Текст книги "Связанный гнев"

– Непонятно говоришь.

– Как непонятно? Весной двух рысиных щенков я изловил. Отвез их в Златоуст. Хорошие деньги за рысят взял. Вот, должно, их матка выследила меня.

– Почему без ружья шел?

– Да шел в мшистое болото за листьями кувшинок. От живота доброе лекарство. Я кроме охоты целебными травами торгую. Пошел, да не дошел. Не попадись вы на моем пути, сгинул бы Дукитий. И так не знаю, как обернется. Крови много отлил из себя. Давай, Амина, из крапивных кореньев лечебность варить.

– Как?

– Слушай меня. В чугунок до половины воды налей. Разведи в ней две ложки меду со щепоткой соли. Знаешь, где мед в сенях, в дублянке. Кипяти в чугунке корешки, пока не разварятся. Эта лечебность доброе спасение от антонова огня. Дружок в студеной Сибири одарил меня его секретом. Поняла?

– Излажу, как велел.

* * *

Сварив лекарство, Амине по наказу Дукития, намочив тряпицу, наложила ее на рану и туго обвязала грудь полотенцем.

Старик захотел остаться в избе один, предупредив, что если услышат его стоны, то не обращали на них внимания, что, когда придет время, он позовет их в избу.

Время шло. Амине сидела на завалинке возле распахнутой двери избы, ожидая зова. Слышала стоны старика. Потом они прекратились. Дуняша бродила по лесу, осматривала колоды ульев, любовалась, как забавно пузырилась вода в лунке родника.

Время шло. Амине успела сварить густую пшенную кашу. Дуняша принесла в чайнике родниковую воду. Дорогой попробовала попить из рожка, но от холода заломило зубы.

Ходики в избе вызвонили пятый час, и только тогда Дукитий подал голос:

– Где вы там?

Войдя в избу, Амине и Дуняша видели, как Дукитий ладонью левой руки стирал с лица пот.

– Отмаялся. По-доброму припотел от боли. Развязывай, Амине. И сказывай, поубавился ли гной в ране.

Развязав полотенце, Амине оглядела рану.

– Чего молчишь?

– От удивления. Кажись, вовсе чистая. Опять перевязать?

– Нету, покедова только прикрой чистым лоскутом. Пусть подышит. Гляди, возле божницы пучок висит. Оторви от него два цветка. Разотри в ладонях. Сторожись, цветы колючие.

– Так это татарник.

– Правильно. Сила в нем затягивать раны. Ошпарь кипятком, а после поверх тряпицы положишь.

Амине вышла из избы.

– Дунь! – позвал старик. – Оботри мне лик. Едучая лечебность из крапивных кореньев. Через силу боль терпел. Помоги сесть. Вы, поди, опять не поели?

– Амине кашу сварила.

– Придет, так поедим все в один раз. Чать, гости вы, а внимания хозяйского еще не повидали. После сходите на речку, морды оглядите. Добрые налимы в речке водятся. Уху сварим, потому у меня желание налимьего мяса поесть. Архирей где?

– Про кого спрашиваешь, дедушка?

– Эдак филина прозываю. Слово мне это приглянулось. Ар-хирей.

– Под столом сидит да дремлет, нахохлившись.

– Значит, проголодался. Всегда топорщит перья, когда голодный. Ночью выпустим его на охоту.

– Сам о себе заботится?

– Иной раз и меня одаривает, ежели доброго зайчишку изловит. Не гляди, что хромой. Сильнющий. Крылом ударит – тебя с ног сшибет. Давно хочу спросить, зачем гитару с собой таскаете?

– Амине мастерица под нее песни петь.

– Поди, и русские поет?

– А как же, но больше башкирские. Хорошие песни. Слушаешь, слов не понимаешь, а все одно за душу берет. Обязательно споет для тебя.

В избу вернулась Амине с кружкой в руке. В ней заваренные кипятком цветы татарника.

– Зачем сидишь? Как можно сидеть? Силы нет, а сидишь? Ложись!

– Малость посидел! За три дня спину отлежал.

Дукитий лег. Амине достала из кружки деревянной ложкой горячую массу.

– Ошпарить боюсь.

– Клади смелей на тряпицу. Сочнее клади…

3

– Как разумею, так и скажу. Человечья мечта, как луч солнышка. Мечта на все стороны для нашего брата пути раскрывает. Вот меня взять. Мальцом про всякое любил мечтать. Боле всего на небо рвался. Звезды подманивали. Алмазными да золотыми считал их. Хоть одну своровать намеревался, чтобы богато жить. Потом мечтал коршуном стать. Собирался из-за облаков на обидчиков кидаться да забивать до крови. Вот ведь каким чудаком был. Но подошло время, когда не стал заводить в разуме никаких мечтаний. Все потому, что судьба в шею не на ту жизненную стезю выпихнула да и заставила явью обходиться… Слов нет, мечта, Амине, нужна человеку. Особо нужна, ежели у него в жизни света да радости маловато. Только в полную силу доверять мечте разум страсть как опасно. Обманет мечта, и пропал человек. К примеру, тебя мечта про золото обуяла из-за желанья найти через него радость семейной жизни. Так ведь?

– Так, пожалуй.

– А мечта и не сбылась. Как теперь поступать должна? В отчаяние впасть? Ты смотри, худого ничего не замышляй. Эта мечта не сбылась, и ладно, зато какая другая сбудется. Вот гляди на меня. Будто ни одна мечта не сбылась, а все одно живу, потому верю, что положено мне дожить до неведомого срока. Поначалу моя жизнь вся по крутым дорожкам прошла. На них падал не раз, кажись, вовсе на смерть, ан нет, вставал, дале шел, хромал, а шел. Потому жить мне охота, увидать, как дале жизнь для народа обернется. Вот тепереча возле речки рысь наверняка на смерть ошибла, так вы подняли, не дали мне сгинуть. Опять Дукитий на ногах.

За избой в чаще затрещал валежник. Старик засмеялся:

– Косолапый напрямик к речке прет.

– Пошто, дедушка, без собак живете?

– Как без собак? На лето их дружкам на прииск отдаю. Караулят людей от всяких варнаков, у коих тянутся руки к чужому золоту. Три пса у меня. Мне без них нельзя. Для охотника собаки дельные помощники.

– Сам в этом краю народился? – спросила Дуняша.

– Обязательно. В селе Ныробе ревом о своей жизни людям заявил. То село под боком у Чердыни, что на Колве водится. Народился, и разом не повезло. На пятом году от роду начисто осиротел. Рос возле бабки с материнской стороны. Она нищенкой-кликушей была. Подобрала меня. Стал с ней из монастыря в монастырь ходить да милостыню выпрашивать. Бабка хотела приладить меня к нищенству, но, как на грех, оказался я для этого ремесла неподходящим. Завлекала меня людская жизнь. На все хотелось поглядеть, до всего дознаться. Бабка, конечно, вскорости смекнула, что толку из меня не выйдет. Совсем бросить не посмела да на девятом году сунула меня служкой в Долматов монастырь. Года четыре в нем проваландался у монахов на побегушках. Самовары таскал, обутки ваксой начищал, кадила разжигал. Одним словом, все заставляли ладить, обо что сами не хотели руками касаться. Нежданно оборвалась монастырская жизнь. Приехал в монастырь на покаяние купец богатый. Приглянулся я ему. Увез меня тайно на реку Каму в Пермь губернскую. Увез и пристроил к своему торговому делу. Подходящим я оказался при этом деле. Купец работой моей был доволен. Осмнадцатый мне шел, когда в купецком доме появился еще один парень, постарше меня года на три. Сдружились мы крепко. Только по молодости, а может, по доверчивости я не разобрался по-правильному в его жизненном устремлении. Оказалось, задумал он втайне недоброе дело. Не сам об этом разумение воспринял, а по наущению. У купца в горничных жила девица. Прямо сказать, до страсти пригожая собой. Дружок мой с ней в любви состоял. Вот эта самая девица и приучила дружка к недоброму делу. Тянуть рассказ не стану. Купца поутру нашли зарезанным и ограбленным. Нашли возле мертвого окровавленный охотничий нож. Ножик тот оказался моим. Купец мне его подарил и на рукоятке имя мое вырезал. Судили меня. На суде дружок всяко меня по-плохому выставил. Засудили меня на каторгу на пятнадцать лет. На каторге, в сибирской стороне, пробыл четыре года. Только опять нежданно осенней порой позвал меня тюремный начальник, зачитал мне бумагу. Сказано было в той бумаге, что Дукитий Трошкин, крестьянский сын, осужден не по-правильному. Не он убил купца, а его дружок, который перед смертью от белой горячки в том злодеянии чистосердечно признался.

Дукитий, кашлянув, замолчал. Поднялся на ноги, походил мимо костра, спросил:

– Так как, Амина, уйдете поутру, аль еще со мной побудете?

– Пора нам обратно. Время уходит.

– Ладно. На том говорю спасибо с поклоном, что десять ден в заботах возле меня… Тепереча опять стану жить до положенного срока…

С холма виден Откликной камень. Вставала за ним луна. Поднималось за таганайской вершиной световое зарево, густо-красное снизу, золотистое в середине и светло-зеленое вверху при соединении с синим небом, усыпанным звездами.

Постепенно окраска зарева теряла яркость контрастных красок. Из-за лесов показалась желтая луна, поднимаясь по небу, остывая, серебрилась, повисла над Откликным камнем, как фонарь.

Захлопав крыльями, упал перед избой прилетевший филин, с распростертыми крыльями проскакал мимо костра и, щелкая костяшками клюва, вбежал в раскрытую дверь избы.

– Раненько седни Архирей воротился. Стало быть, и мы станем укладываться. Завтра рано придется подняться.

Дукитий и Амине вошли в избу. Дуняша наблюдала, как густые тени и световые полосы все изменили возле избы. Девочке показалось, что даже ближние ели отодвинулись вглубь чащобы, и посерела их хвоя на лапах ветвей.

Пламя в костре, угасая, походило на кумачовый цвет, выгоревший на солнце…

* * *

Дуняша встала раньше всех. Вышла на крыльцо. Утро выдалось погожее с крутым ветром. Возле избы метались теневые и солнечные блики.

Девочка запалила костер. Сходила на родник за водой, вскипятила чайник.

– Дуня, – позвал Дукитий.

Девочка, войдя в избу, увидела старика около открытого голбца[13]13
  Голбец – подполье, подвал в крестьянской избе.


[Закрыть]. Он разговаривал с Амине.

– Слушай, тот туес, за кадушками в самом углу под рогожкой… Нашла, что ль?

– Кажись, нашла, – ответила Амине из голбца. Скоро она вылезла из него, держа в руках берестяной туес, и спросила:

– Этот?

– Он самый, – ответил довольный Дукитий.

– Тяжелый. Чего в нем?

– Сейчас поглядишь.

Амине поставила туес на стол, закрыла крышку голбца.

Дукитий открыл туес:

– Доставай, Дуня.

– Чего? Хвоя в нем рыжая.

– Вот в ней и пошарь.

Девочка, погрузив пальцы в хвою, нащупала металл, вынула самородок и, пораженная, воскликнула:

– Господи!

– Клади его на стол и дале доставай.

Дуняша один за другим достала еще три самородка, разных по размерам и формам. Один из них походил на сжатый детский кулачок.

– Ну вот. Отправитесь от меня домой не с пустыми руками. Вот вроде и сбылись ваши мечтания. Золотишко оказалось не в голубом скварце осередь трех шиханов, а в моем голбце. Довольны? Делите поровну.

– Чего говоришь? Как можем? Твое золото, – растерянно пробормотала Амине.

– Моим было. Тепереча ваше. Четыре на столе, три в туесе. Во всех семи без малого фунта четыре. Да смелей берите.

– Как можем взять! Твое счастье! Ты находил!

– Чего толдонишь? Понимай. С вами моим счастьем делюсь. Мне остатных хватит. Давно пофартило. Берег на черный день, а вышло, сберег на свою да на вашу радость. Забирайте и прячьте ладом, по лесу пойдете. Провожу вас малость, как почаевничаем.

Дукитий плотно закрыл туес крышкой.

– Поставь, Амина, вон туда под лавку.

– Надо обратно в голбец. Золото!

– Пусть пока тут постоит. – Дукитий вышел на крыльцо, вернувшись, сказал: – Погодка в самый раз. Выведу вас на путь, по которому сам в Златоуст хожу.

– Нельзя тебе далеко ходить. Силы еще мало.

– Ладно, Амина, аль не распознала за неделю, старик-упрямец. Сказал, как отрубил. – Дукитий взглянул на Дуняшу. Девочка у стола не отводила глаз от самородков и плакала. – Ты с чего это в глазах сырость разводишь?

– Да слезы, видать, с радости сами текут, удержу нет.

– Тогда плачь. Радостные слезы, разуму просветление. Чайник вскипятила?

– Давно. Остыл, поди.

– Подогреть недолго. Тащи его в избу. Чаевничать стану с охотой, потому чую, что в силу вхожу…

Глава XIV

1

Народившийся месяц любовался блеском своего отражения в Тургояк-озере.

Возвращаясь с вечерней прогулки, по берегу шли Мария Кустова и Болотин.

– Все сказанное вами убеждает меня, что скучаете о прежней жизни в Москве.

– Конечно! Особенно ощутил эту скуку после вашего приезда.

– Это понятно. Я новый для вас человек. Все окружающие успели изрядно надоесть. С московскими друзьями переписываетесь?

– Давно забросил.

– Почему?

– Противно читать письма, раньше тебя прочитанные приставом.

– Неубедительный ответ. Уверена, что прекратили переписку из-за лени.

– Пожалуй, вы правы.

– Со всем соглашаетесь? Теперь таких, как вы, много. Горят и тухнут. А все оттого, что недостаточно глубоко воспитывают в себе уверенность в своих стремлениях. Часто берутся за осуществление непосильных стремлений для их разума и воли. Вот во мне нет и не будет места для сантиментов, которые убили в вас прежнее стремление стать бойцом революции.

– Слишком смело судите в двадцать лет.

– Но не будете спорить, что сужу здраво.

– Вы же даже чувства любви еще не испытали. А ведь это чувство могущественно в своих правах над разумом.

– Не верю, что любовь может менять разумные желания женщины. Допускаю, что это чувство, возможно, способно смягчать женские стремления разума, но, конечно, не в состоянии увести с пути твердо избранного стремления.

– Упорно стараетесь казаться черствой и рассудочной? Видимо, теперь у молодежи это модно?

– Черствость в жизни – первейшая необходимость.

– Вам-то она зачем?

– Мне нравится быть черствой. Решила быть такой.

– Решила благодаря бездумной молодости, околдованной жадностью к жизни. Представьте, был таким перед тем, как попал в эту мышеловку.

– И сразу раскисли? Я не раскисну в любой мышеловке. Ибо не буду придумывать для себя непосильных стремлений к каким-то возвышенным идеям ради блага для других. Я решила жить только для себя, одаривая кое-чем тех, кто будет так или иначе возле меня. Меня в детстве колыбельными песенками не убаюкивали. У меня сейчас в руках огромная сила – молодость. Она-то и позволяет мне дерзать в суждениях и побеждать. Я полюблю тоже необычно. Без страданий и вздохов. Ибо прежде всего заставлю любимого быть сильным и смелым.

– Сказками вас тоже не баловали.

– Я их себе сама придумывала. Фантазия у меня неплохая.

– Хотя бы одну расскажете мне?

– Вас они не заинтересуют. В моих сказках дерзкое стремление вперед для своего женского счастья. Повторяю, для своего эгоистичного счастья, только для меня. Неужели вам не жалко себя в тине настоящего существования? Вам не противна такая жизнь?

– Привык к ней.

– Мне кажется, вы должны уехать отсюда, и как можно скорей. Мне ясно, что ваше увлечение служением народу было только увлечением и, возможно, тоже от скуки, потому так легко выветрилось из вашего сознания в ссылке. Но теперь вы свободны. И все же продолжаете пребывать здесь. Вы ведь и сами уже осознали, что жизнь борца за народное счастье для вас невозможна. У вас для нее нет самого главного: упорства и воли. Может быть, скажете, почему живете здесь, имея возможность вновь жить в Москве, хотя бы простым обывателем?

– У меня есть для этого причина.

– Способная преградить дорогу, если решите уехать отсюда? Простите, но ведь живете без всякой цели.

– А у вас самой есть цель жизни?

– Конечно! Цель девушки стать счастливой женщиной, ибо у меня для достижения своей цели, повторяю, есть моя молодость и деньги отца. Михаил Павлович, вы так же молоды. У вас есть данные так же быть счастливым мужчиной. Вы оправдываете свою жизнь здесь?

– Нет!

– Тогда зачем говорите пустые слова о вашей любви к жизни? Разве можно любить вашу настоящую жизнь? Ведь вы, благодаря своему легкомысленному увлечению революцией, забыли о нем от первого окрика пристава и сидите по его указке учителем в школе. За дни нашего знакомства я слышала от вас смелые мысли и радовалась, что вы еще не совсем утратили способность мыслить. Но поверьте, не понимаю: будучи свободным вновь, продолжаете киснуть в этой глуши. Что вас держит? Любовь? Страсть? Может быть, модное теперь среди интеллигенции самоистязание ради народа подвигом учителя? Но ведь при вашей слабой воле у вас нет стремления отдать свое вдохновение этому учительскому подвигу. Ведь учительство вам может наскучить, как наскучило быть революционером. Новое разочарование окончательно убьет последнюю энергию, и вы останетесь перед лицом реальности, с горечью сожалея о своей никчемности. Вам мои высказывания неприятны, но вы должны их выслушать.

– Я внимательно слушаю вас, Мария Петровна.

– Вот я зову вас бежать отсюда. Но уже к новой цели, забыв о былом стремлении к борьбе за народ. Поймите, Михаил Павлович, ваша жизнь здесь уже успела узостью и мещанством многое убить в вашем сознании. Вы уже не сомневаетесь, что боролись за счастье народа по ошибке. Уверив себя в этом, вы успокоились, а помог вашему легкому успокоению опять тот же пристав, под власть которого здесь отдано ваше существование. Ведь права?

– Повторяю, для жизни здесь у меня есть причина.

– Не верю, что вас удерживает здесь чувство к женщине. Но соглашусь только с тем, что вас держит страсть, связь с женщиной, начатая от скуки и отчаяния. Но вы настолько обленились, уверив себя, что эта связь для вас та причина, из-за которой вы не хотите воспользоваться свободой из-под надзора полиции. Уверена, что вы даже не пробовали ее порвать, опять-таки уверив себя, что это вам не по силам, что связывающие вас с женщиной гнилые шнурки – крепкие цепи. Не буду спорить, власть нашего тела страшная сила, просто темная сила над мужским сознанием. Но ведь она одинакова по той силе в городе, во дворце, в избе и просто в лесу.

– Мария Петровна, вы же ничего не знаете о этой силе.

– Не будучи женщиной, знаю о ней, как женщина. Выросши без матери, не приучила себя к излишней сентиментальной слюнявости. Не слыша сказок, видела только реальность. Страшную реальность нашего купеческого быта. Напуганная этой реальностью, воспитала в себе к ней ненависть. Мне жаль вас, Михаил Павлович. Ссылка погрузила вас в сонливое болото людской тупости. Относительная сытость и нудный покой успокоили в разуме желание найти для себя новое стремление. Мне не хочется, чтобы ваша жизнь прошла учителем в Миассе. Почему не хотите понять, что у вас есть возможность начать новую жизнь? Хотите, я помогу вам сделать это, чтобы вы не кончили вашу жизнь в клопатой постели вашей любовницы из купеческого рода? Уверена, Михаил Павлович, что до того напуганы приставом, что, будучи ссыльным, не продолжали здесь революционной борьбы, даже не раздавали из-под полы нелегальные листовки. Ведь говорю правду?

Болотин не ответил на вопросы Марии Кустовой.

– Молчите? Кажусь вам болтушкой, передающей чужие мысли. Или, может быть, соглашаетесь со сказанным, но нет смелости в этом сознаться перед самоуверенной девчонкой?

– Вы правы во многом. Действительно, задремал здесь.

– И недовольны, что я осмелилась потревожить вашу сонливость?

– Совсем не то!

– Боитесь, что вам не позволит проснуться ваша любовница? Не отпустит от себя, заперев ворота на засов. Может быть, даже отнимет одежду, а вам будет стыдно уйти в новую жизнь в исподнем. Хотите, отниму вас у той, уверившей вас, что должны быть ради нее только учителем в Миассе?

– Не сможете сделать этого, несмотря на всю вашу смелость. Именно у вас-то и не хватит сил отнять меня у нее.

– Я спрашиваю вас, хотите идти со мной в новую жизнь? Неужели не ответите на вопрос? – Мария засмеялась.

– Смеетесь?

– Смеюсь. Уверена, что смогу отнять вас у кого угодно. Хотите быть в жизни со мной?

– Хочу!

– Тогда скажите, у кого должна вас отнять?

– Скажу. Но помните, что будете обязаны сдержать слово вывести меня в новую жизнь.

– Не сомневайтесь, сдержу. Говорила вам, что для достижения своей цели перешагну все преграды. Кто эта женщина?

– Ваша мать.

Мария Кустова вскрикнула и отшатнулась от Болотина. Придя в себя от известия о сопернице, сухо сказала:

– Оставьте меня.

– Мария Петровна, выслушайте.

– Оставьте меня! Понимаете, оставьте!

2

Потрясенная признанием Болотина, весь следующий день Мария пролежала в постели. Нестерпимо болела голова. Болотин из флигеля пришел только к вечернему чаю. Стол был накрыт в палисаднике. Мария слышала, как он справлялся об ее здоровье у Лукерьи Простовой. От его голоса Мария вновь разволновалась, захотелось увидеть его, но, поборов желание, с постели не встала. Лежа прислушивалась к разговорам под окнами, но слышала только голоса бабушки Семеновны, Лукерьи и Васютки. Слышала, как убирали со стола посуду, и стало тихо, только изредка с крыльца доносился звонкий смех Васютки. Видимо, старуха рассказывала ему, что-то смешное. Мария не могла не думать о Болотине.

Напившись чая, Болотин ушел на берег озера, пробыл на нем до темноты. Вернувшись во флигель, лег спать, но заснуть не мог, раздумавшись о вчерашнем разговоре с Марией. Невольно перебирал в памяти свою жизнь в Миассе, и она показалась ему пустой. Разговор с Марией заставил на все смотреть критически. Дольше всего вспоминал о своих отношениях с Анной. Понял, что чувства к ней у него не было. Мария смелостью суждений привлекла его внимание сразу после встречи. Она явилась оттуда, откуда его привезли на Урал против воли. Девушка принесла с собой призрак прошлого, и его с невероятной силой потянуло ко всему, что было пережито в Москве, захотелось бежать от всего, что окружало его возле Анны и в Миассе. Но он понимал, что сделать это разом не сможет, ибо пройти мимо Анны у него не хватит сил. Анне понадобились годы, чтобы привязать к себе его вольность. Марии нужна была только неделя, чтобы поработить рассудок, память и заставить забыть о ее матери.

Задремав, услышала в сенях шаги. Вошла Анна. Села на край кровати, поцеловала Болотина.

– До чего соскучилась по тебе, Миша. Не могла раньше прийти. Всего как час домой вернулась. Маруся тревожно спит. На боль в голове жалуется. Спасибо, что развлекал ее. Прости, что надолго бросила. А все дела.

– Аннушка, думаю, пока у тебя гостит дочь, мне лучше в Миасс уехать.

– С ума сошел. И думать не смей. Еще что? Марусе со мной будет скучно. Мне с ней разговаривать не о чем. Вы оба образованные, у вас, поди, и мысли-то все больше одинаковые. А потом подумай, как я при ней стану к тебе в Миасс ездить? Да ты не хмурься.

– Нездоровится. Правда, лучше уеду.

– Не отпущу. Нездоровится – отдохни. Не стану тебя тревожить. Об отъезде позабудь, а то Марусе скажу и заставлю ее поругать хорошенько.

– Право же, мне нездоровится, Аннушка.

– Тогда спокойной ночи. Прямо как малое дитя куксишься. На неделю нельзя одного оставить.

– Спокойной ночи!

После ухода Анны Болотин встал, запер дверь на крючок и снова лег в постель…

3

Прошло несколько дней. Мария и Болотин, избегая оставаться наедине, встречались только за столом. Перемену в их отношениях заметила Анна. Ее это огорчило, а потому она, внимательно наблюдая за ними, старалась угадать, что произошло между ними во время ее отсутствия. Спросить о причинах размолвки не решалась ни у Марии, ни у Болотина.

За последние два дня, единственное, что тревожило Анну, это непривычная нервозность Болотина, его холодность к ней. Она чувствовала, что он чем-то сильно озабочен. Ночью, когда Мария спала, Анна уходила к флигелю, но его дверь была заперта. На ее стук Болотин, ссылаясь на недомогание, отказывался открыть дверь. Ослепленная своим чувством, Анна уверяла себя, что ничего особенно не произошло, а просто приезд дочери разворошил у Болотина память. Его вновь охватила знакомая Анне жажда вольности. Успокаивала себя, что, как и прежде, стремление к свободе в нем стихнет, когда он соскучится по ее ласке. Но одним она была очень удивлена. Раньше он никогда на ночь не запирал дверь. Обиженная его отношением, она сегодня утром резко сказала об этом, он, ничего не ответив, напившись чая, ушел во флигель. Анна всеми силами старалась скрыть от Марии истину ее отношений с Болотиным.

На закате, собирая с Лукерьей Простовой в огороде малину, Анна видела, как Болотин вернулся с прогулки, и пошла во флигель. Подойдя к дверям, остановилась, почувствовав, как учащенно билось сердце, переборов волнение, вошла в комнату и ласково улыбнулась.

– Не помешаю, Миша?

– Нет!

– Поговорить надо. Днем все время возле нас люди, а ночью не пускаешь к себе. Извини, что утром грубо сказала тебе.

– Ерунда. Знаю, когда нервничаешь, совершенно теряешь над собой контроль.

– Не сердишься?

– Нет. Зачем так много говоришь о пустяках?

– Какой ершистый стал. Боязно слово сказать.

– Просто у меня скверное настроение.

– Вижу, милый. Вижу, а понять причины не могу.

– Есть причины.

– Может, могу помочь?

– Нет, Аннушка, помочь не можешь.

– Но раньше могла.

– А теперь не сможешь.

– Выходит…

– Да, выходит, на сей раз бессильна, а главное, мне не нужна твоя помощь.

– Скрывать стал от меня свои горести и заботы.

– Они у меня всегда были.

– Значит, не замечала?

– Да, не замечала. Мало интересовалась моим внутренним состоянием.

– И ты не интересовался моим душевным настроением. Напрасно меня упрекаешь. До твоей души даже любовью прикоснуться боялась. Берегла, как умела покой твоей души. Люблю тебя, Миша.

– Слышал об этом, Аннушка.

– А теперь неприятно слушать?

– Есть желание – говори. Неужели ты не понимаешь, что мне сейчас не до твоих клятв в любви. Меня волнуют мысли о своем будущем.

– Уж не Маруся ли тебя чем обидела.

– Причем она тут?

– Почему перестал с ней на прогулки ходить?

– Поспорили, а она на меня надулась. Обидчива, когда не хотят соглашаться с ее мнением.

– Так и думала. Но тут мое дело сторона. Сами повздорили, сами и миритесь.

– Успокоилась?

– Успокоилась, да не совсем. Сердцем чую.

– Что?

– Задумал ты, Миша, скрытность от меня.

– Права. Задумал.

– Сказать не решаешься. Знаю твой замысел. Вольность манит. Уехать собрался?

– Да, Аннушка.

– Так бы и сказал. Не первый раз пугаешь меня. Не раз дрожала, слушая твои угрозы, но находила силы удержать тебя возле себя. Может, и теперь у меня эти силы найдутся. Помечтаешь. Передумаешь обо всем ладом да и останешься на месте. Вольность эту в тебе Маруся разбудила. Тоже несусветная мечтательница. Вот уедет в Москву, останешься со мной, и опять будет нам хорошо. Знаешь, что не хотела приезда дочери. Чужие мы с ней. Ласковые слова говорим друг дружке, а все одно чужие. Не греет она материнскую душу.

– Аннушка, я решил на днях окончательно уехать в Москву.

– Неужли уедешь?

– Не хочешь поверить?

– Боюсь, милый, поверить в такое несчастье.

– Но это все равно должно было произойти. Должна меня понять.

– Научи, как понять?

– Понять, что наши отношения были временными. Мы были вместе пока…

– Почему замолчал? Договаривай.

– Пока не стало время расстаться.

– Поняла!

– Никогда не обещал тебе быть всю жизнь.

– Знаю!

– Мы разные по всему. Я нужен тебе…

– Не смей договаривать! Слышишь, не смей. Не волен выносить приговор моему чувству.

– У тебя нет ко мне чувства, а только чувственность.

– Лучше возьми да ударь меня, но ничего больше не говори. Любовь мою не обижай. Не раз говорила тебе о ней, да ты, видно, мои слова мимо ушей пропускал. Не увидел ее в моих глазах, не услышал в биении сердца. Себя отдала, потому люблю тебя больше всего на свете. Хотела такую же ответную любовь в тебе пробудить. Верно, видно, что телом тебя возле себя удерживала, если слышу сейчас такие суждения. Ворота перед тобой не запру, хотя и простая баба. Следом за тарантасом, голося, не побегу. Только ты, Миша, подумай, прав ли, меня бросая. Ладом себя про мою любовь спроси. Поверь, что без тебя моя жизнь окончится. Съезди в Москву! Побудь там! Но только вернись ко мне!

– Не смогу, Аннушка.

– Мишенька, не могу без тебя остаться. Не пережить мне одиночества. Знаешь ведь, сколь долго была одинока. Только с тобой радость жизни почувствовала.

– Не узнаю тебя, Аннушка.

– Сама себя не узнаю. Не стыдно просить тебя остаться.

– Я думал, что у тебя хватит воли расстаться со мной.

– Вот что высказал? Вот что от тебя услышала… Женщину во мне только углядел.

– Повторяю. На днях уеду.

– Хорошо. Проститься со мной не забудь. Но запомни. Уедешь, покойником для меня станешь, в поминальник за упокой запишу. Так-то, Миша! Только смотри, ничем меня и себя перед Марией не выдай. Бросить меня можешь, но пусть про все, что между нами было, знаем только мы.

– Успокойся, Аннушка!

– Успокоюсь!

– Я не хочу твоего страдания!

– Хочешь, чтобы веселой была? Может, и засмеюсь, но только когда разума лишусь.

Выйдя от Болотина, Анна с глазами, налитыми слезами, пошла берегом речушки к Девкиному бараку. Села на завалинку и дала волю слезам. Успокоившись, она вернулась домой, но уже в огороде поняла, что не сможет скрыть горя. Во дворе запрягла лошадь и, никому не сказавшись, поехала к Зое Мухановой на Овражный прииск.

4

Домой Анна возвращалась через три дня. Всходила луна. Было душно. Чувствовалось приближение грозы. Лошадь шла шагом по темной лесной дороге.

Пробыв у Зои на прииске среди привычного шума и песен, Анна успокоила себя надеждой, что Болотин не уедет, не сможет бросить ее, оставив только память о прошлом счастье. Больше всего теперь боялась одиночества, была уверена, что не сможет его перенести в избе возле озера, ибо вокруг памятки ее счастья, на всякой тропе будет топтать следы Болотина.

Ехала и видела, как из-за леса поднялась луна, большая, пятнистая и оранжевая, свет от нее на дорогу ложился, как отсвет пожара. Думала, что полюбила летние ночи, ибо коротала их не одна.

В другой стороне горизонта темноту изредка разрывали стрелы далекой молнии. Вспоминала сколько часов провела при свете луны с Болотиным, слушая его рассказы о другой жизни, которую он так и не смог забыть возле Тургояк-озера.

Луна, поднимаясь выше, как бы остывая от жара, наливалась плавленым серебром, излучая яркий свет, окрашивала лесную дорогу в густой голубой свет. Уже пали на дорогу от леса полосы синих теней, в узких местах переползали ее колеи, дотягиваясь до другой стороны леса, стена которого стояла на свету, и хвоя елей, смоченная обильной росой, вспыхивала искрами. Постепенно тень начала уползать и суживаться, сгруживаясь в той стороне, от которой еще недавно выползла на дорогу.

Лес поредел, ели начали перемешиваться с соснами, а за несколько верст до заимки совсем исчезли, потянулись душистые сосновые боры, наползавшие на отроги гор от подошв до вершин.

Лошадь бежала веселой рысью, поднимая пыль, она долго висела над дорогой, как дым. Лесную тишину нарушал только монотонный стук лошадиных копыт, а на дальнем горизонте все чаще вспыхивали молнии.

Когда Анна подъехала к воротам своего дома, в окнах не было света. Остановив лошадь у крыльца, Анна увидела сидевшую на его ступеньке бабушку Семеновну.

– Луной любуешься? – спросила Анна.

– Выползла на волю, потому в горницах дышать нечем. Как съездила?

– Хорошо. Зоя поклон послала. В гости тебя зовет.