Текст книги "Связанный гнев"

– Со слов сына представляла вас совсем иной. Видимо, к этому обязывало ваше звание золотопромышленницы. Думала, вы дородная. Впрочем, глупости, теперь совсем не важно, какой вы были в моем воображении. Ваш подлинный облик меня приятно удивил. Сын был совершенно прав, восхищаясь вами. Жаль, что Марина не увидела вас. Имела бы понятие, какие на Урале бывают золотопромышленницы, даже из купеческого звания. Надеюсь, не обидитесь на меня за упоминание о вашем купеческом происхождении.

Мария Владиславовна встала, подошла к открытому окну.

– Наша усадьба вам нравится?

– Очень. Особенно парк.

– Представьте, даже не предполагала, что Златоуст расположен в такой очаровательной местности. Здесь красива дикая природа. А здешние закаты меня буквально очаровали. Решила, Софи, немножко пожить около сына. Безумно люблю своего упрямца. Вылитый отец по характеру, но я очень несчастная мать, Софи. Несчастна от того, что Вадим так непонятно, странно лишил себя Петербурга, светского общества, где его так любили, а главное, блестящей карьеры гвардейца. Его отец оставил ему крепкие связи в сановном мире. А все эта проклятая война с японцами. Она лишила его глаза, покалечив лицо, обрекла на придуманную им самим глупую жизнь отшельника. Конечно, он страдает, но слишком горд, чтобы в этом сознаваться. Мне кажется, жизнь в уральских горах его тяготит, и счастье, что он может скрадывать свое пустое существование музыкой.

– Мне кажется, говоря так, вы не правы. Вадим Николаевич доволен жизнью на Урале.

– Неужели говорите правду? А что, если просто играет на людях роль счастливца, чтобы скрыть свое тяготящее добровольное отчуждение от прошлой жизни?

– Нет! Вадим Николаевич слишком правдив и искренен, чтобы прикидываться и играть какую-то роль.

– Вы его так мало знаете.

– Семь месяцев. Уверена, что ему хорошо на Урале. Здесь у него много преданных друзей, таких, как он сам, правдивых и искренних.

– У него и в Петербурге были друзья. Он умеет располагать к себе. Кстати, здешняя семья Вечерек мне понравилась.

– А его друг, доктор Пургин?

– Кажется, тоже из-за собственного упрямства порвал со столицей и так же, как Вадим, оставил в ней тоскующую мать ради модного желания ходить в народ, не сознавая, что народу совершенно не нужно это ходячее милосердие. Народ хочет совсем другое, и какое счастье, что пока бессилен осуществить свое желание.

– Доктор Пургин в наших краях – живая легенда. Ему можно только завидовать, что заслужил такую людскую любовь и благодарность за творимое им добро.

– Ваш край отнял у меня сына. Повинны в этом его друзья и вы тоже среди них.

– В чем моя вина?

Мария Владиславовна пошла к Софье, подойдя к ней, улыбнувшись, сказала:

– Простите меня! Поймите, что без Вадима мне скучно в Петербурге. Он нужен мне.

– Почему бы вам не жить здесь?

– Это невозможно. У меня привычка к столице. В ней все, что окружало мою жизнь с детских лет. С этим трудно расстаться. Но главное, у меня нет уверенности, что нужна здесь Вадиму.

– Вадим Николаевич тоже тоскует по вас. Вы всегда у него в памяти. Мы, его друзья, знаем о его любви к вам.

– Вы мне нравитесь, Софи! Вы так естественны и во всем уверены и, конечно, уверены даже в своей невиновности передо мной.

Софья после сказанного Марией Владиславовной встала.

– Не пугайтесь! Не забывайте, что я мать и знаю своего сына.

В коридоре раздался лай Старателя. Собака влетела в гостиную, радостно завиляв хвостом, обнюхивала туфли и платье Софьи.

Софья услышала голос вошедшего Новосильцева.

– Как вы обрадовали меня, Софья Тимофеевна, своим приездом. С мамой познакомились? Надеюсь, светской чопорностью она вас не напугала? Здоровы?

– Проводил, Вадим? – спросила Мария Владиславовна. – В каком настроении была Марина?

– В своем обычном. Расстались, обещав друг другу писать, совершенно не веря в это обещание.

– Софи, извините меня. Я пройду в парк. В это время всегда гуляю. Вы у нас до вечера?

– До завтрашнего утра! – ответил за Софью Новосильцев.

– Разреши взять с собой Старателя.

– Пожалуйста.

Мария Владиславовна, позвав собаку, в ее сопровождении ушла из гостиной.

– Соня, дорогая! – Новосильцев несколько раз поцеловал руки Софьи. – Вы чем-то встревожены?

– Просто немного устала с дороги. Ехала Волчьим логом.

– По самой ужасной дороге.

– Хотелось поскорей увидеть вас.

– Я очень виноват перед вами, что не известил о приезде матери. Она приехала внезапно, без предупреждения и, вдобавок, не одна. Завтра собирался привезти маму на Дарованный.

– Я волновалась. Думала…

– Вы же обещали не думать, а спрашивать. Что волновало вас?

– Ваше непонятное отсутствие.

– Приезд Марины меня так обозлил, что наговорил матери грубости. Но все это, слава богу, минуло. Обещаю вас больше ничем не волновать. А теперь пойдемте в парк. Мне хочется, чтобы мама понравилась вам.

Глава XVI

1

Август был на исходе, когда обычная трудовая жизнь на приисках Южного Урала была ошеломлена необычным известием.

На Головном прииске золотопромышленника Лукьяна Гришина при внезапном обыске жандармерией были обнаружены революционные листовки в конторе прииска, в закрытых на замки шкафах среди хозяйских документов.

Необычность происшествия заключалась в том, что листовки на этот раз были обнаружены не у рабочих, а в шкафах, ключи от которых были на руках у сыновей владельца.

Крамольный прииск немедленно взят под охрану конной полиции. Работы на нем остановлены. Все рабочие обоего пола объявлены под подозрением и следствием. Начались повальные обыски и естественная в таких случаях расправа ретивого следователя при допросах.

Происшествие чрезвычайное по преступности, в котором замешан сам Гришин, став гласностью, поселило страх в среде владельцев золотой промышленности. Однако их взаимное деловое недоверие друг к другу усугубляло сложность обстановки, плодило тревожные слухи. Многих лишил сна слух, что при настоящем твердом управлении страной господином Столыпиным подобное происшествие давало правительству возможность на право изъятия от владельца промыслов и передачу их казне. Все верили слуху, что за нахождение запрещенной литературы в конторе прииска ответственность непременно понесет владелец, а это сулило ему Сибирь, а то и конфискацию всего имущества. Но владельцы больше всего верили, что предмет листовок сделан руками рабочих из мести к хозяину, так как именно на гришинских богатых золотом промыслах были самые примитивные и тяжелые условия для труда.

По настоянию Олимпиады Модестовны Софья Сучкова повидалась с Новосильцевым и Владимиром Вороновым. Вернувшись успокоенная, все же вызвала Луку Пестова, в беседе с ним приказала доверенному не отлучаться, заменить замки на всех шкафах в конторах всех приисков, следить за поведением Рязанова, поставить в известность Бородкина, что купец может отлучаться по своим торговым делам только с ее разрешения, предварительно указав, куда намеревается ехать.

Слухи множились с каждым днем. Перепуганные владельцы сами производили обыски в конторах и в рабочих бараках, нанимали специальных ночных сторожей, чтобы оградить промыслы от захода старателей-хищников. Однако, несмотря на все хозяйские строгости по охране границ промыслов, с них начало уплывать вымытое золото, попадая в руки ловких скупщиков.

На десятый день после обыска Гришина такой же внезапный обыск был произведен на прииске Петра Кустова, мужа Волчицы, но без ожидаемого для жандармерии результата…

2

Лукьян Лукьянович Гришин, владея в Сатке двумя домами, предпочитал жить на заимке по дороге к Златоусту на берегу реки Сатки. Был он многосемейным. Рано схоронил жену. Дочерей выгодно для себя повыдавал замуж. Сыновей также поженив, жил, посвящая свой досуг столярному делу, и слыл за искусного резчика по дереву. Крутой по характеру, не мягчил его и после шестого десятка жизни. Временами по только ему известным причинам накатывала на него «лихая стезя». Тогда в саткинском доме созывал к себе именитых купцов, неделями поил и кормил их, сам запивая горькую. Подобная «стезя» посетила его совсем недавно, когда он познакомился через Дымкина с Небольсиным, веселя свою пьяную душу пением цыганки Клеопатры, одарив ее бриллиантовой брошью, стоившею не одну тысячу.

Лукьян Лукьянович богат. По размерам своих промыслов стоял далеко впереди Сучковых. Делами правил по своему наитию руками трех сыновей, которых держал в ежовых рукавицах.

Весть о происшествии на прииске застала Гришина на заимке, когда в самом благодушном настроении он мастерил резную мебель в приданое любимой внучке. Испуганный визитом жандарма, поехал на прииск, убедившись в найденных листовках, дал подписку о невыезде, посетил все свои промыслы, до полусмерти избив сыновей. Вернувшись в Сатку, отслужив молебен своему святителю, уехав на заимку, отдал себя во власть «лихой стези».

Род Гришиных на Южном Урале с давних лет. Прадед, крепостной мастер по красному дереву, был завезен на Урал в годы, когда в Невьянске был жив Акинфий Демидов. Прадед был отпущен на волю барином-заводчиком после того, как спас его, вытащив из проруби в пруду, в которой его хотели утопить взбунтовавшиеся рудокопы с медного рудника. Отпущенный на волю, пользуясь доверием барина, стал смотрителем, приучая себя к угнетению рабочего люда.

Самую худую память о роде Гришиных в народе оставил дед Кронид. Разбогатев на золоте и медной руде в одно время с Расторгуевым и Зотовым, он заслужил ненависть крепостного люда и ушел в могилу с прозвищем Кронид-Живоглот. Отец, по прозвищу Лукьян Грабастый, славился скупостью, болел падучей, умножив богатство, рано умер, оставив наследником Лукьяна Лукьяновича, когда тому шел тридцатый год…

3

Ветреной ночью на подходе одиннадцатого часа Дымкин верхом ехал в усадьбу Гришина. Миновав сосновый бор, увидел в темноте огонек в окошке сторожки возле ворот заимки. Подъехав к сторожке, постучал в окошко черенком плетки. Из сторожки вышел с фонарем в руках караульный, разглядев седока, кланяясь, торопливо закидал слова:

– Милости просим, Осип Парфеныч, милости просим!

– Хозяин, поди, спит?

– Какой сон! Кою ночь бессонничает.

– Пьет?

– Слава богу, видать, малость притомился. Отходит от зелья. Потому вчерась с утра приказал привезти из Кусы Алену-сказочницу. Седни весь день чай пьет да сказки слушает.

– Проведи в дом.

– Милости просим! – Караульный распахнул калитку.

Дымкин, спешившись, завел коня во двор, спросил:

– Чего псы молчат?

– Нету их. В Сатку по приказу хозяина угнали. Мешала ему песья брехня.

Идя впереди и светя фонарем, караульный провел Дымкина по крытому двору, выстланному плахами, к крыльцу. Поднявшись по ступенькам, они зашли в просторные сени, по стенам увешанные связками веников и заставленные ларями. Из сеней вошли в горницу, из нее вышли в коридор, устланный коврами, и, наконец, караульный остановился у одной двери, прислушавшись, утвердительно пояснил:

– Тута! Теперча ступай один.

– Челядь где?

– На ночь уходит из дому во флигель за пасекой. Пошел я.

Караульный ушел, оставив Дымкина в темноте коридора.

Постояв, прислушиваясь к доносившемуся из-за двери женскому говору, Дымкин открыл дверь.

В просторной комнате полумрак. На столе в подсвечнике горела свеча, украшая стены расплывчатыми тенями. У стола с самоваром сидела в кресле седая старуха в черном сарафане, закрыв глаза, вполголоса рассказывала. Напротив нее в таком же кресле, только с подушкой, утопив в ней спину, в малиновом бархатном халате, накинутом на плечи поверх исподнего белья, сидел тучный Лукьян Лукьянович Гришин и спал с приоткрытым ртом.

Старуха, уловив шорох, открыла глаза, а разглядев в полумраке пришедшего Дымкина, торопливо перекрестилась и встала на ноги. Дымкин, приложив палец к губам, подошел к столу, жестом приказал старухе уйти. Она с поклонами запятилась к двери, запнувшись за ковер, упала на колени, но, проворно встав, вышла.

Дымкин оглядел убранство горницы. На заимке он первый раз. Стены обиты синим бархатом, вдоль них лавки, накрытые коврами. Голландская круглая печь в цветастых изразцах. Подле нее широкая деревянная кровать под балдахином, украшенным затейливой резьбой по дереву. Взяв в руку со стола свечу, Дымкин, подойдя к креслу, осветил хозяина. Лицо у Гришина опухшее и багровое. Холеная борода, его гордость, завязана под подбородком тугим узлом. Голова замотана полотенцем с красной каймой. Под глазами мешки с синими жгутиками жилок.

Дымкин, оглядев Гришина, покачав головой, поставил свечу на стол. Гришин, засопев, закашлялся, а когда кашель стих, не открывая глаз, выкрикнул:

– Чего молчишь, Алена! Сказывай, куда леший царевну завел. Алена! Не сплю я!

– Здравствуйте, Лукьян Лукьянович.

Гришин испуганно открыл глаза, но, разглядев стоявшего перед ним гостя, обрадованно всплеснул руками.

– Парфеныч! Голубчик! Значит, не кинул меня в великой беде? Очам поверить боюсь, видя тебя. Когда объявился-то? Гляди на меня, несчастного, поруганного судьбой, прогневившего Господа.

– Не причитай! Не гришинское занятие. Вовсе ты не несчастный, а вроде вовсе счастливец.

– Чего говоришь, Парфеныч? Видать, не ведаешь, чего со мной революционные кромешники сотворили. Где же ты был, Парфеныч, когда беда на Гришина накатила? Посылал тебя искать во все концы края. Не сыскали. А ведь ты, кажись, не спиной ко мне стоял.

– Не было меня в родных краях.

– Пошто не было-то?

– В Екатеринбург гонял.

– Ждал тебя который день. Совет нужен. Не могу единолично осознать лихой беды…

– Вот и стою перед тобой с доброй вестью.

– Про какую весть говоришь? Понять не могу. Все в башке кругом. Так заливал с горя, что чертей на кровати ловил.

Гришин встал на ноги, скинув с плеч халат, сорвал с головы полотенце. Тяжелый, мясистый, огромный, с трудом передвигая босые ноги, забродил по горнице, поглаживая себя по животу. Подойдя к столу, пощупал руками бока самовара и, убедившись, что он холодный, отвернув кран, взял самовар в руки, подняв над головой, и жадно пил бежавшую воду, облив грудь, поставил самовар на стол, не завернув крана. Вода лилась на стол. Дымкин завернул кран.

– Парфеныч, горит во мне нутряной огонь, будто угли каленые в брюхо наклали.

– Который день заливаешь?

– Неделю пил. Со вчерашнего утра опохмеляюсь. Алена где?

– Услал старуху. Сядь, Лукьян Лукьянович.

– На ногах мне не так муторно.

– Поговорить надо. Как думаешь, поймешь, о чем скажу?

– Говори! Чать, я ум от вина не растерял. Только страдание душевное его малость примяло. Говори! Осознаю! Может, сказанное не добьет меня до смерти?

Дымкин засунув руки в карманы, прошелся по горнице.

– Слушай со вниманием. Потому любое мое слово в этом разговоре с хорошим весом.

Гришин стоял, прислонившись к печке, беззвучно шевеля губами.

– В Екатеринбург подался я в тот же день, как фараоны на твоем прииске объявились и бумажки запретные нашли. Я разом понял, чего с тобой сотворили завистники руками приискового сброда со злобою к царской власти. Ведь как ловко надумали тебя подвести под мерку революционного крамольника, предав позору весь род. Кинувшись в Екатеринбург за спасением для тебя, слава богу, застал там господина Небольсина и все ему изложил. Небольсин, помня тебя, близко к сердцу принял твою беду, связался со столицей, а на четвертый день получил оттуда для тебя спасение.

– Да неужли правду говоришь?

– Истинную! Внял просьбе Небольсина родственник государя императора и взял тебя под защиту.

Лукьян Лукьянович, крестясь и всплескивая руками, отойдя от печки, сел в кресло, как бы все еще не веря в услышанное, мигая, смотрел на гостя.

– Промыслы твои будут теперь под надежной государственной, но сугубо негласной опекой. Сознаешь? Вот каким дружком для тебя Дымкин высветлил.

– Как надлежит мне отдарить благодетеля?

– Да просто принять его в компаньоны, на равных с собой началах.

– Компаньоном?

– Именно. Ради спасения чести перед престолом, дабы не лишиться всего, придется половину чистой прибыли отдавать благодетелю.

– И на вывеске обозначить его компанейство?

– Да зачем! Его интерес только в прибыли, и то интерес сугубо секретный.

– Да кто он такой?

– Не знаю. Понимай, родственник государя. Доверенным его будет Небольсин, а я его глазом возле тебя.

– Да неужли миновала беда?

– Начисто. И понимай, что в нашей власти создавать сумму чистой прибыли. Мы-то ведь сговоримся?

– И подозрение с меня снимут?

– Как только оформим с тобой в Екатеринбурге согласие на компанейство благодетеля. Трезвей. Обрети христианский облик, а то глядеть на тебя эдакого неприятно. Бороду узлом завязал, а ведь она у тебя, как у святителя.

– Только бы до царя не дошла весть о несчастьи со мной. Может, сохранит меня Господь. Как думаешь?

– Да уж сохранил…

4

Осип Дымкин, окрыленный успехом в гришинском деле, в ожидании окончательного вытрезвления Лукьяна Лукьяновича на следующий день побывал на своих промыслах, решил заехать на прииск Петра Кустова, завести с ним знакомство, выразить сочувствие после обыска, к счастью владельца, не установившего наличия революционной крамолы.

День стоял погожий. Несмотря на яркое солнце, уже чувствовалась августовская прохлада. Лесная дорога петляла среди густых зарослей вереска возле подола горного отрога. Среди скал бежали говорливые речки с гулким настилом перекинутых через них мостиков. Настроение у Дымкина благодушное, доволен, что охваченный страхом перед наказанием за найденную запрещенную литературу Гришин совершенно неожиданно легко согласился на компаньонство неизвестного ему царского родственника. И как не быть Дымкину довольным. Согласие Гришина давало возможность, пользуясь его доверием, уже вместе с ним надувать в прибылях Небольсина как представителя гришинского компаньона.

Направляясь к Петру Кустову, Дымкин, естественно, сожалел, что произведенный у него обыск не принес жандармам желанного. Сожаления Дымкина имели солидное основание. Ему хорошо известно, что принадлежащие теперь новому неопытному владельцу бывшие прохоровские золотоносные месторождения слыли как значительные по содержанию в них драгоценного металла.

Кучер осадил тройку у крыльца приисковой конторы. Выйдя из экипажа, Дымкин вошел в контору. В просторном помещении пахло мышами и пылью. В стекла трех окон, жужжа, бились залетевшие осы. Обставлена контора, как все промысловые помещения, простой, но добротной мебелью из столов, конторок, табуреток и шкафов с навешанными на их дверки тяжелыми замками. За одним из столов сидел молодой парень в бархатном жилете поверх синей рубахи с расстегнутым воротом и щелкал на счетах.

– Мне бы хозяина повидать, – обратился Дымкин к парню.

Парень, не отрываясь от работы, вместо ответа сам спросил:

– Кто будешь? Хозяин пошто понадобился?

– Дымкин я.

– Дымкин? – безразлично переспросил парень. Произнесенная фамилия не произвела на него впечатления, но он, все же взглянув на пришельца, заговорил:

– Дымкин, говоришь? Не знаю тебя. Время-то после обеда, потому, надо полагать, хозяин отдыхает.

– В каком месте?

– У себя в дому. В новом, срубленном в два этажа. С крыльца его хорошо видать. Ежели пойдешь, спросишь в нем хозяйку, а то еще кого. У них служанка водится.

– Уверен, что дома сейчас?

– Кажись, дома.

Удержавшись, чтобы не обругать парня за его «кажись», Дымкин вышел из конторы и, действительно увидев с ее крыльца сруб нового дома, пошел к нему пешком, велев кучеру ожидать у конторы.

На веранде с резными перилами, выкрашенными в голубой цвет, девушка в пестром ситцевом платье заканчивала уборку посуды со стола после обеда. Дымкин, войдя на веранду, не обратив внимания на сидевшего к нему спиной плетеном кресле мужчину, спросил девушку:

– Господин Кустов дома?

– Дома! – ответила девушка.

Сидевший в кресле мужчина встал и представился:

– Я Кустов. С кем удостоен чести?

– Дымкин тревожит вас. Осип Парфеныч. Надеюсь, слыхали?

– Слышал.

Дымкин пожал протянутую Кустовым руку.

– Осмелился засвидетельствовать почтение, посчитал долгом свести с вами знакомство, крайне необходимое для нашего единства в замысловатое по всяким происшествиям время.

– Присаживайтесь. Мы с вами соседи по промыслам.

Дымкин уверенно сел на стул около стола, заложив ногу на ногу.

– Близкие, можно сказать. Вот навестил своих и решил не упустить случая побывать у вас. Работается как?

– Привыкаю. Занятие для меня довольно мудреное по новизне.

– Да! Золотое дело с хитрецой. В нем залог успеха кроется в умении хозяина заручиться доверием и уважением старателей. А они, должен сказать, упаси господи, какой подлый народишко. Особливо после пятого года, задурив башки помыслом о свободе. Слыхали, какую беду Лукьян Лукьяновичу сотворили?

– Слышал. У меня тоже был обыск.

– Не может быть. Когда? – удивленно, изобразив на лице изумление, спросил Дымкин.

– Несколько дней назад.

– Представьте, ничего про него не слыхал. Да и понятно. После гришинского дела столько слухов распущено, что не знаешь, чему верить. Кроме того, не скрою, сам от гришинского дела был в растерянности, потому у каждого из нас в приисковом народишке водятся обуреваемые недовольством недоброжелатели. Но, слава богу, успокоился, узнав истинную причину происшествия.

– Не секрет?

– Да какой секрет может быть между нами? Потому и заехал к вам, чтобы предупредить, что запретные бумажки Гришину подсунули в шкафы его же рабочие. Двух главарей уже арестовали, вчера вечером. Вот ведь как, Петр Терентьевич, жить приходится. Любой хозяин какому-нибудь негоднику на промыслах сытую жизнь в руки сует, а он по затаенной злобе к нему вместо благодарности сует преступные бумажки, обряжая благодетеля в государственные преступники.

– Но каким образом прокламации могли оказаться в запертых шкафах?

– Петр Терентьевич, да разве трудно к нашим замкам ключи побрать?

– Но, по слухам, контора господина Гришина была под хорошей охраной.

– Охранители кто? Разве они не из того же приискового сброда без роду и племени? Нынче вот столечко никому нельзя доверять. Я-то ведь знаю. Для вас на промыслах все в диковинку, потому являетесь человеком малоопытным в золотой промышленности. Посему будьте всегда начеку с рабочими. За шкалик, ко времени поднесенный, могут вас продать и только сплюнуть. По всем этим причинам навестил вас, чтобы был у вас опытный человек, у которого всегда можно спросить тот или иной совет. Время, Петр Терентьевич, в государстве из-за всяких бунтарей тугое промеж хозяев и работников. Совет в любой момент может понадобиться.

– При надобности он у меня его спросит.

На женский голос Дымкин, обернувшись, от удивления встал на ноги.

– Анна Петровна! Какая нежданная встреча.

– А чем же нежданная?

– Здесь каким образом оказались?

– Не прикидывайся Дымкин, будто не слыхал про мою новую судьбу?

– Честью заверяю, ничегошеньки не слыхал.

Перед Дымкиным у стола стояла Анна Петровна Кустова, хорошо известная ему больше по прозвищу Волчица.

– Анна Петровна моя супруга, господин Дымкин, – произнес Петр Кустов.

– Чудеса из чудес.

– Была среди вас соломенной вдовой, а теперь сызнова женой обернулась.

– Ну прямо удивительно! Могу, Петр Терентьевич, засвидетельствовать, что с таким советником вам в пору с самим чертом в шашки беспроигрышно играть.

– Ты, Дымкин, при муже черта не поминай. Петр у меня набожный. Жаль, что не ко времени нас навестил. Извиняй, пожалуйста. Нам надо на новую вскрышу пласта податься. Ко всему стараюсь хозяина приучать. Извиняй и обиды не утаивай.

– Да об чем речь, Анна Петровна. Завернул мимоходом, потому думал, человек Петр Терентьевич новый. Дымкин всегда готов помогать людям в беде и радости… Желаю совет да любовь. Дозвольте откланяться.

Дымкин за руку попрощался только с Кустовым. Зная отношение к себе Волчицы, ей он только низко поклонился, сошел с веранды, направляясь скорым шагом к своей тройке.

– Аннушка, ты вроде не совсем по-ладному с гостем обошлась.

– Петя, рязанскую доверчивость теперь позабудь. Пойди руки водой ополосни после Дымкина. Без меня вдругорядь с ним ни о чем не беседуй. Да сохранит тебя Господь от такого советника. Поживешь – узнаешь, права ли Аннушка в своем обхождении с незваным гостем…

5

Амине и Дуняша трогательно простились с провожавшим Дукитием в глуши таганайских дебрей.

Запомнив наставления старика, они шли без тропинок, минуя овраги, скалистые распадки, продираясь по буреломным лесным завалам, минуя омуты, говорливые горные речушки и родники и только на третий день дошли до окраин Златоуста.

В городе у Амине жил знакомый башкирин, работавший конюхом у купца, торговавшего лошадьми. Отыскав его, путницы, сердечно принятые в его семье, на радостях от встречи сытно поели, а, переночевав, утром отправились на заимку Анны Петровны Кустовой. Амине, беспокоясь за сохранность самородков, старалась вести Дуняшу по знакомым местам, на которых она раньше хищничала.

На четвертый день утром, мучимая жаждой Амине, не дождавшись, когда Дуняша вскипятит воду, напилась сырой из заброшенного колодца. В пути у нее начались боли в животе. К полудню она могла идти, только опираясь на плечо Дуняши. Так к вечеру дошли до заброшенного прииска, на котором старые отвалы породы перемывали старатели-хищники. Женщина, услышав стоны Амине, расспросила о беде предложив пересилить хворость в ее землянке. Потянулись мучительные для Амине дни болезни. Дуняша заботливо ухаживала за больной, исполняя наставления хозяйки землянки, отпаивала Амине разными отварами из трав. Поправлялась Амине медленно. Потеряв за болезнь силы, исхудав до неузнаваемости, она только к середине августа начала самостоятельно передвигаться и с помощью Дуняши малыми переходами, наконец, дошла до Волчицыного посада.

На заимке путниц вновь подстерегла совсем неожиданная неудача, на ней не оказалось хозяйки. От Семеновны они, удивленные, услышали о новой жизни Анны Петровны на прииске ее мужа.

На другой день Семеновна велела Амине идти к Анне Петровне, понятно растолковав, как сподручнее до нее добраться. Проводив Амине в путь, Семеновна вечером повезла Дуняшу в Миасс к матери, лежавшей в больнице.

Незнакомая дорога, указанная Семеновной, показалась Амине глухой. Неся на себе свои и Дуняшины самородки, она решила идти путем по промыслам Дымкина, чтобы не отрываться в лесах от людей. Шла, прислушиваясь к лесным шорохам, ежеминутно оглядываясь, а отвлекая себя от непривычного страха, старалась думать о своем будущем счастье с Ильей Зуйковым…

В день прихода Амине на кустовский прииск вечером за чаем на веранде Анна Петровна и Петр Терентьевич снова распрашивали ее о принесенных самородках. Амине, помывшись в бане, во всем чистом пила чай с особым удовольствием и рассказывала.

– Хозяйка хорошо помнит, как Дуняша и Амине ушли с заимки?

– Помню! Крадучись ушли, даже обиделась на вас.

– Правильно, что обиделась. Плохо ушли. Ох, плохо. Как жулики. Дед Василий так велел, чтобы никто не знал, зачем ушли.

– За Дуняшу беспокоилась. Обещала матери беречь девчонку, а ты ее без моего разрешения увела.

– Теперь простила?

– Простила, – улыбаясь, ответила Кустова.

– Амине боялась идти в Таганай. Но слово дала деду Василию унести его золото. Отдарил он его мне, как счастье на свадьбу. Пихтач озеро скоро нашли. Ох какой озеро, хозяйка. Совсем как сказка озеро.

– Ты про самородки расскажи.

– Про самородки? Только ты не пугайся. Самородки нашли не Амине и Дуняша. Самородки нам подарил хороший, старый человек.

– Постой, Амине, – перебила Анна Петровна. – Чего плетешь? Кто тебе в таганайской глухомани самородки подарит? Не хочешь правду сказать? Не надо. А врать зачем?

Амине, поставив на стол блюдце с недопитым чаем, вспылила:

– Зачем так говоришь? Амине не врет! Амине правду говорит!

– Да не обижайся.

– Как не обижайся? Дукитий, хороший человек, самородки нам подарил. Пожалел Амине, когда узнал, что не нашла золото деда Василия. Зачем не веришь Амине?

– Трудно такому поверить.

– Почему, Аннушка? – спросил Кустов. – А если действительно есть в глухих местах такой Дукитий? Уж ты ли не знаешь, какие бывают по доброте русские люди на Урале? Я верю Амине.

– Спасибо, хозяин. Амине можно верить, она честный человек.

– Я тебе, Амине, тоже верю. Зная тебя не первый год. Но рассказанное уж больно неправдоподобно. Ведь золота-то в самородках не золотники, а фунты.

– Веришь и не веришь. Как так? Золото настоящее, а слово Амине не настоящее? Дуняшу спроси. У девчонки душа святая. Она сама из туеска наше счастье руками достала.

Анна Петровна встала, подойдя к Амине, поцеловала ее, постояла около нее, гладя голову девушки рукой. Отошла, походила по веранде.

– Всему, что сказала, верю.

– Как можно не верить? У Амине совесть в глазах. Смотри мне в глаза.

– Успокойся! Конец сему разговору. О другом пойдет речь.

– Какая речь? – вздрогнув, настороженно спросила Амине.

– Ну чего пугаешься слова, дуреха.

– О чем скажешь?

– Сколько времени прошло, как рассталась с суженым?

– Беда, как много, хозяйка. Болела Амине. Ходить не могла.

– Погоди! Слушай, что скажу. Семеновна тебе говорила, что на промыслах деется?

Амине кивнула головой.

– Полицию и жандармов трясучка страха перед народом обуяла. По их приказу людей на любые прииски хозяева не допускают. На Дарованном ты окажешься чужой, приметной для приискового начальства. А у тебя большие деньги. Пережди у нас малость. Сама знаешь, как похудала. Илье, суженому, можешь не понравиться.

– Что ты, хозяйка. Он меня любит.

– Послушай меня. Побудь у нас. А придет время, сама тебя на прииск отвезу, как невесту.

– Перекрестись!

– Изволь.

– Илья беспокоится, Амине долго нет.

– Будь покойна. На днях съезжу на Дарованный и скажу Илье, что ты жива, здорова да и богата. Любишь парня?

– Ой, хозяйка. Сына хочу ему родить…

6

Поздний субботний вечер, а привычных песен на Дарованном не слышно. Не поется девушкам и молодкам после происшествия на гришинском промысле. На Дарованном люди за работой стали молчаливыми, с притушенными взглядами. В себе мысли копят. Пойми, какие у них мысли, а ведь наверняка у каждого о своем, порой самом заветном.

Третий день минул, как дошел до Дарованного слушок, будто конная полиция со следователем убралась нежданно с гришинского прииска и на нем началась работа. Лукьян Лукьянович в добром расположении духа побывал на нем с Дымкиным, а после хозяйского наезда двух парней, арестованных за подозрение о подмене хозяину запретных листовок, стражники с шашками наголо увезли неизвестно куда. О парнях никто из приисковых баб не голосил, потому оба холостые. Работяг на Дарованном увоз парней тоже озадачил. На Дарованном свои новости. Об уросе Олимпиады Модестовны, нежданно начавшей вмешиваться в приисковые дела молодой хозяйки, новости достоверные от самой Ульяны узнаны, а она в услужении у старухи. Ден пять назад Олимпиада Модестовна былой характер хозяйский показала. Забрала самовольно у Луки Пестова ключи от конторских шкафов. Доверенный доложил о ее поступке Софье Тимофеевне, и у той с бабушкой вышла семейная ссора. Не какая-нибудь пустяшная ссора с перекидкой словами, а ссора с криками, со стуками кулаками по столу. Внучка, распаляясь, потребовала от бабушки извиниться перед Пестовым. Бабушка заупрямилась, ключи вернула, а извиняться отказалась и, обозлившись на внучку, уехала в Сатку.