Текст книги "Связанный гнев"
Автор книги: Павел Северный
Жанр: Приключения: прочее, Приключения
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)
Олимпиада Модестовна, встав из-за стола, прикрыла дверь.
Глинская спросила:
– Разве сказала что-нибудь недозволенное?
Но ее вопрос остался без ответа.
– Неужели, господа, думаете, что сегодня в России есть люди совершенно безучастные к будущей судьбе страны? Даже дворянство начинает осознавать, что не оно будет решать будущее России. Даже мы, сидящие за этим столом, каждый по-своему стремимся осмыслить тревогу за наше будущее, так как любые перемены в судьбе страны – это коренные перемены прежде всего в судьбах всех, кто в ней живет и дышит ее воздухом. Разве не больше всех сейчас волнуется высшее сословие? И это опять понятно. Революционный пожар всеобъемлющ. Мы видели его зарево в пятом году. Это были только вспышки, но головешки от них тлеют по сей день, а столица убаюкивает себя лживыми уверениями сановных болтунов о полном покое империи.
– Меня во всем настораживает другое, продуманное спокойствие пролетариев.
– Разве они спокойны, Вадим Николаевич? – спросил Пургин. – На промыслах мне бросилось в глаза, как в своем кажущемся спокойствии рабочие стремятся к грамотному осмыслению идеи о свободе. Ясно, что за прошедшие два года рабочие на заводах и на промыслах уяснили, что их сила в грамотном понимании цели, способной привести их на дорогу классового единства с крестьянством. Путь к этому они упорно ищут, будут искать, совершая ошибки, расплачиваясь за них тюрьмами, ссылками и даже смертными приговорами. Поэтому так нервно ведут себя полицейские власти, а жандармы идут даже на ложные беспорядки, чтобы выяснить очаги революционного подполья. Естественно, все происходящее не может нас не волновать, ибо во всех бывших событиях есть доля участия интеллигенции.
– Очень вольно разговорились мы.
– Я в этом виновата, Олимпиада Модестовна, – сказала Глинская. – Я начала испугавший вас разговор. Вы знаете, что я причислена к бунтаркам и нахожусь в поле зрения полиции. Но вам бояться моих суждений не приходится. За вами крепко утверждена верноподданность. Не так ли?
– Так-то, может быть, и так. Но я думать умею. Наслушавшись ваших рассуждений, вдруг от раздумий утеряю покой. Потому опрежь такими раздумиями никогда не грешила.
– Уверена, что покоя не потеряете.
– Легко судите, Нина Васильевна. Молодость вас, как мячики, заставляет подпрыгивать разными опасными рассуждениями. Третий год слушаю, как все налаженное в государстве дедами и отцами молодым умникам не по душе. Вот я и боюсь, чтобы опасные мечтания про вольность и по мне невзначай не хлестнули.
– Мы вас поняли. Беседе на острые темы конец. Как раз время для прогулки после столь вкусного обеда. Слышите, как гармошки перепеваются? Дозвольте, Олимпиада Модестовна, поблагодарить и встать из-за стола, – попросил доктор Пургин.
Дарованный уже в багряных отсветах ветреного заката.
Возле мельницы над крышей приземистого барака шатром раскинулись кроны древних лип. На свету крыльцо барака, а возле него люди слушают пение Амине. Сидит она на ступеньках рядом с Ильей Зуйковым, перебирая струны гитары, и поет тягучую башкирскую песню.
Прислонившись к стене барака, прикрыв глаза, слушает песню на родном языке башкирин Семерка.
Одет он по-праздничному. Плисовые шаровары вправлены в сапоги из зеленого сафьяна. Поверх синей рубахи бархатный жилет, подпоясанный шнуром, заткнут за него черенок собранной в кольца плети, сплетенной из сыромятных ремней. Башкирин появился на Дарованном вместе с цыганкой Эсфирью, за которой по пятам ходил уже больше месяца.
Амине, закончив песню, звенела струнами гитары.
Из проулка вышла, слегка пошатываясь, Эсфирь в сопровождении парней. Увидев башкирина, крикнула:
– Семерка, повесели меня!
Башкирин откашливаясь, хмуро взглянув на цыганку, молчал.
– Неужли откажешься? Ведь вдругорядь не попрошу.
– Чего ладить? – спросил башкирин.
– Раздави плетью бутылку.
– Нет бутылки!
– У людей всегда такая сыщется. Эй, кому бутылки из-под казенного не жалко?
На вопрос цыганки из окна барака вылетела к ее ногам выброшенная бутылка. Эсфирь подняла ее, держа за горлышко, вытянула руку вперед.
– Действуй, Семерка!
Башкирин распустил плеть. Прищурив глаз, прикинул расстояние до Эсфири и слегка попятился назад. Щелкнул плетью в воздухе раза два, ловко послал ее жгут вперед, обвил его концом бутылку, раздавил ее на зазвеневшие осколки. Толпа одобрительно захлопала.
– Теперь урони меня.
– Не дури, девка! Упадешь в пыль!
– Заскулил. Сперва урони, а потом мой наряд жалей.
Цыганка достала из кармана широкой юбки пятирублевую кредитку.
– Уронишь – синенькая твоей станет.
– От меня что запросишь?
– После скажу.
– Не стану плетью баловать.
Цыганка, с усмешкой оглядев башкирина, спросила:
– Что с тобой будет, ежели не дозволю за собой бродить?
– Ух, какой девка! Злой девка! Становись!
– Давно бы так. Ведь влюбленный в меня по самые уши.
Цыганка, сорвав с плеч цветастую шаль, кинув ее парням, встала перед башкирином. Он, еще попятившись, защелкал плетью, неожиданно послал ее жгут под ноги цыганки, но она успела подпрыгнуть, а башкирин начал ругаться. Толпа загоготала, но разом притихла от окрика Еременко, подъехавшего верхом:
– Разойдись! Не положено толпиться.
Цыганка, положив пятерку в карман, подошла к Еременко и, взяв лошадь за узду, спросила:
– Мешаем тебе?
– Молчать! – Стражник замахнулся нагайкой.
Цыганка, залившись смехом, выкрикнула:
– Не ударишь! Смелости не хватит!
– Молчать, цыганская морда.
– Чего тишину будишь? – высунувшись из открытого окна барака, спросил чернобородый мужик, погрозив Еременко пальцем.
– Хайлаешь. Спать не даешь. А я притомился. Может, мне выйти, или так ослобонишь место?
Еременко, оглядев толпу, натянул повод и уехал в переулок.
Башкирин, свернув плеть в кольца, пошел от барака в сторону, но цыганка окликнула его:
– Куда собрался?
Башкирин остановился.
– Подойди ко мне.
Башкирин покорно выполнил приказание. Цыганка, топнув ногой, отпечатала в пыли свой след.
– Кланяйся земно моему следу.
– Совсем сдурела девка.
– Глядите, люди, отказывается. А кто жалеть станет?
Башкирии, встав на колени, поклонился следу, выпачкав лоб в пыли.
– Молодец. Глядите, бабы, какой послушный. С мужиками по-иному нельзя. Зазнаются. Семерка, возьми у ребят мою шаль и пойдем вдвоем на прогулку…
В сумерки на Дарованном в голосах гармошек оживала грусть. Почти смолкли песни и слышен собачий лай.
В бараке в тумане от едучего махорочного дыма мужики и женщины слушали Никитушку. В бараке такая тишина, будто нет в нем живых людей.
Никитушка стоял в переднем углу, прикрыв глаза, с выражением выговаривал слова некрасовских стихотворных строчек:
Что ни год, уменьшаются силы,
Ум ленивее, кровь холодней…
Мать-отчизна! дойду до могилы,
Не дождавшись свободы твоей!
Но желал бы я знать, умирая,
Что стоишь ты на верном пути,
Что твой пахарь, поля засевая,
Видит ведреный день впереди;
Чтобы ветер родного селенья
Звук единый до слуха донес,
Под которым не слышно кипения
Человеческой крови и слез.
Олимпиада Модестовна пришла в спальню в десятом часу. Раздевшись с помощью Ульяны, легла в постель. По-доброму устала за день, но привычное в таких случаях сердцебиение не донимало.
– Покойной ночи! Пойду я? – спросила Ульяна.
– Погоди. Как думаешь, шибко народ перепился?
– Нету! Мужики седни по-тихому пили, да и то больше брагу.
– И от нее дурь в людях заводится. Дрались?
– Одну драку глядела. Яшка-гармонист дрался с Гринькой Безухим. Яшка лез к Гринькиной жене целоваться.
– У Гриньки жена чернявая хромоножка?
– Она. Хромоножка, зато красавица писаная.
– Верно, бабенка видная.
– Потому и дрались.
– До крови?
– Нету. Тоже по-тихому. Пошла я.
– Торопишься?
– Чать, приустала. Сколь разов по лестнице шастала взад-вперед.
– Ишь какую нежность в себе развела. Вот ведь до сей поры песни поют, а ведь завтра работать.
– Да какая работа с похмелья.
– Как какая работа? Самая обыкновенная. Волнуешь перед сном всякими глупыми рассуждениями. Ступай. Свечу не гаси.
– Нет, погашу. Не ровен час, при огне заснете.
– Тебя не переспоришь. Гаси!
Ульяна, потушив свечу, ушла. От огонька лампадки в спальне полумрак. Привыкла Олимпиада Модестовна, лежа в постели, вспоминать прожитый день. Вспомнила с обидой, что за годы правления на промыслах бабы в день ангела никогда не одаривали ее хлебом с солью. А внучку вон как уважили. Вспомнила, что матушка Новосильцева уехала, не простившись с Софьей. Кто знает, что задумала. Барыня с дурью. Вдруг откажет в благословении. Следом вспомнила о Косаревой, когда встретили ее на прогулке после обеда. Такая счастливая шла Косарева. Спросила, чему радуется, а Косарева ответила, что счастье нашла. Услышав Людмилин ответ, Глинская добавила: «Синюю птицу увидели». А Косарева, засмеявшись, опять не задумавшись, ответила: «Не живут в России такие птицы. А ежели залетят невзначай, так их живо неволей удушат». Находчива Людмила. На все найдет ответ и скажет каждое слово, в память впечатав.
Лежит Олимпиада Модестовна. Отдает память отрывки разговора за обедом. До страшного вольно говорила Глинская, и никто ей не перечил. Неужли люди настолько осмелели, что о самом государе высказывают недовольство? А с чего у них должно быть недовольство? Все не простого сословия. Сыты, обуты, ни в чем нужды не знают. Может, впрямь она чего в жизни не понимает, оттого и страшится слов, сказанных артисткой за ужином: «Трусоват самодержец. Прячется за спину Столыпина». Похолодела вся, как услышала сказанное. А все только улыбнулись. Даже внучка улыбнулась. А чего она понимает в свои годы? Да разве можно ей в ее хозяйском положении улыбаться, когда без всякого уважения поминают имя государя?
– Господи, сохрани грешный разум от чужих лукавств! – Перекрестившись, громко произнесла старуха, повернувшись на правый бок, закрыла глаза…
Над Дарованным ночное небо в бусинах звезд, таких разных по величине.
Возле стога, вдавившись в пахучесть сена, сидел Рязанов, не отрывая взгляда от небесной бездонности, уверяя себя, что впервые видит подобное количество звезд…
Миновавший день для Рязанова начался необычно. Пришла Оксана, принеся в подарок сшитую для него голубую рубаху. Сама девушка в голубом сарафане, даже лента, вплетенная в ее тугую вороненую косу, тоже голубая. Настояла, чтобы Рязанов при ней примерил рубаху. Он выполнил ее просьбу. Она осталась довольна своей работой, лукаво сказав:
– Оба седни мы с вами гулубенькие.
А потом напомнила, чтобы хорошенько по-праздничному побрился, и засыпала своей привычной скороговоркой:
– Весь день без меня обойдитесь. Мне надобно у всех именинниц побывать. Чать, не обидитесь, что оставлю без своего пригляда. А когда людская баламуть стихнет, ждите меня у стогов возле старой мельницы. Там хорошо под шепоток водицы беседовать.
Отношения Рязанова и Оксаны резко изменились после того, как Софья Тимофеевна Сучкова, выполняя просьбу приисковых женщин, определила Оксану старшей над поварихами у артельных котлов. Девушка, нехотя приняв приказ хозяйки, на удивление всех, выхлопотала себе право, что бухгалтер Рязанов будет довольствоваться пищей возле нее. Естественно, желание девушки вызвало на прииске женские пересуды, все, кому не лень, гадали, когда это Оксана сумела приворожить к себе студента. Однако скоро все как-то привыкли, что Рязанов не что иное, как неотъемлемое дополнение к жизни Оксаны. А скоро уже никого даже не удивляло и то, что они часто совершали вечерние прогулки в световую пору по сосновому бору, стоявшему глухой стеной за приисковыми казармами.
Рязанов привыкал к своему новому положению возле Оксаны, мучительно сознавая, что все более и более позволяет девушке упорно вторгаться в его привычный уклад, а недавно был просто напуган тем, что ловил себя на мыслях о молодой прелести девушки, ибо от ее взглядов его внезапно окатывала волна нежности, и потому на прогулках он все чаще брал ее под руку, тогда у самого от волнения высыхал язык, а по телу разливалось тепло молодого девичьего тела…
К стогам у старой мельницы Рязанов пришел, когда сгущались сумерки. С удивлением наблюдал, как постепенно небо, остывая от теплых тонов заката, темнело, окрашиваясь переливчатой смесью синьки и сажи. Рязанов приучил себя любить замирание звуков и голосов людской жизни прииска. Вот сейчас тишину ночи еще спугивает надрывная мелодия одинокой гармошки, кого-то зовущей явиться на ее голос. Но вот и она смолкла. Слышно, как кричат коростели, а в стоге сена разнобойно поскрипывают сверчки, и Рязанов знает, что стоит только начать к ним прислушиваться, как появится неодолимое желание закрыть глаза и начать думать о чем угодно, а также вспоминать обо всем, что унесло с собой почти позабытое детство.
Яснее слышен плеск воды, переливавшейся через край запруды, и похож этот плеск на стариковский шепоток при рассказе затейливой сказки.
Но совсем близко раздалось привычное покашливание Оксаны, которое одолевает ее, когда быстро бежит. Следом ее голос: «Степанушка», – заставивший Рязанова разом встать на ноги и ответить:
– Здесь я.
– Не разгляжу! Темень вовсе осенняя.
Натолкнувшись на Рязанова, Оксана обрадованно зажала в горячих ладонях его лицо.
– Вот вы где. Чуть не задохлась, как торопилась. До ужасти соскучилась. Гуляю у подружек, вокруг веселие, а мысли мои все до единой возле вас… Говорю о чем, а вы стоите перед очами. Сядем, а то в ногах дрожь!
Рязанов, ощутив в дыхании девушки запах вина, озабоченно спросил:
– Неужели выпили?
– Да самую малость кагора пригубила. – Но помолчав, со вздохом добавила: – И брагу пробовала. Я до нее любительница.
– Зачем? Говорил, что девушке неприлично пить.
– Уж извините, ослушалась. Да ведь пила больше для храбрости при обхождении с вами. Неужли у вас, Степанушка, так и нет желания обнять меня? – Неожиданно Оксана, прижавшись к груди Рязанова, обжигая горячим дыханием его шею, сама ласково и капризно несколько раз настойчиво спросила:
– Может, обнимите?
Рязанов, прислушиваясь к ее словам, не шевелился, прикрыв глаза.
– До ужасти намучили меня мужской скромностью, а ведь я живая. Вот прошлый раз в сосняке прикоснулись к моей руке, а меня кровь огнем стала жечь.
– Оксанушка! – Рязанов сказал, пересиливая волнение.
– Ну чего еще? С вами я! Вот я! – Горячие губы девушки припали к сухим губам Рязанова. Оксана слышала, как учащенно билось ее сердце.
– Родимый! Не бойтесь! С любовью к вам! Не бойтесь! Радость во мне для вас! Радость!
В ушах Рязанова от шепота Оксаны зазвенели колокольчики, он, порывисто обняв девушку, начал целовать ее глаза, рот, шею, грудь. А Оксана, тяжело дыша, все чаще и чаще говорила:
– Не бойтесь, Степанушка! Радость во мне для вас! Радость!
Задыхаясь от поцелуев, Оксана, слабо вскрикнув, дернулась в объятиях Рязанова, охватив его шею, шептала в ухо:
– Вот и отдала свою радость! Отдала! Сам Господь дозволил одарить любимого!
Порывистое дыхание обоих успокаивалось. Лежали возле стога рядом, крепко прижавшись щеками. Оксана продолжала говорить:
– Звезд-то сколечко. И все такие огненные по яркости. Мой вы теперь, Степанушка, навек. Приняла вас в себя по своей воле. Вот и хватило моей радости на двоих.
– Оксанушка, я давно люблю тебя.
– Знаю, потому и пришла седни к вам с радостью, коей одарила…
2
Чистые до прозрачности краски рассвета, розоватые с наплывом зелени, обещали новое утро ведреным. Но едва горизонт позолотило восходящее солнце, со стороны горных хребтов Таганая поползла на ясность пелена облачной хмари, пачкая радужность красок серостью, а светлина раннего утра оборачивалась неприветливостью…
До начала рабочего дня оставалось еще больше часа, но коноводы, перекидываясь обычными прибаутками и перебранкой, выводили из конюшен коней на водопой.
В это время на прииск с саткинской дороги появился отряд конных полицейских во главе с приставом и двумя урядниками. По команде пристава полицейские разъехались в разные стороны, чтобы закрыть все выходящие с прииска дороги. Один из урядников, поскакав к реке, приказал коноводам загнать лошадей в конюшни, а самим отправиться по своим казармам.
Пристав лично навестил котельную, запретив подавать гудок.
Перекрыв дороги, урядник с полицейскими появился среди бараков и казарм, населенных старателями. Под неистовый собачий лай отдавая команды, урядник расставил возле них посты со строгим наказом ни под каким видом не выпускать из них обитателей.
Озлобленно тревожный лай псов послужил для рабочих вестью о появлении на прииске зловещих гостей с полицейскими кокардами. Женские крики, плач ребятишек, цветастая мужская ругань, заливчатые полицейские свистки разбудили еще недавно мирное утро.
Полицейские, выполняя желание начальства, не выпуская рабочих на волю, к особо непослушным применяли нагайки, получая в ответ едкие насмешки приисковых острословов, прекратить которые не имели возможности без права до особого распоряжения, входить в помещения.
Лука Пестов, проснувшись, встав с постели и выглянув в окно, увидел возле котельной конного полицейского, быстро одевшись, направился в контору…
Смотритель Жихарев с опухшими глазами от вчерашних именинных чарок, отвешивая почтительные поклоны, отвечал на вопросы пристава, шагавшего со звоном от шпор по конторе.
– У кого ключи от замков на шкафах?
– У доверенного Пестова.
Увидев вошедшего в контору Пестова, Жихарев обрадованно воскликнул:
– А вот и они сами, легки на помине.
Пестов молча поклонился приставу, направился к лестнице на второй этаж. Но пристав повелительно крикнул:
– Назад! Хозяек пока не беспокоить!
Не обратив внимания на окрик пристава, Пестов, поднявшись на второй этаж, постучал в дверь, в которой ночевали Новосильцев и доктор Пургин. Войдя в комнату, Пестов увидел у окна одетого Новосильцева и лежащего в кровати доктора Пургина.
– Полиция на прииске, Вадим Николаевич.
– К сожалению, очередной полицейский балаган налицо, Лука Никодимович. Кто в конторе?
– Жихарев и саткинский пристав.
– Софья Тимофеевна встала?
– Кажется, нет.
– Прекрасно! Сойдемте в контору и попробуем догадаться, в чем дело.
В конторе Новосильцев и Пестов тотчас услышали окрик пристава:
– Помещения не покидать.
Но Новосильцев, пройдя мимо пристава, вышел на террасу. Пристав кинулся за ним следом, выкрикивая:
– Требую выполнять мои приказания! На прииске чрезвычайное положение!
Новосильцев, не оборачиваясь, спросил:
– Не знаете меня? Новосильцев, полковник в отставке.
Пристав, тотчас взяв под козырек, заговорил вкрадчивым голосом:
– Мне приказано, ваше высокородие.
– Что вам приказано?
– Никого из дома не выпускать.
– Никуда и не собираюсь. Ротмистр Тиунов здесь?
– Никак нет.
– Чем вызвано появление полиции на приисках Софьи Тимофеевны Сучковой?
– Секретным приказанием из Златоуста.
– Понятно. Ну что ж, пойдемте в контору, раз вам приказано никого не выпускать.
Вернувшись с приставом, Новосильцев сел в кресло за столом Пестова. Заложив руки за спину, спокойно ходил Пестов. Жихарев, переминаясь с ноги на ногу, стоял у дверей в комнату Рязанова, не спуская глаз с пристава, готовый к ответу на его вопросы. Пристав обратился к Пестову:
– Дайте ключи от замков на шкафах.
– Они у хозяйки, господин пристав.
– Как так? Жихарев только что доложил, что ключи у вас.
– Он с перепугу сказал, не подумавши.
– С какого перепугу? Чего мог испугаться?
– Хотя бы вашего внезапного появления.
– Жихареву не надо опасаться полиции. Его личность нам известна.
– Но и моя личность вам хорошо известна, господин Сковородников.
– Разве отрицаю, что знаю вас?
– Обыски уже начались?
– Пока нет. Но, несомненно, приказ об них последует и повлечет аресты.
– Вы в этом уверены? – спросил Новосильцев.
– Не уверен, ваше высокородие, но согласитесь, что обыски не об ходятся без арестов. Жихарев, кто живет в комнате, возле которой стоишь?
– Наш бухгалтер Рязанов.
– Это, кажется, ссыльный студент?
– Он самый.
– Надо же было вашей хозяйке допустить такую необдуманность, чтобы держать у себя на службе человека с политически запятнанной репутацией.
Подойдя к двери в комнату, пристав постучал в нее. Жихарев поспешил сообщить:
– Их, ваше благородие, дома нет со вчерашнего вечера.
– Где же он?
– Не могу знать.
– Открой дверь.
Жихарев толкнул дверь, но она не открылась.
– Заперта.
– Не слепой, вижу. Какие там у него ценности, чтобы держать дверь на запоре? Жихарев, что было приказано? Внимательно следить за длительными отлучками Рязанова.
– Так они вроде никуда не отлучались, только вот вчерась.
– То-то и оно, что именно вчерась.
– Взломай дверь.
Но пристав вздрогнул от неожиданного крика вошедшего Рязанова:
– Не смейте!
– Чего орешь? Кто ты такой?
– Не ору, а кричу! И не ты, а вы! Моя фамилия Рязанов. Жилец заинтересовавшей вас комнаты. Доброе утро, господа.
Рязанов, улыбнувшись, поздоровался с Новосильцевым и Пестовым. В волосах студента соринки от сена, ибо его крепкий сон в стогу разбудил произошедший на прииске переполох.
– Что вас интересует в моей комнате?
– Откройте ее немедленно.
– У вас имеется ордер?
– На прииске объявлено чрезвычайное положение. Открывайте!
Рязанов ключом открыл дверь. Пристав обратился к Пестову:
– Прошу быть свидетелем осмотра комнаты.
– Занимаемое мною положение не позволяет мне быть таковым.
– Обязаны. Иначе…
– Что иначе? – резко спросил Рязанов. – Берете на испуг? Не забывайте, что лично я не раз пуган полицией, но не запуган.
– Чините сопротивление?
– Мешаю вам быть самодуром.
– Хорошо! Отложим разговор с вами до приезда начальства.
– Вполне правильное решение после того, как не удалось взять на испуг.
Рязанов вошел в свою комнату, плотно прикрыл за собой дверь.
По лестнице в контору сошла Софья Тимофеевна и спросила Пестова:
– Почему не разбудили меня, Лука Никодимович?
– Это я не разрешил, Софья Тимофеевна. Не было надобности.
Смотря на любимую, Новосильцев обратил внимание, что ее прическа в это утро сделана не так тщательно, но держалась Софья великолепно, без малейших признаков растерянности.
– Что же случилось? Вадим Николаевич, почему на прииске полиция.
– Со слов пристава, полиция здесь по распоряжению из Златоуста. Видимо, очередной донос.
– Попрошу, господин полковник.
– Что попросите, господин пристав?
– Не делать поспешных, опрометчивых заключений.
– Представьте, не сомневаюсь, что ваше присутствие здесь вызвано анонимным доносом.
– Госпожа Сучкова, попрошу ключи от замков.
– Ключей, господин пристав, не дам, пока не буду знать причины появления полиции на моих угодьях. Предупреждаю также, что до приезда ротмистра Тиунова не позволю вам ни к чему прикасаться в конторе без предъявления надлежащих документов.
– Но без ключей начальство прикажет взламывать замки.
– Начальство получит ключи, но только на законном основании.
– Напрасно не выполняете мои пожелания. Малейшее сопротивление с вашей стороны не сулит вам ничего хорошего. Придется отвечать по закону.
– На вашем месте я бы обходилась без угроз. Пойдемте, Вадим Николаевич, в казармы. Меня беспокоит, что там происходит.
– Прошу конторы не покидать.
– Почему, господин пристав? Мы не арестованы. Лука Никодимович, пойдемте с нами.
Проходя мимо Жихарева, стоявшего у дверей в комнату Рязанова, Софья, улыбаясь, спросила:
– Бережете сон бухгалтера?
– Никак нет.
Софья, засмеявшись, вышла из конторы в сопровождении Новосильцева и Пестова. Пристав, сделав за ними несколько шагов, пожав плечами, остался в конторе.
– Черт с ними! Недолго будут вольничать! За все ответят!
– Господин Сковородников!
– Чего тебе, Жихарев?
– С господином полковником будьте осмотрительней.
– Это почему?
– Они георгиевский кавалер.
– Неужели? Не мог раньше предупредить, дубина?
– Я только к тому, что господин Новосильцев по характеру человек крутой.
– Подумаешь! Я тоже не из мягких по характеру…
В казармах бушевали накалившиеся людские страсти. Если мужчины, сдерживая негодование, кое-как подчинялись полицейскому запрету, то женщины, особенно бобылки, с ним совершенно не считались.
Они давно покинули свои помещения в казармах. Полицейские насильно старались их вновь водворить туда, но безрезультатно, несмотря на рукопашные схватки.
Выведенный из себя бабьим неповиновением урядник, конем осаживая толпы женщин к дверям казармы, хотел стегнуть нагайкой особо крикливую старательницу, но вместо нее ударил стоявшего с ней подростка, окровенив ему лоб. Плач ребенка и кровь, заливавшая его лицо, подлили масла в женский гнев. Многие из них, хватая в руки лопаты и колья, ринулись к уряднику. Цыганка Эсфирь, стоявшая у открытого окна мужского барака, в котором жил башкирин Семерка, крикнула ему:
– Дай плеть! Живо!
Выхватив из рук башкирина плеть, цыганка, щелкая ею в воздухе, обвила ее концом шею урядника и, потянув плеть к себе, стащила обидчика с лошади, начала хлестать упавшего. Урядник, валяясь на земле, кричал истошным голосом, принимая на себя удары плети в клубах пыли. Женщины с трудом утихомирили Эсфирь, оттащив ее от избитого до крови урядника…
В полдень в хозяйской столовой пили кофе Софья Тимофеевна, Олимпиада Модестовна, Нина Васильевна, актриса Глинская, Новосильцев, доктор Пургин и ротмистр Тиунов.
Жандармское начальство прибыло на прииск на двух тройках.
Тиунов тотчас приказал начать обыски, поручив их производство корнету Савицкому и следователю по особо важным делам при жандармском управлении господину Мордюкову. Он также приказал о немедленной изоляции от рабочих Лидии Травкиной и Людмилы Косаревой.
– Очень сожалею, Софья Тимофеевна, но работу на прииске временно вам придется остановить. Понимаю, что это убыточно.
– Надолго?
– Трудно сказать. Все будет зависеть от результатов обысков.
– Но это незаконно, господин Тиунов? Ведь действуете, не имея никаких достоверных данных, кроме подлого доноса.
– При этом наверняка анонимного, – добавил Новосильцев.
– Никак нет, Вадим Николаевич, на этот раз донос не анонимный.
– Вы можете назвать фамилию доносчика? – спросила Софья.
– Лишен возможности. По закону обязан хранить тайну. На не благополучие ваших промыслов в политическом отношении у нас было много доносов. Мы считали их незаслуживающими внимания, но последний, к сожалению, не могли оставить без последствия. Однако считаю ваше волнение преждевременным. Как вам известно, в шкафах конторы ничего не было найдено. Но сделать в них обыск мы были обязаны, ибо на приисках Гришина именно в шкафах конторы были найдены особо опасные прокламации. Вам не нужно забывать, что революционные подпольщики на все способны.
– Но все же я воспользуюсь своим правом и пошлю телеграмму уфимскому губернатору, а также в Петербург.
– Мой совет этого не делать. Уфа поставлена в известность об акции на ваших промыслах. Прошу подождать результатов обысков. Между прочим, ваших гостей не задерживаю. Они могут покинуть Дарованный в любое время. Уверен, что господина Новосильцева ждут свои неотложные дела.
– Нет, ротмистр, именно я-то и останусь здесь. Во-первых, потому что Софья Тимофеевна моя невеста. Удивлены? Но это именно так. Во-вторых, хочу быть свидетелем всего происходящего, ибо стал им невольно с момента появления на прииске полиции. Кроме того, мне было запрещено покидать прииск.
– Какая глупость. Кем?
– Саткинским приставом.
– Стоит ли обращать внимание на дурака.
– Но этому дураку дают право унижать достоинство людей. Кроме того, господин Тиунов, мне интересно наблюдать за ходом вашего следствия.
– Думаю, что интересного будет мало.
В столовую вошел щегольски одетый корнет Савицкий с моноклем в глазу.
– Приятного аппетита, господа, прошу прощения за вторжение. Господин ротмистр, разрешите доложить о первых результатах обысков. В вещах изолированной по-вашему приказанию старательницы Травкиной найдены эти листовки.
– Так! Дайте их мне.
Савицкий отдал листовки Тиунову. Тот, осмотрев их, положил около себя на стол.
– Что еще?
– Точно такие же найдены у старателя Зуйкова. Есть подозрение, что их передала ему башкирка Амине, назвавшаяся его невестой. Листовки были обнаружены в гитаре. Разрешите быть свободным?
– Да, да. Идите и перерывайте все до самого основания. Сопротивление оказывают?
– Только женщины. Но все будет в порядке, господин ротмистр.
После ухода Савицкого Тиунов снова осмотрел листовки и, смотря на Софью, заговорил с улыбкой:
– Как видите, Софья Тимофеевна, дыма без огня не бывает. Донос оправдал себя.
– Вы сами будете допрашивать арестованных?
– Нет, Софья Тимофеевна, это дело следователя Мордюкова. Но присутствовать при допросах, видимо, буду.
– Господи! – с тяжелым вздохом произнесла Олимпиада Модестовна. – Вот и мимо нас не прошло Божье наказание. Видишь, Софушка, как все обернулось.
– Бабушка, о чем вы?
– Да все о том, что завелась у нас страшная крамола. А ведь как тебя наставляла быть с народишком построже. А ты не слушалась. Всякими добрыми заботами избаловала людишек. Не верила мне, что приисковый народишко признает только твердую руку. Что же теперь будет, господин Тиунов?
– Успокойтесь, Олимпиада Модестовна. Заверяю вас, что мы сумеем во всем разобраться. Конечно, Софья Тимофеевна вела себя с рабочими не совсем правильно.
– Господин Тиунов, разрешите взглянуть на листовки, – попросил Новосильцев.
– Сделайте одолжение.
Тиунов передал Новосильцеву лежавшие на столе листовки.
– Как видите, Софья Тимофеевна, именно вашей неопытностью и воспользовались подпольные революционные негодяи.
– Интересно, господин Тиунов.
– Что именно, Вадим Николаевич?
– Эти листовки идентичны с листовками, найденными у Гришина.
– Не удивительно. Они слишком стандартны по всей глупости.
– Не скажите. Вот содержание этой совсем не глупое. Взгляните.
Тиунов взял листовку от Новосильцева, прочитав ее, пожал плечами.
– Кажется, Вадим Николаевич, вы правы. Эти листовки одинаковы по содержанию с изъятыми у Гришина. У вас прекрасная память.
– Посему можно предположить, что подмет их на прииск Дарованный произведен одной и той же рукой.
– Вполне вероятно. Важно узнать, чья это рука. И еще вопрос, подмет ли это. А что, если на промыслах завелась тайная революционная ячейка? Но мы узнаем. Добьемся сознания арестованных. Я не напрасно захватил сюда следователя Мордюкова, человека в таких делах опытного.
– Вы правы, ротмистр. Мордюков человек опытный. Я уже был свидетелем его опытных рук.
– Что вы хотите сказать, доктор?
– Что он хороший костолом.
– Ну что вы, доктор. Это добрейший человек, притом тонкий психолог. Опасно судите о людях.
– Но правильно. Уже дважды сшивал сломанные им челюсти. Хотите, чтобы привел вам доказательства? Где, когда и кого он уродовал при допросах?
– Не верить вам у меня нет основания. Если это действительно так, то слышать это очень прискорбно. У меня до сих пор о Мордюкове было другое мнение.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.