Текст книги "Связанный гнев"

– Слыхали, что большевики по-иному мыслят?

– Слышал! Но поверить в их единственную революционную правдивость пока не решился. Считаю, что и они не без ошибок на революционном пути. Я хотя и не могу козырять своим рабочим сословием, но также за свержение в России монархии.

– Из какого же теста замешаны?

– Все люди из одного теста, Косарева. Разнимся друг от друга только светлинкой в разуме.

– Поняла! Вам, стало быть, и свечки для чтенья в ночную пору не надо.

– Язычок у вас острый.

– Да уж вас-то побрить сумею.

– А ведь из сказанного вами, господин Рязанов, можно понять, что на сучковских промыслах большевистской воле в отношении дисциплины в подполье вы станете палки в колеса совать.

– Яснее скажите?

– Не станете людей удерживать от стычек с полицией?

– Наоборот, даю крепкое слово в этом вопросе шагать с вами в ногу. Убежден, что кровью из носов полицейских революцию не приблизить.

– Вот и хорошо. Дело у нас общее и ладить его надо сообща для единой пользы. Слыхала, Лидия?

– Да ладно уж! Натура у меня поперечная. Ни с кем, ни с чем с одного раза не бываю согласная. Стану сдерживать баб от горячности.

– Не сдерживать, а не разжигать в них эту горячность. Слыхала, поди, что Анна Кустова, ваша заступница, не согласна с вашими самовольными драками.

– Волчица?

– Как тебе не стыдно ее дурным прозвищем называть? Аль не заступилась за тебя, когда муженек тиранил?

– Так все одно мужик меня кинул.

– Но деньги на сына аккуратно платит?

– Это точно! Анне Петровне по гроб жизни обязана, а по прозвищу ее помянула по привычке.

– Теперь сказывайте, как с народом молодая хозяйка?

– Ей сейчас не до нас. Все дела хозяйские на Луку Пестова свалила. В любовный капкан ножкой угодила. И знаешь, Кесиния Архиповна, в кого втюрилась? В Златоустовского кривого барина.

– Ох, Травкина, до чего ты дотошная. Про все знаешь.

– Как не знать, ежели на глазах у всего прииска наглядеться друг на дружку не могут. Чать, нам, бабам, такое интересно, потому сами втюривались да от влюбленности башку теряли.

– Это все естественно. Все бабы этому подвержены. Только есть добрый слух, что молодая Сучкова на людей понапрасну не кидается. У тебя, Бородкин, каковы с ней отношения?

– Доверяет мне.

– Да он, Кесиния Архиповна, на промыслах у всех баб в доверии. Особливо им девки довольны, потому потрафляет их вкусам на ситцы. А еще мутит девок и то, что Бородкин неженатым ходит.

Покашливая, с берега с охапкой валежника к костру подошел дед Пахом.

– Светать скоро зачнет. Туман к воде пухом жмется. Вижу, досыта натолковались про всякое дельное и бездельное, что и про теплинку в костре позабыли, гаснет теплинка-то.

Пахом не торопясь наломал о колено валежник, насовав его в горячие угли в костре. Огонь в нем, скоро повеселев, зачихал искрами.

Рязанов, разглядев на своих часах время, сказал:

– Действительно, второй час на исходе. Мне пора двигаться.

– Мотри, начальник, над озером туман вовсе молоко.

– Я, дедушка, дороги по чутью не утеряю.

– Тебе виднее. На то ты и начальник. Может, лучше заночуешь?

– Обещал утром быть на Серафимовском. В «золотых» книгах у них неисправности. Заночую у Сорокина.

– Меня с собой прихватите. Отпросилась-то я у Жихарева на Серафимовский за каелками. Бывайте здоровы. Тебе, Кесиния Архиповна, легкой тропы желаю в путях по промыслам.

После ухода Рязанова, Сорокина и Травкиной дед Пахом сел на завалинку. Бородкин, встав на ноги, заходил около костра. Егор Корешков подошел к огню, сунул в него веточку, а от вспыхнувшего на ней огонька раскурил цыгарку. Ни к кому не обращаясь, высказал вслух ответ на свою мысль:

– Трудновато будет нам наказ партии в людские разумы прививать.

Дед Пахом спросил:

– Чую носом, никак, вахромеевскую смолишь?

– Угадал.

– По духу и крепости добрый табачок, хотя, на мой скус, будто малость слабоват.

В лесу загукал филин. Пахом обрадованно сказал:

– Вот и ушастый лешак голос подал. По его выкрикам погоду узнаю.

– Какая же седни будет? – спросила Рыбакова.

– Для твоего пути добрая. Ведро, но без теплыни. Ветерок со студеной стороны возле озера учуял. С измальства правлю жизнь по псалтырю лесной мудрости, но, конечно, не позабываю и людскую мудрость.

– Макар Осипыч, Пестов сказывал мне, будто ты в Питере видал Ленина? Верно, что ль? – спросил Корешков.

– Верно.

Корешков, прикрыв левый глаз от табачного дыма, снова спросил:

– Из себя он, должно, видный обликом? Осанка, стало быть, у него особая? Ростом каков?

– Роста, пожалуй, среднего, но узкоплечий. Аккуратный во всем. Броского для глаза будто в нем и нет ничего, но все одно, любой взгляд на себе остановит.

– Не скажи! Чем же это?

– Да хотя бы походкой. Она у него скорая, левым плечом вперед, будто протискивается в людской тесноте. Глаза у него особенные. Добрые по взгляду со смешинкой, но до пытливости любознательные. Иной раз не смотрит на тебя, а ты чувствуешь, как он все о тебе видит.

– Конечно, при доброй бороде?

– Бородка у него клинышком, и лысоват.

– По годам, понятно, не молодой?

– Сорока еще нет.

– Не скажи! Вот ведь как! А мне думалось, что к старости близок. Ты, понятно, слыхал его поучения?

– Не поучает он.

– Как так не поучает?

– Дар у него особый объяснять свои мысли без поучений. Понятными словами помогает их уяснить и запомнить. Сам слушать любит, ежели кто про интересное разговор ведет.

– Вот ведь как! Довелось мне одинова в госпитале слыхать про него. Тот человек совсем по-иному его мне обозначил. Может, ты не успел его разглядеть за разок-другой. Должен он поучать, ежели партию большевиков задумал.

– Нет, солдат разглядеть его успел со всей доскональностью. Как не разглядеть за многие встречи. Во весь рост своей мудрости встал передо мной. Разговаривал со мной, как я с вами. Интересовался Уралом, как в нашем крае в пятом году рабочие себя в борьбе за свободу проявили. Послушали бы, какое мнение у него о рабочем классе. Верит в силу рабочего класса. Да разве обо всем касательно Ленина можно вот так по случайности рассказать, как по его замыслу надобно шаг к революции держать. Главное, что я понял, так это то, что Ленин замысел о свободе укрепляет в своем разуме нашими думами и надеждами. Подумать только, как твердо партию большевиков объявил.

– Вот ведь как! Вот и пойми, чем разнится Ленин от нас.

– Вера в революцию у него великая, какой во всем рабочем классе пока нет, но, по словам Ленина, и у него она будет такой же великой.

– Доживу ли я? А ведь охота дожить, наслушавшись ваших бесед о людской свободе без царской тени на русской земле, – спросил дед Пахом. Помолчав, не услышав ни от кого ответа на вопрос, сам ответил: – Обязательно доживу, как дожил до освобождения от хомута барской крепости.

– Помоги, Косарева, на ноги встать, – попросила Рыбакова. – От смолистого дыма у меня голова отяжелела.

Встав на ноги, Рыбакова позвала Бородкина:

– Пойдем, Макарий, к озеру. Гляди, туман с него на нас наползает.

2

Ранним утром ветер расстилал по небу густые облака, частенько заслоняя от земли свет солнца. Облака меняли очертания и формы: то походили на караван стругов с надутыми парусами, то на овечьи отары, то в свои просветы, как рогожи, пропускали слепящие снопы солнечных лучей.

По дну оврага вилась пересекаемая бойкими речками с галечным дном дорога. Ее четко нарезанные колеи не пылили. Склоны оврага то крутые, то пологие заросли елками вперемежку с осинами и мерялись ростом с березками.

Бородкин верхом ехал на Дарованный, бездумно наблюдая, как по земле проползали тени, сгущая утренние краски леса. Лошадь шла шагом, но когда впереди заверещали перелетавшие сороки, она начала отфыркиваться. Бородкину тревожность коня стала понятной, когда за поворотом дороги увидел матерого сохатого, пившего в речке. Лесной великан, услышав отфыркивание лошади, перестав пить, мотая рогатой головой, побрел по руслу речки в заросли осинника.

Вскоре дорога пошла по склону оврага и вышла в лесную глушь. Лесины, переплетаясь друг с другом ветвями, подступали к дороге вплотную. Влажный воздух, перенасыщенный запахом прелой хвои, затруднял дыхание. Попадались прогалины с сухостоем от давних лесных палов, на некоторых из них грудились стайками молодые елочки.

Когда дорога, вынырнув из леса, пошла лугом, Бородкина нагнал незнакомец в одноколке, запряженной вороным иноходцем. Поравнявшись с Бородкиным, он крикнул:

– Здорово, купец-удалец! Не ошибусь, ежели за Бородкина признаю. Дымкина перед собой видишь! Слыхал про господина Дымкина в этих местах?

– Как не слыхать. Здравствуйте!

Бородкин осмотрел Дымкина. На нем суконная черная поддевка поверх розовой шелковой рубахи. На голове парусиновый картуз с большим козырьком.

– Давно собирался с тобой знакомство завести, да все было недосуг. Сам знаешь, приисковое дело хлопотное. А сегодня, видишь, невзначай познакомились, да еще на лесном пути. Зовут меня Осипом Парфенычем. Твое имя тоже знаю. Макарий Осипыч. Сословие у нас с тобой тоже одинаковое. Торговое. Значит, быть нам знакомцами, как полагается купцам на короткую ногу. Что скажешь?

– То и скажу, что рад познакомиться.

– Как дышится в нашем краю?

– Ни на что не жалуюсь. Присматриваюсь и привыкаю, как ко всякому новому месту.

– Молодой хозяйкой доволен?

– Редко с ней вижусь.

– Она как к тебе?

– Кто ее знает. При встречах не морщится.

– Она девка, а ты на лицо мужик не страшный. Ты с ней в делах будь настороже. Столичным обучением подпорчена. Зазнается через меру. Я с ней не в ладах. Обжулить меня намеревалась, да обожглась. Слыхал?

– Про это ничего не слыхал. Меня ее дела не интересуют. Мое дело людям товар на прилавок, а деньги за него в карман.

– По-серьезному упреждаю тебя, обеим Сучковым на слово не верить. Любое дело на бумаге оформляй.

Некоторое время ехали молча. Дымкин, осмотрев Бородкина, остался недоволен его одеждой и высказал:

– Зря, купец, по одеже под приисковых подлаживаешься. Здесь надо своим видом пыль в глаза пускать. А ведь я о тебе думал. Не кривя душой, по правде должен сказать, что даже жалел тебя, что ты в торговом деле с Сонькой Сучковой связался. Род ее в уральском краю с тайными пятнами на совести родичей. Сама она замыслила, видать, в дворянское сословие с деньгами пробраться, оттого и водит дружбу с Новосильцевым. Будь осторожен во всем на сучковских приисках, потому на них водятся люди, причастные ко всякой крамоле. Доверенного сучковского, горбуна Пестова, вовсе стороной обходи, потому он лошадка темная, у кого следует на полном подозрении. Верным человеком на Дарованном можешь признавать только смотрителя.

– Жихарева?

– Именно его. Станем начистоту беседовать. Сам знаешь: время стоит баламутное. Все у властей на подозрении. Посему нам, купцам, надобно быть рука в руку. По секрету скажу. Наше сословие у господина Столыпина на большом доверии. Потому дворяне, интеллигенция чиновная и мастеровщина перед царем в пятом осрамились сочувствием революционным беспорядкам. А купечество утвердило свою верность престолу. Наша совесть чиста перед царями небесным и земным. Вот и думай, как должен понять мои слова. Уральский край по народишку, в нем обитающему, заковыристый. Верно говорю! Тебе, чужаку, многое в нем неведомо. Уральская жизнь с той, от которой сюда убрался, шибко разнится. От стремления к наживе здесь святые и грешные перед золотом одинаково подлеют. Но помни, что уральское золото из земли охотнее всего в купеческие руки идет. Поживешь, так узнаешь, что Дымкин на верное слово крепок. Обо мне люди худого не помнят. Со всяким приисковым сбродом у меня полный порядок, потому постиг ихое петушиное слово, а главное, когда мне выгодно, не скуплюсь лишний гривеник на золотник золота накинуть. С любым зимогором за ручки здоровкаюсь, понимая, что этим доверчивость его покупаю. Ты как к золотишку льнешь?

– Никак.

– Хитришь, купец. Понятнее спрошу: скупаешь золотишко для себя, ежели предлагают?

– Пока никто не предлагал.

– Предложат, тогда не зевай. В деньгах будет нужда – ко мне стучись. С Дымкиным в люди выйдешь, станешь на своей тройке ездить. С саткинскими купцами не заносись. Жалуются на тебя, что не у них товар для приисковых лавок берешь.

– Не на мой вкус их товар. Люди ноне яркое покупают.

– А ты про людей не думай. Приисковая рвань все равно любую материю купит, ежели другой не видит. Потому перед приисковыми, сколько честным не рядись, все равно жуликом будут считать. Теперь для нас самое время капиталы наживать. Купец – царю опора, а для народу – кормилец. Думай, купец, про нашу беседу. Зимой по-иному обо всем потолкуем. Хозяевам своим не сказывай про нашу встречу, а то со злобы на меня наплетут три короба всяких небылиц. Вот и побеседовали с глазу на глаз. Постой. Уж дозволь сразу узнать.

– Спрашивайте.

– Не обижайся, потому задам вопрос деликатный.

– Говорю, спрашивайте.

– В родных местах о себе недоброго следа не оставил?

– Не понял вас.

– Да чего ты прикидываешься? Сбежал от чего либо просто по желанию сюда пожаловал?

– Просто по желанию.

– Ну тогда вростай купеческими корнями поблизости от Дымкина. Потому скоро здеся большие дела будут. А вон и развилка дороги. Тебе на Дарованный, а мне на свои угодья.

– Бывай здоров!

Дымкин натянул вожжи, и иноходец, обрадовавшись, с места взял бег в полную силу.

3

– Нет, уж ты, голубушка, изволь слушать. Мне от твоих выкрутасов жизнь постылой кажется. Третью неделю гляжу на твои выплясы со всякими дружками-господами. В доме покоя нет. Гостей в нем табунами собираешь. Поишь, кормишь. Глядеть на твой житейский уклад тошно.

– Не глядите! Вас к этому никто не принуждает.

– Ишь, как оправдалась. Будто не с родной бабкой говоришь, а с какой подружкой одногодкой. За непочтительность к себе могу и за косу тебя дернуть.

– Во сне.

– Софья!

– Не кричите!

Разговор бабушки с внучкой шел за утренним чаем под шум дождя. Дарованный прииск окатывала гроза, начавшаяся на рассвете, то стихавшая, то вновь набиравшая силу под вспышки молний и раскаты грома.

Олимпиада Модестовна за столом в сиреневом кружевном капоте с чепцом на голове. Вышла к чаю, встав с постели. Софья, в нарядном платье, тщательно причесанная. Настроение старухи испортилось за чаепитием от молчаливости Софьи. Раздражало старуху, что внучка на настойчивые вопросы отвечала с явной неохотой, а главное, односложно и порой даже невпопад.

– С чего это, бабушка, за последние дни все чаще даете волю своему старческому уросу?

От последнего вопроса Олимпиада Модестовна, растерявшись, даже приоткрыла рот, откинувшись к спинке кресла, уставилась на Софью.

– Постой! Ты, девка, никак вовсе сдурела? Что вздумала мою заботу о тебе уросом почитать?

– Бабушка, прошу девкой меня не называть.

– Запрещаешь?

– Запрещаю. Даже вам не позволю распускаться до уровня базарной торговки. Довольно с вас уже того, что выходите к столу в капоте и в чепце. Разве не просила вас следить за своей внешностью? У нас в любое время могут быть посторонние.

– Плевать мне на твоих гостей. Фуфырься ты, благо нарядов много. Знаю, кого ждешь не дождешься, оттого и бесишься с жиру, к бабке придираясь из-за пустяков. Новосильцева ждешь. А он неделю глаз не кажет. Возле него девок и барынек вдосталь. До чего дошла в дурости. Бабку к торговке приравняла. Молода меня уму-разуму учить. Обучилась у барского сословия непочтительности. Они тебя многому научили. С приисковыми бабами за руку здороваешься, беседуешь, потакаешь их лености. Ведь что творишь. Должно, ополоумела, коли про девичью гордость позабываешь. За хромым барином собачонкой гоняешься.

– Бабушка!

Старуха, еще сильнее повысив голос, выкрикнула:

– Не перебивай! Уж коли начала седни, так все до конца выплесну словом. Накипела душа. Долго терпела, раньше времени себя в гроб загоняя тяжкими думами о твоей судьбе. Ты скажи мне на милость, что надумала с собой сотворить? Какую петлю думаешь себе на шею самолично надеть? Чего тебе надобно от Златоустовского барина? Чего ты за ним гоняешься? Из-за него, окаянного, прости меня Господи за недоброе слово, но не могу иначе. Потому из-за него все хозяйские дела забросила. Всю власть свою Пестову отдала. Почему не поинтересуешься, по какой причине на прииске бабы полицию бьют? Почему не спросишь Жихарева, зачем на прииск ротмистр Тиунов наезжал?

– Это его обязанность. Жандарм за это деньги от правительства получает да от нас в лапу брать не гнушается.

– Неладно дела на приисках идут. На новом смотритель без твоего глаза воровством занимается. Я тебе в ветреную твою голову дельное вдалбливаю. А ты мимо ушей пропускаешь. Пойми, что зорят тебя. Пользуются твоим доверием. Золото, намываемое на твоих угодьях, в чужие карманы ссыпается.

– Неправда! Процент добытого золота все время повышается.

– А я тебе говорю, что воровство свило гнезда на приисках из-за твоих развлечений балами да театрами. Под носом у тебя воруют.

– Но все же меньше, чем при вашем хозяйствовании воровали. Неужели карманы Дымкина позабыла?

– За это перед тобой чистосердечно покаялась.

– Придет время, и в своих недоглядах покаюсь.

– Да перед кем?

– Найдется такой человек. Не век буду в девках бродить. Сказали-то как обидно. Гоняюсь за Вадимом Николаевичем. Мы живем друг другом…

Не можете понять, что кроме приисков, кроме наживы у меня должна быть личная жизнь. Почему не допускаете мысли, что люблю Вадима Николаевича?

Олимпиада Модестовна, услышав, оплеснула грудь чаем из блюдца. Она хотела сказать, но только, пошевелив губами, перекрестилась.

– Позорного в этом ничего не вижу. Это раньше девушка не смела признаваться в своих чувствах.

Олимпиада Модестовна, оправившись от минутного оцепенения, сощурив веки на глазах до щелок, заговорила сдавленным шепотом:

– Так! Стало быть, маньчжурский герой подобрал ключик к твоему сердцу. Так! Понятно! Барин хват, и губа у него не дура. Немного понадобилось мужику ума заморочить тебе голову.

– Сама себя заморочила, повстречав Вадима Николаевича.

– Вот как дело обернулось для Софушки Сучковой. Заманил он тебя, дуреху влюбчивую, баскими словечками. Беда пала на мою голову. Наказанье Божье меня постигло. Как не глядела за тобой, а все одно проморгала. Он, голубушка, стреляный воробей, и мякину клевать не станет. Обворожил тебя деликатным обхождением да расшаркиванием. Похвалами одурачил с поцелуйчиками твоих ручек. Почему не подумала, из-за чего он с тобой стал речи о любви заводить? Почему не подумала, спрашиваю? Неужли и сейчас не догадываешься, что твои капиталы его к тебе приманили? Чтобы завладеть ими, он любовью, как зонтиком, прикрылся. Своих денег у него в обрез, так к сучковским дворянскую лапу тянет, благо их хозяйка дура влюбчивая.

– Замолчите, бабушка!

Софья встала на ноги. Сжав губы, холодным взглядом оглядела старуху. Подошла к двери на террасу, пнув ногой, распахнула ее. В столовой ясней слышен оглушающий плеск дождя. Софья стояла у двери, опершись руками в косяки. Заговорила, не оборачиваясь к бабушке:

– Вам бы хотелось, чтобы какой-нибудь купеческий выродок к моим деньгам лапу протянул, овладев ими, колотил бы меня с пьяных глаз в клопатых перинах? Вспомните свою жизнь, как дедушкины кулаки вас стукали? От вас об этом слышала и холодела от страха. Вспомните и про все другое вдовьей жизни.

– Не смей про такое. Не то…

Софья, порывисто обернувшись, спросила:

– Не то за косу дернете? Простите! Сгоряча посмела про вашу жизнь вспомнить, хотя действительно делать этого не должна.

Отойдя от двери, Софья ходила по комнате и говорила спокойно:

– Бабушка, жить хочу по своему замыслу. Любить любимого, счастливая от взаимности. Хочу не сторониться людей, вымывающих для меня золото.

– Вот-вот! Благодарствуй. Валяй-валяй! Приплясывай от столичной придури. Мой глаза слезами сочувствуя людской бедности. Суй им в рот пальчики, надеясь, что не откусят. Только смотри, не начни голосить, когда от влюбчивости разумом опохмеляться придется… По-новому хочешь жить? Любимого любить. А чего же любимый неделю глаз не кажет и вести не подает.?

– А если заболел?

– Другой мозги любовью пудрит. Ольга Степановна тоже на него поглядывает. Говорю, хват. С тобой сорвется, с другой получится.

Софья, вспылив, схватила со стола попавшуюся под руку тарелочку и бросила на пол.

Олимпиада Модестовна засмеялась.

– Кидай все по порядку. Свое колотишь. Сознаешь, что права бабка.

В столовую вошла горничная Ульяна.

– Софья Тимофеевна, тройка у крыльца.

– Чего надумала? Гроза на воле. Видать, торопишься?

– В Златоуст, бабушка.

– Сделай милость для моего покоя, пережди грозу. Ноне шаровые молнии часты.

– Я их не боюсь.

– Да не позволю тебе вольничать.

– Бабушка, вы же знаете, что у меня папин характер, и вам его не переломить. Вернусь завтра.

Софья, поцеловав руку бабушки, ушла. Олимпиада Модестовна, сокрушенно покачав головой, перекрестила дверь, в которую ушла внучка, и тотчас накинулась на Ульяну, собиравшую на полу осколки разбитой тарелки.

– Ставишь на самый край стола посуду, вот она и бьется. По заповеди живешь: не мое, хозяйское.

– Винюсь! Не доглядела. Платье какое наденете?

– Пойдем. Уложишь меня в постель. Ночь плохо спала из-за грозы. Сама боишься грозы?

– Нисколечко.

– Вот Софушка тоже не боится. Какие вы такие народились… Не поймешь, чего боитесь. Ведь без страху нельзя жить. Пойдем! Посплю, тогда и выберу наряд. Седни можно и по-домашнему. В эдакой ливень никто не заявится, да и хозяйки дома не будет. Не слыхала, кого из баб за драку арестовали?

– Никого. Били-то Еременку за дело. Пьяным ребятишек нагайкой стягал. Хорошо, что только бабы били. Но досталось по-хорошему.

– Нельзя в наше время стражников обижать.

– А им можно?

– Ну-ну, разумница. Наслушалась всякого от Лидии Травкиной. Пойдем.

Встав из-за стола, Олимпиада Модестовна подошла к открытой двери на террасу.

– Как льет. Поди, на приисках вся работа остановилась. Убыточное ноне лето на промыслах.

– На Дарованном доброе золото намывают.

– Чего городишь?

– От самого Луки Пестова про то слыхала. Доволен счастьем молодой хозяйки. Рука, говорит, у нее легкая…

* * *

Дождь не переставал. Крупные капли барабанили по кожаному фордеку[14]14
  Фордек – складной подъемный верх у экипажа.


[Закрыть] экипажа. Вымокшая и забрызганная грязью белая сучковская тройка, меняя аллюр, бежала по проселочной дороге то лесом, то лугами и полями.

Софья, желая сократить время пути, приказала кучеру ехать в Златоуст, минуя Сатку, но из-за размытой непогодой дороги только удлинила его.

Недавний крутой разговор с бабушкой оставил в памяти Софьи гнетущий осадок, результатом его было появление беспокойных подозрений, вызванных непонятным и непривычно долгим отсутствием Вадима Николаевича Новосильцева на Дарованном.

Тройка все чаще переходила с бега на шаг. Но Софья довольна, было время поворошить в памяти все, что в ней накопилось о Новосильцеве со дня их первого знакомства. Теперь Софья легко сознавалась, что облик Новосильцева остался в памяти именно с того дня, когда он так просто и сердечно говорил с ней, как с давней знакомой. Следовали их случайные встречи в Златоусте и на приисках. Дальше неожиданный приезд Новосильцева в Сатку на спектакль «Бесприданница». Похвала ее игры за званым ужином, а следом неожиданное, простое по словам признание, что его мысли заняты ее образом.

Теперь Софье понятно, что суровая и лаконичная правдивость Новосильцева заставила ее задуматься о его судьбе и неожиданно обнаружить, что она ей не безразлична, что все более и более становилось сутью ее жизни.

С каждым днем Софье хотелось чаще бывать в обществе Вадима Николаевича, чувствовала и его стремление к ней, но все же боялась уверить себя, что серьезно остановит на себе его внимание.

Софья помнила о разнице их лет, но не придавала этому первостепенного значения, уверив себя, что это совсем неважно, когда человек дорог.

Наконец, прошла та лунная ночь на Дарованном. Большой компанией в дыму от гнилушек слушали песни приисковых певуний. В ту ночь Ольга Койранская почти в экстазе говорила о женщинах Древней Руси. Нина Васильевна настойчиво заверяла, что Россию больше всех любят крестьяне. Книготорговец Макаров привез радостную весть Владимиру Воронову о его сестре Ксении, живущей в Швейцарии вне полицейской власти романовской империи. В ту памятную ночь Новосильцев вновь как-то по-обычному просто, вновь неожиданно сказал о своей любви, а Софья от растерянности произнесла в ответ слова, похожие на хвастливость, напомнив ими, что она счастливая. Теперь ей стыдно за эту пустую фразу. Теперь понимала, что должна была тогда промолчать, чтобы ничем не оскорбить искренность признания Новосильцева в чувстве, признания, давшего ей возможность осознать свое ответное чувство к нему. Правда, о своем чувстве она сказала Новосильцеву на следующее утро.

Экипаж на ухабах встряхивало, мотало из стороны в сторону. Кучер на козлах ворчал, что не ослушался приказания хозяйки, поехал этой дорогой, хотя знал, что она костоломная даже в добрую погоду и не пригодна для вверенной в его руки лебединой сучковской тройки.

Софья по временам невольно прислушивалась к кучерскому ворчанию, улыбалась его к месту сказанным метким словечкам. Кучер ворчал в полный голос:

– Взять-отдать получилось седни со мной. Будто и не в дураках на земле значусь, а все одно, как малое дитя, перед любым хозяйским желанием покорностью пасую. Хозяйке что? Разве имеет она понятие про мою кучерскую гордость на козлах? Ей все одно, по какой дороге коней погоню, лишь бы шибче. Какой разговор, когда ей вовсе невдомек, что шибкость надобна, когда блоху в рубахе ловишь. А сотворишь на эдакой дороге коням либо экипажу какое увечие, хозяйка за любой изъян спросит с тебя полной хозяйской власти, да еще в придачу наградит всякими обидными словами. А в толк не возьмет, что ты выполнением ее зряшного желания хотел ей услужить, хотя понимал, что желание ее до добра не приведет. Посему так и получается у меня, Михея Зубкова. Неувязка за неувязкой. Почитай, всю жизнь на сучковских козлах, а робость перед хозяевами ношу на себе, как нательный крест. Въелась в меня эта робость, прямо скажу, из-за Олимпиадушки. Потому на слова и на руку быстрая. Уросливая старушка, а все из-за долгого вдовства. Оно для любой бабы вредность. Олимпиадушка кататься любит только по гладкой дорожке. До ужасти боится лихой езды, имея большое почтение ко своему здравию. Молодая Тимофеевна не с той руки по характеру. Ей что? Что с нее возьмешь? Молодость ее вертит с ног на голову. Жить только начала. Годков в запасе много. По ее желанию гони коней из нырка в нырок. Ей горя мало, что тебя с козел скинуть может. Тебе она вожжи доверила, потому ей все надо со скорой лихостью. Признаю, перекреститься могу, что признаю за Тимофеевной житейской наскок. В батюшку характером народилась. Ох и мужик был! Ничего не боялся и приговаривал, что смекалкой любого черта заставит себе пятки чесать.

Экипаж тряхнуло особенно сильно, он на минуту накренился на бок. Софья крикнула:

– Михей, не искупай меня в грязи!

– Господь с тобой, Тимофеевна! Я думал, тебя давно до сна закачало. А ты не спишь. Покедова Михей на козлах, ты все одно, что в своей постели. Не спишь, стало быть? Поди, и разговор мой с самим собой слушала? Его всурьез не принимай. Ворчливость дорога побудила. Недоволен собой, что по твоему желанию повез по ней. Давно были бы в Златоусте через Сатку. Твое желание, твоя и вина, что до сей поры трясемся, из коней дух вытрясая. К Вечерекам катишь?

– К Новосильцеву.

– Не скажи! Ну, чистая беда с тобой! Прибудешь в барский дом на испатранной тройке. Погляди на коней: из-за грязи и масть нельзя разглядеть.

– У Новосильцева наведешь на коней красоту.

– Правильно судишь. Грязь не сало, на радость людям воды боится.

Тройка бежала по улицам Златоуста, провожаемая собачьим лаем.

На околице города, когда дорога свернула к новосильцевской усадьбе, Михей остановил коней. Выкачал из колодца три ведра воды, ополоснул пристяжных, сильнее коренника забрызганных грязью.

Гроза над Златоустом прошла стороной. Только слегка омыла город легким дождем. Оглядев экипаж неодобрительно, покачивая головой, Михей опустил фордек.

Тройка неслась берегом реки Ай. Теплый ветерок подсушивал у лошадей гривы. На речном просторе золотистой рябью забавлялось послеполуденное солнце.

Тройка миновала ворота в усадьбу, промчавшись по тенистой березовой аллее, остановилась у парадного подъезда.

Софья весело вбежала по мраморным ступеням и позвонила, от неожиданности вздрогнула, когда дверь открыл седой лакей в голубой ливрее с окладистой, пушистой бородой.

– Вадим Николаевич дома?

– Никак нет. Изволили отбыть на вокзал, но должны скоро воротиться. Изволите обождать?

– Да.

Софья вошла в вестибюль и, увидев горничную, спросила:

– Маша, у Вадима Николаевича, видимо, гости?

– Матушка из Петербурга приехала.

В коридоре раскрылась дверь, и сочный грудной женский голос спросил:

– Клементий, кто к нам пожаловал?

– Это к Вадиму Николаевичу, барыня.

– Ну так проводи пока ко мне…

– Слушаюсь!

Важно неся свое дородное тело, лакей шел впереди Софьи. У раскрытой двери поклонился ей и жестом предложил проследовать в зеркальную гостиную.

Войдя в нее, Софья, отразившись в зеркалах, увидела возле дивана высокую, стройную даму в темном платье с серебристыми кружевами вокруг шеи и на обшлагах рукавов.

Приложив к глазам лорнет, дама, ответив на поклон Софьи, безразлично спросила:

– Вы к сыну по делу? Разрешите узнать, кто вы?

– Софья Сучкова.

– Вот как! Мадемуазель Сучкова. Я матушка Вадима Николаевича. Неожиданно навестила его, соскучившись. Представьте, приехала не одна, а с одной очаровательной девушкой, в которую сын был когда-то влюблен. Господи, что же мы стоим. Садитесь в это кресло, а я буду на диване. Близорука, потому не смущайтесь моего взгляда в лорнет.

Софья села в кресло только после того, как дама села на диван.

– Меня зовут Мария Владиславовна.

– Я знаю. Вадим Николаевич часто рассказывал о вас.

– Мой мальчик, кажется, меня все же любит. Он очень скрытен. Про вас тоже слышала от него. Он скоро вернется. Поехал на вокзал проводить Марину. Капризной девушке город не понравился, а обилием собак просто напугал. Марина избалована в столице всеобщим вниманием. Слов нет, девушка очень красивая и с хорошим приданым. Вадим и ей много рассказывал о вас… Кажется, они оба поняли, что их былое увлечение друг другом прошло, Марина предпочла поскорее уехать. Мне ее немножко жаль. Я думала… Впрочем, матери всегда думают не о том, о чем их сыновья и дочери. Вы разрешите мне звать вас просто Софи?

– Буду рада.

Софья уже хорошо разглядела холеное лицо Марии Владиславовны. Оно останавливало внимание тонкими чертами. И все еще красиво, хотя уже в штрихах морщинок. Каштановые волосы в густой прошве седины. Точеный нос с горбинкой. Взгляд близоруких глаз с холодной настороженностью, но в них появляется тепло, когда смотрят сквозь стекла лорнета.