетителя Пестов, встав из-за стола, подошел к окну, смотрел, как Бородкин уходил по дощатым тротуарам к торговым рядам и скоро затерялся среди покупателей возле лабазов и лавок. Пестов вспомнил, что четыре дня назад машинист с железной дороги предупредил его о приезде человека с письмом от Кесинии Рыбаковой, вкратце сказав кое-что о том человеке.

Вернувшись к письменному столу, Пестов еще раз карандашом пересчитал клетки, занятые написанными словами. Зажег свечу в подсвечнике, листок письма поднес к огню. Когда он загорелся, Пестов держал его в руке на весу, потом положил в пепельницу, наблюдая, как синий огонек вконец обуглил листок, довольный, что Кесиния Рыбакова четко выполняет непременное условие их переписки, занимая первым словом восемь клеток, а своим именем и фамилией четырнадцать.

Бережно взяв с пепельницы сгоревшее письмо, Пестов в кулаке растер пепел и, сдунув с ладони, вышел из кабинета в контору, громко сказав Зайцеву:

– К хозяйке пошел. Не позабудь к вечеру изготовить поименные старательские ведомости.

* * *

У Сучковых в столовой за столом обедали Олимпиада Модестовна, Софья Сучкова, Макарий Бородкин и Лука Пестов.

Придя вторично в контору, Бородкин больше часа разговаривал с Пестовым о задуманной им торговле на приисках. И был удивлен, когда Пестов в конце разговора, взглянув на часы, передал ему приглашение от владелицы, пожелавшей познакомиться с ним и поговорить за трапезой.

Поведение Бородкина за столом уже с первых минут, когда он отказался от предложенной рюмки водки, понравилось хозяйкам. За первым блюдом Софья Тимофеевна расспрашивала Пестова о работе нового парового котла на прииске Дарованном. Затем зашел разговор об улучшении питания артелей одиноких рабочих, и, наконец, она заговорила о снабжении более вдумчивом приисковых лавок товарами, на которые большой спрос у старателей.

Внимательно слушая их разговор, Бородкин понял, что Пестов уже говорил с молодой Сучковой о его предложении и только ждал, чтобы она начала об этом разговор за обедом.

– Утром имел честь докладывать вам, Софья Тимофеевна, что исполнение вашего последнего пожелания предлагает выполнить Макарий Осипович. Конечно, он для меня человек новый, но из бесед с ним мое душевное чутье на людей дозволяет мне просить вас доверить ему выполнение вашего желания. И вот из каких соображений. Господин Бородкин нездешний человек. Все наше видит иным глазом, замечая многие погрешности, к коим мы из-за привычки относимся снисходительно, считая, что так и должно быть. А главное, из беседы с ним уверился, что он обладает необходимым опытом, которого у наших торговых людей и в помине нет.

Помню, вы мне как-то изволили высказать занятную мысль о том, что человек живет не единым хлебом, что у всякого человека имеются свои светлые стремления к чему-то, облагораживающему его жизнь. Вы оказались правы. Даже наш приисковый народ не лишен этих стремлений, способных скрашивать его однообозную трудовую жизнь. Сами знаете, наш промысловый народ беспокойный по нравам и характерам, с преобладанием в нем женского пола. Пола со всякими уросами, а по умственности с такими заковыками, послушав которые, иной раз хочется осенить себя крестом. Прошу прощения за прямой высказ о приисковых бабах и девицах. Оне ноне до чего додумались в своих фантазиях. Измочаливаясь на работах до упаду, оне, видите ли, желают ноне блюсти свои женские облики. То есть наряжаться. Споначалу чистая бабья блажь, а если об их желании подумать серьезно, то приходится с ними согласиться, ибо есть среди них такие лица по пригожести, что глаз не охота отводить.

– Да будет тебе, Лука! – добродушно прервала его Олимпиада Модестовна. – Чать, старик.

– Старик. А глаза по-молодому на бабью красоту смотрят.

– Да вы просто молодец, Лука Никодимыч! – весело смеясь, похвалила Пестова Софья Сучкова.

– К чему о бабах завел разговор, Софья Тимофеевна. Недовольны они главным образом материями, считая их мертвыми по цветастости. Одна мне прямо так высказала: «Робить, как скотину, заставляете для своей выгоды, а своей благодарности к нам не проявляете. Срам, какими ситцами торгуете. Дерете за них втридорога нашу трудовую копейку, а на них смотреть тошно. Выгоревшие, а то просто будто стиранные-перестиранные не один раз. С вас, конечно, что взять, хозяева. Стыд у вас хозяйский, потому не выгодно вам его иметь. Но время-то какое? Народ думать не боится, не глядя на нагайки. Раньше терпели, а теперь не желаем, потому видим, как надо обряжать свою хоть и рабочую молодость, глядя на форсистость молодой хозяйки. Мы, чать, тоже ейного полу».

– Ну это ты сам выдумал. У наших баб слов на такой высказ не наберется.

– Нет, Олимпиада Модестовна, слов у них ноне всяких большущий запас. Они стишки читают, будто семечки лущат. Фамилию свою крестиком обозначают, а стишки господина Некрасова про Волгу и про железную дорогу знают.

– Привираешь, Лука, привираешь. Ну кто тебе такое высказал?

– Косарева Людмила.

– Людка? Пожалуй, от нее можно и такое услышать.

– Красивая женщина.

– Хороша по всем статьям. Когда впервые я ее повидала, то даже вздрогнула, до чего много в ней бабьего греха. Ты, Софьюшка, видала ее? – спросила Олимпиада Модестовна.

– Нет, бабушка.

– Ну, понимаешь, до ужасти красивая, а обхождения самого строгого. Парней к себе не подпускает, хоть они за ней табунами ходят.

– Женщины в своих претензиях правы, бабушка. Наши поставщики товаров, не вникая в желания покупателей, захламляют приисковые лавки всякой завалью. А мы удивляемся, что, затрачивая деньги, не имеем прибыли.

– Именно так, Софья Тимофеевна, а потому полагал бы, чтобы вы воспользовались предложением Макария Осиповича, доверив ему обновление торговли на промыслах.

– Что должна сделать, кроме согласия, Лука Никодимович?

– Вроде сущую малость.

– А все-таки?

– Предоставить господину Бородкину деньги для закупки товаров.

– Какая же сумма нужна вам, Макарий Осипович?

– Позвольте, Софья Тимофеевна, вначале осмотреть запасы ваших лавок, подсчитать, что можно выручить от них при уцененной распродаже. А главное, узнать желания старателей.

– Мне нравится ваш подход к делу.

– Сделай одолжение сказать, по какой причине ты, побывав на Урале, вдруг решил кинуть своего хозяина? – спросила Олимпиада Модестовна.

– Решил об этом не вдруг. Затем и приехал в край. А если быть откровенным, то надоело в лавке торчать. Да и годы подошли, пора о своей судьбе подумать. Старость мимо меня не пройдет.

– Да тебе до нее далеко.

– Не очень. Четвертый десяток разменял. Да и характер у хозяина с трудностями.

– Сквалыга? На то он и хозяин. Так ему законом положено. Пошто холостым бродишь?

Бородкин, улыбнувшись, на вопрос не ответил и заметил, как Софья Сучкова, нахмурившись, посмотрела на бабушку, а та, уловив ее недовольный взгляд, снова спросила:

– С мальчишечьих лет в торговле?

– По правде сказать, из подпасков к торговле приохотился.

– Олимпиада Модестовна, прямо сказать нужный нам человек. Даже о машинах понятие имеет, а это нам тоже с руки, потому сами знаете, как ходко их для промыслов закупаем. Как решите, Софья Тимофеевна?

– До чего ты, Лука, седни разговорчивый. Слушаю тебя и думаю, что мешаешь Софьюшке самостоятельно шаг шагнуть.

– Бабушка, подождите, – перебила старуху Софья. – Господин Бородкин, я довольна знакомством с вами. Вы мне подойдете. Убеждена, что хорошо налаженная торговля уменьшит в людях раздражение и недовольство.

– Опять вмешаюсь в твои суждения, голубушка! – резко сказала Олимпиада Модестовна. – Недовольство в народе по другой причине. Людишкам, видишь ли, какая-то своя свобода нужна без государевых законов.

– Итак, Макарий Осипович, повторяю, вы мне подходите. Женщины на промыслах правы, что не хотят забывать, что они женщины. Кроме того, бабушка, продуманная торговля будет приносить доход.

– Торопыга ты, Софьюшка. Все решаешь с маху без должного раздумия.

– Обо всем остальном, Макарий Осипович, подробно договоритесь с Лукой Никодимовичем. При этом ставлю вас в известность, что готова нести любые затраты по совершенствованию работы на промыслах, но, конечно, с уверенностью, что она увеличит прибыльность от добычи золота. Деньги необходимые дам, господин Бородкин.

– Под какую гарантию с его стороны, Софьюшка? – спросила Олимпиада Модестовна.

– Под честное слово Макария Осиповича. Вы, бабушка, прежде частенько так поступали, доверяя иной раз даже проходимцам.

– Права. Ошибалась, грешная, не один раз.

– Вот и успокойтесь. За свою ошибку сама себе отвечу. Жду от вас добрых дел, Макарий Осипович.

– Доверие оправдаю. Но только попрошу и от вас полного доверия.

– Даю слово. Мы еще не раз побеседуем досконально. Мой отец любил говорить: «Ради дельного дела можно и убыток для науки понести». Помните, бабушка?

– Как не помнить. Ты-то как запомнила, ведь девчонкой была?

– Выходит, смышленой девчонкой. Сами папины слова любили говаривать, да только не всегда порядочным людям. Макарий Осипович, с кем-нибудь говорили в Сатке о своем замысле?

– Ни с кем. Надобности у меня в этом и в будущем не будет. Необходимые товары буду закупать не здесь.

– Тоже интересно. Однако прошу меня великодушно простить. Пойду учить роль. Ставим любительский спектакль, «Бесприданницу» Островского. Вы не пробовали себя на сцене?

– Нет, в этом не грешен.

– Вот слышите, бабушка. Оказывается, Макарий Осипович не все умеет делать. Да и говорит об этом честно, хотя теперь принято обратное. Чуть не забыла. Как вы с квартирой устроились?

– Не успел еще. Ведь только этим утром в Сатке объявился.

– Тогда об этом Лука Никодимович позаботится.

– Решил пригласить составить мне компанию. У меня во флигеле две комнаты пустуют.

– Видите, как все хорошо складывается. Извините, я ушла.

После ухода молодой хозяйки за столом наступило молчание, и нарушила его Олимпиада Модестовна.

– Ты, Лука, не шибко сбивай Софьюшку с пути истины всякими машинами. Она молода. Падка на всякие новшества. Столица-то ее подпортила эдакими мозговыми кручениями. Обзаводитесь машинами, а людей от работы отучаете. Лодырей плодите, а потом удивляетесь, что они всякие фантазии разводят супротив тех, кто им жить дает и от голодухи спасает. Машины пользы не принесут на промыслах, а у людей рабочую сноровку на золото отымут. На золоте главное старательская сноровка в руках, а с ней никакая машина не сможет сравняться. Машинами люди вовсе себе башки задурили. Слыхал, поди, что на заводе нашем мастеровые недовольны какими-то станками, управителем укупленными…

Приведя Бородкина после обеда в свой флигель, Пестов предложил ему выбрать комнату для жилья, но внезапным вопросом заставил гостя похолодеть:

– Сколько лет в партии, Макарий? Чего уставился на меня, да еще с испугом в глазах? Я сам в партии с восемьсот девяносто шестого. Неужли Кесиния тебе об этом не сказала?

– Ничего.

– Молодец женщина. Крепка на язык. Одного я с тобой поля ягодка, потому так и ратовал за тебя перед молодой хозяйкой. Так все же, с какого года, спрашиваю?

– С девятисотого.

– Друг про дружку по-краткому узнали. Но работать придется с сугубой осторожностью. На промыслах есть хорошие товарищи, но у молодой хозяйки водятся завистники, да кое-кого уже успела своими повадками обозлить. Ко всему присмотришься, многое сам поймешь, не поймешь – меня спросишь, потому я здесь старожил. Главное, осторожность в общении с людьми. Время столыпинское. И всякой нечисти, купленной полицией, хоть отбавляй…

4

Сегодня Бородкин спать лег раньше обычного, но вновь уже четвертую ночь с ним происходило одно и то же. Заснув, он вскоре просыпался от тревожного сновидения и, лежа, невольно начинал вслушиваться в тишину флигеля, в котором с такой торжественностью разносился бой стенных часов из опочивальни Луки Пестова.

Бессонница для Бородкина не незнакома. Еще с ребячьих лет она навещала его, как только он оказывался в новом, необжитом месте.

Бородкин чиркнул спичкой и зажег свечу, стоящую на стуле возле кровати. Глазок огонька на свече, разгоревшись, перестал подпрыгивать и горел ярко. По стенам зашевелились тени.

Из сада донесся тоскливый крик ночной птицы. Походил он на мучительный стон. Подобный птичий голос Бородкин слышал впервые. Чем больше Бородкин вслушивался в крик, тем все яснее казалось, что похож на с трудом произносимое слово «уйди».

Бородкину известно, что весенние ночи на Урале озвучены вздохами, шорохами и голосами. Иные из них уловит слух, а сознание не сразу, а то и совсем не отгадывает, чьи это вздохи, шорохи и голоса.

Бородкин уверен, что даже весенние ночные ветры озорными порывами по-иному вытрясают стукоток ставней, плохо закрытых на окнах. А собачий лай весенними ночами становится призывным, и утвердительным, и в нем нет помина того нудного тявкания от собачьей скуки в зимнюю стужу.

И разве новость для Бородкина и то, что весенними ночами особо чуткими становится слух человека, если он вдруг обретет приют ночлега под незнакомым кровом с присущими только этому крову шорохами под полом от возни мышей, скрипом половиц, щелчками капель из рукомойника в бадью с водой.

Весенние звучания в природе Бородкин любил, особенно когда они вещали о радости, когда даже печальные голоса лебедей-кликунов звучали призывными трубами, выявляющими радость птиц, вернувшихся на привычные родные просторы. А сколько волнующей прелести в шелковистом шелесте крыльев перелетных стай! Весной даже хохот сов не будит в сознании страхи от недобрых предчувствий, а, наоборот, напоминает о радости для человека оттого, что могучая сила природы ожила, оттаяла от ледяной онемелости зимнего омертвения.

В тишине флигеля звучит звон часовых пружин. Думает Бородкин о прошедшем дне, когда с Лукой Пестовым объезжал золотоносные промыслы, на которых придется ему вести работу подпольщика в облике торговца, думает, как она пойдет. Сумеет ли правильно подойти к людям? Рабочие на приисках совсем не похожи на заводских. Как вернее всего среди них снискать к себе доверие? Вопросы. Вопросы и вопросы. Ответы на них придется находить самому.

Пестов уже показал товарищей, с которыми ему придется иметь дело. Среди них женщины, многие из них, по словам Пестова, просто находки для подпольной работы. Женщины на промыслах производили впечатление разнообразием и твердостью характеров способных находить слова, когда появляется надобность защищать свои насущные права. А сколько Бородкин выслушал от женщин справедливых упреков о жульнической постановке торговли на приисках и самых жестких слов о воровстве у рабочих провизии, отпускаемой для их питания.

Перед глазами Бородкина мужские и женские лица всех, с кем ему пришлось сегодня говорить. Лица. Каждое со своим выражением и цветом глаз, с изгибом линии рта и резкими, четко прочерченными морщинами.

Бородкина удивило, что Пестов только издали показал ему верных товарищей, и он спросил его, почему не знакомит с ними. Пестов, пристально оглядев его, ответил вопросом: «Не догадываешься? Потому, милок, что твой облик купеческого приказчика может их ошеломить и озадачить, а то и заподозрят что неладное. Надо тебе сперва оглядеться среди людей, а им привыкнуть к тебе, что находишься среди них. Понял?»

Но бессонница все же успела сговориться с памятью Бородкина и увела его мысли от сегодняшнего к давнему. К тому времени, когда он босоногим парнишкой поднимал туманом пыль в колеях дорог и тропинок. К тому времени, о котором думал всегда с удовольствием, восстанавливая миражи детских и юношеских лет. И как всегда, тогда вставал перед взором берег родной Камы возле Пелазненского завода. Звучали над рекой песни с плотов, и сменялись над ней дни и ночи с солнцем, дождями, луной, и звездами, и грозовыми тучами. Больше всего память хранила облик деда, седого бородача с ясными улыбчатыми глазами. Дед заменил ему мать, ибо она ушла из жизни мальчика, когда ему исполнился первый год. Ее настоящее лицо Бородкин не помнил, но в разуме носил ее образ красивым, с радостью карих глаз, потому что у него глаза были такого же цвета.

Родился Бородкин через тринадцать лет после манифеста о конце крепостной зависимости. Дед умел рассказать внуку жуткую правду крепостной жизни рабочего люда на Урале. Дед говорил о пережитом суровыми словами и ими, как гвоздиками, прибивал к памяти внука рассказанную правду. Наливались тогда глаза деда холодным блеском ненависти к каторге труда, по-всякому мявшей могучее его тело, но так и не смявшей в нем жизнь, но превратившей смоленского пахаря в доменщика, и даже огонь жидкого чугуна не высушил из его памяти преданность земле и как радостно он пел весной, вдыхая аромат ожившей земли. Став уральским рабочим при крепостном праве, дед осознал, что в государстве должна наступить иная жизнь, и за снятым барским хомутом наступит время, когда люди с новой силой начнут мечтать о свободе, а потому вначале сына, а потом внука упорно обучал канонам, каким надлежит быть рабочему человеку возле домны, на руднике, в копях, возле молота кузнеца, возле тисов слесаря. От деда Бородкин получил знания азбуки рабочего человека, а от отца унаследовал сноровку мастерства и еще то, что в каждом рабочем горело пламенем мечты о свободной жизни. Завод обучил Бородкина спайке рабочего класса. Обучил различать истинный смысл жизни рабочего от всего, что окружало его в империи и мешало дышать полной грудью. Внимательно всматриваясь в жизнь, вслушиваясь в мысли рабочих, Бородкин все яснее осознавал несправедливость в жизни бедняков. Видел перед собой пропасти житейского неравенства, хотя так же мыслил, ходил и говорил, как все те, кому в империи дано право приказывать и запрещать рабочим думать и мечтать обо всем, что не признано церковью и за что полиция избивает нагайками. Все эти запрещения заставили грамотного слесаря Бородкина читать революционную литературу, узнать о партии социал-демоктаров, о Плеханове и Ленине. Заставили поверить в возможность свободной жизни и, наконец, поставили в мае 1905 года впереди рабочих бастующих когорт с красным стягом в руках.

Тогда на заводе среди товарищей казалось таким ясным, что можно легко свергнуть царя и обрести свободу. Но стало ясно и другое, что царизм – еще сила, что для завоевания свободы нужно слишком многое, чего у рабочих Урала еще не было. Как тяжело переживалась неудача забастовки, с каким трудом удалось не попасть в руки охраны и скитаться по глухим местам Урала, добраться сначала до Самары, после до Питера, чтобы в столице пережить самое необычное своей жизни: встречу с Лениным. От него Бородкину удалось услышать наказ о главном смысле жизни революционера, о том, что ему надлежит научиться слушать голос народа, осознавать нужды и чаяния всех угнетенных. Сколько незабываемых мыслей посчастливилось услышать Бородкину! Это от Ленина он услышал истину о терпеливом политическом просвещении рабочих на промыслах и заводах Урала. Это от Ленина услышал он признание, что именно его родной край был начальной кузницей рабочего класса России. Это от Ленина услышал он наказ учиться на народной мудрости, не пропускать мимо ушей ни одной мысли, высказанной рабочим или крестьянином, выискивать в них зерна смысла всего того, о чем ему придется говорить тем, кто еще не осознал надобность свободной жизни. Бородкин осознал, что встреча с Лениным была его жизненным чудом, она вдохнула в него решимость и уверенность в будущей революции, и теперь с наказом партии большевиков он на Урале должен нести в рабочую жизнь ее неоспоримую мудрость. Да, он теперь среди рабочих Урала. Здесь его обступила суровая действительность столыпинского мракобесия. Здесь он убедился, что страх и трусость перед террором выявляет в людях низменные черты человеческих чувств, убедился, как легко мнимые революционеры, в которых раньше он готов был видеть вожаков, становились мещанами. Увидев все это, Бородкин был доволен, что с ним этого не случилось, он верит в то, во что учит верить его партия, а утверждение этой непоколебимой веры для него в рукопожатии Ленина при последней встрече.

Теперь ему нужно работать. Слушать людей и самому говорить людям о воле партии, а помощь можно ожидать только от Пестова. Он многое знает обо всем, чем живет рабочий люд Южного Урала.

Тишину во флигеле нарушили шаркающие шаги. Бородкин знал, что это Пестов идет в кухню напиться. Вот, мурлыча под нос, старик прошел мимо двери, увидев в ее щели свет, что-то забормотал. Возвращаясь из кухни, остановился у двери, открыв ее, заглянул и спросил:

– Не спишь?

– Проснулся, а заснуть не могу.

– Понятно! Все от весенней маяты в природе.

Пестов зашел в комнату.

– Забыл тебе сказать, что поутру поедем с тобой на Серафимский прииск, а с него на пасеку деда Пахома. Укромно у него. Там мы всегда потайную литературу бережем. Ты вчерась о гектографе говорил. Самое подходящее место. А теперь гаси огонь и спи.

– Да не спится.

– И мне иной раз не спится, а я лежу с закрытыми очами. Бессоннице наскучит глядеть на меня незрячего: она и отступится.

Донесся очередной бой часов. Пробили три раза.

– Слышишь?

Старик, дунув, погасил свечу, ушел, и скоро во флигеле наступила привычная тишина, лишь в саду продолжала кричать птица, и Бородкин пожалел, что не спросил Пестова, какая это птица…

5

Над Саткинским заводом буянил апрельский ветер, заволакивая небо густыми тучами, грозившими весенним ненастьем.

Олимпиада Модестовна Сучкова перед полуднем навестила купеческую вдову Ираиду Максимовну Кружкову.

Рано овдовевшая, приятная на лицо, Ираида Максимовна заканчивала четвертый десяток жизни и всегда гордилась, что водила знакомство с Олимпиадой Модестовной. Ираида Максимовна и сама в Сатке была на видном положении: во-первых, как вдова с капиталом, а во-вторых, как особа, снискавшая в округе славу ворожеи, ловко предсказывавшей на картах людские судьбы и бравшей за свой прорицательский талант солидное вознаграждение.

В горнице, загроможденной разномастной мебелью, сундуками и кадушками с олеандрами, Олимпиада Модестовна удобно расположилась в кресле напротив хозяйки в таком же кресле, укутавшей плечи в пуховый платок. Лицо Олимпиады Модестовны нахмурено. Она с утра от плохого сновидения ощущала в разуме волнующую тяжесть. Желая облегчить свое душевное настроение, поехала в церковь, но, увидев в ней Дымкина, распалившись злобой к нему, забыв про молитвы, не достояв церковной службы до конца, отправилась к Кружковой.

Угадывая плохое настроение гостьи, Ираида Максимовна с хозяйской учтивостью старалась занимать гостью гладкой беседой, но была бессильна найти подходящую тему. Разговор не налаживался, часто обрывался, как гнилая шерстяная нитка. Сокрушенно вздохнув, Ираида Максимовна поднялась из кресла, подойдя к окну капризно произнесла:

– Ветерок того и гляди снежок нагонит. Все небо серое. Я с ночи чуяла, что занепогодит.

– Чему удивляешься? Зима какой была? Уросливая. Под стать ей и весна обернется.

– Хмуритесь отчего, Олимпиада Модестовна? – остановившись около гостьи, спросила Кружкова.

– Аль нет у меня для сего причин? Чать, прожито немало и про все в памяти многое накопила. Старость обо всем заставляет дознаваться, и ответ за промашками перед совестью держать.

– Да будет вам про старость поминать. Бабы во всей Сатке от зависти зеленеют, на вас глядя.

– Чего мне завидовать? Старуха! В зеркала редко гляжусь из-за морщинок на лике. Гляди, как за последний год исчертили. А все от тревог. Ждала внучку для покоя, а она меня в тревоги запрягла. Вот как мне вызвездило, Ираида Максимовна.

– Утихомирьте девичью прыть.

– Утихомиришь! О чем говоришь? Характер отцовский у Софьи. Вылитый Тимофей по упрямству!

– Так думаю, с красоты она вычимуривает. Наслушалась про свою пригожесть в Питере. Слов нет – девка-канфетка. Видит, что мужики, проходя мимо, от удивления за свои пятки запинаются. Слыхала, будто в актерки к управительше записалась.

– Про это молчи. И куда полезла? Ведь осрамится. А к чему ей такой срам? Какое золотое дело в руках держит, а хозяйского понятия в голове нет. Моих советов сторонится. Все, что ни скажу, мимо ушей пропускает. Всякие новшества на промыслах заводит. Во всем Луке-горбуну доверяется. А о том не думает, какие у старика задние мысли водятся. С народом не надлежащим образом речи ведет. Забывает, кто возле золота вожгается. Народишку только дай поблажку, так слезами изойдешь.

– Неужли правда, что с Новосильцевым знакомство завела? А ведь он кто? Сословия не нашего. Барин не промах. Учуял, что к девушке можно примазаться да, чего доброго, ей в память запасть. Он не дурак, хотя и кривой, а уж говорить до того наторел, что, слушая, только рот раскрываешь. Вы за ним глядите, Олимпиада Модестовна.

– Об этом не беспокойся. Я зрячая. Мужикам, кои потянутся к Софьиной прелести, вовремя канав накопаю. Поди, не знаешь, по какой причине знакомство с барином свела?

– Расскажите.

– Из-за Дымкина. Арендовал он у меня промысел на Вороньей речке и, знамо дело, утаивал намытое золото. Понятнее скажу. Обворовывал меня.

– Да не может быть! Неужли на такое дело решился?

– Дымкин, он Дымкин и есть.

– Да не может быть!

– Может. Ты, голубушка, тоже за ним в оба гляди. Ластится Дымкин к тебе.

– Да Господь с вами. На что он мне?

– Не ври. От него самого слышала, что одариваешь его лаской.

– Напраслина это, Олимпиада Модестовна. Прямо скажу, он мужчина не на мой вкус.

– Опять врешь. Покраснела, а врешь. Твоя воля собой распоряжаться. Я к тому говорю, чтобы он тебе ворота дегтем не расписал.

– Слыхала, будто вас осмелился обидеть.

– Обидел! Перед внучкой дурной особой выставил. Теперь плетет сплетни обо мне, будто на моей постели грелся со мной. Я отпираться не стану. Живая, и во вдовстве грешила с мужиками, но только не с ним. Всякая быль живой бабе не укор, особливо ежели во вдовство обряжена, не в старые годы. Правду говорю?

– Сущую! Вот меня взять! Ведь чего только не плетут обо мне из зависти. А я памятью о покойном муже жизнь коротаю.

– Ну чего ты врешь?

– Ладно! Пусть будет по-вашему! От напраслины молодой женщине не уберечься. О пустяках говорим. Лучше поведайте, от чего радость в очах ваших потухла? Может, карты кинуть?

– Под утро сон плохой видела.

– Господи, да стоит ли из-за этого печалиться? Вот кину карты, и все перед вами раскроется, как на ладони.

– Погоди. Не тараторь. Сына покойного во сне видела. Пришел ко мне в опочивальню и говорит наставительно: «Матушка, внучку никому не дозволяй обижать. За все ее горести ты перед Господом в ответе». Потом эдак окинул меня неласковым взглядом и пальцем погрозил.

Замолчав, Олимпиада Модестовна перекрестилась, а следом ее примеру последовала Ираида Максимовна.

– Вот и подумай, к чему такой сон? Вовсе вещий сон.

– Не иначе. Меня аж озноб окатил. Позвольте карты кинуть.

– А не грешно ли?

– Да какой грех картами тайну сна разгадать. Сейчас карты принесу.

Кружкова ушла в дверь, прикрытую синей бархатной шторой. Олимпиада Модестовна откинула голову к спинке кресла. Скрипнула дверь. Услышала мужской знакомый голос:

– Где ты, лапушка ненаглядная?

В открывшуюся дверь вошел Дымкин, но, увидев в кресле Сучкову, от неожиданной встречи застыл у порога.

– Виноват!

– Не ожидал меня улицезреть, вместо лапушки ненаглядной. Придет сейчас. За картишками вышла.

В горницу вернулась Кружкова, но тоже замерла у двери. Олимпиада Модестовна засмеялась.

– Чего это вы друг дружку пугаетесь?

– Не ожидала седни Осипа Парфеныча.

– А он тут как тут. Привечай гостя.

– Милости прошу, Осип Парфеныч. Присаживайтесь.

– Ты его сама усади. Видишь, от страха, что повстречался со мной, к порогу примерз. Вот что, Ираида Максимовна. Уважь старуху. Оставь меня наедине с ним. Надо поговорить.

– Сделайте одолжение. Тем временем о самоваре распоряжусь.

Кружкова, все еще не оправившаяся от растерянности, снова покинула горницу, неплотно прикрыв за собой дверь. Олимпиада Модестовна оглядывала Дымкина, а он, достав из кармана портсигар, закурил папиросу.

– Поддевка на тебе, видать, новая. Может, на достатки Ираиды Максимовны сторочена?

– Но, ты, того! Не больно! – резко перебил Дымкин.

– Боишься меня. Слова для вразумительной речи позабыл.

– Чего надо? Мириться не стану.

– Кое-что надо от тебя. Все, что скажу, запомни по-ладному. Обо мне лязгай языком, сколько влезет. Мне на это наплевать. Сама виновата, что с тобой позналась. Но держи язык за зубами, когда поведешь речь про Софью Тимофеевну. Имя ее старайся всуе не поминать, а уж коли понадобится помянуть, то только в хорошем смысле. Потому ежели услышу, что порочащее ее с твоих слов…