Текст книги "Связанный гнев"

– Мудреного в этом ничего нет. Живу нараспашку. Весь на виду перед царями небесными и земными. Любого на Каменном поясу спроси про меня, у каждого найдется, что сказать про Осипа Дымкина. Потому я фигура подле Таганаев.

– Да только в том беда, что не всегда про нас лестное да правдивое говорят. Завистников много, – взглянув на Зайцева, старуха позвала его. – Калистрат!

– Слушаю, хозяюшка.

– Бывшая хозяюшка.

– Так это у меня по привычке с языка сошло.

– Чего больно далеко уселся? Мы с Осипом не секретничаем. Сядь возле меня. Ну хоть тут, – старуха показала рукой на стоявшее около нее кресло.

– Извольте-с! Думал я…

– А ты не думай. Всякой напраслиной разум не донимай. Скажи вот о чем: спрашивала тебя Софья Тимофеевна про господина Дымкина?

– Особой его не интересовалась, но спрашивала, граничат ли его лесные угодья с нашими промыслами. Я, конечно, доложил, что следовало.

– О Вороньей речке не спрашивала? Не пытала, отчего в ее песках идет постное золото?

– Нет!

– Ну и хорошо!

– О Вороньей речке, Модестовна, не беспокойся, – твердо произнес Дымкин. – Ежели надумает меня о ней спросить как арендатора…

– Знаю, что сумеешь ответить. Главное, чтобы мы по-одинаковому отвечали. Спросит она обязательно.

– Истинно, хозяюшка. Всем она станет интересоваться. Убедился, что обо всем у нее свое разумение и суждение. Припомнил сейчас, что еще в первый вечер, листая со мной книги, все удивлялась, почему на Вороньей речке спала добыча золота за последние два года.

– Чего же сначала не сказал, что не спрашивала про Воронью речку?

– Позабыл!

– Трусишь, Калистрат? – спросил Дымкин.

– Трусить не трушу. Потому чужую волю выполняю. Но что перед молодой хозяйкой растерянность испытываю, скрывать не стану. Особливо теряюсь, когда недоверчива к цифрам в «золотой» книге.

– Хорош! Перед девкой скис, растеряв весь житейский опыт.

– Знает она, Осип Парфеныч, про многое, что на промыслах творится. Про такое знает, про что вовсе и не положено ей знать. Ломаю голову, от кого успела дознаться за такой краткий срок пребывания в родительском доме.

– Чую, что не тепереча она обо всем дозналась.

– А ежели яснее скажешь, Модестовна?

– Говорю, чую. Знала бы, так сказала без загадок.

– Позвольте высказать? – попросил Зайцев. – Допускаю возможность, что неведомый человек обо всем поведал ей весть в Санкт-Петербург.

– Да ты что? – удивленно произнес Дымкин и перестал ходить. Встретившись с взглядом Олимпиады Модестовны, понял, что и она готова согласиться со сказанным Калистратом Зайцевым. – Да мыслимо ли такое?

– Мыслимо, Парфеныч, – со вздохом огорчения ответила старуха.

– Кто же осмелится на такое, Модестовна? Документы только в руках Калистрата.

– Что из того? У наших недругов глаза и уши есть. Да и сам ты на язык легок, особливо когда за ворот зальешь. Хвастануть любишь, да и приврать не прочь.

– Я что? Меня, матушка, она не укусит. Купец! Торговля – дело хитрое! Сегодня прибыль, завтра разорение. Торговля, как гармошка: то растянется, то сожмется. У меня ноне она до предела растянулась. Вот-вот порвется от прибытка. Я сперва купец, а уж после промышленник.

– Думаешь, не знает никто, что завел промыслы с моей помощью?

– И ты туда же? Помощь твою с лихвой отслужил верой и правдой. Кабы не скупал золото, сколько бы его прошло мимо сучковского кармана. Попрекаете?

– Попрекать не думаю. Напоминаю только, с какой стороны у нас огрехи в делах допущены, кои, может, Софье тоже ведомы.

– В мои дела на промыслы пусть носа не сует. Я ноне, Дымкин, иной стал. Верный слуга престола и отечества.

– Это для Софьи не препона. Хозяйка она теперь своего богатства, а посему есть у нее законное право спросить с меня обо всех неправильностях. Я опекала наследство.

– Аль мало увеличила капитал?

– Про это, Парфен, ты погоди! Помогал мне правду приминать? Калистрат и тот помогал. А какой с вас спрос? Руками можете от всего отмахнуться. А мне придется ответствовать, почему не жила своим умом, почему слушала советников, почему отламывала им от барышей подарки благодарности? Главное, почему сама ленилась думать?

– Дозвольте-с сказать, Олимпиада Модестовна, – вновь попросил Зайцев, протирая стекла очков цветным платком.

– Говори!

– Дозвольте заверить, что у меня в отчетности все в ажуре. Конечно, может вскрыться какая малость ошибок. Но станет ли при таком капитале Софья Тимофеевна к мелочам придираться?

– Кто ее знает, Калистрат. Внучка моя, да только многонько на ней столичной пыли. Беда в том, что думать научились. В отца пошла, а он всякой копейке отчет вел.

– Поживем – увидим, – сказал Дымкин.

– В этом не сомневайся. Увидим и услышим. Главное, не сомневайся, что и тебя она спросит.

– Отвечу. Не таким фигурам отвечал на самые заковыристые вопросы.

– Никак позабыл, что за неправильные ответы бивали не однова.

– Софья со мной драться не станет.

– Словом можно ударить. Больно заносишься, Осип! Иной раз шалеешь от зазнайства. Не должен позабывать, что ноне молодые грамотнее нас да и смелее.

– Смелостью и я не обижен. Аль не знаешь, что перед Дымкиным даже в чинах люди на голос спадают. Я ноне среди здешней крамолы верный глаз царя-батюшки.

– Где же страшная наследница? Поглядеть бы на нее.

– Дома нет. На промыслы да в Миасс уехала.

– Да как же позволила? Сдурела, что ли?

– Она разрешения не спрашивала. Приказала заложить коней, и была такой. Ты никак испугался?

– На промыслах, а особо в Миассе, может, с людьми разговорится. Брехуны найдутся.

– Это пустое несешь. Другое меня заботит: чтобы с Лукой-горбуном не повстречалась.

– Знает его?

– С девчоночьих лет. Сказками его заслушивалась.

– Зря, Модестовна. Горбун – мужик тихий, да и умишком не шибко богат.

– Только с виду тихоня. Ума у него на нас двоих хватит. Сыну моему первый друг и советник был. Мой Тимофей умел людей распознавать. Виновата перед Лукой, что по совету Егоркина его не у дел держала. Егоркин, знаешь, каким подлецом оказался?!

– Зато красивый мужик был.

– Тихо о таком! Вдовица я. Говори да не заговаривайся, на порог укажу. Не тем голоском со мной беседуешь. Помогал ты мне самодурствовать? Запускал лапу в мой карман? Молчишь, око царя-батюшки? Не зря в это звание полез. Молчишь? Теперь, Калистрат, шевели мозгами. Пусть в твоих книгах будет меньше всяких мелочей, кои из твоего бухгалтерского ажура вылезти могут, как перья сквозь наволочку.

– Да разве не понимаю?! Заверяю, не докучайте себя волнением.

– Охота мне верить твоему заверению. За труды хорошо платила, да и сам не зевал уворовывать. Скажу, что жулик, станешь в суде ответ держать. Слову моему поверят.

– Разумею, что Софья Тимофеевна держать меня в доверенных не станет. Обязательно доверит какому-нибудь доке из столицы.

– Этого, Калистрат, не знаю, что ей на ум взбредет. Она хозяйка. Но слово за тебя замолвлю. Это обещаю. Говорила уж, что характером Софья в отца. Он все норовил держать в своих руках.

В комнату вбежала, запыхавшись, в нарядном голубом сарафане Марьяна.

– К столу пожалуйте!

– Управилась наконец?

– Пирог туго доходил.

– Ладно, сейчас распробуем, как он у вас испекся. Пойдем, Осип Парфеныч, да и ты, Калистрат, будь седни гостем.

Олимпиада Модестовна первой вошла в столовую. Там на длинном столе под кружевной скатертью, заставленном закусками и графинами, парил серебряный тульский самовар. Окинув стол взглядом, старуха сказала:

– Садитесь, где охота.

Дымкин сел в кресло. Олимпиада Модестовна, заметив, попросила:

– Ты, Парфеныч, пересядь. В этом кресле Софья сидит. Впрочем, сиди! Все равно ее дома нет, – сама старуха села к самовару.

Зайцев сел на стул в центре. Марьяна внесла на подносе пирог. Поставив поднос на стол, скинула с пирога вышитое полотенце. Довольная видом пирога старуха попросила:

– Мне, девонька, небольшой кус, помягче.

Марьяна вырезала кусок в середине пирога и подала на тарелке хозяйке. Спросила Дымкина:

– Какой велите?

– Режь то место, где больше рыбы. Размером не скупись.

Марьяна, положив большой кусок на тарелку Дымкина, снова вырезала кусок из середины пирога и подала на тарелке Зайцеву.

– Ишь ты! Девка к тебе, Калистрат, с расположением, – смеясь, сказала старуха. – Наливай рюмки, Парфеныч! Пирог с осетриной.

Дымкин налил себе в рюмку водку, только собрался налить в рюмку Зайцева, как в столовую вошла высокая стройная девушка с двумя тугими косами.

– Здравствуйте!

– Софьюшка! Легка на помине. Вот умница, как раз поспела к горячему пирогу.

– Знала, что у бабушки сегодня пирог из осетрины.

– Знакомься. Это Дымкин Осип Парфенович.

Дымкин, привстав, поклонился, рассматривая молодую наследницу сучковских капиталов.

– С превеликим удовольствием лицезрю вас!

– К сожалению, удовольствия вам при первом знакомстве не доставлю.

– Почему же?

– Здравствуйте, Калистрат Демьянович!

– Мое почтение, Софья Тимофеевна!

Дымкин пересел из кресла на стул.

– Напрасно беспокоились!

– Ваше теперь.

– Садись, Софьюшка, – ласково предложила старуха.

Софья села в освободившееся кресло, передвинула к Дымкину графин с водкой.

– Чем же, позвольте узнать, доставите мне неудовольствие?

– Позже об этом поговорим.

– Не томите. Сказывайте разом. Не в натуре моей томиться неведением.

– Если просите, скажу. У ворот стояла белая тройка. Ваша?

– Моя! Поглянулась вам?

– Приказала ее распрячь.

– Как так? Шутите?

– Господин Дымкин, эта моя тройка. Вы у бабушки одолжили лошадей еще осенью, но по ошибке оставили и на зиму. Лошади редкостные, а вы их не берегли.

Дымкин, растерявшись, смотрел на старуху, а та, не поднимая глаз, наливала Софье чай.

– Олимпиада Модестовна! Извольте подтвердить Софье Тимофеевне, что тройку мне подарили.

– Вспомни, Парфеныч, коней одолжила тебе временно. Ты сам надумал, что подарила.

– Бабушка! Это теперь не важно. Лошади Сучковых стоят в наших конюшнях.

– Не посмеете такого сотворить! Не потерплю подобного поношения чести. Прикажете домой пешком шествовать? Найду на вас управу. Жаловаться буду!

– Не будете!

– Как смеете вольничать? Здесь вам не столица! На уральской земле свои писаные и неписаные законы.

– Знаю. Но ведь и вы на уральской земле чужак. Может, ошибаюсь? Могу напомнить, почему перебрались на Урал из Нижнего Новгорода. Там были рыботорговцем.

Дымкин вытер вспотевший от волнения лоб, залпом выпил рюмку водки и не закусил пирогом…

– Закусывайте, господин Дымкин. Сами виноваты, что торопили меня.

Дымкин встал.

– Разрешите откланяться, Олимпиада Модестовна, ежели не можете оградить уважаемых гостей от поношения в своем доме?

– Внучкин теперь дом, Парфеныч.

– Не торопитесь, господин Дымкин, домой вас отвезут на нашей тройке. По вашему положению вам не к лицу ездить на белых конях. Вам надо завести коней иной масти. Марьянушка! – позвала Софья девушку, стоявшую у двери.

– Приказывайте.

– Отрежь мне этот кусочек.

Марьяна выполнила ее просьбу. Дымкин снова сел. Софья взяла из рук бабушки налитую чашку. За столом наступило молчание. Софья ела пирог. На нее насуплено смотрел Дымкин. Зайцев поглядывал на всех.

– Бабушка! Завтра с промыслов приедет Лука Никодимович Пестов.

– Понадобился тебе?

– Назначила его главным доверенным. Что скажите?

– Что скажу? То и скажу. Ты – хозяйка, ты и хозяйствуй. Калистрат тебе более не нужен?

– Господин Зайцев будет его помощником и бухгалтером. Без него мне не найти утопленных концов. Если господин Зайцев не согласен, задерживать не буду.

– Чего молчишь, Калистрат? Ответствуй хозяйке, – сказала старуха.

– Дозвольте служить вам, Софья Тимофеевна?

– Спасибо! Я и Лука надеялись, что не оставите меня без своего опыта. Вкусный пирог, бабушка!

– Может, еще кусочек скушаете? – спросила Марьяна.

– Клади. С удовольствием съем. Проголодалась. А вы, господа? Мне просто неудобно, что одна ем. – Софья улыбнулась девушке и сказала: – Ступай, Марьянушка. – Когда служанка ушла, Софья спросила Дымкина: – Скажите, ваш новый дом тоже бабушка помогла вывести под крышу?

На Софьин вопрос поспешно ответила старуха:

– Одалживала ему деньги на стройку.

– У вас есть расписки на взятые деньги?

– Что ты? С верных людей бумаг не брала. Разве не вольна помочь человеку за оказанные услуги?

– Вольны только из своих денег. Какие деньги бабушка одалживала, господин Зайцев?

Зайцев быстро снял очки, вертя их в руках, ответил:

– Олимпиада Модестовна приказали мне деньги провести по книгам, как израсходованные на обзаведение промыслов.

– Кстати, в ваших книгах неверны цифры добытого золота на приисках Вороньей речки.

– Тут, Софьюшка, не его вина. Цифры у него верные. Постное там золото идет который год. Воронья речка сгорбатила меня заботами. Не ладится там работа.

– Почему?

– Потому, Софья Тимофеевна, в стороне они от присмотра. Хищников развелось видимо-невидимо. Леса с болотами округ. Кроме того, граничит с угодьями господина Новосильцева, – сказал Дымкин.

– Ну и что?

– А то, Софья Тимофеевна, сей дворянин первостепенный самодур. Не позволяет моим старателям работать на них. Боится, что они, пользуясь глушью места, начнут его пески перемывать.

– Что места те трудные я, правда, слышала. Но раньше.

– Кончилось доброе золото. Место, не приведи бог, какое лешачье.

– Но прошлым летом ваши старатели на нем в полную силу работали.

– А толку что?

– Вы о добытом золоте неточные данные сообщили.

– Я свои тысячи прошлым летом в песках зарыл из-за новосильцевских причуд.

– Господин Зайцев! Почему мои угодья на Вороньей речке вдруг стали спорными?

– Точно мне это неизвестно. Но знаю, что на них претендует господин Новосильцев.

– Странно! Завтра же поеду к Новосильцеву. Пора выяснить его претензии.

– Упаси бог, Софьюшка! Нельзя тебе к нему ехать. Тронутый он в уме от ран на японской войне.

– Сама тронутая, потому даже сумасшедших не боюсь. Сколько же золота добыли, господин Дымкин, прошлым летом на Вороньей речке?

– Все в книгах записано.

– О записанном я вас не спрашиваю, а остальное? Назову грубую цифру металла, скрытого от бабушки только за прошлый сезон. Свыше пуда. Где оно?

– Про него лучше у лешего спросите.

– Спрошу. На какой срок, бабушка, сдали Воронью речку господину Дымкину?

– На пять годов. Лонись второй кончился. Аль незаконной мою договоренность признаешь?

– По законной договоренности позволяли себя незаконно обворовывать? А ведь вам была доверена охрана моего наследства.

– Уж не меня ли норовите, сударыня, вором окрестить?

– Мне ясно, что на Вороньей речке золото крали. А кто – вы или Новосильцев, точно пока не знаю.

– Вот что, сударыня! Хватит языком молоть! – резко сказал Дымкин. – Хотя вы и со столичным образованием, шагайте в наших местах с осторожностью. У нас всякое слово в строку. Я купец, за свою честь постоять могу. Лучше живите по-хорошему. Со всеми в добром мире. Правду не ищите, потом лоб расколете, а ее не найдете. С Дымкиным даже в мыслях не ссорьтесь. В этих местах он – сила. Судьбы людские в руках держит. Все люди, кои пески моют, в моем кулаке зажаты. Начнете меня злить, я стукну кулаком и прикажу народу на вашем пути канавы рыть. – Дымкин говорил все громче и громче. – Так вот, имел дело с Модестовной, перед ней и ответ буду держать, а вы для меня, прямо скажу, особа незначительная.

– А что, если, господин Дымкин, сейчас назову вам фамилию, под которой вы жили в Нижнем Новгороде?

От слов Софии Дымкин побледнел.

– На Урале вы только двенадцать лет, но до этого у вас была другая жизнь. Упрятались вы от нее очень хорошо. Теперь я могу вам совет дать, как жить-поживать. Нельзя и вам со мной ссориться. Осержусь, скажу кое-что, да хотя бы фамилию вашу другую, и тогда подвластный вам народ, да и власти другим вас узнают. Поэтому договоримся: грязь вашу шевелить не буду, потому может она нашу фамилию замарать. Живите мирно, не пакостничайте. Если Новосильцев в помехах работе на Вороньей речке окажется невиновным, вы сполна вернете мне присвоенное золото.

– Губа у вас не дура! За дурачка Дымкина признаете? Считаете, что бабке вашей, влюбчивой дуре, задаром помогал? Спросите ее, сколько она размотала ваших денег на обожателей?

– Тихо! – закричала Олимпиада Модестовна, но, сдержав гнев, скромно спросила: – Еще чего скажешь? – Хриплым стал голос старухи. – Аль не обжуливал меня? – Старуха встала, отпихнула ногой мешавший стул, шагнула к Дымкину. Он вскочил на ноги, хотел отойти, но старуха поймала его за рукав. – Стой! Сымай поддевку, сшитую на сучковские деньги. Живо! А то кучеров позову, так и штаны сымут.

Дымкин торопливо снял поддевку. Старуха, выхватив из рук, одним рывком порвала ее пополам по шву и кинула ему обратно.

– Носи теперь на здоровье. И поскрипывай из нашего дома. Коней не дам! Пешком уйдешь. Уходи, а то выкинуть велю.

Дымкин с порванной поддевкой выбежал из столовой. Олимпиада Модестовна, выплеснув в полоскательницу из своего стакана недопитый чай, налила в него из графина водки и выпила большими глотками. Села в свое кресло у самовара. Смотря на внучку, заговорила:

– Правду сказывал. Мотала деньги. Рано вдовела. Сама бы тебе сказала, да упредил, окаянный, по злобе. – Замолчав, долго смотрела на Калистрата, сидевшего с низко опущенной головой. – Калистрат не воровал, Софьюшка. Он только по моим приказам, зажимая доходы, дутые цифры писал. Что скажешь?

– Скажу, бабушка, кто старое помянет, тому глаз вон. Сучковы мы с тобой. Не мне тебя осуждать за прожитую жизнь. Не знаю, как свою проживу. Но чужим не дам себя обворовать. Чего Дымкин говорил, слышала и позабыла. Калистрат тоже позабудет. Для нас ты – Олимпиада Модестовна Сучкова. А дальше видно будет, как жизнь пойдет.

3

Морозно. Поземка путает рваные снежные холстины.

Сугробные снега Златоуста в обводах медных полос закатного солнца.

Гнедая тройка, свернув с зимника на реке Ай, осилив крутой подъем на берег, лихо вбежала в усадьбу Новосильцева через ворота под каменной аркой. Поднимая снежную пыль, пронеслась по аллее березовой рощи, остановилась у крыльца дома с колоннами. Приехавшая Софья Сучкова торопливо поднялась по широким ступеням мраморной лестницы к тяжелой, окованной медью парадной двери и позвонила. Створу двери открыла молодая горничная в кружевном переднике. Увидев перед собой незнакомую гостью, улыбнулась, хотя улыбка не могла скрыть ее удивления.

– Милости просим!

– Барин дома?

– Обязательно дома. Проходите!

Софья вошла в просторный вестибюль, увидела в нем кучу мраморных статуй, видимо, снятых на зиму из парка. Стены увешаны портретами в рамках разных форм и размеров. Горничная, помогая гостье раздеться, с любопытством рассматривала ее модную одежду и решила, что посетительница в Златоусте – человек новый. Из глубины дома доносилась музыка.

– Сюда прошу последовать.

Горничная распахнула перед Софьей белую дверь с украшениями из позолоченных деревянных узоров в просторный сумрачный покой. Легкой походкой девушка по ковровой дорожке шла впереди Софьи и распахнула вторую дверь в зеркальную комнату.

– Прошу обождать. Как прикажете доложить?

– Софья Тимофеевна Сучкова.

– Поняла.

Поклонившись, горничная ушла. Софья, осматривая комнату, заметила в ней три двери. Венецианские окна с цветными стеклами выходили в парк. Мебель стояла в белых чехлах. Стены в сплошных зеркалах, в них среди всех отражений Софья увидела и свое.

Холодная торжественность в комнате. На столиках с грациозно выгнутыми резными ножками расставлены фигуры Каслинского художественного литья. В низких продолговатых шкафчиках со стеклянными створками множество фарфоровых статуэток. Рассматривая их, Софья вслушалась в мелодию музыки и легко узнала в ней вальс Глинки. Подойдя к центральной двери, Софья поняла, что именно за ней и звучал рояль. Софья осторожно приоткрыла дверь, увидела спину игравшего мужчины. Около его ног лежала овчарка. Софья снова прикрыла дверь, она слегка скрипнула, а следом, заглушая музыку, раздался громкий лай собаки. Музыка прекратилась, Софья услышала шаги. В раскрывшуюся дверь вбежала овчарка, и появился мужчина с черной повязкой на глазу. Софья стояла около кресла. Овчарка шла к ней и остановилась после слов хозяина:

– На место, Старатель! – Овчарка, зевнув, покорно легла. Мужчина, поклонившись Софье, спросил: – С кем имею честь?

– Сучкова Софья.

Хозяин, приоткрыв дверь, позвал:

– Закир!

На зов появился Закир в бархатной тюбетейке и нахмуренно посмотрел на гостью.

– Почему не сказал, что у нас гостья? – спросил хозяин.

– Барин играл. Нельзя мешать. Потому мы молчал, – ответил Закир.

– Ступай! – Новосильцев улыбнулся и жестом пригласил гостью войти в открытую дверь. – Прошу!

Софья очутилась в синей гостиной. В ней раскрытый рояль. В камине бойкий огонь.

– Прошу извинить, что вам неожиданно пришлось столкнуться со странностями моего домашнего обихода. У Закира привычка не беспокоить меня, когда я играю. Садитесь. Если замерзли, то ближе к огню.

– Рада с вами познакомиться, Вадим Николаевич.

– Взаимно. Вы молодая наследница из Сатки. Рад видеть вас у себя. Давно приехали?

– Уже восьмой день в родных местах.

– И надолго?

– Навсегда.

– Как же Петербург?

– Что Петербург? Жила в нем, пока училась. Мое место здесь. Коренная уралка.

– Признаться, удивлен.

– Тоже удивилась, когда узнала от бабушки, что вы сменили столицу на нашу уральскую глушь.

– На сказочную глушь, Софья Тимофеевна. Как здравствует Олимпиада Модестовна? Меня всегда восхищает ее облик русской женщины. Таких теперь уже мало. Прошу ей кланяться. Позвольте узнать, чем обязан вашему визиту?

– Приехала к вам по важному делу.

– Вновь удивлен. Не успели обглядеться в родных местах и уже завели важные дела.

Софья встала на ноги и прошлась по комнате. Ее волнение не мог не заметить Новосильцев.

– Просто не знаю, как спросить вас.

– Спрашивайте, как ляжет на душу.

– Скажите, Вадим Николаевич, каковы ваши претензии к моим промыслам на Вороньей речке?

– Ваш вопрос не совсем понятен.

– Почему не позволяете моим старателям мыть на делянках золото?

– Кто вам сказал об этом?

– Бабушка.

– Она сказать вам этого не могла. Но если все же сказала, то меня перед ней оболгал известный мне мерзавец купеческого сословия.

– Дымкин?

– Вы его тоже успели узнать.

– Даже живя в Петербурге, о многом знала, что творилось на сучковских промыслах.

– Похвально. Готовились быть настоящей хозяйкой. Собирались наживать, а не разматывать отцовское наследство. Ну что ж, поведение Дымкина понятно. Прикрываясь моей спиной, обкрадывал Олимпиаду Модестовну. Он ваш арендатор промыслов на Волчьей речке. Вы знаете те места?

– Нет.

– Глухие места. Кстати, подходят вплотную к моим лесным угодьям. Мои люди не раз ловили молодчиков Дымкина за кражей леса. Раз даже сам застал его и отхлестал стеком. Черная лошадка этот Дымкин. Всегда поражался, как ваша бабушка, довольно деловая женщина, имела дела с явным негодяем. Он последнее время здесь наглеет. Имейте в виду, что при желании купчик может доставить неприятности.

– Вряд ли. Рада, что у вас нет ко мне никаких претензий.

– Кроме одной – чтобы выпили со мной чаю.

– Благодарю, но не могу.

– Торопитесь домой?

– Должна заехать в Златоусте к госпоже Вечерек.

– И Надежду Степановну знаете?

– Нет. В Петербурге меня просили навестить ее старые знакомые.

– Она прекрасный человек. Умница. Я бываю у них. Сейчас у нее живет младшая сестра – Ольга Койранская – талантливая художница. Люблю бывать в их доме. Все здравомыслящие Златоуста группируются около этой семьи. Сам Вечерек – очень колоритная фигура. Его внешность всегда заставляет меня вспоминать толстовского Пьера Безухова. Так, может, все ж согреемся чаем?

– В другой раз. Прошу вас к нам пожаловать.

– С удовольствием. Вы не обидитесь, если дам вам совет?

– Прошу.

– Совет чисто деловой. На ваших промыслах есть удивительный старичок – Лука Пестов.

– Моя детская любовь. Удивительные сказки знает. И все про старинных людей Урала.

– Так вот, Лука Пестов – мудрый знаток уральского золота. Советую вам отдать промыслы в его руки. Верьте мне, не только я, но даже Владимир Воронов не пренебрегает советами деда Луки.

– Лука будет моим главным доверенным.

– Да вы просто удивительная!

Софья заметила, что Новосильцев рассматривает ее.

– Что вам не нравится во мне?

– Наоборот, все нравится. Молодость, смелость, разумность. Увидев вас, окончательно готов поверить, что в Сатке живут только красавицы. Недаром Емельян Пугачев одну из них украл. Слышали такое предание?

– Конечно, слышала! Бабушка его очень хорошо рассказывает. Вот вы, Вадим Николаевич, совсем не таким оказались, каким вас описывали. Ехала к вам, а сама думала, как вы меня примете.

– Не сомневаюсь, какой вам портретец нарисовали. Обязательно говорили, что у меня не все дома. Но уверяю, рассудок у меня в порядке. Глаза, правда, нет. И хромаю… И еще злым бываю, когда приходится иметь дело с негодяями и дураками. Так что прошу жаловать, какой есть. К вам обязательно приеду. Потому иной раз бывает скучно. Спасаюсь от скуки роялем. У вас есть дома инструмент?

– Пианино.

– Играете?

– Чижика.

– Это тоже неплохо.

– Люблю петь.

– Это просто хорошо. Сам иногда пою под гитару. Пение под гитару – все, что сохранилось от пребывания в гвардии.

– Надеюсь, не будете строго осуждать за внезапное вторжение. Мне хотелось узнать правду.

– Похвальное желание. Всегда буду рад видеть вас по делам и без таковых. Я провожу вас.

Закир и горничная были удивлены особым вниманием барина к гостье. Он проводил ее даже на крыльцо. Вернувшись, сказал Закиру:

– Не ожидал от тебя, что такую девушку заставишь ожидать в нежилой зеркальной гостиной. Осрамил меня. Там даже мебель в чехлах.

– Кто такой барышня?

– Сучкова. Внучка Олимпиады Модестовны.

– Старуха знаю. Сатка живет. Сердитый старуха. Сучкова – богатый женщина. Барышня тоже богатый. Но все равно, когда играешь, никому мешать не позволяем. Любим музыка. Потому плачем за нее…

4

Надежду Степановну Вечерек, жену инженера Златоустовского горнозаводского округа, визит Софии Сучковой искренне обрадовал. Она засыпала гостью вопросами о новостях петербургской жизни. Софья охотно рассказывала обо всем, но из предосторожности обходила тему революционных событий.

Напоив гостью чаем, хозяйка пригласила ее пройти в свою личную гостиную.

– Надеюсь, простите меня, что с первого раза принимаю вас слишком по-домашнему. Зимой огромный дом теплом не балует. Зимами живем в этой более теплой половине. Древний дом целиком отапливать совершенно немыслимо. Топим только, когда званые гости. Здесь у меня тесно, но зато уютно. Больше всего люблю около себя уют. Жаль, что Кости нет дома. Говорю о муже. Уехал на несколько дней в Екатеринбург.

– Господин Новосильцев сказал, что у вас живет сестра.

– Живет, а что толку? Почти не вижу ее. Позавчера опять укатила на озеро Тургояк к Анне Петровне Кустовой. Знакомы с ней?

– Давно.

– Оригинальная женщина. Защитница женских судеб на золотых промыслах. Только у нее такое странное прозвище – Волчица. Хотя добрейшей души человек.

Хозяйка сидела на диване, откинувшись к его мягкой спинке, в полосе света лампы. Софья не спускала глаз с ее лица. Нервное, бледное лицо. Оно не настолько красиво, чтобы поражать, но в нем было нечто другое, что приковывало внимание. И, конечно, вся сила его обаяния была во взгляде добрых, но усталых глаз.

Весь облик Надежды Степановны еще хранил молодость, хотя от глаз к вискам уже тянулись лучики морщинок. Она следила за своей наружностью. Все, начиная от прически, было в ней элегантно и просто. Такой она была ежедневно, а не только для гостей.

– У нас здесь чудесно, Софья Тимофеевна, летом. Дом стоит в запущенном парке. Вернее, это не парк, а просто часть лесного массива у подножья Уренги. В нем масса зайчишек, белок и даже лисиц-огневок. Мне здесь хорошо. Живу тихо. Много читаю, окружена интересными друзьями. Главная цель жизни – дети. У меня их двое: сын и дочь. Мальчику – четыре, а девочке пошел третий годик. Впрочем, о себе довольно. Расскажите, что собираетесь делать в Сатке? Наверное, побудете в родительском доме и снова в Петербург? Он ведь привораживает! Помню, как мне было тяжело первые годы на Урале без его гранитного великолепия.

– Давно, Надежда Степановна, уехали из столицы?

– Сразу, как кончила гимназию. Отец принял управление Лысьвенским округом. Он инженер. Я сначала учительствовала в Уфе. Итак, сколько же погостите на Урале?

– Приехала сюда жить.

– Неужели? Вам будет трудно. Здесь все совсем не так, к чему привыкли в Петербурге.

– Что вы! Я же совсем здешняя.

– Мне было трудно. Кстати, замуж я вышла в Сатке. Хорошо знаю вашу бабушку. Вы навестили меня по ее совету?

– Навестила, чтобы передать привет от Миноги.

Надежда Степановна нервно пошевелила плечами, встала, глядя на Софью, спросила удивленно:

– Неужели она в Питере?

– Теперь за границей, но совсем недавно была на берегах Невы. Это ее родной город. Узнав, что буду в этих краях, просила меня вас разыскать, сказать, что вы хранитесь в ее памяти.

Надежда Степановна ходила по комнате, не стараясь скрыть охватившее ее волнение. На нее нахлынули воспоминания. Она тихо говорила, будто совсем не с гостьей, а сама с собой:

– Надежда Константиновна, Надюша Крупская. Вдохновенная, порывистая, мужественная, настойчивая. Вот и сейчас стоит перед глазами. У нее таки особенные глаза. Действительно какие-то особенные, умеющие быть добрыми, ласковыми, беспощадно суровыми, подчиненные мужеству и разуму. Когда же вы с ней встречались?

– Весной прошлого года. Знаете о тогдашних событиях в столице?

– Конечно! Мужа ее тоже знали?

– Нет. О Владимире Ильиче знаю с ее слов и по его печатным трудам. Нелегальным, конечно. После того как он переехал из Петербурга в Финляндию, Надежда Константиновна, заметая следы от охранки, несколько раз ночевала в семье, в которой я жила.

– Подумать только! Все так необычно и удивительно. Вы появились и заставили меня встретиться с молодостью.

– Вы встречались с Надеждой Константиновной в Уфе, когда она была там последний год ссылки?

– Да, да, все это было в Уфе и только всего семь лет тому назад.

– Вспоминая о вас, Надежда Константиновна отзывалась, как о способной подпольщице.

– Увы! Все изменилось. Тогда я была беззаветно предана ей и подпольной работе. Готова была следовать за Надюшей по революционному пути. И, конечно, стала бы марксисткой. Но как видите – не стала.

– Почему?

– Причин много. Горела идеей революции, пока чувствовала около себя дыхание Надюши Крупской. Как я любила ее слушать! До сих пор помню вечера, когда бывали у старой народоволки Четверговой. Возле Надюши я верила в свое революционное будущее. Но проводив ее из Уфы, столкнулась с разнобоем революционных течений. Пустые споры уфимских ссыльных меня сначала озадачили. Все по-разному мыслили о свершении революции. Потом читала «Искру». Идея Ленина о создании единой марксистской партии нового типа, о непримиримости классовой борьбы. Уверенность Ленина, что революция должна быть осуществлена рабочим классом, меня напугала. Вернее, ленинская теория меня ошеломила. Софья Тимофеевна! Я – дворянка. Мне стало ясно, что моему классу места в революции не будет.