Текст книги "Связанный гнев"

– Обязательно пойду. Только шаль для тебя захвачу.

Анна сходила в опочивальню. Вернулась с шалью и накинула ее на плечи дочери.

– Вот так. Она хоть и старенькая, но теплая. Грела меня многие годы, когда мерзла от памяти о тебе, да от тоски своего одиночества.

– Мама, Михаил Павлович ваш старый знакомый?

– Дружу с ним.

– Верите в дружбу между мужчиной и женщиной?

– А как же. Ты разве не веришь?

Мария рассмеялась:

– Конечно нет!

– Напрасно, доченька. В жизни такая дружба водится.

– А почему, говоря о ней, не смотрите мне в глаза?

– Пугают меня твои глаза. Пойдем лучше на озеро звездами любоваться. На Урале они здесь тоже особенные, не такие, как в Москве.

– Лампу потушить? – спросила Мария.

– Пусть горит! Пусть и горница запомнит, что в ней сегодня по первости ожила, родилась на свет моя материнская ласка…

5

В Златоусте перепеваются гармошки. Собаки лают. В листопрокатном цехе завода тяжело стонут обжимные молоты.

У исправника Зворыкина стены парадной комнаты оклеены палевыми обоями с раскиданными букетиками васильков и колокольчиков.

В узком деревянном футляре, похожем на шкафчик со стеклянной дверцей, с хрустом шевелится блин медного маятника. Циферблат у часов желтый с отбитой во многих местах эмалью. Стоят часы, как забытый на посту часовой, в простенке между двумя голландскими печками.

Крашеный пол укрыт довольно потертым ковром.

Подоконники трех окон заставлены вазонами с геранями, алоэ и флоксами, створки окон раскрыты, и ветерок шевелит тюлевые шторки с рисунками греческих ваз с розами, просачивается сквозь них с воли пряный аромат.

Перед домом в палисаднике цветут липы.

Желтые венские стулья поставлены у стен. У глухой стены под царским портретом в овальной раме вокруг стола мягкая мебель: диван и четыре кресла, обитые золотистым шелком. На их высоких спинках и на ножках медные украшения в стиле ампир.

Зворыкин сидел на диване без мундира, но в форменных брюках на синих полосах подтяжек. На босых ногах комнатные войлочные туфли. Поднял его с постели после обеденного сна гость, а исправник его и не ждал сегодня.

Гость Осип Дымкин шагал по комнате в расстегнутой синей поддевке поверх шелковой рубахи, держа руки в карманах.

– Чего тебе удивительно, что пребываю не в духе? – спросил Зворыкин. – Ты бы лучше спросил, по какой причине.

– Она налицо. И спрашивать незачем, – ответил Дымкин.

– Не от этого на душе муторно. Другая причина есть. Вторую неделю недужится от проклятых забот. До того дошло, что на прошлой неделе мне трижды пиявок ставили. Начальство лютует. Всякие директивы шлет. Слыхал новость?

– Что Тиунов к Кротихе сватался?

– Да пошел ты ко всем чертям со своим жендармским ротмистром. Государственная для нашей губернии новость. Слушок бродит. Пермского губернатора в Уфу переводят. Вот она, новость.

– А уфимского куда?

– Будто на покой.

– Жаль. Считаешь, что новый хуже будет?

– Да не пыли ты дождиком в ведренную погоду. Пермского губернатора сам знаешь не хуже моего. Это старой закалки сановник. Есть данные предполагать, что господин Столыпин недоволен тем и другим. Вот бы мне в Пензу перекочевать. Туда губернатором назначен Кошко.

– Знаком тебе?

– Знакомец еще по Новгороду. В ту пору, когда я там служил приставом, Кошко был членом Губернского присутствия. Хорошее было времечко. А какая жизнь у меня в Новгороде была! Одним словом, привольная. Город древний. По земле ступать страшно, потому всякими русскими царями топтана. Купечество добротное, кроме торговли ни во что другое нос не сует, к полицейской власти питает глубокое уважение. А главное, всякой смутьянской мастеровщины мало. Пища, чего только душа захочет.

– Тебе и здесь неплохо.

– Беспокойно! – Зворыкин многозначительно поднял указательный палец кверху. – Беспокойно! Здешние уездные купчишки из жадности, отходя от принципов своего сословия, ко всему кидаются. Возле золота, как кобели из-за сучки, дерутся. А народишко заводский? Всем недоволен. Сам не знает, чего хочет. Кого только вокруг меня нет. Тут тебе башкирины, татарва, вогуличи. Ссыльные всяких партий и народностей. Просто божье наказание в таком вертепе царский закон блюсти. Беспокойно! – Зворыкин закурил папиросу.

– Так-то оно так. Но, по правде сказать, сам, Алексей Ляксеич, перемену в себе завел. Поначалу каким ухарем был, шел по улице – так от звона шпор псы на дворах смолкали. А теперь? Понять не могу, почему прежний облик свой снизил. То ли обленился, то ли запал из тебя выдохся. Может, кроется причина в том, что все время возле подола жены? Может, требуется тебе кипячение в крови устроить? Мужчина видный, вот и присохни тайно, временно к чьему-нибудь бабьему боку.

– Таким не замай. Лучше скажи, чего вдруг явился?

– Друг тебе? Друг. Сердцем учуял, что пребываешь во власти эпихондрии. Наскучило тебе кровянить носы нерадивых городовых.

– Ладно. Давай сказывай без выкрутас.

– Изволь. Привел меня к тебе новый замысел. Всего меня обуял.

– От купеческой злобы тебя замыслы одолевают. На пятки начали наступать девушкины туфельки.

– Правильно! Злоба, Алексей Ляксеич, на самые отчаянные мысли наводит. Отчего, думаешь, мастеровщина бунтует и революцию замышляет? От злобы. Вся Россия злобится от всяких причин. Злобился я раньше? Никогда. Всеми силами оберегал себя от этой напасти. Овечкой был.

– Не овечкой, а телком, вернее сказать. Сосал денежки у Олимпиадушки, высватывая ей сердечных утешителей.

– Ну и что? Осип Дымкин задаром пальцами не шевелит. Не перебивай меня, дай ладом досказать мысль. Так вот не дружил со злобой, пока Сонька Сучкова не объявилась возле бабушки.

– Хороша девка по всем статьям. – Зворыкин погасил в пепельнице папиросу. – Помяни мое слово: она нас еще удивит. Позавчера катит по Златоусту на своей белой тройке к Вечеркам, и угадай с кем.

– Сам скажешь.

– С самим Новосильцевым. Вот тебе хромоногий и кривой, а возле такой красотки на белой троечке. А ты? Дурак! В доме принят был. Мог красавицу к рукам прибрать в причуду со миллионами. Все мог обстряпать с помощью Олимпиады Модестовны. – Зворыкин недовольно махнул рукой. – Да куда тебе. Походка у тебя утичья, пузо начнет скоро при ходьбе трястись.

– Старуха боится Соньку.

– Сам ее побаиваешься. Ловко она у тебя тройку распрягла.

– Выходит, Дымкин плох для тебя стал. Не рано ли со счетов его скидываешь? Может, узнав новый замысел, рот от удивления растворишь? – Дымкин, усмехаясь, рассматривал исправника.

– Чего уставился.

– Уж больно у тебя, Алексей Ляксеич, циферблат скареженный. Вчерась, видать?

– У соборной попадьи на именинах были. В их обители всегда перепиваю. Мастерица попадья на приготовление хитрых закусок. Давай выкладывай замысел.

– Тогда шутки в сторонку. Пришел к тебе с замыслом не похвастаться смекалкой, а с уразумением, что он поможет и тебе воссоздать утраченный авторитет.

– Прикажешь понимать, что настоящим мелтешением перед моими очами являешься для меня благодетелем?

– Скажешь, нет? Подумай. Аль не знает Дымкин, что тебе в Уфе губернатор отпел, когда с Тиуновым не изловили дочку Воронова?

– Да брось ерунду пороть! Уже доказано, что на Урале и духу ее не было.

– Все может быть. Духу не было, но искали ее плоховато. Посему скажи еще раз Дымкину спасибо, что он вице-губернатору тебя надлежащим образом аттестовал, а то, чего доброго, звякал бы господин Зворыкин шпорами, но в должности пристава.

– Дальше ври! Лучше мне в ножки поклонись да об пол лбом треснись, что упросил Сучкову да Новосильцева не привлекать тебя к ответу за «замысел увода работного люда с Урала в Сибирь-матушку ради спасения от иноземцев». Дело могло обернуться для тебя окошечком с решеткой, ежели бы я собственноручно не пожег протоколы. А в них было прописано, что подкупленные тобой подручные при агитации хулили имя его величества и министра Столыпина.

– Вспомнил? Да ты за это хорошо получил.

– Получил! Но разве можно деньгами в должной мере оценить оказанную дружескую услугу? Не забывай, Осип, что Зворыкин умнее тебя. Заинтересовала меня одна фразочка, вскользь сказанная Сучковой, и начал я наводить о тебе справки в Нижнем Новгороде.

Дымкин, обозлившись за сказанное, стал нервно застегивать крючки поддевки:

– Ну, навел? Ну, узнал, что был Осип под следствием и судом по мокрому делу, в коем он не участвовал. Дальше что? Четверть века с того времени прошло. Да и по суду был оправдан.

– Но как оправдан? Незаконно. Подкупом, посему и фамилию сменил. Ведь и ее ты купил? И от всего этого сухим вышел, но в одних подштанниках.

– Смешно слушать. Честь и слава мне, что опять крепко стою на ногах, да и при завидном капитале.

– Но со страхом в карманах. Боишься, ох боишься, чтобы не дай бог не узнали на Урале про все прочее не уральское. А узнают, конец Дымкину, потому фамилию ты сменил, а суть естества твоего прежним оставил.

– Кто скажет? Ты, что ли?

– Зворыкин не скажет. Но наследница может сказать. После визита твоих агитаторов на прииски она чуть было не сказала. Лука Пестов ее отговорил. Вот и выходит, что весь ты не тот, кто есть на самом деле, а посему могут недруги держать тебя на веревочке.

– Веревочка не только у тебя с Сонькой в руках, но дергать ее все боятся. Вот дерни ты. Я про тебя многое знаю. Дернет Сонька, в грязи утоплю ее бабушку. Вот и получается, что и у меня имеются веревочки. Побоитесь меня все.

– Наследница тебя, Осип, не боится. Зато ты ее больше всего побаиваешься, по той причине и золотишко обратно сдаешь, сворованное при попустительстве старухи. Аль не так? Умная Сонька Сучкова. Впервые заставила тебя в себе совесть искать. Да что говорить. Известно мне, что договор арендный на Воронью речку порвала девичьими ручками. Другом моим считаешь себя, а почему о сем не обмолвился?

– Тягостно признаться. Вот и пришел к тебе, чтобы помог ты мне стреножить прыть Соньки Сучковой. Нужна мне твоя помощь. Решил подарочек ей поднести за все сразу, а главное, за порванный договор. Родился у Дымкина замысел.

– Неужли лучше того, за который кыштымского брадобрея по решению приискового народишка в дегте искупали?

– Послушаешь. Определишь его дельность. Может, оценишь да протянешь руку помощи. Но сперва вот на это взгляни. – Дымкин достал из кармана деньги, развернул перед исправником веером три сотенных ассигнации. – Видишь? Три «катеньки» с хрустом. Твоими станут за оказанную помощь. В кармане у тебя для них место найдется.

– Смотря какая помощь, да и что попросишь.

– Сущие пустяки. Говорил как-то, что имеются у тебя запретные прокламации…

Зворыкин, взглянув на Дымкина исподлобья, спросил:

– Путаешь? Может, с кем другим говорил про нелегальщину?

– Брось с толку сбивать.

– Вспомнил. Был такой разговор. Имеется упомянутое тобой. И много надо?

– Листочков с сотню.

– Выходит, даешь по трешке за один листок? Зачем понадобились столь опасные игрушки?

– Не догадываешься? Помогут они мне в это лето остановить работу на приисках Сучковой.

– Так! Задумана политическая провокация. Так. Замысел подловатый, но дельный. Выйдет ли, провалится ли, а память о нем останется.

– Дашь?

– Для выполнения замысла опять сыщешь дураков вроде тех? Смотри, дело серьезное. Чтобы самого старателя в смоле не выкупали, а то и не придушили.

– На этот раз промашки не будет. Сам подобрал людей и уже договорился.

– Кто такие?

– Говорю, достойные и верные. На Дарованном фельдшер тамошний подкинет листовки студенту Рязанову и еще кой-кому.

– Рязанова знаю. Но фельдшер Грудкин горький пьяница.

– Вот и хорошо. Его главное достоинство, что подл и труслив. Но главный козырь в этой игре в моих руках совсем недавно оказался. Является им шадринский купец Григорий Простов.

– Такого не знаю.

– А зачем тебе. Дашь листовки, и в стороне. Простов Гришка смурный мужик, но обозлен до крайности.

– Прогорел?

– Нет. Жена у него красивая сбежала с бумагами на золотоносные угодья. Приютила ее Волчица и откупила себе угодья. Купцу охота вызволить от Кустовой жену и прииск. В такой политической завирухе с листовками у всех мозги перепутаются.

– Вот дьявол! Задумал, Осип, здорово! Найдут листовки на приисках – доверенный и хозяева стройся к ответу. Тут и я смогу ключик к Луке Пестову подобрать. Прав ты, Осип. Время сейчас самое подходящее для такой заварухи. Сшибешь наследницу с наследства коленкой, назначат над сучковскими капиталами нового опекуна. Погоди, – неожиданно спохватился Зворыкин. – Стоит ли мешать в эти дела кривого дворянина? Не позабывай – георгиевский кавалер, да и на руку быстр.

– Нечего бояться. Все равно и на нем пятнышко останется, а нынче любое политическое пятнышко смыть трудновато. Главное, мне Соньку на колени поставить, Гришина до кондрашки напугать. Согласен дать?

– Отчего же не дать. Только для такого масштабного дела маловато даешь. Материал у меня хлесткий. За него Сибирь гарантирована.

– Говори, сколько прибавить?

– Грабить не стану. Прибавь еще одну «императрицу».

– Согласен. Когда дашь?

– Пойдешь домой – получишь?

– Спасибо. Держи денежки. – Дымкин положил перед исправником четыре «катеньки». – Прошу тебя, чтобы прокламации нашел на прииске стражник Еременко. Бравый мужик.

– Ладно. Еременко шум поднять сумеет. Он как раз при Дарованном.

– А после ты свой голос подашь.

– Нет, от куска такого пирога Тиунов ни за что не откажется.

– Пусть. Найдет-то их твой Еременко, значит, у полиции первенство по открытию крамолы. А там Зворыкина оценят.

– А дальше?

– Чего дальше? – удивленно спросил Дымкин, подумав, захохотал. – Дальше, Алексей Ляксеич, пока суд да дело, тебе придется не зевать. Получать и от Сучковых, и от Гришина. Приварок будет сытный и горячий. Потому все люди и все человеки. Власть царская на сем держится.

– Но и ты еще добавишь?

– Если все обернется удачей…

– Ладно. Медведь еще по лесу гуляет. Подождем. Но уговоримся вот о чем. Засыплешься, Дымкин, шкуру снимать буду с тебя через голову. Ежели взболтнешь, что от меня листовки получил, никто не поверит. И еще разок совет даю, Новосильцева в это дело не путать, потому у него на Отрадном смотрителем Муханов. Мужик свирепый и дошлый, вроде Луки Пестова.

– Ладно, Муханова на себя возьму.

Глава XIII

1

По-особенному начинает биться сердце уральца в горном царстве Большого Таганая от сознания, что в его недрах покоится самая сокровенная тайна Урала, влекущая к себе людские помыслы, как прекрасная легенда, как несбыточная мечта.

Две вершины у Таганая: Откликной камень и Круглица.

Остроконечными зазубринами уступов и шиханов тянется к небу Откликной камень, венчая маковку своей вершины нагромождением скал, похожих на развалины крепостной стены.

Круглица выше Откликного камня тоже из лесов поднимает свои поломанные ступени циклопический лестницы, переходит в отвесный заостренный пик, напоминающий формой обломок лезвия богатырского меча.

В малодоступном месте, где леса из-за завалов бурелома становятся непроходимыми, обе вершины сближаются, как бы хвалясь собой. В этом месте отроги хребтов разделяет узкая щель долины в лесных дебрях, и студится в их прелой сырости без того студеная вода озера Пихтач.

С двух сторон зажато озеро в каменные стены увалов, принимая в себя влив воды из горных речушек. Бессильное раздвинуться вширь, оно протягивается в длину, постепенно теряясь в осоке непролазных болот со смертоносными топями и зыбунами.

Берега Пихтача усыпаны огромными камнями-катунами, одетыми в цветастые чехлы пушистых мхов и лишайников. Каменистые береговые кромки устланы кошмами перегнившей хвои. К самой воде подступают высоченные ели. Многие из них упали в озеро, немало нависает над водой, укрывая ее от света.

Сурова здесь девственность природы, необычной по хмурым краскам.

Могучее великолепие дикой уральской глухомани.

Камень, лес и вода…

* * *

Амине и Дуняша уже восемь дней бродили по буреломным чащам возле Пихтача, выискивая в колдовской глуши тайное место между трех шиханов с заветной золотой жилой в голубом кварце.

Находили места среди трех шиханов, похожие с описаниями деда Васильевича, но золотой жилы в голубом кварце не находили.

В сознании Амине нет-нет да и оживали сомнения, что, может быть, дед Васильич видел ту жилу во сне, а от старости возомнил, что существует она наяву. Но Амине тотчас начинала молча ругать себя за плохие мысли о деде Васильиче. Начинала уверять себя, что не мог такой душевный старик говорить неправду, расставаясь с жизнью.

Набродившись за день до изнеможения, Амине и Дуняша к закату спускались к озеру попить чай, экономя взятые припасы.

В этот вечер душные, завальные чащобы они покинули раньше обычного, выйдя к озеру возле устья быстрой речки.

Изнывая от жажды, Дуняша, подбежав к берегу, невольно залюбовалась черной и синей галькой, видимой сквозь прозрачность воды. Как болотные кочки, раскиданы в речке валуны в бархате сырости. Девочка зачерпнула воду ладонями, но, сделав глоток, забыла о жажде, заметив, как из-под ее ног под ближний камень метнулась рыба. Дуняша, дойдя до камня, просунула под него руку и радостно крикнула:

– Погляди, Амине! Налима поймала! Держи! – Выбросила добычу на берег.

– Сторожись, девонька. В яму не угоди, – предупредила Амине, держа в руке трепыхавшегося налима.

Дуняша ходила по речке от камня к камню, шаря под ними руками, но все безрезультатно. Подол ее платья намок и прилип к ногам. В ледяной воде совершенно закоченели ноги, и их схватывали судороги. Решив бросить поиск, она по пути к берегу все же еще раз поискала под большим валуном и вновь закричала:

– Опять поймала!

На этот раз налим оказался большой: девочка с трудом вытащила склизкую рыбу из-под камня и выбежала на берег.

– Уху сварим. Слава богу, досыта наедимся.

За Круглицей догорало пламя закатного пожара. На фоне пурпурного тревожного неба величественная вершина четко вырисовывалась линиями фантастических очертаний. Над костром среди катунов висели котелок с ухой и чайник. Вода в озере походила на свежую кровь. Безветренно, но она колыхалась, и на ней качались блинчатые листья кувшинок. Уху варила Дуняша. Амине пошла в малинник насобирать к чаю ягод.

За дни, проведенные у озера, Дуняша повидала его в разной окраске, девочке оно особенно нравилось ранними утрами, когда вода под мглой тумана шевелилась блеском ртути…

Темнело. Амине и Дуняша с удовольствием наелись налимьей ухи с ржаными сухарями, напились чая с лесной малиной.

Первый раз после прихода к озеру Амине, звеня струнами гитары, запела тягучую песню. Дуняша лежала у костра, подложив под голову руки, смотрела на небо, как все ярче и ярче становилось мерцание звезд.

Все спряталось в темноте, даже огонь в костре не может ничего отыскать вспышками пламени. Кусают комары, хотя дымок от костра едкий и щиплет девочке глаза. Отражается его огонь узкой красной полоской у самого берега. Дуняша боится лесной темноты, не может не думать о всякой нечистой силе, немало о ней наслышалась всяких страшных рассказов.

Соскучилась Дуняша по песням Амине, а потому слушала и вспоминала, что перевидала диковинного по пути к Пихтачу. Видела сохатых, диких коз, глухарей, пугавших при взлетах хлопаньем крыльев. Но самое большое удовольствие она получила, когда наблюдала, как медведь воровал мед у диких пчел.

Тоскливую песню пела Амине. Никогда ее раньше не слышала Дуняша. Хочется ей спросить, о чем песня, но не смеет девочка задать вопрос, чтобы не перестала Амине петь. Замечала Дуняша, как ежедневно после неудачных поисков золотой жилы менялась Амине. Она перестала шутить, редко улыбалась, бормотала башкирские слова и только по-прежнему гладила девочку по голове, когда ложилась спать. От прикосновения рук Амине девочка затаивала дыхание. Понимала Дуняша, как Амине тяжело, что до сих пор не нашли золота Васильича. Понимала, что от этого могут не сбыться мечты Амине о семейной жизни. Вместе с ее мечтами не сбудется и мечта Дуняши, не повезет она больную мать к тому теплому морю, о котором при ней рассказывал доктор Анне Петровне в Миассе. И только одно воспоминание успокаивало девочку: как Амине ласково прощалась с женихом. Верила Дуняша, что, если не найдут золото, все равно Амине выйдет замуж.

Перестала петь Амине, но продолжали звенеть струны гитары. Вот и они смолкли. Амине подбросила в костер сучья и шишки, чтобы загустел дым, присыпала огонь слежавшейся хвоей и спросила:

– Спишь, девонька?

– Звездами любуюсь.

– Спать надо. Голова у меня такой тяжелый-тяжелый.

– Тревожных дум больно много.

– Что ты? Какие думы? Никаких дум.

– Будто не вижу. Не махонькая. Все вижу.

– Все видишь? Хорошо? Ложись спать.

Дуняша передвинулась от костра под мягкий мшистый бок катуна. Рядом с ней легла Амине, начала гладить голову. Аминина ласка приятна, но глаза Дуняша не открывает, потому всего в нескольких шагах от нее нависают над катунами еловые лапы ветвей, на них можно увидеть зеленые глазки любопытного лешего. Даже Амине говорит, что он обязательно следит за ними, может, даже оберегает, потому она и ставит для него под елями кружку с чаем и тюрей из сухарей.

Засыпая, Дуняша прислушивалась к шелесту крыльев перелетавших сов и сычей, не могла не слышать, как булькала и плескалась в озере вода, думала, что это русалки поднимаются со дна, чтобы расчесывать золотыми гребешками зеленые волосы. Последнее, что услышала Дуняша, это протяжный рев, даже приподнялась, не понимая, кто это так страшно ревет, но Амине шепотом сказала:

– Спи. Сохатого рысь в трясину на погибель загнала.

Ветреное девятое утро разбудило Амине и Дуняшу скрипом лесин и каплями мелкого дождя. Дуняша, поеживаясь от холода, взглянула на костер, решив, что он погас, начала дуть на пушистую золу, под которой еще жили огненные искры.

Подкладывая тонкие хворостинки, она наконец добилась, что огонь ожил и, потрескивая, стал перебегать язычками пламени по хворосту.

– Дуня, – тихо сказала Амине. – Попьем чай и пойдем обратно.

Ошеломленная словами Амине девочка смотрела на нее удивленно и испуганно.

– Нет золота! Не мое счастье взять его в руки. Что делать? Время идет. Упущу работу на прииске. А там можно заработать. Чего смотришь? – спросила Дуняшу, у которой дрожали губы. – Принеси воды из речки. Вкуснее озерной. Принесешь, али самой пойти?

– Сейчас, сейчас. – Дуняша взяла чайник, побежала к речке. До нее не больше версты. Амине смотрела, как девочка потерялась за горбами катунов, и вдруг услышала Дуняшин отрывистый крик. Схватив топор, Амине побежала на крик, добежав, застала Дуняшу возле катуна, и, оглядевшись по сторонам, увидела лежащего окровавленного человека, а в шаге от него мертвая рысь с воткнутым в звериную грудь охотничьим ножом. Амине наклонилась над лежащим стариком. Порвана на нем на груди залитая кровью рубаха. С правого плеча по всей груди лоскуты содранной кожи. На правой щеке царапины звериных когтей. Искусана правая рука.

Дуняша заметила, что веки раненого вздрагивают.

– Смотри! Кажись, живой человек! На глаза гляди!

Амине быстро оторвала от нижней юбки две полосы материи. Сбегала к речке, намочив их, вернувшись к раненому, начала осторожно смывать кровь с лица, с груди. Раненый слабо застонал.

– Перевязать надо. Помогай поднять, – попросила Амине.

Обе подняли раненого.

– Подставь коленки под плечи, девонька. Только ладом держи.

Дуняша выполнила пожелание. Амине стянула с левой руки раненого окровавленную рубаху. Перевязала грудь. Обе оттащили волоком старика в сторонку, положили на сухой хвойный настил.

– Помрет? – спросила Дуняша.

– Кто знает. Сухожилый. Кровь много терял.

Раненый вновь застонал. Приподнял голову, но тотчас со стоном уронил и от удара ее о землю открыл глаза, не увидел, почувствовал, настороженно спросил:

– Есть, кажись, кто?

– Мы, – в один голос ответили Амине и Дуняша.

– Кто тут? – повторил вопрос раненый. Со стонами приподнялся на левом локте. Увидел стоящих около себя.

– Дукитий я. Рысь меня. Изба тут, – не договорив лег, а через минуту попросил: – Водицы бы.

Дуняша зачерпнула в речке воду в чайник, поднесла рожок к губам раненого. Он, приподняв голову, сделал несколько жадных глотков и, помолчав, заговорил:

– Жилье мое недалече. Пособите. Пособите на ноги встать.

Амине и Дуняша подняли раненого на ноги, но он со стоном тотчас же опустился на колени.

– Обождите чуток. В голове затмение…

В просторной избе на лежанке возле печи на медвежью шкуру постлана чистая холстина, лежит на ней раненый Дукитий.

Амине и Дуняша с трудом привели старика домой только к полудню. Чуть не после каждого шага отдыхал он, стоя на коленях. Путь недальний, но нелегкий. Изба на холме. По его подолу бежит речка. Глухой лес. Из-за высоченных лесин с речки, не зная, не разглядишь холм.

Мокрая ночь.

В два окна стучатся капли дождя.

Свеча сальная горит в самодельном свечнике на столе перед стыком лавок в переднем углу с полочками. Расставлены на них темные образа-складни, отлитые из меди.

Огонь свечи, оседая на фитиле, то ослабнет, то, подергавшись, разгорится в полную силу. Тогда на бурых бревенчатых стенах блестят капли застывшей смолы.

Лубочные картинки наклеены на стенах.

Тараторят ходики с двумя гирьками на цепочках.

Дуняша сидит под ними на скамье, упершись подбородком в коленки. Она с трудом перебарывает сон. Недавно сменила Амине, а та, как добралась до лавки, сразу заснула.

Спит и Дукитий. На спине лежит. Отрывисто дышит, будто захлебывается. Его грудь покрыта полотенцем, а поверх наложена пареная крапива с еловой хвоей.

В избе, кроме Дуняши, бодрствует еще хромоногий филин. Огромная ушастая птица бродит по избе, пощелкивая костяшками клюва. Уловив понятные ему звуки дождливой ночи, филин взъерошивает перья, распустив крылья, начинает кружиться, а, успокоившись, забирается под стол, тогда Дуняша видит два каленых уголька птичьих глаз. Дуняша боится филина, потому ноги подобрала на лавку.

Нет у девочки сил открывать на глазах тяжелые веки.

Дремлет, вздрагивает, когда над головой в ходиках колокольчик вызванивает прошедший час. Тогда начинает прислушиваться к дыханию старика. Крепко спит. Давно пить не просил. Питье стоит возле него на табуретке. По наказу старика сварила его Амине. Пахучее питье. Дуняша попробовала. Оно горькое-прегорькое.

В суете возле раненого девочка не успела по-настоящему разглядеть избу, хотя, переступив ее порог, поняла, что живет Дукитий в опрятности. Заинтересовала ее самая большая лубочная картинка. Вспомнила, что видала такую однажды в одной приисковой конторе. Изображен на картинке бородатый старик-богатырь Иван Сусанин в глухом заснеженном лесу, готовый принять смерть от сабель поляков, заведенных на погибель.

Низкий в избе потолок. Свисают с него связки лаптей, кажется девочке, что он нависает все ниже и ниже, вот-вот лапти станут доставать ее голову.

Но лес около избы разглядеть Дуняша успела. Видела в нем покосившуюся трухлявую звонницу с маленьким колоколом. Видела по склону холма переломленные горелые бревна, врытые стоймя в землю. Возле них она рвала в кожаных рукавицах крапиву, нажалила себе щеки, что и по сей час зудят.

В сумерки перед избой в таганке над костром Амине сварила жидкую похлебку из пшена с сушеными грибами, нажарила ржаных лепешек. Дукитий в охотку поел похлебку. Амине и Дуняша хлебали ее за столом. Амине спросила Дукития про трухлявые бревна на холме. Старик пояснил, что, по преданию, в старые годы холм, на котором стоит его изба, был тайным усторожливым острогом стрельцов царевны Софьи, унесших ноги на Камень от гнева царя Петра. После в нем наладили скит кержаки, но его пожег пугачевец Хлопуша за то, что кержаки не укрыли его, когда уходил от царицыных войск из-под Златоуста. Стрельцы, кинув пожарище, ушли в глубь таганайских чащоб. Пояснил Дукитий, что у нынешних кержаков-скитников почитается это место проклятым, но что он, не боясь проклятия, живет в избе уже не один десяток лет.

Дукитий рассказывал, часто замолкая. Тяжело ему было говорить из-за жара во всем теле. Потом просил их не оставлять его в одиночестве, пожить с ним, пока ему не полегчает.

2

Дождь перестал утром на третий день.

Дуняша накануне протерла в окнах засиженные мухами стекла. Яркие лучи солнца дотягивались снопами до лежанки с раненым. Старика уже не лихорадило, на пораненной щеке затвердели коросты. Подживали мелкие раны на груди. Старик попросил Амине показать ему раны. Амине сняла с груди полотенце с пареной крапивой. Старик долго осматривал раны, дотрагиваясь до лоскутком содранной кожи, морщился от боли. Попросил он Дуняшу подать ему ножик, заткнутый за ремешок, прибитый к бревну стены. Попробовал острие ножика на волосах. Велел Амине зажечь свечу, прокалить лезвие над огнем. Приняв от Амине закопченный нож, старик стал подрезать на груди лоскутки кожи. Амине видела, что самая большая рана возле плеча нагнаивалась. Сказала об этом старику. Он подумал и заговорил:

– Сделай милость, сходи к звоннице. Там возле мурашиных куч у меня самая злая крапива. Надергай ее с корешками. Рукавицы кожаные возьми. Они в печурке. Дергая крапиву, остерегайся, потому говорю, упаси бог, какая злая крапива. Корешки в роднике промой ладом, из них сварим лечебность, может, и гнойную рану угоним.

Амине, взяв из печурки рукавицы, ушла. Дукитий, ласково поглядев на Дуняшу, сказал:

– Спас меня Христос, послав вас на путь моей гибели. Личико мне твое глянется. Глаза у тебя с радостью. Лежу и думаю, как осмелились без мужика сюда заявиться. Зачем, скажи на милость?

Дуняша, часто заморгав, молчала.

– Хитрющая! Махонькая по разуму, а секрет держать обучена. Слов нет. Множество народу таскается к Пихтачу. Молва его в эти места скликает. Про молву слыхала?

– Нет.

– Вон как. Стало быть, за чем-то другим пришли. А молва вот какая идет про озеро Пихтач. Зарыты возле него в стары годы клады татарских ханов. За ними люди идут. Только наведываются сюда артелями, а вы приперлись вдвоем.

В избу вернулась Амине.

– Нарвала добрые корешки.

– Спасибо. Подружка у тебя подходящая по верности. Спросил ее, по какой причине оказались возле Пихтача. Молчит.

– Пришли, дедушка Дукитий, искать место с золотой жилой.

– Эва? Видать, на погибель послали вас? Ежели не охота правду сказать, не неволю.

– Искали место с золотой жилой по слову дедушки Васильича.

– Кажись, такого не знаю. Знал одного Васильича по отчеству. У него на правой руке трех пальцев нету.

– Не тот Васильич.

– Сам пошто с вами не пришел?

– Лонись осенью помер от застубы.

– Теперь все как на ладони прояснилось. Не нашли жилу?

– Нет.

– Разве найдешь. У таганайского золота хозяин Полоз. Отыщут люди золото, а Полоз его в глубь земли утянет. Не нашли, и все тут. Я тоже искал и не находил. Давай грудь чинить. Чуть-чуть зверь меня не прикончил. Отомстил, окаянный.