Текст книги "Связанный гнев"

Золото! Колдовская сила этого слова влекла к себе женщину так же сильно, как и мужчину. Она порой еще более фанатично надеялась, что отыщет в песках фарт и добудет радость для жизни. Вот почему на промыслах можно встретить женские лица с чертами всей разноплеменной России. Здесь работали девушки с глазами голубыми, как васильки и незабудки. Работали женщины-колдуньи, ворожившие на сердцах мужчин, с глазами зелеными, как донная тина, во взглядах которых, как в омутах, не было дна. Работали плотские грешницы, с темными-темными очами, как ягоды спелой смородины, и женщины, с теми особенными, только в России возможными, серыми глазами, описать которые трудно, но легко почувствовать излучаемую ими теплоту.

Женщин сгоняли на золотую каторгу голод, семейные драмы, изломы темного быта и, конечно, стремление к наживе с надеждой на личное счастье, где-то зарытое для них в песках. Их заветные чаяния обманывали люди и пески, отчего девушки с лазоревыми улыбками, мечтавшие стать любимыми, безжалостно сминались тупой людской ложью. Обманутые, они с царапинами в сердцах бродили по промыслам до седых волос, затаивая в душах злобу на всех людей, старались утопить свое неизживное горе в труде, надеясь смыть с души накипь неудач из-за несбывшихся мечтаний. Но в горластой грубости приискового быта нежданно встречались среди женщин подвижницы воли и духа. Некоторым удавалось складывать прочный очаг семьи, теплив в нем огонек хрупкого счастья, делить труд с достойным избранником, вместе с ним затаптывать тропу жизни. Золото привораживало женщин. Тысячи их перемывали золотоносные пески Урала, но добытое золото попадало не в их руки. Женщины знали назубок суровую правду приискового труда, знали, как он безжалостно губит их молодость, красоту и калечит тело.

Вот почему, когда на промыслах спрашивали женщин, отчего так ярок блеск уральского золота, они с достоинством отвечали: «Оттого, видно, что в песках нашими бабьими горючими слезами ополоснуто…»

9

На Дарованном, на маковке холма, среди елей и берез высится двухэтажный дом. В первом его этаже горницы отведены под контору и жилье смотрителя Жихарева, а второй занят хозяйскими покоями. Раньше Олимпиада Модестовна в летние месяцы жила в них до самой осени. Горницы второго этажа просторны с большими окнами и балконами. Мебель в них барская и добротная.

В горницах конторы полы крашеные, и самая большая из них разгорожена на две половины низкой перегородкой, у которой по вечерам обычно толпились старатели, сдавая намытое золото. В ней в простенках между обрешеченными окнами два шкафа с застеленными створами. В шкафах бутыли с ртутью, замша, флаконы с желтой царской водкой для проб, весы, разновесы и гири, магниты и заячьи лапки. Мебель простая, но прочная. У стола смотрителя окованный медью сундук, а в нем на запоре «золотая книга» для записи ежедневной добычи, лесорубные тетради и расчетные книги.

На беленой глухой стене портрет царствующего монарха, а под ним на пожелтевшей от времени кальке чертеж прииска. За голландской печкой железная кровать для наезжающих хозяйских нарочных с теми или иными распоряжениями главного доверенного Луки Пестова.

Накануне на прииск приехал Лука Пестов в сопровождении Бородкина. Появление нового человека возле главного доверенного не могло не удивить смотрителя Жихарева и не заставить задуматься. Появление Пестова с незнакомцем на делянках среди старателей вызвало шепотки, а с языков женщин пополз слушок, что незнакомец не кто иной, как новый смотритель. Слушку этому верили, так как Жихарев не пользовался симпатиями рабочих из-за своего безразличного отношения к их житейским нуждам.

В это утро бухгалтер и письмоводитель Рязанов проснулся до гудка. Встав с кровати, он открыл окно в своей комнатке и впустил в ее духоту свежую прохладу утра.

Рязанов – бывший студент, высланный на Урал после исключения из Казанского университета за участие в студенческих беспорядках. Зимой он учительствовал в Саткинском заводе, а летом работал в конторе прииска.

Полуодевшись, Рязанов, взяв зеркало и бритву, из комнаты прошел по конторе на террасу. Рассматривая лицо в зеркале, Рязанов начал сухой бритвой обскабливать подбородок от скудной растительности. Услышав за спиной пение, он, оторвав взгляд от зеркала, увидел пришедшую Оксану. Подойдя к Рязанову, она удивленно спросила:

– Неужли в эдакую рань сами пробудились?

– Как видишь.

– А я торопилась. Накось. Опять из-за лености по суху бреетесь?

– Видишь, какая пакость развелась на подбородке.

– Сами виноваты. Страсть, какой ленивый за обиходом своего обличил, а ведь человек вы образованный.

– Не причитай. Лучше скажи, почему сама рано поднялась?

– Всю ночь спала кое-как. Тревожилась.

– Отчего?

– Из-за господина Бородкина.

– А тебе какое до него дело?

– Да интересно, кем на прииске окажется.

– А тебе не все равно?

– Послушайте, что выскажу. Вчерась Жихарев приказал мне подслушать, о чем станут за ужином Лука Никодимыч с Бородкиным беседовать.

– Подслушивать чужие разговоры, Оксана, занятие непорядочных людей.

– Дак ведь начальство велело! Сказала ведь! А окромя мне самой до ужасти охота было узнать, зачем он к нам заявился.

– И что же ты подслушала?

– Перво-наперво узнала из их разговору, до чего наша молодая хозяйка хитрющая. Вы только послушайте. До чего додумалась. Решила уважение к себе добыть от приискового женского пола.

– Да не тяни ты словами кота за хвост.

– Ага! Самому стала интересно, а меня за подслух обсказываете. Дале слушайте, так поймете, к чему словами кота тянула за хвост. Уразумела, стало быть, Софья Тимофеевна, что мужицкий разум в наших бабьих руках… Бабы, стало быть, – сила. Потому, куда они очами поведут, в ту сторону мужики и шагают. А на Дарованном, знаете, сколько баб. Множество, да со всякими заковыристыми характерами.

– Опять плетешь чепуху. При чем же Бородкин?

– А вот причем. Решила хозяйка отдать господину Бородкину в полную власть торговлю на приисках. Чтобы он умело потрафлял желанью приисковых модниц.

– Какая ерунда. Просто хозяйка решила сменить декорацию, ибо прежний торгаш слишком нахально стал ее обворовывать. Нет, тут все не так, как ты сейчас сказала. Самое удивительное в том, что он приехал именно с Пестовым?

– А чего в том удивительного? Лука Никодимыч во все любит самолично вникать. Так понимаю, Жихареву и вам о своих судьбах нечего тревожиться. Молодчина молодая хозяйка, что возвела Луку в такое звание, не глядя на то, что старуха держала его в черном теле.

– Не твое дело о таком рассуждать.

– А я таковская. Что на уме, то и на языке.

– В наше время это небезопасно.

– Дак уж луплена казачками в пятом, но все одно молчанию не обучилась. Не боязливая.

Рязанов, заметив, что Оксана с утра нарядно одета, удивленно спросил:

– По какому случаю так нарядилась?

– Тепереча всегда такой стану ходить. Молодая хозяйка велела нарядной быть. Потому на людях. Она на три платья мне материи задаром выдала. Чудит. Мне ее денег не жалко, потому страсть люблю наряжаться.

– Думаю, Оксана, что тебе пора замуж.

– Выходить-то за кого?

– В кого влюбишься.

– Вот ежели бы вы посватали. Глянетесь мне.

– Помолчи! От сказанного я, видимо, как вареный рак покраснел?

– Значит, имеете интерес к женскому сословию?

– Помолчи! Неприлично насмехаться над закоренелым холостяком. Ты взгляни на меня хорошенько.

– Да с лица не воду пить.

Махнув на девушку рукой, Рязанов ушел в контору.

Оставшись на террасе, Оксана, покачав головой, улыбаясь, прошлась, щурясь от солнца, остановилась у перил. При конторе она выполняла разные обязанности, из которых главной была поварская. Кормила она Жихарева и Рязанова. На Дарованный пришла с матерью после смерти отца, когда шел ей шестнадцатый год. Мать, поработав на прииске года два, нанялась нянькой в купеческую семью. На прииске Оксана стала кухаркой в артели старателей. Об ее поварских способностях скоро пошла добрая молва, не миновала она и ушей Жихарева, определившего ее на жалование при конторе.

Не стирая улыбку с лица, Оксана снова запела. Оглядев террасу, выдвинула на ее середину стол. Принесла из кухни скатерть и чайную посуду на подносе. Обрядив стол к утреннему чаю, собралась уйти, но, увидев вышедшего из конторы Рязанова, задержалась. Он стоял перед ней в чесучевой рубахе, подпоясанный синим шелковым поясом с кистями.

– Ну прямо глядеть на вас приятно. Завсегда так себя обихаживайте. А то живете осередь людей, как слепой кутенок, кинутый в крапиву. Чай сейчас станете пить или дождетесь начальства? Заказаны мне Жихаревым для Пестова обливные шаньги, но еще в печи.

– Конечно, Оксаночка, подожду шанег.

– Ладно!

Оксана, спускаясь с крыльца террасы по лестнице, задержалась на ней, оглядывая Рязанова с лукавой улыбкой.

– Чего уставилась?

– Любуюсь.

– Ступай, ступай!

– Вы все-таки подумайте ладом про то, что глянетесь мне. Может, надумаете посвататься?

– До чего же ты, Оксана, настырная.

– А как иначе-то? Чать, хочу возле вас своей судьбой покрепче зацепиться. Не слепая. Вижу, как меня оглядываете. Понимаю, что по бабьей статье вовсе ничего из себя уродилась. Так-то вот. Пошла пока, а вы дожидайтесь шанежек…

Амине с Дуняшей пришли на Дарованный, когда работа на песках уже набирала силу.

От Волчицыного посада до Дарованного им пришлось сделать большой крюк. Амине пришла сюда, чтобы повидать суженого, Илью Зуйкова. Работал он на Дарованном с матерью и сестренкой.

Амине направлялась с Дуняшей на старательство к заветному месту, указанному ей перед смертью престарелым старателем Васильичем, умершим прошлой осенью, вскоре после первого снега.

Оставив Дуняшу с поклажей, старательским инструментом и с гитарой у крайнего рабочего барака, Амине пошла искать Илью Зуйкова. На ее счастье, он оказался на ближней делянке. При встрече с ним Амине показалось, будто он не очень обрадовался ее приходу, а его мать совсем недружелюбно обошлась, крикнув сыну:

– Не больно надолго присыхай к башкирке, про работу помни.

Амине с Ильей пришли к бараку и сели на его завалинку. Увидели, что Дуняша крепко спала возле поклажи. Амине сокрушенно сказала:

– Сломила дорога девчонку. – Ласково оглядывая Илью, высказала: – Худой стал. Плохо это. Ешь мало?

Илья ответил, отводя глаза от настойчивого взгляда Амине:

– Ем вроде вдосталь, а на тело спадаю. Делянка тугая досталась.

– Ничего, потерпи. Зашла к тебе, чтобы пожелал удачи. Ты меня ожидай. После Петрова приду. С золотом, без него, все равно приду.

– Дождусь, – подтвердил Илья и провел шершавой ладонью по щеке девушки. – Аминушка, про главное в нашем сговоре не позабывай. Веру Христову прими, потом венчаться станем при зажженном паникадиле. Иначе мать моя не благословит.

– Что ты? Разве могу про такое забыть. Люблю тебя. Ох, как люблю. На все согласна. Только и ты с девками не балуйся.

– Зря про такое. Боязно тебя отпускать. В лесах варнаки шастают. Я до девок не охоч. Больно охальные.

– Лезут к тебе? Ты молодой. Обо мне не бойся. Чистой приду. Может, вместе пойдем?

– Думал про это. Матери сказал, а она в слезы. Мать ведь, а какая сила в ее руках без меня на песках.

– Мать! Нельзя мать бросать! Мать главный человек!

Из открытого окна барака выглянула растрепанная женщина, с синяком под левым глазом, без кофты, и спросила:

– Кто тута? Ты, что ль, Илюха? Приходи вечером гармонь слушать. Пашка новую саратовскую укупил.

Илья не успел рта открыть, как Амине сердите спросила:

– Чего надо? Зачем без кофта в окно лезешь? Чего надо?

– Твой, что ли, Илюха?

– Конечно, мой.

– Врешь?

– Жених!

– Не спеши. У него сколь таких невест было.

– Молчи!

– Ну ты, башкирня, не покрикивай! – огрызнулась женщина. – Не пужливая я. Илюха, неужли правду сказывает?

– Правду! Убери сопатку из окошка.

– Господи! Вот нашел кралю. Вот дурак сиволапый. – Женщина захлопнула створы окна.

Амине, все еще волнуясь, выговаривала:

– Видишь, какой злой баб. Совсем худой баба. Кофта нет. Грудь нагишом. Пойдем на бревна.

На бревнах Илья неожиданно ласково сказал:

– Аминушка, подумай, покедова не поздно. Ведь вслепую идешь на то старательство. Может, тот Васильич от старости сбрехнул про золото. Вдруг не найдешь того места.

– Что сказал? Разве Амине слепой? Васильич любил меня, как дочь любил. Знаю место.

– Думаю о тебе, а у самого сердце от тревоги стынет. Чать, ты дорогая мне.

– Совсем не надо тревожиться. Счастливы будем. В городе будем жить. Свой сынок родится. Папкой будешь! Ай! Хорошо!

– Да без того золота обойдемся. Да и паникадило не обязательно. Мать блажит.

– Да разве посмею обмануть покойного деда Васильича. Амине ему слово дала! Честный слово! Обязана то золото из лесу вынести. Крест на могиле деда обещала чугунный поставить. Ты, Илюша, не бойся за меня. Смотри.

Амине, приподняв подол юбки, показала нож, заткнутый в суконный чулок.

– В котомке второй есть.

– В кой час тронешься?

– Когда солнце сядет. Надо отдохнуть. Всю ночь шагали. Илюша, перекрести меня и поцелуй. Твой Бог не станет серчать.

Илья выполнил просьбу Амине. Это увидела проснувшаяся Дуняша.

– Хранит тебя Христос от любой беды. После провожу тебя до омута.

Еще раз поцеловав Амине, Илья побежал к артели. Амине, увидев, что Дуняша проснулась, спросила ее:

– Видела?

– А то нет, – позевывая, ответила девочка. – Даже крест на тебя наложил.

– А что тебе Амине про Илью говорила? Теперь сама видела, какой хороший парень…

Смотритель Жихарев поднялся на террасу, когда на столе парил самовар. Пришел нахмуренный. Оксана подала на стол блюдо с шаньгами и спросила:

– А Лука Никодимыч, видать, задержался?

– Уехал он с Бородкиным в Сухой лог.

– Стало быть, зря шаньги пекла.

– Съедим без него. Наливай чай, в горле высохло.

Жихарев сел к столу. Оксана налила ему чай. Из конторы вышел Рязанов и, молча поклонившись Жихареву, подсел к столу. Оксана, налив ему стакан чая, положила в него два кусочка сахара.

– Я с шаньгами люблю вприкуску, Оксана.

– Этот выпьете внакладку.

– Придется.

– К обеду Лука Никодимыч вернется? – спросила Оксана смотрителя.

– А я почем знаю. Пестов завсегда с блажью.

– Вот уж нет!

– Помалкивай!

– Я к тому, что на обед ладить? Задумала было карасями в сухарях угостить.

– Карасей ладь в сметане.

– Тогда картошку придется жарить на манер хвороста.

– А тебе лень?

– Масла много уйдет.

– Экономничаешь. Все в угоду Пестову. Позови лучше фельдшера.

– Увольте. Пьяница мне не по душе.

Перед ступеньками лестницы появился фельдшер Грудкин, сказав скороговоркой:

– За опоздание прошу простить. Доброе утречко.

Поднявшись на террасу, фельдшер подсел к столу, налил стакан чая и, оглядев на блюде шаньги, взял одну. Жихарев, поморщившись от вида фельдшера, спросил:

– С утра к мензурке приложился? Попахивает от тебя.

– Толику вкусил по положению.

– Народ тобой недоволен, Грудкин. Жаловались люди Пестову, будто ранения промываешь водой из ведра. Пестов велел мне проверить правдивость жалоб. Творишь незаконность в медицине. Гневишь народ.

– Разве это народ? Сплетники и кляузники.

– Я тебя сколь раз предупреждал прекратить дружбу с вином?

– Предупреждали неоднократно.

– А ты что? Мимо ушей пропускаешь мои наставления. Пестов приказывает тебе прекратить пьянство. Обещает за неисполнение приказа прогнать. От меня на поблажку не надейся.

Фельдшер, доев шаньгу, пожимая плечами, произнес:

– Надеюсь не ослушаться. Хотя, в свою очередь, упреждаю, что не уверен в силе своего характера в борьбе с закоренелой житейской привычкой.

– Понимай, Софья Тимофеевна приказала мне со всей строгостью искоренить твое пьянство… Ты здесь защитник людского здоровья. А какой пример кажешь, ежели от тебя с утра перегаром наносит? Упреждаю со всей строгостью, данной мне Пестовым и хозяйкой, поблажки не ожидай.

Фельдшер, пожав плечами, взял с блюда вторую шаньгу. За столом наступило напряженное молчание. Жихарев увидел идущего мимо террасы монастырского послушника и окликнул его:

– Ванюша, поди сюда.

К террасе подошел приятный на лицо белокурый паренек с восторженным взглядом голубых глаз и отвесил низкий поклон:

– Мир вам, православные.

– Садись с нами чай пить, – предложил Жихарев.

– Премного благодарен.

Послушник быстро поднялся на террасу, взял стоявший возле стены стул и сел к столу.

– Как живется-то? – спросил, все еще хмурясь, Жихарев.

– По милости Всевышнего здравствую без болестей.

Рязанов налил послушнику стакан чая. Ванюша – служка Долматовского монастыря. Каждой весной он покидал обитель, уходя в странствие по промыслам с кружкой для сбора подаяний на монастырь. На его груди к рясе пришит медный образок уральского святителя Симеона Верхотурского. За эту иконку ему на промыслах дали прозвище Ваня-Образок, хотя в монастырской бумаге о его принадлежности к монашеской братии значился он под именем Евсея Кашкина. Ване шел семнадцатый год. Облик его невольно обращал на себя внимание опрятностью латаного подрясника и лаптей, хотя жизнь его проходила все время в пути по разным тропам и дорогам.

– Слыхал, Ванюша, будто игумен у вас крутого нраву? – спросил Жихарев. – Будто бьет монахов за всякую малую провинность да приговаривает: «В руце моей сила десницы карающей». А ведь это будто ему не положено в святой обители.

– Истинно, что не положено, но он все одно тузит. С него чего возьмешь. Для нас в обители он страшнее губернатора.

Галопом подъехал стражник Еременко. Соскочив с лошади, поднялся на террасу.

– Чаевничаете? – Не услышав ответа на свой вопрос снова спросил: – Правда ли, что на прииске новое должностное лицо объявилось?

– Чего орешь? – повысил голос Жихарев и так взглянул на стражника, что тот начал откашливаться.

– Прошу извинять. Голос у меня такой. С народом иначе нельзя.

– Но мы не народ. Да и с народом надо тише разговаривать.

– Начальство велит нам класть в голос строгость. С приисковым народишком приказано вне всякого сомнения строгим быть. Сами знаете, кто вокруг нас. Одне вахлаки да вахлачки. Вот и приказано кулак держать на виду перед их носами. Потому надлежит им страх чувствовать перед моей особой в мундире.

– С чьего голоса поешь, любезный? – спросил Рязанов.

– Со своего разума сужу. Кто я? Личность на царской казенной службе. Ваша опора. За моей спиной сыто живете. Моя грудь хранит вас от всякой крамолы.

– Вот что, опора с медными пуговицами, за коим чертом перед нами объявился? Кажись, не приглашали? – еще более повысив голос, спросил Жихарев.

– Надлежит узнать, кто новый человек объявился.

– Незачем тебе этого знать. Хозяйка сама твоему начальству доложит, ежели будет надобность.

– Окромя всего должен поставить вас в известность, чего ваши зимогоры на Серафимовском с кыштымским парикмахером сотворили.

– Сказывай.

– Рванина приисковая вовсе от рук отбилась из-за поблажек Пестова. Больше всего всяких варнаков на сучковских промыслах.

– Дело сказывай. Чего сотворили?

– Нагишом в бочку с дегтем окунули и в таком обличии приказали восвояси убираться. Опять крамола башку задирает. А все из-за вас, скубентов. Насовали вас по краю на нашу голову, как клопов в постель. Но вы у меня в уезде все на виду. По порядку до всех доберусь.

Стражник, погрозив пальцем Рязанову, взял с блюда шаньгу, сбежав по ступенькам, сел на лошадь, поскакал по дороге.

– Тьфу ты, окаянный селедочник, чаю ладом напиться не дал. На весь день во мне желчь разлилась. – Жихарев встал из-за стола, ворча, сошел с террасы, но задержался и сказал Рязанову: – Ежели понадоблюсь, то буду до обеда в котельной. А ты, Грудкин, подумай о моем приказе насчет мензурок.

После того как Жихарев ушел из-за стола, насвистывая, поднялся фельдшер и тоже ушел.

Рязанов, убедившись, что никто не может помешать его разговору с послушником, спросил:

– Неужели пустой пришел?

– Принес.

– В листовках большая нужда!

– Принес, только не больно много. Фома побоялся, чтобы не засыпался.

– Молодец, Ванюша. Как Фома здравствует?

– А чего ему. Монастырю поминальники печатает, а заодно на их бумаге наши листовки.

– Ступай в мою комнату, положи принесенное под матрац. Не спеши, я покараулю…

Глава XI

1

Анна Кустова на прииск Овражный, принадлежащий Вадиму Николаевичу Новосильцеву, приехала ранним воскресным утром, узнав, что неизвестная ей в округе новопришелица на промыслах Глафира Сычева из-за ревности тяжело ранила Настеньку.

Смотрителем на прииске состоял старый знакомый Кустовой, Егор Муханов, известный по губернии как живописец-самоучка.

Муханова появление Кустовой обрадовало, но и насторожило, ибо сразу догадался, зачем приехала.

За чаем, перебивая друг друга, вспоминали прошедшие годы, когда Анна появилась на промыслах и училась у Муханова вымывать золото.

На прииске царила тишина праздничного утра, когда всякий старался подольше поспать.

В Егоре Муханове все, начиная от внешности, было самобытно и примечательно. Высокий. Сухожилый. Густые черные волосы с редкой сединой, но борода начисто белая. Пушистая она и холеная. Голос тихий, глуховатый. Каждое слово выговаривает раздельно, а, разволновавшись, начинает заикаться, а потому разговаривает с распевностью.

Егор рассказал Анне о характере Глафиры Сычевой, объявившейся на прииске по весенней распутице из села Колчедана. Высказал свое мнение о женщине, из чего Анне стало понятно, что в ветрености ее обвинить нельзя, а потому решила сама побеседовать с ней, во всем разобраться.

– В каком бараке Настенька лежит?

– Пошто в бараке. У нас околодок есть на десять коек.

– Ишь ты.

– А как же. Чать, прииск-то Новосильцевский.

– Схожу навещу ее.

– Погоди, Анна Петровна. Благодарность должен тебе высказать. Хозяин как-то недавно был со знакомой ему художницей.

– Живопись твою глядели?

– Обязательно. Художница оказалась сродственница Златоустовскому главному инженеру. Обходительная дамочка. Хвалила мою живопись, да, видать, эдак, вовсе по-сурьезному. Ну, это к слову сказал, потому вопросец о сем кинула. Так вот хозяин обмолвился, что назначил меня смотрителем по твоему совету.

– Верно сказал. Я присоветовала, потому Новосильцев не из худых господ. А почему присоветовала? Таких, как ты, на промыслах раз-два и обчелся. Благодаришь зря, потому сама у тебя в неоплатном долгу. А художница, о коей сказал, и моя знакомица. Зимусь у меня гостила. Портрет с меня срисовала. Не поверишь, на нем я будто живая. Дельная женщина. Умная, и безо всякой барской заносчивости. Ну ладно, пошла. За чаек спасибо.

– Да обожди! Просьба к тебе есть. И должна ее обязательно выполнить.

– Выполню, ежели силенки хватит.

– У тебя на все силенка найдется.

– Говори, Егор, без заковык. Сколько надо денег?

– Не о них пойдет речь, а о девушке.

– Да ты что? – Анна Кустова, всплеснув руками, заливчато рассмеялась. – Уморил. Неужли тебе от девок тревога?

– Да ты не смейся. Я по-сурьезному говорю.

– Кто такая? Мне знакомая? Чем провинилась?

– Провинности за ней никакой нет. Но девица жженая.

– Кто такая, спрашиваю?

– Зоей кличут. Прозвище Рюмочка.

Анна Кустова рассмеялась еще громче, хлопая себя руками по бокам:

– Значит, Зойка. И тебя доняла, греховодница.

– Беда, какая тельная девица. Мужикам, от стариков до парней, башки своей вальяжностью набекрень свернула. Драки из-за нее. Ну, одним словом для краткости, всех обворожила. Женатые из-за нее жен колотят. Разве это допустимый порядок? Меня знаешь, я человек строгий, а тут у меня на глазах из-за одной девки мужичья греховная мятежность. Сделай милость, убери ее от меня. Присоветуй кому-нибудь. Ну хоть Сучковой. Ежели сам ее сгоню, наживу очередь мужиков-врагов. Станут во всем пакостить.

– Ой, Зойка, Зойка! Вот именно что из-за пригожести ни ей, ни людям покоя нет.

– Только ты, Аннушка, боже упаси, не подумай ничего худого про девицу. Одним словом, шибко баловная с мужским полом. Греховности женской в ней через край. Ты меня знаешь. После смерти Дуни ни до одной бабы пальцем не коснулся, а как погляжу на Зою, то прямо стыдно признаться, во сне мне сниться начинает.

– Да разве виновата, что такой уродилась?

– А я что говорю. Нет за ней никакой провинности. И до чего в ней все аккуратно прилажено. А пляшет как? Заглядение.

– Чую, что придется ее увести, а то чего доброго сам начнешь к ней свататься.

– Любишь шутить.

– Ладно! Седни же ее с собой увезу. В каком месте околодок?

– Да вовсе рядом. Провожу.

– Сама не заблужусь. У вас во всяком месте надписи.

– О Настеньке не тревожься. Ее «лапотному доктору» показывали. Он самолично наказал нашему фельдшеру, как обиходить покалеченную лекарствами.

– Пошла я. Распорядись, чтобы Зойка в контору через часок зашла. Да заодно покажи мне и того сердцееда, из-за которого Настенька пострадала.

– На него тебе поглядеть не удастся. Нету его. Смотался. Парень – глядеть не на что. Но языком брякать мастак, а это бабам первое дело, ежели при луне.

– А ты про все знаешь, что бабам нравится.

– Все не все, а кое-что знаю, потому пятый десяток жизни прикончил. Пойдем.

Муханов и Анна Кустова, выйдя из конторы, увидели идущую Зою. Кустова окликнула ее. Девушка кинулась к конторе со всех ног.

– Здравствуй, шальная!

– Анна Петровна, родимая! Да как здесь оказались? Поди, к Настеньке?

– Угадала. Ну, мы пойдем, Егор.

– Ступайте. Перед отъездом зайди ко мне.

– Зайду.

Кустова и Зоя пошли по тропке лугом, выбеленным ромашками. Зоя шла, луща семечки.

– Веди меня в околодок. Чем Настеньку поранили?

– Лопатой ее Глафира по плечу саданула. Ключицу надломила.

– А ты все с семечками?

– Без них здесь со скуки очуметь можно. В праздничный день места себе не нахожу. До ужасти вы меня собой обрадовали.

– Вижу, что обрадовалась. Кроме того, за тобой и приехала.

– Не скажи? Ей-богу? Неужли на заимке пристроите?

– Не тараторь! Будешь у меня торговым складом управлять. Платой не обойду. Согласна не согласна, но сегодня же уедешь со мной.

– До ужасти согласна. Мне здесь не глянется. Народ больно серый по манере жизни. Мужики и парни не на мой вкус. Одним словом, не жизнь, а панихида, вот и отбиваюсь от нее семечками. Даже пофигурничать собой не перед кем. Один человек только и глянется.

– Один все-таки нашелся? Кто?

– Смотритель. Но староват. Подходит только для беседы.

– Ох, Зойка!

К околодку подошли молча. Анна, оглядев девушку, сказала.

– Ох девка, девка! Ступай собирайся.

– Да разве долго. Ждать вас в конторе?

– Там. Приведи туда Глафиру.

– Она только что к Настеньке в околодок прошла. Осознала баба дурость свою ревнивую, так все свободное время возле Настеньки находится.

– Значит, неплохая баба. Ступай. А обо всех твоих личных делах дорогой расскажешь.

– Смотрителю сказать, что отъезжаю с промысла?

– Ему я об этом сказала. Но ты проститься с ним не забудь.

– Это само собой. Он, может, еще пригодится.

– Иди.

Зоя побежала лугом к ближнему бараку. Кустова улыбаясь смотрела ей вслед, постояв, вошла в околодок.

2

В Златоусте природу радовал майский дождь, начавшийся неожиданно, погасив в небесах торжественное пламя закатных красок.

У Вечерек в гостиной раскрыты окна. В просторной комнате сумрачно, слишком близко к дому подступают ели.

На диване, обнявшись, сестры: Надежда Вечерек и Ольга Койранская. Доктор Пургин присел на подоконник, а петербургская гостья Калерия Глинская ходила по комнате, останавливаясь перед раскрытыми окнами, прислушиваясь к шуму дождя. Высокая, с красивой фигурой, она появилась в Златоусте несколько дней назад, приехав к Пургину. Он ввел ее в дом Вечерек, а гостеприимные хозяева предложили ей приют в своем обширном доме. За дни пребывания у Вечерек Глинская охотно рассказывала хозяевам о петербургской жизни, но о себе была немногословна.

Подойдя к Пургину, Глинская спросила:

– О чем задумались, Дмитрий Павлович?

Пургин ответил:

– Учусь у природы слушать мелодию дождя. Она ведь у всякого дождя разная. И мне всегда удивительно, как природа почтительна к его шумовым мелодиям. Вот и сейчас в ней настороженная тишина.

– Хорошо сказали. У природы можно многому научиться. Вы, видимо, часто писали матушке об окружающей вас природе?

– Конечно. Не престаю писать во всяком письме. Мама сама просит об этом.

– Теперь мне понятно, почему ваша матушка так уверенно говорила мне, что уральская природа способна врачевать любую людскую боль. Поверив ей, я приехала именно на Урал. Скоро уйдете бродяжить?

– Дня через три собираюсь. За вас теперь могу быть покоен. У Вечерек вам нравится?

– С собой меня не возьмете?

– Это очень сложно. Кроме того…

– Не продолжайте, понимаю, что вы подразумеваете под словами «кроме того». В поезде в мое купе в Самаре сел новый пассажир и от него услышала увлекательный рассказ о «лапотном докторе». Заинтересовавшись, я спросила, как его фамилия, и рассказчик назвал вашу, Дмитрий Павлович. Завидую вам. Вы уже нашли место в памяти людей, коим помогли сохранить жизнь.

Глинская села в кресло напротив сестер.

– Знаете, дорогие хозяйки, с Дмитрием Павловичем я знакома давным-давно… Еще гимназисткой была увлечена изящным студентом-медиком, при виде которого начинало учащенно биться мое тогда ничем еще не искушенное девичье сердце. Тогда я мечтала остановить на себе его внимание. Но мечты не сбылись. Дмитрия Павловича не стало в Петербурге. И вот теперь, когда мне пришлось покинуть столицу, память настойчиво заставила понять, что должна поехать именно на Урал и повидать не забытого рыцаря своей мечты. Дмитрий Павлович встретил меня ласково. Он не совсем забыл меня, хотя прошло столько лет, а у меня нет девичьей косы, которая ему тогда, кажется, нравилась.

– Тогда мне в вас, Калерия, все нравилось.

– Слышите, господа, какое смелое, но запоздалое признание. У меня даже холодок по спине скользнул. Спасибо, Дмитрий Павлович. Как хорошо, что я была знакома с вашей матушкой. Перед отъездом навестила ее и поделилась намерением навестить вас, а она, как всегда уверенно, сообщила мне, что зимой вы жили в Златоусте, заверила, что возле вас и ваших друзей найду необходимый мне душевный покой. Но при этом она…

Глинская, помолчав, улыбнувшись своим мыслям продолжала:

– Ваша матушка, как-то по-особенному радостно предупредила, что ее обожаемый сын согрет теплом девичьей жизни, что хозяйку этого тепла зовут Ниной. И мне оставалось снова позавидовать, что вы не одиноки и даже усомниться, стоит ли беспокоить вас своим неожиданным появлением.

– Я уже говорил вам, что рад вашему приезду.

– И я рада, что победила сомнение и нахожусь в Златоусте, оторвав свое сознание от петербургской жизни. Все эти дни рассказывала вам о Петербурге как обывательница и, кажется, не утаила ни одной великосветской сплетни. Говорила так, не будучи уверена, могу ли посвящать вас во всю трагичную правду о жизни России, в которой укоренился связанный гнев народа. Удивлены сказанным? В стране с избытком накоплен народный гнев, но он связан. Связан не страхом рабочих перед террором жандармерии и полиции, не страхом перед силой правящих классов. Он связан темнотой безграмотности, нуждой и разладами в разуме, в тенетах вековых дебрей, быта и религиозной догматики. Наш вчерашний разговор, Надежда Степановна, когда вы так доверительно поделились со мной воспоминаниями о вашей жизни учительницы в Уфе, дает мне возможность также быть доверчивой и поделиться с вами своей жизненной правдой, вынудившей меня покинуть столицу.