Текст книги "Связанный гнев"

– А почему это происходит? Из-за нашей косности. Из-за нашей привязанности к доморощенным умельцам. Пора все это искоренять, чтобы страна могла шагать в ногу с заграницей. Пора вспомнить годины Петра. И разгонять мрак в стране электричеством. Ибо яркий свет заставит и в разумах находить новый свет. Нужен размах, а для него нужны капиталы.

– Упомянули про Петра? Забывая, что царь учился у иностранцев, торговал с ними выгодно для себя и страну за это в наем им не отдавал. А вы мыслите получить иностранный капитал для размаха в промышленности и привести с ним и его хозяев как законных владельцев уральских богатств. Трудно будет вам уверить наших промышленников, что они обязаны делиться своими прибылями с иностранцами. Не забывайте, Орест Михайлович, что именно уральцы особенно верны вековым дедовским обычаям и навыкам своих умельцев, открывших богатства Урала для блага страны. А ведь некоторые наши промышленные навыки удивительны, и от них нет причин отказываться.

– Трудно с вами вести деловые разговоры…

– Но и вас нелегко понять, даже принимая во внимание вашу принадлежность к высшему сословию в стране. Будучи русским, вы ради личных выгод, да, именно ради личных выгод, готовы забыть о необычайной талантливости русского человека и восхищаться иноземной изворотливостью.

– Но, может быть, вы все же согласитесь, что моя мысль о привлечении иностранного капитала поможет нам обуздать аппетиты не в меру свободолюбивых отечественных пролетариев. Они после пятого года в моде, у них масса приверженцев и сочувствующих. Забастовки и вам треплют нервы.

– Горестно все это слышать от вас. Русские рабочие и наши уральские могли быть совсем другими, если бы веками не носили на себе унизительное для человеческого сознания ярмо крепостного права.

– Но их же освободили от этого ярма. Почти полвека уже свободны, но им, видите ли, этого мало. Они мыслят быть свободными и от добровольного труда.

– Неправда! Рабочие за труд, справедливо оплачиваемый и защищенный законом от самодурства разномастных хозяйчиков.

– Ну, батенька, рассуждаете совсем по-революционному. Может быть, считаете, что в недавних беспорядках в стране виновато правительство? Может быть, считаете ошибочным решение государя?

– А разве цари в нашей истории не ошибались?

Небольсин от вопроса даже остановился около хозяина, хотел ответить, но промолчав, только пожал плечами.

– Нам с вами не решить судьбы Урала.

– Ее нечего решать. У тех, кто думает, как я, есть все возможности заставить упрямых встать на правильную точку зрения, необходимую правительству. И вы со временем согласитесь со мной.

– Нет! Даже если постараются сделать это силой. Для моего сложившегося убеждения у меня есть веские аргументы: честно прожитая жизнь и практический опыт русского инженера. Но так как вы мой гость, я должен вам заметить, что ваши контакты в Сатке с господином Дымкиным могут вас совершенно неожиданно поставить в ложное положение. Вы, видимо, не подозреваете, что сей господин, несмотря на капиталы, слывет здесь за черную лошадку, и за ним волочится дурная молва.

– Милейший Всеволод Павлович, за кем из нас на Урале нет дурной молвы! Ведь распускается она нашими незадачливыми завистниками. И о вас, наверняка, говорят черт знает что.

– Вы правы. Обо мне часто говорят и при этом злобно. И мне это понятно, ибо не позволяю всяким продувным дельцам, имеющим высоких покровителей, безнаказанно воровать богатства в лесных дачах завода. А относительно Дымкина считал своим долгом предупредить.

– Но, несмотря на все, вы его у себя в доме принимаете?

– По праздникам, когда вместе со всеми наносит мне визит. Он состоит членом благотворительного общества, в котором моя Верочка председатель. Неужели, Орест Михайлович, вы не догадались, что молодая Сучкова пошла даже на бестактность, уклонившись от встречи с вами, видимо, узнав, что у вас контакты с Дымкиным?

– Признаться, об этом подумал. Но почему же тогда Дымкина мне так усиленно рекомендовал уфимский вице-губернатор? Он-то ведь должен знать всю его подноготную?

– У нас говорят, что Дымкин за последний год в чести у жандармерии.

– Ах, даже так? Тогда согласитесь, что именно это уже для него в наше время неплохая рекомендация, с которой поневоле всем приходится считаться. Могу вас заверить, Всеволод Павлович, честь моего имени мне дорога. С Дымкиным я осторожен. Но на данном этапе он мне нужен. Нужен для черной работы среди промышленного мужичья, которое для успеха задуманного дела, видимо, придется подкупать. Согласитесь, что не могу же это делать сам.

– Мне ясно, что вы появились в Сатке не ради встречи со мной. Уже наслышан, что являетесь в крае посредником видных особ. И делу, которое вы собираетесь здесь провернуть, Дымкин из-за озлобленности на молодую Сучкову сослужил медвежью услугу.

– Интересно, что сделал?

– Мои сведения точны в одном. Его приказчики, естественно, по его заданию подрядили нескольких проходимцев и разослали их по промыслам.

– Зачем?

– Звать рабочих-старателей уходить в Сибирь, ибо в Петербурге правительством решено отдать Урал в руки иностранцев, а от этого наших старателей ожидает лютая безработица и голодная смерть.

– Какой идиот! Это же могло вызвать вспышку бунта и вылиться в скандал?

– Скандал вовремя сумел затушить хваливший вам Дымкина вице-губернатор. А ведь у Дымкина был верный расчет. Ставка на темноту старателей.

Провалилась его задумка совершенно случайно на прииске Сучковой. Там одного проходимца, парикмахера по профессии, разоблачил татарин. На промыслах, естественно, поднялось волнение. Дымкин, испугавшись, постарался некоторое время провести в Уфе. Вам настроение приисковых рабочих нужно учесть. Любое благодеяние из рук иностранцев они не примут.

– Мое дело не имеет ничего общего с иностранцами. Являюсь посредником, как вы правильно изволили заметить, видных особ.

– Но, видимо, реакция уральских промышленников дошла до столицы. Князь Мещерский внезапно был отозван с Урала.

– Это ерунда. Мещерский был эмиссаром Победоносцева. Господин Столыпин с ним не в ладах. Мои патроны неподвластны никому, кроме государя. Но в одном вы, кажется, действительно правы. Упрямство разбогатевшего возле золотых промыслов мужичья слишком крепко. Верховодит всеми Влас Воронов. Одолеть его нелегко, но возможно, принимая во внимание, что у него дочь государственная преступница. Впрочем, надеюсь на самого себя. Умею внушать людям доверие к себе.

В гостиную вошла горничная.

– Прошу прощения, барин. Господин Новосильцев просят принять.

– Кто? Ты, Настенька, ослышалась.

– Никак нет. Назвали себя Новосильцевым.

– Извините, Орест Михайлович. Надо встретить такого необычного гостя.

Оставшись один, Небольсин остановился у одного из гобеленов. Через минуту хозяин вернулся в сопровождении гостя.

– Познакомьтесь, господа.

– Небольсин.

– Новосильцев.

– О вас, господин Новосильцев, слышал.

– Точно так же и я о вас, господин Небольсин.

– Умеешь, Вадим, доставлять друзьям радость. Рассказывай, какой ветер задул тебя к нам.

– Представь себе, приехал по приглашению Веры Григорьевны. Спектакль приехал смотреть. Заинтересовало меня участие в нем мадемуазель Сучковой. Кроме того, «Бесприданница» моя любимая пьеса. В Петербурге в молодости сам подвизался в ней на любительской сцене.

– Кого играли? – спросил Небольсин.

– Как будто удивлены? Тогда еще не был изуродован войной и играл Паратова.

– После спектакля у нас ужин, и Орест Михайлович угостит цыганским пением.

– Получу двойное удовольствие.

– Слышал, сами поете? – спросил Небольсин.

– Бывает. Только ведь все больше про костры в тумане.

– С мадемуазель Сучковой знакомы? – спросил Небольсин.

– Да. Прошу извинить, мне пора привести себя с дороги в порядок. Всеволод Павлович, укажи такое местечко.

– Пойдем. Я на одну минуту, Орест Михайлович. Надеюсь, Вадим, побудешь у нас?

– Пока не прогоните…

6

В доме управителя шумно. Приглашенные на ужин съезжались под свежим впечатлением от удачного спектакля. Разговоры главным образом о неожиданном успехе Софии Сучковой. Все этим удивлены. Для этого причин немало. Богатая наследница после своего недавнего возвращения в родительский дом уже успела земляков вывести из привычного монотонного равновесия. Пересуды ее отношений с Дымкиным продолжали волновать уездных обитателей. И вдруг эта взбалмошная, самоуверенная девица заставила всех, кто увидел ее в «Бесприданнице», осознать, что она одаренная натура.

Среди гостей то тут, то там появляется обаятельная хозяйка дома Вера Григорьевна. Выслушивая похвалы спектаклю, она довольна и горда, что не ошиблась в выборе героини.

Налицо все участники спектакля и гости, но все еще нет Софьи Тимофеевны. Она появляется в обществе бабушки. Их появление в зале вызывает оживление среди гостей. Олимпиаду Модестовну тотчас окружают знакомые и наперебой справляются о ее здоровье. Старуха, польщенная вниманием, кое с кем из дам обменивается деликатными поцелуями. Софья увидела Новосильцева, беседовавшего с незнакомым господином. Подойдя к ним, радостно протянула руки Новосильцеву.

– Если бы знали, Вадим Николаевич, как рада, что не ошиблась!

– В чем, Софья Тимофеевна?

– Что вы в Сатке. Увидев вас в зале со сцены, не поверила глазам.

– Да, я здесь. Счастлив, что могу поблагодарить вас за доставленное наслаждение вашей игрой. – Новосильцев поцеловал обе руки Софьи. – Играли искренне, правдиво и убедительно.

– Позвольте и мне представиться вам и присоединиться к только что сказанному. Небольсин, Орест Михайлович.

– Благодарю. Рада узнать вас. Прошу принять извинения, что не смогла вас повидать у себя дома. Готовилась к спектаклю. Ведь играла впервые. – Софья подала руку Небольсину, и он ее поцеловал.

– Бабушка!

– Чего тебе?

– Посмотри, кто в Сатке.

Олимпиада Модестовна, направляясь к внучке, разглядела Новосильцева и всплеснула руками.

– Да неужли вы, барин? Здравствуйте, дорогой. Наклонитесь, чтобы могла вас в лоб по-старушечьи чмокнуть. Хороши, к слову сказать. В Сатке обретаетесь, а к старухе Сучковой глаз не кажете.

– Только сегодня под вечер приехал. Вот господин Небольсин может подтвердить. А вы такая же простая и величественная.

– Да будет вам. Конфузите старуху на людях.

– Сущую правду говорю. Поздравляю с успехом внучки. Актриса она у вас милостью Божьей.

– И не говорите. От этого представления у меня седых волос прибавилось. Сами посудите, что надумала. Да у Сучковых отродясь никто на сцену даже ради шутки не хаживал, а она отважилась на ней представлять. А как я волновалась! Две недели последних ни одной ночи ладом не спала. Думала, грешным делом, осрамится девица, потому блажит по весенней поре. А она как перед нами себя показала! Глядела на нее из зала и ревела. Вот ведь как Сучковы издавна людей удивляют. Вам, стало быть, Вадим Николаевич, Софушкино представление тоже на душу легло?

– Поражен талантом Софьи Тимофеевны.

– На этом спасибо. От вас слышать похвалу радостно мне до мурашей на спине.

– Вот вы где, Олимпиада Модестовна. Я уже волновалась. Все собрались, а вас все нет с моей дорогой актрисой. – Вера Григорьевна обняла старуху и поцеловала.

– Да задержалась-то я из-за Софушки. Велела мне другое платье надеть: то, по ее разумению, будто меня старит. Ну вот и возилась я с переодеванием. Да что говорю. Позвольте наперво поблагодарить вас, Вера Григорьевна, что угадали в душе внучки искру.

– Я так рада, так рада! Спектакль удался, а это уже награда за понесенные мною труды.

– У меня нет слов для похвалы Софьи Тимофеевны, – говорил подошедший Всеволод Павлович. – Надеюсь, все мне разрешат поцеловать ее, ибо годы мои позволяют такой поступок.

Поцеловавшись с управителем, Софья, раскрасневшаяся и сконфуженная, неожиданно взяла Новосильцева под руку, смотря ему в глаза, спросила:

– Господи, неужели действительно доставила зрителям удовольствие?

– Не сомневайтесь, Софи, – сказала утвердительно Вера Григорьевна и громко пригласила: – Прошу, господа, к столу…

За ужином вновь главной темой общего разговора был спектакль. Хвалили всех его участников, но больше всего похвал было высказано в адрес Софьи Сучковой. Новосильцев сидел рядом с хозяйкой напротив Софьи. Она наблюдала, как он спокойно высказывал свое мнение об игре любителей и с каким вниманием его слушала Вера Григорьевна. Когда Новосильцев постучал ножом по тарелке, Софья насторожилась. Новосильцев встал и, оглядев сидевших за столом, произнес:

– Господа! Позвольте и мне за этим застольем не быть молчаливым. Я предлагаю тост за всех участников, подаривших нам сегодня праздник сценического искусства. Моя особенная благодарность, мой первый земной поклон вам, дорогая Вера Григорьевна. За то, что чуткостью своей души вы в захолустье помогаете людям находить забвение от скучной повседневности в соприкосновении с волшебным миром театра, что вдохновляете своей душой живые людские души среди пыльных кулис создавать волнующие образы героев, повидав которые, хочется верить, что можно, нужно жить светлее, умудреннее, не плесневеть в окружающей нас встревоженной и безысходной тоске. Спасибо, Вера Григорьевна.

Мой второй поклон вам, Софья Тимофеевна, вашей молодой душе, в которой вы сегодня при свете лампы вырастили мудрость женской любви, явленную нашим взорам в сыгранной роли. Явили с такой вдохновенностью, от которой у меня стыли руки, а от ваших страданий в комок сжималась душа, не в силах вместить в себе всей воплощенной вами в образе Ларисы правду чудесной женской души.

А теперь надеюсь, что дорогие хозяева простят меня, бывшего гвардейца, за осколки разбитого бокала. Аминь!

Новосильцев, выпив содержимое бокала, бросил его на пол.

Звон брошенного бокала прозвучал, как глухой выстрел, а царившая за столом тишина была прогнана оглушительными аплодисментами.

Новосильцев сел. Софья видела, как его нежно поцеловала Вера Григорьевна. В ушах Софьи звенели колокольчики, она слышала: ей что-то говорили, но от волнения не могла понять смысла произносимых слов…

Уже давно прошла полночь, а цыганка Клеопатра все пела под три гитары. В полумраке зала она стояла высокая, гордая, в накинутой на плечи шали, огненной по краскам.

Владея мастерски голосом, цыганка снижала его до шепота, и тогда казалось, что выпетым словам тесно в стенах обширного зала.

Софья сидела на диване рядом с Верой Григорьевной, слушая пение, не спускала глаз с Новосильцева, стоявшего на фоне малиновой бархатной шторы. Она видела, как он вдруг вышел из зала в открытую дверь на террасу. Песня цыганки кончилась, перезвон гитар заглушили аплодисменты. Софья, воспользовавшись моментом, вышла на террасу. Она не сразу в темноте разглядела стоявшего у перил Новосильцева и, подойдя, спросила:

– Почему ушли?

– Ее пение прекрасно. Оно заставляет вспоминать былое, а я не хочу сейчас свидания ни с каким прошлым. Я хочу думать, только думать.

– О чем?

– О вас, Софья Тимофеевна! Простите! Привык на вопросы отвечать точно.

– Обо мне? – спросила Софья растерянно, но ответа на вопрос не услышала. Из зала доносилось пение цыганки.

– Начал думать о вас с того дня, когда побывали у меня в доме. Если спросите почему, то сейчас, к сожалению, точно ответить не смогу, ибо не знаю, почему думаю о вас. Пойдемте в зал. Здесь сыро.

Они вернулись в зал. Никто не заметил ни их ухода, ни их прихода. Все завороженно слушали пение. Цыганка пела на родном языке, и никому незнакомые слова не мешали чувствовать смысл трогательной, волнующей песни…

Вернувшись с ужина домой, Олимпиада Модестовна, отослав Ульяну, не торопясь разделась сама и начала бродить по опочивальне. Участились ее шаги, когда вспомнила сказанное Новосильцевым. Старуха видела, как, побледнев, слушала внучка его похвалы, как дрожала ее левая рука, лежавшая на столе. Видела старуха, как внучка вышла следом за ним на террасу, как вернулась с ним обратно, стояла рядом. Вспомнила, как ехала домой молчаливая, забыв, как обычно, перед сном поцеловать бабушку, ушла в свою комнату.

Беспокойны мысли старухи. Понять не может, когда внучка успела завести в разуме память о Новосильцеве, а подтверждение тому его неожиданный приезд на спектакль. Все это не зря, а она об этом и не подозревала.

Пересчитывает маятник часов минуты. Уже первые петухи начинают пробу голосов, а старуха ходит, забыв про сон, и не может понять, отчего внезапно завелась тревожность о внучке. Ведь все будто как обычно. Всякая девушка должна полюбить. Сердцу не прикажешь. Время теперь другое, а потому вся житейская поступь у людей на новый лад.

Поют петухи. Слушает их перекличку Олимпиада Модестовна, кажется ей, что уж слишком громки их голоса в это утро.

Накинув шлафрок, вышла она из опочивальни по лестнице, не держась по обыкновению за перила, поднялась на второй этаж, миновав сумеречные покои, дошла до комнаты Софьи и, тихонько отворив дверь, увидела, что Софья все еще в вечернем платье стояла у раскрытого окна.

– Не спишь?

Софья обернулась к бабушке.

– Нет. Столько впечатлений – просто голова кругом.

– Да разве уснешь. Петухи, как оглашенные, голосят.

– Пусть утро славят. Новое утро, бабушка. А сама почему не спишь?

– Да как уснуть? Чать, и у меня все живо в памяти. Умаялась, а сна нет. Осчастливила ты меня, Софушка, теплом своей души.

– Помнишь, как Вадим Николаевич говорил обо мне за столом?

– Такое не забудешь. Только ты, родимая, не всему на слова верь. Слова иной раз девичью судьбу и не по-доброму ломают. Беда мне с тобой. Ворошишь собой мою старость, заставляешь свою молодость вспоминать, а мне покой нужен. Радовалась, что ты возле меня оказалась, а ты вдруг…

– Что ты, бабушка. Я просто сегодня счастлива. Понимаешь, счастлива.

Софья обняла бабушку, прижалась головой к ее плечу. Стояли обе у раскрытого окна в утренней прохладе со своими такими несхожими мыслями и уже не слышали петухов, певших по всей Сатке…

7

Новый дом Осипа Дымкина в Саткинском заводе стоял в сосновом бору возле дороги на Златоуст. Выстроен дом по проекту уфимского архитектора: в два этажа, каменной кладки, с венецианскими окнами. Строился он действительно почти на чужие деньги, благодаря дружбе хозяина с Олимпиадой Модестовной. В просторных комнатах нижнего этажа нагромождение всякой мебели, тяжелой и громоздкой, завезенной в край чуть ли не с самого начала восемнадцатого века. Дымкин приобретал ее за бесценок от своих должников, в большинстве людей купеческого сословия, разорявшихся около золотой промышленности. Но нужно отдать Дымкину должное, он достаточно хорошо просветился возле уральской интеллигенции. Второй этаж дома, особенно его парадная столовая и зал, был меблирован по последней моде, хотя и здесь двадцатый век был перемешан с прошлым, но этого нельзя было ставить хозяину в вину, ибо новый век в жизни России еще совсем малолеток, всего только по седьмому году…

Накануне своего отъезда из Сатки в Екатеринбург Небольсин обедал у Осипа Дымкина. День был пасмурный. В столовой полумрак, но он не мог уменьшить ее торжественность от множества зеркал и золотистых обоев.

В сервировке стола преобладали серебро и хрусталь. Закуски не могли удивить такого гурмана, как Небольсин, ибо состояли главным образом из солений и маринадов, но все же медвежий окорок особого уральского копчения на осиновой коре привел гостя буквально в восторг, и он выпил под него не одну рюмку.

Удивил гостя и вкус суточных щей на рябчиковом бульоне. Он съел их две тарелки. Жареный поросенок с тушеными солеными груздями не произвел на него желанного для хозяина впечатления.

Во время обеда прислуживала статная старуха в богатом вишневом сарафане, перебиравшая в руках горошины кипарисовых четок.

Небольсин сидел за столом в расстегнутом сюртуке, а хозяин в синей шелковой рубахе, подпоясанной ременным пояском.

Дымкин, изрядно выпив, старался занимать гостя рассказами о своей холостяцкой жизни:

– Неосмотрительно поступаете, Орест Михайлович, пренебрегая в делах помощью особ женского пола. Ведь, как говорят, где даже черту заказано, там бабе дозволено. У них великая сила, начиная с телесных прелестей. Вот я завсегда имею возле себя в деловом и жизненном обиходе нескольких преданных обожательниц, но, конечно, при этом не бескорыстных. Да разве жалко, если помогут хорошее дельце обстряпать. Но, конечно, при этом памятую о светлом женском разуме. Таких, кои способны размышлять, не завожу, только по той причине, что, размышляя, не бывают слепыми и точными исполнителями моих задумок.

– Забавно. Но надеюсь, ваши обожательницы недурны собой.

– Это главное. Потому мужской благодатью наделен с избытком, а посему иной раз накатывает желание приласкаться к женщине с прекрасным обликом. Ведь сами знаете, как это обольстительно.

– Тише! Может услышать!

– Не беспокойтесь. Старуха глухонемая.

– Неужели?

– Да у меня в доме вся челядь такая. Специально выискиваю.

– Как же общаетесь с ними?

– Очень просто: пальцами и губами. Велика мудрость. Мне иначе нельзя. Никто в доме не должен слышать, о чем хозяин ведет беседу с гостями. Челядь нынче с подлинкой в разуме. За хрустящую кредитку свыше десяти рублей с кишками продаст да сплюнет. А возле меня какой народ? А дела мои почти всегда с каким-нибудь секретом, и мне нежелательно, чтобы о них дознались конкуренты и завистники моему благополучию.

– Забавно. – Улыбнувшись, Небольсин оглядел хозяина, допил из фужера сухое вино, а вытирая рот салфеткой, неожиданно задал хозяину ошеломивший вопрос: – Где у вас имеется удобный диван?

– В парадном зале, у меня их не один. Желаете прилечь?

– Нет, просто расслабиться после столь обильного чревоугодия.

– Не обессудьте. Чем богат, тем и рад.

– Что вы, угостили на славу. Я даже, кажется, перепил. Где ваш парадный зал?

– Пожалуйте в эту дверь.

Небольсин направился за хозяином и остановился на пороге раскрытой двери.

Зал был голубой. Опять в зеркалах и с множеством старинных портретов в золоченых рамах, среди которых преобладали дамы в пудренных париках, сановники в пышных мундирах и бравые военные в мундирах петровских лет.

Заложив руки за спину, Небольсин не спеша обошел зал, рассматривая портреты, и, подойдя к Дымкину, начал раскатисто смеяться. Дымкин, не понимая внезапную веселость гостя, спросил:

– Чем развеселились?

– Знатностью ваших предков.

– Да это же для красоты.

– Для красоты? И где вы набрали их такое множество?

– Купил у игумена единоверческого Воскресенского монастыря. Он совсем под боком у Сатки.

– А в монастыре они каким образом оказались?

– А черт их знает. Игумен при покупке заверял меня, что это знатные родичи заводчика Кнауфа, продавшего Саткинский завод казне чуть ли не перед Отечественной войной.

– Ничего не скажешь. Особы на портретах действительно важные. Вот эта старуха, например, похожа на вас.

– Шутите.

– Неужели станете отпираться, что не выдаете их за своих предков, нагоняя страх на скромных людей?

– Конечно, иной раз портреты помогают добывать к себе уважение. Люди в старинных мундирах завсегда вызывают к себе почтение.

– Да вам палец в рот не клади.

Небольсин сел на диван, обитый зеленым сафьяном с золотым тиснением, и с удовольствием утопил себя в его мягкости.

– Ну хорошо! Довольно тратить по-пустому время. Я теперь окончательно убедился, что вы ловкач и при этом очень скользкий. В Златоусте жандармский ротмистр уверил меня, что с вами иметь дело можно, но все же быть настороже.

Дымкин, нахмурившись, засунул руки в карманы прошелся по залу и, подойдя к Небольсину, сказал:

– Тиунов, Орест Михайлович, не велика птица. Но дозвольте сказать, что и о вас я тоже кое-что распознал. Конечно, не теперь, а раньше, и не у жандармского офицера, а у уфимского вице-губернатора. Ведь должен же я знать дыхание видных особ в крае?

Небольсин прикрыв глаза спросил:

– Что же вы узнали интересного обо мне?

– Узнал, к примеру, что родитель ваш покойный оставил на Каменном поясу не шибко добрую славу. Узнал, что до сей поры в крае живут люди, кои помнят его, когда он продавал их в крепость нашим заводчикам, а посему Богу о его загробном покое не молятся.

Небольсин, открыв глаза, зло выкрикнул:

– Дымкин, не забывайтесь!

– Вы, барин, на меня не покрикивайте. Барин-то вы барин, но сейчас гость в моем доме. Это во-первых. Во-вторых, вам без меня в задуманном деле не обойтись, хотя за вами и маячат знатнейшие особы. А главное, нельзя вам на меня покрикивать еще и потому, что не вы мне, а я вам надобен. Без меня понапрасну будете обивать пороги промышленников. Я, конечно, не такой богатей, как Влас Воронов, но все же личность на Южном Урале с необходимым весом у тех, у кого со мной одно сословие. Кроме всего, ноне даже сам царь-батюшка нам, купцам, больше верит, чем дворянам. Конечно, вы, господин Небольсин, не из тех дворян, кто к престолу спиной оборачивается. Вы даже со Столыпиным знакомы, за коего ноне Россия нашего сословия Господа молит ради ниспослания ему трезвого разума в борьбе со всякой крамолой супротив государственной власти.

– Кто вам сказал, что со Столыпиным знаком?

– Не все ли вам равно, от кого это мной узнано, ежели это сущая правда? С Осипом Дымкиным окриком нельзя дружбу крепить. Я ведь всяких окриков в жизни наслушался, покедова сам стал на людей покрикивать, глаз прищуривая. Нехорошо, Орест Михайлович, будучи гостем, про учтивость позабывать да посмеиваться, что на стенах у меня портреты чужих предков висят. Вот вы, барин, а, однако, не гнушаетесь со своих должников высокие противозаконные проценты взимать. Аль не правда? Я к вам по-хорошему и вовсе по-дружески расположился, а вы решили себя передо мной в дворянском обличии выставить.

– Ну мало ли. Сами виноваты. Напоили. А выпивши, кто не чудит?

– Больше вас пил, от приятности, что гостем вы у меня, а уважения к вам не утерял.

– Перед Бахусом у вас крепкая натура.

– И вы, Орест Михайлович, не заморыш.

– Забудем неприятную размолвку.

– Извольте! Прячу свое самолюбие в карман, ибо у нас с вами большое дело задумано.

– Вот и отлично. Я действительно выпил лишнего. Какими же новостями порадуете? Надеетесь на удачу?

– Не без этого. Только пока на мой крючок ловится мелюзга. А ведь мне хочется взять в руки для нашего дела достойные угодья с золотыми песками и жилами. Я ведь мечтаю о промыслах Соньки Сучковой и Гришина.

– Осип Парфеныч, это просто замечательно, но…

– Знаю, что передо мной в этом деле не одно «но» встанет. Однако, уповая на Господа и памятуя, в какое время живем, утешаю себя мыслью кое-что придумать дельное. Если бы промыслы Сучковой были в руках Олимпиады Модестовны, без труда подобрал бы к ним заветный ключик. Но должен признать, что внучка ее Сонька с отцовским царьком в голове. И друзья у нее неплохие.

– Имеете в виду господина Новосильцева?

– Имею. Но крепче его орешек ее доверенный Лука Горбун да сынок Власа Воронова, Володька. Да много друзей у нее наверняка и в столице. Чать, не зря там грамоте обучалась. Все это со счет ударом пальца не скинешь. Но повторяю, что, памятуя в какое время живем, надеюсь порадовать вас кое-чем, но только нужно время.

– Заинтересовали меня. Даже хмель потом на лбу вышел. Может быть, скажете, что задумали? Ну хотя бы с наметкой плана познакомьте. Осип Парфеныч, прошу, вы же способны на выдумки, и я в этом не сомневаюсь.

Дымкин, глядя на Небольсина, рассыпался смешком, но разом нахмурившись, сказал:

– Не сомневаетесь, стало быть, во мне?

– Конечно нет.

– Так слушайте. Есть у меня мысль, чтобы стреножить Соньку Сучкову.

– Слушаю, Осип Парфеныч.

– К замыслу нашего дела надо революционную крамолу примешать.

Небольсин от услышанного встал на ноги.

– Как вы собираетесь это сделать?

– Вот этого, Орест Михайлович, пока еще не решил.

– А не опасно?

– Ногу можно и на ровном месте подвернуть. Я, в лес заходя, о страхе перед волками не думаю. А вот вы на нервы чувствительный. Опасаетесь, чтобы не дай бог конец порвавшейся веревки по вас не хлестнул. Опасаетесь, прослышав о промашке моей с кыштымским парикмахером? Теперь все буду ладить самолично, и веревку для петли скручу не из гнилой пеньки. Вы, Орест Михайлович, прилягте сейчас на диван и, не думая ни о чем, вздремните часок. Снимите сюртучок. Воротничок ослабьте.

– Мне пора! Сегодня у Гришина угощу гостей своей цыганочкой.

– И я там буду. Вы внимательней к старику Гришину присмотритесь. Скажите разок-другой, что Дымкин вам по сердцу, и не один раз Столыпина помяните. Прилягте! Хороший совет даю!

8

Прииск Дарованный – самый обширный среди владений Софьи Тимофеевны Сучковой. Золото на нем рассыпное и жильное. Вымывают его в лесистых низинах, из речек, из песчаных пластов по склонам оврагов, где они неглубоко залегают под слоями пустой породы, а также добывают подземными выработками из тальковых и хлориновых сланцев и кварцевых жил.

Отыскал это необычайное по богатству месторождение Лука Пестов в пору, когда началась его дружба с Тимофеем Сучковым. За посул оборотистого хозяина Лука за незначительное денежное вознаграждение подарил ему свою находку, поверив обещанию, что в будущем он станет участником в прибылях от прииска, а в подтверждение своего хозяйского слова Сучков дал промыслу имя Дарованный.

Но случилось непредвиденное. В день начала первых работ на прииске Тимофей Сучков, торопясь на торжество, скоропостижно скончался в дороге. Согласно завещанию, опекуншей над наследством малолетней дочери Софьи заступила его мать Олимпиада Модестовна и разом позабыла про данное Луке сыном обещание, ибо о нем письменно нигде не было следа, а через короткое время, по советам друзей, она отстранила Луку даже от смотрительства на прииске, и он вновь стал старателем.

Дарованный – гордость сучковских промыслов. На площади, расчищенной от леса, вздымались вышки шахт и строения толчейных корпусов. Из труб кочегаров над окрестностями стелился смолистый дым. Паровые вороты поднимали из семи шахт тяжелые бадьи с золотоносными породами.

Особенностью Дарованного было то, что над россыпным золотом преобладал труд женщин. На прииске женщин две сотни, и трудятся они на самых тяжелых работах: даже на речных плотах, где промывают поднятую пахарями со дна речнину, главенствуя возле вашгердов, отгребая отмытый песок, гальку и эфели[12]12
  Эфель – мелкие и легкие частицы горных пород, выносимые водой при промывке россыпного или при обработке рудного золота.


[Закрыть], катают тачки с породой. В женских руках звенели кайла и лопаты на вскрыше пластов. На прииске от зари до зари шумела рабочая суета.

Золото! Весной, когда таяли снега, летом, когда светило и грело солнце, осенью, когда с грустным шелестом опадала листва, когда землю хлестали косые дожди, на всех промыслах Урала звучали женские голоса. Труд женщин над золотом крепко вплетен в терновый венок мрачного промысла.