Текст книги "Связанный гнев"

– Олимпиада Модестовна…

– Слушаю, Ольга Степановна.

– Женщины вместе с мужчинами мечтают о свободе, так же как в прошлом веке вместе мечтали освободиться от крепостного права. Мечта прошлого века сбылась.

– Нонешняя, даст бог, не сбудется! – сказала, перекрестившись, Олимпиада Модестовна. – Вспомните, как за ужином Нина Васильевна правильно говорила: «Женщина должна быть верной спутницей мужчины только в семейном кругу, и незачем ее во всякие смуты впутывать».

– Я с этим не согласна. Нина Васильевна, говоря так, умышленно старалась забыть незабываемое, а именно, что женщины в минувших революционных беспорядках были рядом с мужчинами.

– Я этого, Ольга, не отрицала. Я только твердо убеждена, что главное назначение женщины в жизни – это беречь нерушимость семьи и воспитание детей. От этого зависят величие и покой России со всеми сущими в ней народами.

– Мне нравится, что у вас почти на все свое убеждение. Вы твердо убеждены, что Россию больше всего любят крестьяне.

– Несомненно. Они родоначальники рождения Руси, вот и любят ее землю-кормилицу. Разве не крестьянство, одетое в солдатские шинели, отдает жизнь под лозунгом «За веру, царя и Отечество»? Сколько крестьянских душ не вернулось с полей сражений в Отечественную войну? Наконец, сколько их осталось на сопках Манчьжурии?

– Нина Васильевна, – обратился Новосильцев. – Действительно, крестьянство заслужило вечную славу патриотов, изгоняя из России армаду Наполеона. Тогда в России не было рабочего класса. В кузницах горного Урала еще только перековывали крестьянские сознания в разумы работных людей. Но на сопках Манчьжурии в солдатских шинелях так же умирали и рабочие. Именно живые рабочие, любя Россию, и заговорили голосом своего класса в пятом году.

– Нина Васильевна, мне трудно поверить, что женщины живут во власти страха после того, как повидала женщин на промыслах и на заводах Урала, – говорила Койранская. – Олимпиада Модестовна, скажите, чем можно испугать, к примеру, Людмилу Косареву?

– Лягушкой! – засмеявшись, ответила Олимпиада Модестовна.

– Шутите?

– Какие шутки! Косарева ухорез-баба. С ней даже мужики стараются не связываться, а лягуш боится до поросячьего визга. Не поверите мне – у нее самой спросите. Она баба правдивая и отпираться не станет. Любой страх, Ольга Степановна, и для бабы страх. Одначе пойду спать. Вадим Николаевич про пятый годок помянул. У меня от этого бессонница. От греха лучше уйду. Да и вы бы шли моим следом на покой. Недосказанное седни завтра доскажете. Покойной ночи.

Дойдя до двери в столовую, Олимпиада Модестовна остановилась:

– Софушка, подкинь гнилушек в жаровни. Комарье в силу вошло.

– А как, действительно все напуганы пятым годом, – ни к кому не обращаясь, сказала Койранская. – Поэтому о нем нужно вспоминать реже. Любые революционные зарницы на небе России всем нам нежелательны, ибо не сулят ничего доброго, тем более что в память вживается мысль революционера Ленина о настойчивом воспитании в сознании рабочих уверенности о принадлежащем им праве свершить революцию. Я была свидетелем московского восстания, видела стойкость вооруженных рабочих. Нужно ли скрывать, что нашу молодость также привлекали азбучные истины марксизма и хорошо, что мы вовремя поняли, что они не для классов, в которых мы рождены и воспитаны. Но я, как и крестьяне, люблю Россию не только за березы, а за то, что населена необыкновенно талантливым народом, явившим человечеству доблестное мужество, вдохновенность и культуру, при этом свою самобытную, без подражаний Западу.

Зазвеневшие колькольцы привлекли внимание Новосильцева. Подойдя к перилам, он увидел тройку, остановившуюся перед террасой конторы.

– Софья Тимофеевна, кто-то приехал.

– Кто?

Сидевший в экипаже мужчина, увидев на балконе людей, спросил:

– Это прииск госпожи Сучковой?

– Да, – ответила Софья. – Вам кого нужно?

– Воронова Владимира Власовича.

– Здесь я. Кому понадобился?

– Макарову, Владимир Власович.

Воронов удивленно спросил:

– Иннокентий Захарович, что случилось?

– Нужны вы мне экстренно. Весть у меня хорошая.

– Сейчас спущусь.

– Кто такой Макаров, господа? – спросила Софья.

– Екатеринбургский книготорговец, – ответил Новосильцев.

На балконе появились Воронов и Макаров.

– Познакомьтесь, Иннокентий Захарович, с владелицей прииска Софьей Тимофеевной Сучковой.

– Рад повидать, потому уже наслышан о вас.

– Остальных почти всех знаете, за исключением Нины Васильевны и Ольги Степановны.

– Господа, знаете какую радостную весть привез Иннокентий Захарович? Ксения шлет привет, пребывая в добром здравии в Цюрихе. Это моя сестра, Софья Тимофеевна.

– Я поняла. Пойдемте в столовую. Володя, зажгите там лампу.

На балконе остался только Новосильцев. Стоял на лунном свету, глядя на панораму прииска, не узнавая ее.

Пение на реке смолкло. И только коростели, перекликаясь в полях, нарушали ночную тишину.

Из освещенной двери на балкон вышла из столовой Софья и, подойдя к Новосильцеву, спросила:

– Вы знали Ксению Воронову?

– Знал.

Пристально глядя на Новосильцева, Софья снова спросила:

– О чем все время так упорно думаете?

– О том, что полюбил вас, Софья Тимофеевна.

Услышав неожиданное признание, Софья, прикрыв лицо руками, прошлась по балкону, вновь подошла к Новосильцеву.

– Неужели правда?

– Правда!

– Оказывается, я счастливая!

Глава XII

1

Зацветали рожь и овсы со щедро рассыпанными в них васильками. На межах, возле пыльных проселочных дорог, облетали одуванчики. Репей стоял в паучьих тенетах. Над его листвой на стеблях с иглами колючек красовались помпоны красновато-розовых цветов. На заводских и деревенских огородах опадали лепестки пунцовых маков. В канавах и оврагах жгучей шпарила крапива. Липы стояли в ароматном цвету.

2

Июньским вечером черно-синие грозовые тучи, прожигаемые вспышками молний, надвигались на Нижне-Тагильский завод со стороны Лисьей горы. А ветер навстречу им гнал густой туман дыма из заводских труб.

На тихой улице поселка порывы ветра временами поднимали кустики пыли, оседая, она запутывалась в зарослях крапивы, росшей по краям канав.

Перед домом рабочего Добродеева палисадник. В нем между лип высокие кусты сирени прикрывали с улицы окна.

Перед палисадником у самого тротуара скамейка. На ней молодой парень в черной косоворотке с расстегнутым воротом играл на гармошке то всем знакомый мотив песни, то мелодию вальса. Играя, парень поглядывал по сторонам, но на улице никого не было, кроме ребятишек, игравших в бабки на противоположной стороне у глухого забора, да двух старух, сидевших возле соседских ворот на скамейке. Старухи заняты разговором. Одна из них туга на ухо, потому все время монотонно переспрашивает собеседницу: «Ты че сказала?», а собеседница, наклоняясь к самому уху подруги, терпеливо наново повторяет только что сказанное.

Парня зовут Петром. Работает он молотобойцем в кузнечном цехе завода. Сейчас на скамейке сидит по просьбе товарищей, собравшихся в доме, чтобы во время условной мелодии предупредить о появлении на улице городового или еще какого подозрительного на вид лица.

В доме Добродеева в Тагиле конспиративная квартира большевиков. Всего три дня назад в нем проходила Первая уральская областная конференция РСДРП(б). Несмотря на бдительность полиции, на конференцию прибыли все делегаты. Они горячо обсуждали дальнейшие методы работы уральского революционного подполья, после того, как третьего июня в Санкт-Петербурге царское правительство распустило Вторую Государственную думу.

Закончилась конференция для делегатов благополучно, они постепенно покидали Тагил. Сегодня у Добродеева собрались еще не покинувшие завод ее участники для встречи со столичным гостем.

В просторной горнице с выцветшими голубыми обоями обычная обстановка в жилье уральского рабочего. Пол в домотканных половиках. Около окон в деревянных кадушках фикусы и олеандры. На окнах тюлевые шторы и плотные белые занавески. На стене в одинаковых рамках портреты хозяина и хозяйки в молодые годы.

Добродеев охотник, потому возле печки на сохатином роге висят ягдаш, сумка с патронами и ружье.

За столом разместились товарищи. Якунин – железнодорожник из Уфы. Он встречался с Лениным, когда Владимир Ильич в 1900 году перед отъездом за границу навестил в Уфе Надежду Константиновну Крупскую. Рядом с ним Глушарин – литейщик из Каслей. Высокий плотный мужчина с ранней сединой на висках. Одет в холщовый пиджак поверх синей рубахи, подпоясанной шелковым шнуром.

У худощавого шахтера Логутина вид болезненный. Носит очки в медной оправе. Поверх черной косоворотки на нем серый пиджак. Брюки вправлены в сапоги с порыжевшими голенищами. Он с Кизеловских каменноугольных копей.

Хозяин дома Добродеев стоит у двери, прислонившись к косяку. Коренастый, широкоплечий. Лицо с крупными чертами, с властным взглядом темных глаз.

По горнице ходит курчавый брюнет, питерский журналист Прохоров. Подвижный, нервный. Одет с претензией на моду, хотя на плечах на пиджаке пороша перхоти. На носу пенсне в золотой оправе. Высокий крахмальный воротничок повязан темным галстуком с искрой. В узел галстука воткнута булавка с искусственной жемчужиной.

Говорит Прохоров с отрывистыми выкриками, сопровождая сказанное выразительными, порой лишними жестами:

– Еще раз повторяю, товарищи, что остаюсь при своем мнении. Ваше поведение в отношении меня возмутительно! Если хотите, то для его определения трудно подобрать исчерпывающее словесное объяснение. Ваш поступок для революционного подполья буквально уникален! Подумать только! Решились пойти на самоуправство, не допустив члена партии на областную конференцию. Вам было известно, что я прибыл на нее специально. У меня на руках рекомендация хорошо известного вам товарища из Мотовилихи. Теперь, неуклюже оправдывая свой поступок, ссылаетесь на конспирацию. Но любая конспирация имеет границы. До чего же вы напуганы питерскими событиями, что утеряли здравый смысл разбираться в черном и белом.

– А сами не перепуганы? – спросил Добродеев. – Товарищ Анисим, снабдивший вас документом, утверждающим вашу принадлежность к партии, нам известен. Но он, как и вы, меньшевик. Ваши единомышленники в Мотовилихе, безусловно, известили вас, что уральские рабочие после Пятого съезда партии категорически встали на революционный путь товарища Ленина.

– Но это же, товарищ Добродеев, крайне близорукая категоричность. В Питере нам давно непонятна ваша упрямая уральская самостийность. Скажу точнее: непродуманная приверженность уральцев к большевикам. Поймите, что это ошибочная, сугубо близорукая позиция. Вам не уверить меня.

– В чем? – перебив Прохорова, спросил Глушарин.

– В том, что уральские социал-демократы все же стали большевиками, хотя Верхнекамье выбрало Ленина делегатом съезда.

– Рабочие почти все. Среди интеллигентов еще есть ваши единомышленники, но без модного шатания из стороны в сторону. Последователей Мартова не имеется.

– Не будете же вы уверять меня в стопроцентной правдивости революционного пути большевиков?

– Не будем. Но также надеемся, что и вы не станете доказывать стопроцентную правоту меньшевиков.

– Заблудились, товарищи. Заблудились в трех соснах. Лично мне это прискорбное явление понятно. Из-за оторванности от очагов активного революционного подполья вам трудно выбирать правильный путь. Делать это вам еще трудно благодаря вашей политической незрелости. Только этим и можно объяснить ваше решение создать для себя из Ленина кумира партии.

– У нас он один. Вот у вас пучок кумиров, при том для любого случая. То Поскребышев, то Мартов, то Аксельрод. О Плеханове порой позабываете, – сказал Логутин.

– Мартов, если хотите знать правду, может быть примером революционной прозорливости. Он же был предан Ленину, но до тех пор, пока не распознал его опасные заблуждения.

– Для меня Мартов перевертыш, – произнес Якунин. – Он отошел от Ленина, заболев бонапартизмом. У него назойливое желание быть впереди всех, только данных для этого нехватка. Не забывайте главного, товарищ Прохоров, что Мартов приобрел известность благодаря тому, что был возле Ленина. Он всегда там, где ему выгодно в данный момент.

Якунин закурил папиросу. Сделав несколько глубоких затяжек, заговорил более спокойно:

– Вот слушаю вас, а уяснить не могу, зачем вам понадобилась встреча с нами.

– Чтобы в глаза сказать об опасных заблуждениях.

– Это нам ясно. Вам хотелось, чтобы, слушая вас, мы принимали сказанное как откровение? Но, как видите, нас не легко уверить в том, во что не верим. Если сказать откровенно, то в этой беседе напрасно теряем время и даже подвергаем себя опасности. Ваш наряд для Тагила настолько необычен, что на него могла обратить внимание полиция.

– Одет, как обычно одеваюсь в Питере.

– Ладно! Не вы первый и не вы последний из тех, кто к нам уже приезжал и еще приедет с поучениями, что для нас хорошо и что плохо. Но и это нам понятно. Ряды меньшевиков редеют. Вот вас и посылают в глубь России-матушки собирать по крупицам пополнение. Но не следует вам забывать, что Урал – это край особенный. Ему активности революционного подполья занимать не надо.

– Я настоял на встрече, чтобы высказать свое возмущение о недопущении меня на вашу конференцию. О вашем непартийном поступке поставлю в известность даже Ленина.

– Действуйте. Возмущение свое высказали. Пригрозили пожаловаться на нас. Поэтому считаю, что встречу можно считать законченной, – сказал Добродеев.

– Не торопитесь. У меня есть к вам вопросы, на которые надеюсь получить вразумительные ответы. Во-первых, мне непонятно, например, почему уральцы настойчиво избегают прислушиваться к мнению других революционных партий?

– Кто хочет ответить на вопрос, товарищи? – спросил Добродеев.

– Сам и ответь, – подтвердил Глушарин.

– Избегаем прислушиваться к мнению других партий, ибо нет у нас, уральских большевиков, желания слушать побасенки краснобаев, мнящих себя чуть ли не революционными апостолами, а часто представляющих свои партии в единственном лице. Ответ понятен?

– Допустим, что такие краснобаи водятся. Но я-то?

– Что вы? Мы так понимаем ваш наезд. Выполняете задание тех, кто вас направил на конференцию без нашего ведома и согласия.

– Второе, что меня интересует, это выяснить наконец, почему уральцы считают себя каким-то обособленным рабочим классом? На чем вы строите свою обособленность?

– Кто вам внушил эту чепуху? Нет у нас никакой обособленности. Мы обыкновенные русские рабочие. Но любим жить своим умом. Сами ищем истину пути в революцию. Верим только тем, кого понимаем и уважаем. Но одного все же не скрою, что считаем себя уральцами, всегда об этом напоминаем излишне самоуверенным поучателям. Есть и среди уральцев любители пощеголять своей политической грамотностью, таких щелкаем по носу. Будь, товарищ Прохоров, вы рабочим, то не задали бы такой вопрос. Мы гордимся тем, что уральские рабочие. Сказанное мной не фанаберия, нежелание выставить себя напоказ. Просто любим и гордимся своим краем. «Обособленность». Эта лживая молва про нас не нами придумана. Кадеты и меньшевики, все, кто не может нас заставить стать легковерами, придумали эту молву. Не хотим мы шагать за теми, кто слаженным пустомельством зовет нас к революционной борьбе.

У рабочих Урала есть свои классовые традиции. Уральский рабочий класс сам создал себя от крестьянского корня. Сам в кузницах горно-заводского Урала отшиб со своего сознания крестьянскую окалину, но, став рабочим классом, сохранил в себе все самое лучшее от корней крестьянского сословия. Наши рабочие традиции прадеды и деды создавали за столетия в непосильном труде горнозаводской каторги. Они свои пути борьбы за право существования не вычитывали в книгах. Были лишены этой возможности благодаря безграмотности. Методы борьбы со всем, что их угнетало, надумывали сами без чужих подсказок. Да и мы, беря с них пример, не любим советы. И те, кто пытается нам их навязывать, должны помнить, что в пятом и шестом годах уральцы вели революционную борьбу также не щадя жизни и крови.

– Этого не отрицаю. Меня только поражает ваша приверженность к Ленину. Разве можно теперь сомневаться, что его призыв к созданию партии, способной привести рабочий класс к утверждению диктатуры пролетариата, не что иное, как его ошибка. Увлечение революционными мечтами Ленина будет дорого стоить рабочим Урала. Ленин, это теперь доказано, подвержен чрезмерным увлечениям. И это понятно. Ему же всего тридцать семь лет. У него просто нет опыта для претворения в жизнь революционных идей.

– Это мнение о Ленине мы уже слышали и даже читали. Мы знаем, о какой борьбе говорит Ленин. Нам его призыв подходящ и понятен. Призыв пролетарского вдохновителя.

В книге «Шаг вперед, два шага назад» Ленин решительно и ясно обозначил нормы партийной жизни. Они нам тоже понятны. Теперь девизом нашей борьбы будут слова Ленина «У пролетариата нет иного оружия в борьбе за власть кроме организации». Мы решили осуществлять эту организацию. Вы приехали нас обучать снова тому, что партия социал-демократов уже пережила. Вы для нас очередной путаник.

– Не смеете так говорить. Мы с вами в одной партии.

– Только формально. Фактически же большевики самостоятельная партия. Партия со своей реально последовательной революционной линией. Партия, способная защитить насущные интересы рабочих и крестьян. Мы верим Ленину.

– Слишком уж шаткая ваша уверенность. Держится она на подпорках из цитат теоретических измышлений Ленина.

– Точно так же, как ваша на измышлениях Плеханова и Мартова. А разве может быть иначе? До свершения революции партия будет жить мыслями своих теоретиков.

– Что мешает вашей кооперации с меньшевиками?

– Многое! Основная причина в том, что меньшевики видят главную задачу рабочего класса не отпугивать буржуазию своей слишком явной революционностью. Меньшевики отводят буржуазии ведущую роль в революции. Это принижает роль пролетариата да и роль пролетарской партии как руководителя и организатора масс. Дозвольте не считать себя политически безграмотным, способным усмотреть в позиции меньшевиков голый оппортунизм. Мне по душе решительная борьба с ним товарища Ленина. Для большевиков убедительна критика Лениным на Третьем съезде взглядов и действий Плеханова и Мартова.

– Товарищ Добродеев, Четвертый съезд подтвердил верность меньшевистских взглядов. Большевистская же линия революционной борьбы была отметена.

– Только потому, что на съезде меньшевики были в численном перевесе. Мы верим Ленину, что меньшевики, действуя за спиной рабочих, сговаривались с кадетами, выторговывая этим для себя местечки в Думе. Надеюсь, признаете, что это именно так? Сговаривались, прикрывая свои политические махинации пышными фразами?

– Ложные обвинения.

– Правдивые, товарищ Прохоров. Разве не испугались меньшевики реакции рабочих после разоблачения своих шахер-машерских делишек с кадетами? Испугались! Чтобы скрыть свой явный конфуз, пытались в марте судить Ленина за брошюру «Выборы в Петербурге и лицемерие 31 меньшевика». Короче! После Пятого съезда не может быть речи об отстранении рабочей партии от классовой борьбы. Пятый съезд подтвердил правильность большевистской линии в революции, а главное, эта линия поддержана большинством сознательных рабочих России.

– Преувеличенное самоуспокоение.

– Вы защищайтесь, товарищ Прохоров, а не отмахивайтесь от правды пустыми фразками. Ваши доблестные соратники по политическим махинациям считали Думу пластырем, оттягивающим внимание народа от революции. Суть тактики кадетов крылась и кроется в том, чтобы, используя борьбу народа в своих интересах, в то же время стараться не допускать народ к революционной самостоятельности. Но этот пластырь теперь сорван царским правительством. Старанья меньшевиков потерпели серьезную неудачу. Господин Столыпин лишил их трибуны для своего неубедительного словотворчества. А теперь позвольте уж и лично о вас. Нам ясно, что присланы узнать о революционном накале уральцев. О том, что думают уральские большевики, вы сейчас услышали. А как будет развиваться борьба нашего подполья, покажет время. Но не сомневаюсь, что отыщем способы защиты от когтей столыпинской охранки. Ожидаем, что преследовать нас будут прежестоко.

Донесся раскат грома, и в горнице стало темнеть.

– Почему не хотите поделиться планами, что станете делать для своей защиты? Неужели в вашей среде все настолько монолитно? Неужели в ней нет элементов, способных испугаться?

– Есть! Пугливые найдутся! Возможно, от страха уйдут из рядов большевиков, но к вам не перекинутся. Не надейтесь. Они просто испугаются, постараются спрятаться. Уйдут, может быть, интеллигенты и мелкая буржуазия. Но это не снизит нашу уверенность в правоте большевистской линии. Перед нами пример. Ленин – образец большевистской революционной убежденности и стойкости. Ленин правильно писал: «Русский народ не тот, что был до 1905 года. Пролетариат обучил его борьбе. Пролетариат приведет его к победе».

Раскаты грома участились. В горнице стало темно, как в сумерки. Видны вспышки огонька на папиросах курящих собеседников.

– Что сейчас стало главным и важным для революционного подполья? Сохранение и укрепление его рядов. Воспитание рабочих, накопление боевых сил для новой революции. Революция – это не цирк, где собираются дать представления. Революция – это учеба, осмысленный труд по созданию партийных кадров. Мы, большевики, верим Ленину, что рабочий класс России будет вождем русской революции. Из всех классов именно рабочий класс в 1905 был ведущей силой революции, выявившей свою политическую созреваемость.

– Кажется, гроза будет? – неожиданно спросил Прохоров и подбежал к окну. – Да, несомненно, будет гроза!

Сильный раскат грома заставил зазвенеть стекла в окнах, и тотчас в них защелкали крупные капли дождя. Шум грозы усиливался. Раскаты грома следовали один за другим. Ливень колотил по крыше, будто на нее осыпалась крупная галька.

Прохоров налил из графина в стакан воду. Выпил ее громкими глотками.

– Гроза всегда раздражает меня. Моя нервная система переутомлением доведена до предела. Я устал доказывать, устал призывать товарищей к благоразумию. Замыкаться в рамки одного революционного течения порочно. Революционную истину для сражений с царизмом необходимо искать героически и жертвенно. Теперь связь и контакты с инакомыслящими революционными партиями смерти подобно. Необходимо брать от них все лучшее и только после этого попытаться создать, наконец, ту партию, которая окажется способной стать вожаком революции.

– Извините, товарищ Прохоров, но все, сказанное вами для нас, как говорится, без надобности, – заключил Якунин. – Лениным создана партия большевиков, ей надлежит быть вожаком революции. За откровенность извините. Беседу продолжать нет смысла. Мы, большевики, верим в одно, вы в другое. А под грозу чайку попить не возбраняется.

– Хорошо, что напомнил. Узнаю, как обстоит дело с самоваром.

Добродеев вышел из горницы.

Под раскаты грома и вспышки молний Нижне-Тагильский завод обмывала гроза.

3

Над Тургояк-озером прошел спорый дождь. Прибил пыль, ополоснул листву и траву. Незатяжной дождь, даже грязи не развел на дорогах, но лужи все же раскидал.

К воротам заимки Кустовой подбежала взмыленная тройка, запряженная в рессорный экипаж. Из него вышла девушка, одетая по-городскому. Заметив сидевшего на крыльце с книгой Болотина, поздоровалась.

– Здравствуйте!

Болотин, ответив на приветствие, спустился с крыльца, подошел к приехавшей. Девушка протянула ему руку.

– Мария, дочь Анны Петровны Кустовой.

– Вам не нужно об этом говорить: у вас с матерью поразительное сходство.

– А вы кто?

– Болотин Михаил. Учитель миасской школы.

– Очень приятно. Так меня рассматриваете, что готова сквозь землю провалиться.

– Извините. Поражен необычайным сходством с Анной Петровной.

– Ничего не поделаешь. Дочь. Отец всегда говорил, что вылитый портрет матери. Она дома?

– Совсем недавно уехала в Миасс, но обещала скоро вернуться.

– Это хорошо. Страшно боялась сразу с ней встретиться.

– Проходите в дом. Дорога, наверно, утомила?

– Нет! Все время дремала. Очень удобный экипаж.

Когда Болотин и Мария поднялись на крыльцо, дверь в дом перед ними открыла бабушка Семеновна, а увидев Марию, перекрестилась.

– Перепугалась старая, на тебя глядя. Да ты доченька Аннушки! Поджидали тебя. Не побрезгуй, ежели в плечико тебя поцелую. Господи, вовсе ты из себя Аннушка в молодые годы.

Мария остановилась у двери, любуясь видом озера.

– Как тут прекрасно. Господин Болотин, вы мне обязательно покажете озеро, я мечтала его увидеть.

– С удовольствием.

– Сейчас приведу себя в порядок, и мы пойдем к озеру.

– Озеро у нас, Машенька, баское. Есть на что поглядеть. Давай проходи в горницы, – предложила бабушка Семеновна.

4

В парадной горнице на столе горела лампа под синим абажуром. Часы медленно пробили одиннадцатый час.

Анна Кустова и Мария сидели на диване. Вернувшись из Миасса, Анна, встретившись с дочерью, неожиданно разрыдалась. За ужином в обществе Болотина и Лукерьи говорили больше о пустяках. Наконец остались вдвоем. Сидели на диване рядом. Мать не отводила глаз от дочери.

– Наглядеться на тебя не могу. Все в тебе мое. Глаза мои, но взгляд…

– Взгляд дедушкин. Папа об этом сказал.

От слов дочери Анна вздрогнула, встала, прошлась.

– Что с вами, мама?

– Как-то разом холодно стало. Волнуюсь.

Анна остановилась напротив дочери, глядя на нее.

– И то верно, что его взгляд у тебя.

– Но зато ваш характер. Властный, настойчивый. Что задумаю, обязательно осуществлю. Через любые преграды перешагну, идя к намеченной цели.

– Думаешь, что я такая по характеру?

– Не сомневаюсь! Иначе не смогли бы создать себе непонятную мне, но, безусловно, своеобразную жизнь. Когда услышала ваше прозвище, то даже опасалась встретиться.

– Думала, что я злая?

– Разве важно сейчас, что думала до встречи?

– Значит, думала обо мне?

– Часто думала, никак не могла понять, почему бросили меня. Сердилась на вас. Когда многое поняла, то полюбила вас. Казались мне такой сильной, смелой, не побоявшейся уйти от семьи, когда была оскорблена ваша гордость. Мне много о вас рассказывал дедушка.

– Не поминай о нем, Маруся. Не надо.

– Папа совсем недавно сказал, что дед был причиной, что вы оставили нас. Мама!

– Что, дорогая?

– Сядьте рядом со мной.

Анна, исполнив просьбу дочери, обняла ее.

– Еще крепче обнимите. Чтобы дышать стало тяжело.

Анна, прижав дочь к себе, стала целовать ее лицо, плечи. Встала перед ней на колени и прижалась головой к ее груди.

– Мамочка, как мне сейчас хорошо от материнской ласки.

– Прости, доченька, что бросила тебя малюткой. Виновата перед тобой.

– Нет, не виновата. Правильно поступили. Не знаю и не хочу знать, чем вас так сильно обидел дедушка. Рада, что ушли тогда из нашего дома, иначе бы в нем сошли с ума или задохнулись. В моей памяти дедушкин дом навсегда сохранится, как омут купеческого быта. Я всегда в нем испытывала страх. Всего боялась в нем, начиная со стен, кончая глазами дедушки. Больше всего боялась оставаться с ним одна. Он часто целовал меня, повторяя все время одну и ту же фразу: «Вылитая мать, красавица непокорная». Последнее лето перед его смертью запиралась в комнате на ключ, после того как он приходил ко мне ночами и, обливаясь слезами, каялся передо мной, что обидел вас.

Анна, охватив руками колени дочери, не спуская с нее глаз, слушала взволнованный рассказ, сидя на полу возле дивана.

– Проклятый он!

– Мамочка!

– Понимаешь, проклятый!

– Мамочка, успокойся!

– Слышишь: проклятый старик!

Встав с пола, Анна села на диван.

– Хорошо, что издох наконец, а то бы твою жизнь, как мою, испоганил.

Мария испуганно отшатнулась от матери, прижалась к спинке дивана.

– Неправда! Папа бы заступился за меня!

– Говоришь, что отец бы за тебя заступился? Неужели перестал его бояться? За меня не заступился. За гордость жены своей не заступился. Потому и ушла от него и от тебя очертя голову. Ушла, доченька, но тебя помнила. Молилась, как умела, за тебя.

– Почему меня не взяли с собой?

– Не посмела. Тогда сама не знала, по какому пути пойду. Пока до этого озера дошла, всякое в жизни испытала. Всяко жила, от всяких людей пинки получала. Звериного в них было много, потому вскорости и сама на них стала по волчьи зубы скалить.

– Позже почему не приехала за мной?

– Не знаю, что ответить. Должно быть потому, что не хотела покой твоей жизни нарушать.

– А может быть, боялась, что буду мешать вашей жизни?

– Господи, Маруся, зачем такое сказала?

Анна, смотря на дочь, вновь увидела в ее взгляде памятную холодность в глазах снохача, поняла, что в дочери была его кровь, а может быть, даже и душа, и сердце, никогда не согретое материнской лаской.

– Папа так страдал, скучая по вас.

– Сам виноват.

– Видя его страдания, всегда мечтала полюбить кого-нибудь так же сильно, как он любил вас.

– И полюбишь, милая. Твою жизнь никто не опоганит, гордость твоей любви никто не обидит, я заступлюсь за тебя.

– Любите меня?

– Люблю! Жизни своей для твоего счастья не пожалею. Лаской материнской, сохраненной для тебя, укрою твою дорогу к счастью. Если есть в разуме какие льдинки, только скажи, дыханием растоплю их. Всем со мной не гнушайся делиться. Конечно, ты теперь образованная, я свою темноту вокруг себя страданием осветила. Твою любую радость и горе смогу понять. Живи, доченька, как хочешь, но только обещай, если полюбишь кого, скажи мне, чтобы ошибки какой не учинить. Любовь мутит рассудок. Слепнем мы от любви. Пообещай.

– Обещаю.

– Отец говорит, что осенью опять в Москву уберешься?

– Обязательно. Я курсистка. Но до осени буду жить у вас. До осени, мамочка, еще так далеко, у нас уйма времени быть вместе. Так долго ждала встречи с вами! Ждала, когда вы обнимите. Папа внушал, что вы самая хорошая мать, что только ваша память обо мне помогла ему вырастить меня. Мамочка, папу любите?

– Родимая! Подумай, про что спросила.

– Не ответите? Не вернетесь к нему? Чтобы все были вместе.

– За правду, доченька, сгоряча не осуждай. Не вернусь! Нельзя мне теперь такое делать. Почему? Не спрашивай. Не найду в себе смелости правильную причину сказать. Многому в жизни научилась, а битую чашку без полоски склеивать не умею.

– Правы. Ничего не зная о вашей семейной драме, должна все понять так, как есть, принять без лишних вопросов.

– Пойми, прими и прости нас с отцом. Памятью я всегда возле тебя. А теперь ложись спать. Сама тебя уложу в постель.

– Нет, спать не лягу. Пойду к озеру. Хочу запомнить свою первую ночь в материнском доме, увидеть звезды этой ночи.

– Одна пойдешь?

– Одна, если со мной не пойдете.