Текст книги "Банкир"

Глава 22

Лене Одинцовой снилось, что она школьница. В каком-то среднем классе – шестой или седьмой. И класс был вроде не ее – тот же, да не тот, и почему-то одни девочки. На доске что-то написано, но ни слов, ни букв разобрать нельзя, только число – тридцать второе апреля… А вот завуча она узнала сразу:

Валентина Ивановна Гуркина, необъятных размеров женщина с оплывшим бульдожьим лицом в синем костюме, блестящем на локтях и на заднице, в белой блузе, из воротника которой торчала короткая жирная шея, увенчанная головой в перманенте.

На носу громоздились очки с толстенными затемненными линзами; нижняя губа была, как всегда, брюзгливо опущена. За все вместе Валентина Ивановна имела кликуху «Змея очковая», но чаще называли ее проще и короче – Уркина или Дуркина.

Девочки встали и замерли, как только дверь открылась. В класс вслед за ней вошли четверо мужчин среднего возраста, неопределенной наружности, с неведомыми значимыми значками на лацканах пиджаков. Комиссия. Завучиха заметно нервничала; как только проверяющие расселись за двумя задними партами, Дуркина глубоко вдохнула, словно перед прыжком в омут, выдохнула:

– Сегодня темой нашего урока является важнейшая и, я не побоюсь этого слова, сквозная тема всей второй четверти: нормы Морали и Нравственности первого периода эпохи Светлых Экономических Идеалов. Как вы знаете, наша страна пережила трудное время. Сначала – крушение идеалов Справедливости привело к безнравственности, безответственности, безначалию, безнаказанности и беспределу. – Голос Гуркиной дрожал, лицо ее скривилось, выражая самую крайнюю степень презрения, брезгливости, омерзения к таким словам, не говоря уже о понятиях, которые они отображали. – Мы сумели преодолеть этот период только благодаря организованности партии Экономических Гарантий и неустанной, каждодневной и самоотверженной заботе нашей родной Банковской Гильдии, ее Верховного Совета и лично выдающегося Нравственника, творца Светлых Экономических Идеалов, хранителя Большого Гамбургского Счета, верного продолжателя дела народного капитала Регента Борисовича Неусыпного! – Здесь постоянно набирающий обороты голос завучихи взлетел куда-то в закрышные выси, при имени Неусыпного все девочки встали, как и представители комиссии: таков был ритуал.

Следом воцарилась не нарушаемая никем звенящая тишина, все задержали дыхание, согласно Уставу, отсчитали положенные пятнадцать секунд и только после этого сели. Глаза Гуркиной блестели слезами пережитого восторга; будь ее воля, она готова была повторять такие минуты снова и снова, но Светлое имя Неусыпного строжайше запрещено было повторять всуе Комитетом Нравственной Безопасности чаще одного раза за урок, да и то, если тема была достаточно высока и значима.

– Теперь, когда Экономические Идеалы стали господствующей идеологией в нашем обществе, когда в прошлое ушли деньги, этот презренный металл, вызывающий войны и преступность, теперь, когда все наши потребности определяются Банковской Гильдией и нам достаточно только предъявить кредитную карточку «Маза», чтобы получить то, что нам положено в соответствии с занимаемым статусом… – Валентина Ивановна вдруг поняла, что потеряла мысль и закончить предложение ей нечем… Метнулась глазами, по классу, облегченно выдохнула:

– Одинцова, к доске! Леночка подошла, взяла кусочек мела.

– Начерти нам основополагающий алгоритм группы товаров, распространяемых по Большому Гамбургскому Счету в категории «трудящиеся четырнадцатого ранга», к которому относятся родители всех учащихся в данной школе, и запиши тему урока.

Алгоритм Лена помнила хорошо, он был простой: три длинных тонких линии, четыре толстых, потом еще две тонких. Она подняла руку с мелом, коротенькое платьице приподнялось так, что стали видны белые в горошек трусики… Гуркина это заметила не сразу; она шла между рядами, повторяя про себя звуковой вариант основного алгоритма трудящихся названного ранга: «Работа делает человека свободным». При этом челюсть ее двигалась в такт, между зубами была заложена определенная Уставом жевательная резинка «бум-бум», двойная свежесть; ее получали чиновники двенадцатого ранга; низшие пять рангов обходились ординарной свежестью. Представители комиссии тоже жевали, но жевали они что-то невыразимо приятное, совершенно недоступное Гуркиной, наверняка из кредитной карты шестого ранга… У Валентины Ивановны от вожделения даже заломило челюсть; алгоритм шестого ранга представился ей живой полосатой зеброй, с цифрами внизу; и сама «кредитка» чиновников из Комитета по Нравственным Началам или, тем более, Комитета Нравственной Безопасности отличалась приятным таким сиренево-синим отливом, аж мурашки пробирали… Валентина Ивановна обернулась и так и замерла со сведенными челюстями: Леночка Одинцова уже вычертила на доске заданный алгоритм и теперь старательно выводила название:

«Нормы Морали и Нравственности Эпохи…»; платьице приподнялось еще выше, и горошковые трусики светились над длинными загорелыми ножками живым укором великой идеологеме, означенной на уроке.

Катастрофа! Провал! И это – при комиссии! Лицо Гуркиной стало цвета перезревшего томата, она прошипела сипло:

– Как ты посмела, Одинцова?! Ты, примерная (в прошлом) ученица, нарушила святая святых – Устав школы, и где – у нас, в коллективе, борющемся за Почетный Переходящий счет банка «Луидор», и когда – в год Славной Годовщины!!!

Внезапно Валентина Ивановна замолчала, побледнела, лоб покрылся обильной влажной испариной: еще немного, и она помянула бы всуе имя Великого Регента Неусыпного! Второй раз за урок, и при таких глумливых обстоятельствах, что…

Это было бы серьезное преступление, не чета проступку Одинцовой… Завуч перевела дух, произнесла ниже на полтона, как и полагалось по уровню проступка – а то, чего доброго, комиссия решит, что она истеричка или перестраховщица…

Впрочем, тон ее был достаточно ледяной:

– Лена Одинцова… Ты нарушила одно из основных правил Устава: самовольно изменила школьную форму в разделе «белье», воспользовавшись чужой кредитной карточкой!

Дети работников четырнадцатого класса обязаны были получать в распределителях все только по соответствующим карточкам «Маза-14-А», трусики же были получены кем-то из старших, впрочем, того же ранга. Проступок ученицы невелик, но Гуркиной хотелось продемонстрировать перед комиссией железную принципиальность: тот, кто принципиален в мелочах, стократ принципиален в главном! Это, главное, было недвусмысленно означено в гербе страны: квадратном, расчерченном на клеточки, в каждой из которых был или крестик, или нолик…

Герб символизировал нерушимый порядок, установленный Банковской Гильдией; теперь, когда любому с рождения было строго определено его место и время, общество стало стабильным и по-хорошему монотонным; дни были похожи один на другой, и у масс не было иного стремления, кроме как выполнить свою работу точно и педантично; те, кто наиболее строго следовал своему месту и времени, отмечался переводом в другой ранг, но и здесь не было ажиотажа: за жизнь можно было «подрасти» только на три ранга, чтобы не нарушать порядок вещей. Но за провинность или преступление перед Светлыми Экономическими Идеалами можно было просто-напросто слететь в самый что ни на есть позорный восемнадцатый ранг: людей этих можно было выделить в толпе на улице по однотонно-удручающей одежде; к тому же они ничего не жевали, даже «ординарную свежесть» – что может быть хуже такого наказания! Да, нужно проявить принципиальность!

– Что ты стоишь как изваяние! – звенящим металлом прозвучал в тишине класса голос Гуркиной. – Сними немедленно эту игривую тряпку и впредь будь любезна появляться в стенах школы только в установленном!

Девочка запустила руки под платьице, сняла трусики и замерла. Валентина Ивановна глянула на доску – ах, что за день такой! снова оплошность! – основополагающее определение было недописано оканчивалось словом «Эпохи…», и в таком виде его можно было толковать двояко! И как истолкуют это члены комиссии… К тому же… Алгоритм какого-то четырнадцатого ранга расположен выше, чем основополагающее определение! Немедленно, немедленно исправить!

– Возьми мел и допиши определение… – просипела Гуркина сквозь зубы. – Сотри это и напиши сверху, бестолочь…

Леночка дисциплинированно бросилась исполнять указание. Приподнявшись на цыпочки, стала выводить округлым почерком почти по верхней кромке доски: «Нормы Морали и Нравственности Эпохи Светлых…» Край платьица задрался так, что незагорелая попка оголилась целиком.

Внимание на это Валентина Ивановна совершенно не обратила. Мысли ее неслись галопом, как скаковые лошади: скоро, тревожно. Урок сыпался, словно штукатурка со стены, но худшим ей представлялось другое: а что, если представители в комиссии, то поднимающие головы к доске, то утыкающиеся в толстенные блокноты и что-то там отмечающие, решат, что в их школе все живут не по Уставу? Что в школе что-то упускают из виду, скрывают, а то и потворствуют?

И – доложат куда следует… И тогда ей, Гуркиной… Будто наяву представилась она себе в серой одежде неудачников восемнадцатого ранга, с кредиткой серого же цвета, на которой были начертаны лишь тонюсенькие, как истонченные безвитаминным питанием волосы, штрихи алгоритма… И – никакой жевательной свежести, во рту – затхлый запах дрянной пищи и убогого пойла… Бр-р-р… Что же делать-то?!

Да! Будь что будет, но именно здесь, сейчас, в присутствии этих комиссионеров со значимыми значками в петлицах, она, Гуркина, должна показать себя непримиримым борцом за чистоту Светлых Экономических Идеалов и доказать, что именно она… Додумать Гуркина опять не успела. Подняла просветленное лицо к членам комиссии, потом вернулась к доске, обозрела взглядом притихших девочек и изрекла:

– Девочки! У нас в классе произошло ЧП! И мы не можем продолжать урок, пока не проясним вопрос до конца! Возможно, не одна Одинцова нарушила Устав…

Выйдите из-за парт!

Ученицы встали, многие покраснели, и Гуркина поняла, что не ошиблась в своих подозрениях.

– Поднимите подолы! – строго потребовала она.

Девочки подчинились, и-о, ужас! – подтвердилось все, и даже хуже! На девочках оказались и кружевные полупрозрачные трусики, выдаваемые только сотрудницам эскорта банков по специальным кредиткам десятого разряда четвертого ранга, на других – бикини, на третьих… Кружевные пояса с подвязками!.. Это же… Все смешалось в голове Гуркиной, все завертелось кувырком, калейдоскопом… Она лишь представила разряды и кредитки, по которым могло быть получено та-. кое, в горле пересохло… Теперь Гуркина не думала уже ни о чем.

Нужно было действовать! Да и… Директор! Он ответит за все! Тем более она неоднократно замечала и в нем какое-то несоответствие занимаемому десятому рангу…

– Выйдите все к доске! – потребовала она от провинившихся. Как только девочки выстроились шеренгой, завучиха объявила торжественно и монотонно:

– За нарушение Устава средней, общеобразовательной школы в пункте 8-д я властью, данной мне администрацией образовательного округа в соответствии с пунктом 11 Устава, пунктом 13 Положения о Нравственных Началах, пунктом 112-6 Инструкции Комитета по Нравственной Безопасности и пунктом 4 Постановления по Усилению борьбы с проявлениями отступлений от Светлых Экономических Идеалов и использования иных, кроме положенных каждому рангу кредитных карточек, средств платежа (чем расплачивались эти… за роскошества, полученные по картам девятого, и даже – седьмого ранга, – подумать было совестно, Гуркина покраснела) постановляю: лишить учениц Глебову, Комарову, Лисиц, Ветлицкую, Алиеву, Куракину права носить священную школьную форму в стенах учебного заведения сроком на неделю! – выдохнула она длинно и монотонно. Набрала в легкие воздуха и закончила:

– Раздевайтесь! Немедленно!

Девочки сбросили белые форменные фартуки, платьица.

– Все остальное – тоже! – прикрикнула завуч. Девочки переглянулись, но ослушаться и не подумали: иначе – исключение, перевод в школу шестнадцатого ранга, а там – порядок куда строже! Одна за другой они разделись донага и снова дисциплинированно выстроились в шеренгу у доски.

– Одинцова, а тебе что, особое приглашение?

– Что, мне тоже?

– А чем ты лучше других?

Лена сняла через голову платье, маечку и встала вместе с остальными.

Гуркина собрала их одежду и заперла в шкаф.

– В течение недели перед первым уроком вы будете сдавать всю одежду мне и получать ее только по завершении занятий. Надеюсь, это научит вас уважать Устав и запомнить навсегда: школа – это школа!

Проверяющие, забыв о своих блокнотах, рассматривали застывших у доски девочек – на них были только туфельки, гольфы и банты в волосах. Гуркина перевела, наконец, дух и теперь исподволь рассматривала комиссионеров: правильно ли она поступила? Взгляд ее стал заискивающим, по-собачьи преданным, и завучиха спросила тихо и покорно председателя комиссии:

– Разрешите продолжать урок?

– Продолжайте, – значимо кивнул председатель. – Мы отметим ваше усердие в защите Нравственности Экономических Идеалов. – Подумал и продолжил:

– А по выявленным фактам придется назначить расследование. Использование кредитных карточек несоответствующего уровня – это уже преступление! – Он строго посмотрел на девочек. – Но в этом виноваты не ученицы, а те, кто… – Председатель запнулся, снова обратил взгляд к Гуркиной:

– А почему они без галстуков? Устав запрещает находиться в общественном месте без галстука подросткам моложе четырнадцати лет! А школа – место общественное!

Гуркина покраснела от досады за упущение, повернулась к девчонкам:

– Вы слышали? Быстро повязать! – Отомкнула шкаф, вывалив одежду и белье прямо на пол.

Девочки, наклонившись над ворохом, лихорадочно перебирали вещи, находили галстуки и повязывали их.

– Ну, продолжим урок… Открыли тетрадочки…

Наказанные девчонки так и остались стоять нагишом у доски. Лена Одинцова откровенно скучала. Проверяющие из комиссии были такими бесцветными, одинаковыми, что…

Зазвенел звонок с урока. Девочки вопросительно посмотрели на Гуркину, но та и ухом не повела.

Вошел дежурный мальчишка; глаза его округлились, но он выдавил из себя положенную фразу: «Все – на линейку!»

Девочки переминались, не зная, как поступить, а Лена вдруг почувствовала необычайную легкость. Она вышла из класса и зашагала по коридору – спокойно, плавно, не обращая внимания на жмущихся к стенам людей – почему-то не школьников, а самых разных взрослых, не замечая хихикающих, злорадных, глумливых, растерянных лиц, не замечая ничего вокруг – вперед, к выходу…

Двери почему-то оказались огромными, светлого дуба, с массивной ручкой в виде головы льва, из зубов которого свисало бронзовое кольцо…

– Одинцова, не сметь! – услышала она позади себя визгливый и противный голос; взялась за это кольцо – дверь распахнулась удивительно легко, она сделала шаг… Ей было ничего не страшно и не стыдно; неведомая прежде легкость пронизывала все ее существо, и кто бы ни оказался там, за дверью…

А за дверью оказался свет. Он лился потоками отовсюду, он окутывал ее тело прохладным серебристым туманом, он струился невесомым дождем… Она сделала еще шаг – и почувствовала, как твердь ушла куда-то из-под ног, а она запросто двигалась в потоках этого мерцающего сияния; она то кувыркалась в них, то невесомо и расслабленно парила, то неслась куда-то вперед и вверх, беззащитная и неуязвимая в своем бесстрашии… Потом… Потом она лежала, закрыв глаза, на шелковистой траве; нежаркое солнце ласкало кожу, едва уловимый июльский ветерок шевелил травинки, и одна – щекотала ей нос, так что хотелось и засмеяться и заплакать… Сквозь сомкнутые веки она чувствовала тень высоких сосен, обступивших поляну, и ленивая нега постепенно, исподволь, переходила в желание… И тогда, когда оно стало жарким, почти нестерпимым, девушка ощутила ласковое прикосновение уверенных, сильных и нежных рук… Закусила губу, выгнулась всем телом и…

* * *

…Первое, что увидела Лена Одинцова, открыв глаза, был снег. Сквозь огромное, незанавешенное окно был виден белый берег и только за ним – темной влагой покойно вздыхало море. Лена вздохнула с сожалением: уснуть и досмотреть уже не удастся. Улыбнулась, прикрыв глаза и пытаясь запомнить ощущения, какие она испытала… А может быть… А может быть, люди и живут только затем, чтобы видеть сны?.. Ведь жизнь порой – куда скучнее. И уж точно – менее красочна…

Девушка снова улыбнулась… Сон был странным и волнующим… Она попыталась снова ощутить ту легкость, невесомость, ту свободу, что чувствовала, когда летела, и воздушные струи так невесомо ласкали ее, и потом… Но не смогла. А жаль. И все же… И все же ее не оставляло чувство, что это не совсем сон…

Телефон зазвонил на приставном столике переливистой певучей трелью. Лена сняла трубку.

– Да? – Долго спишь, Одинцова! Или сны сладкие снятой, или спишь не одна. Ну как, угадала?

– Смотря что…

– Как отдыхается?

– Честно говоря, уже под завязку. Здесь на весь пансион – пятнадцать отдыхающих, да и те…

– Шахтеры?

– Вострякова, у тебя крыша съехала на шахтерах! Пенсионеры.

– Старые кони борозды не портят…

– …но и пашут неглубоко. Не, я здесь в полном воздержании.

– Ну и как?

– Честно? Да уже – очень…

– Так подлетай.

– Не, добуду. Нужно, чтобы отдых надоел. Может, тогда и делать хоть что-то захочется.

– Смотри сама.

– Угу. Как Лешик, пацаны?

– Пацаны нормально, в садик ходят да свекровьевы нравоучения слушают. А Лешик с работы не вылезает. У него – аврал.

– Лучше, чем ничего.

– Надоело. Даже если работа у тебя – хобби, то нельзя же месяцами…

– Вострякова, по-моему, ты гундишь.

– Да нет… Я же его люблю. Пусть. Но иногда обидно: то его нет, то я – в отъездах… А жизнь так и утекает.

– Галь, может, тебе тоже сюда, воздухом подышать…

– Не могу.

– Дела?

– Дела – у прокуроров. А у нас так, делишки. А вообще – сдуреть можно!

– Почему?

– Как это почему… Одинцова, ты чего, телик не смотришь?

– Не-а. А зачем?

– Хорошо тебе… И чем занимаешься?

– Брожу. Или – бегаю. У моря.

– Ну и как море?

– Море?.. Море – большое.

– Счастливая…

– Не знаю… Может быть… Может…

– Ладно, отдыхай. Объявишься – сразу звони.

– Ага.

– Одинцова… А что тебе все-таки снилось?..

– Сегодня?

– Да.

– Не знаю, как и сказать… Наверное, снег. Только не такой, как в Москве, а какой в снах бывает.

– А какой в снах бывает?

– В снах?.. Нежный.

Глава 23

Я обогнул утес, тропа пошла под уклон. Расслабился, подошвы кроссовок ритмично хрустят по мелкой гальке. Постепенно я чувствую какой-то новый ритм – кто-то догоняет. Судя по всему, тоже бегун, только дистанцию тот выбрал явно короче, или – просто менее опытен. Сейчас будет подъем, и с запалом на четырехсотметровку его одолеть может только чемпион.

Шаги приблизились, поворачиваю голову:

– Лыжню?

Бегуном оказалась высокая, худенькая русоволосая девчонка, похожая на подростка. Поравнялась со мной, спросила, чуть запыхавшись:

– «Динамо» бежит?..

– Все бегут…

– В горку рванем? А то одной тяжело.

– Рвануть? Не получится.

– А на спор?

– На что?

– Ни на что… Кто быстрее.

– Быстрее буду я.

– Хм… Вот за что люблю сильный пол, так это за крутую самонадеянность!

– Вот за что люблю слабый, так это за суетное желание стать «сильным»…

Играть, милая барышня, нужно на «своей территории»…

– Да? Кастрюли, пеленки, постель?

– Нет. Очарование, обаяние, доброта.

– Так рванули или слабо? – прищурилась девушка.

– Рванули!

– Ал!

Девчонка метнулась вперед, как спущенная с тетивы стрела. Я поймал себя на том, что просто любуюсь ее худенькой стремительной фигуркой… Бегать наперегонки явно не хочется, но… Десять метров… Пятнадцать… Двадцать пять… Прикидываю. Так… Подъем – почти два километра… Если оторвется намного – не обогнать… Пора. Работай. Вдох-выдох не на три шага, а на два…

Вот так… Теперь – метров триста привыкнуть к новому ритму, превратить в «крейсерскую» скорость… Девушка впереди уже метров на сто… Так… «Сдохнет» на втором километре… А сейчас – и это забыть. Работай!

Теперь я уже не соревновался ни с кем. Просто вышел на скорость и начал ее «отрабатывать».

Расстояние сокращается… Желтая курточка мелькает все ближе… Обхожу девушку уверенно, спокойно, неторопливо. Только оказавшись на вершине холма, выдыхаю резко, поворачиваюсь и бегу вниз, ей навстречу. Через пару минут мы бежим рядом, переваливаем холм, и – под горку, к шоссе.

– Ну что, доказали? – спрашивает девушка, едва переводя дыхание.

– Что?

– Превосходство. Можете не отвечать: довольство просто написано на вашем лице.

– Угу. Золотыми церковнославянскими буквами.

– Что и требовалось доказать. Все мужчины – самодовольные эгоисты.

– Разве мы что-то доказывали?

– А как же! Тоже мне, джентльмен!

– Слава Богу, не в Туманном Альбионе живем.

– Ну это-то я давно заметила. С детства.

– Полагаете, там краше?

– Там – надежнее.

– Сейчас – может, и да…

– А все же… Не могли сделать даме приятное?.. И – проиграть?..

– Это унизительно. Для вас.

– Ничего. Я бы перетерпела. Тем более джентльмен должен проиграть даме легко, чтобы она этого даже не заметила.

– Как в кино?

– А что в этом плохого?

– Милая барышня… Знаете, в чем проблема нынешних девчонок? Даже таких очаровательных и решительных, как вы?

– Угу. Дури много, а счастья все равно нет.

– Вы пытаетесь сочетать в себе капризного маленького ребенка и взрослого мужчину, когда вам это выгодно.

– Хм… Все женщины делают это. Ха… Фильм есть с таким названием…

– Фильм?

– Ага. Тинто Брасса. Смотрели?

– Не помню.

– Не обращайте внимания. Это я о своем, о женском… А что до парней – так вы не то что ребенка, вы беременную старушку изобразите, если вам это нужно.

– Может, и так… Только… Нормальный мужик – это, как теперь принято говорить, отморозок.

– Да? – Девушка удивленно приподняла брови дугой, будто всматриваясь: а с тем ли она решила побегать?..

– Обязательно. Но только в одном смысле. Когда перед ним стоит цель, все остальное по большому счету перестает существовать…

– Тогда это точно отморозок. Полный. Или – другое слово… Покрепче.

– Милая девушка, я не договорил… Кстати, меня, мне кажется, зовут Сергей…

– А меня, по-моему, Лена.

– Тогда уж давай на «ты»: вести философическую дискуссию и скакать рысью…

– А пить на брудершафт? Нет, Сережа, с на «ты» мы повременим.

– Как долго?

– До окончания умствований. Познакомимся, узнаем друг друга, – сымитировала девчонка интонацию какой-то грымзы из какого-то фильма. – Тогда можно и на «ты». Но только после официального представления! Вы, кстати, не шахтер?

– Вот это вряд ли… А что?

– Да так. У одной подруги – сильное предубеждение против шахтеров.

– А у вас?

– У меня – против богатых самоуверенных кретинов. Так что там отморозки?

Дорожка спустилась к шоссе, мы бежим рядом, стараясь держаться у обочины.

– Я не точно выразился. Для нормального мужика цель имеет почти абсолютное значение. То есть он должен достичь ее во что бы то ни стало!

– «Пройти по трупам»?

– Нет. Никакая цель не оправдывает убийства. Но без воинов – нельзя. Очень многие не могут себя защитить. Если война.

– Хм… А война всегда.

– Сколько вам лет?

– Задавать такой вопрос девушке…

– Я все же старше. Потому помню, что была и невойна.

– Нет, Сережа. Война и тогда была, только не для вас. Для вас было детство. И вы помните его, как состояние невойны. А я помню себя девчонкой в пионерском лагере – пионерию я застала – и для меня было детство… А война тогда была – ребята погибали в Афганистане, я про это даже слышала, но для меня-то ее не было! Не так?

– Так.

Я помню… Помню, как вжимался щекой в землю, а сверху шелестел снаряд, и я с замиранием ждал грохота взрыва… Но земля была чужая… Афган?.. Нет.

Никаких ассоциаций. Совершенно.

– Тогда как же с абсолютной целью? Молчите?

– Собираюсь с мыслями…

– А есть, что собирать?

– Надеюсь.

– Ну и?..

– Цель должна быть достойной.

– Переведите.

– Благородной.

– Старушку через улицу перевести? Или – девчонку на подъемчике «сделать»?

– Считайте, я тренировался.

– В чем?

– Подбежать. К тому же… Нельзя проигрывать из жалости. Это не честно.

– Сережа, вы точно не волокита.

– Волокита? – хмыкаю я удивленно. Старинное слово в устах юной девушки звучит, как иностранное. Странно, что она его вообще знает. Еще страннее, что употребляет, причем естественно.

– Ну да. Другой на вашем месте наверняка постарался бы воспользоваться случаем, чтобы понравиться привлекательной девушке. А вы рассуждаете о понятиях, ставших теперь полным анахронизмом.

– Вы это серьезно?

– Что именно?

– Про анахронизм?

– Нет. Это я кокетничаю. Скажете, нашла время и место…

– Да нет…

– Просто я взбалмошная… И мне жутко одиноко. Кстати, я привлекательная?

– Очень.

– Хоть это хорошо. А вы не «тормоз»?

– Просто красивая…

– Что – красивая?..

– Нет. Я не «тормоз».

Девушка останавливается и начинает хохотать.

– Из-ви-ни. Ты меня снова «сделал». Два-ноль. Но ничего, я отыграюсь.

Потом. Кстати, «выкая» чуть язык не сломала. А вообще… Как я тебе, на первый взгляд?

– Тебя что-то беспокоит?

– Ага. Разучилась общаться с людьми.

– Совсем?

– Порядком. Кроме тех, кого давно знаю. То ли боюсь уже новых людей, то ли… Не знаю.

– Мудрено.

– То-то. Это потому, что я – умная.

– А счастья – нет?..

– Не-а…

– А дурой прикинуться?

– А толку? У них тоже счастья нет, даром что дуры. Вообще, у нас все поколение такое выросло… Или сильно умные, что самим от себя тошно, или – полные кретины. И – кретинки. Во время такое попали. Судьбоносное. Только не грузи, что время, как и родителей, не выбирают… Просто…

– Собой недовольна?..

– Собой довольны только недоумки. Вот ты, бежишь по бережку, а не пузо пивком наливаешь – значит, тоже недоволен. Ой!.. – Девушка запнулась, наступив на развязавшийся шнурок, и в одно мгновение растянулась на гальке.

Я наклонился, подал руку…

– Ободрала?.. – Девушка потерла нос, увидела на пальце кровь. – У тебя зеркальца нет? – спросила она, подняв глаза… Улыбнулась, закрыла лицо руками и начала хохотать… Оперлась на мою руку, встала, мотнула головой:

– Вот дошла девка, а?.. А все же чего у меня там с носом?

– Нос на месте. Чуточку приложилась, но до свадьбы заживет.

Девушка стерла кровь платочком:

– Чумазая?

– Чуть-чуть.

– Так мне и надо. За выпендреж: Ты отдыхающий?

– Наверное, да.

– Почему «наверное»? Как все трудоголики, отдыхать не умеешь и думаешь о работе всегда?

– Нет, у меня случай поглупее…

– Да?

– Я не помню, чем занят.

– Подумаешь… У меня того хуже: я все время занята, но не могу уразуметь, чем именно. И зачем мне это нужно. Наверное, это и есть депрессия. Или – идиосинкразия. Или – фрустрация. Красиво излагаю, а?

– Стильно.

– Вроде ничего не упустила.

– Кроме амнезии.

– Потеря памяти? Да нет, с памятью у меня все нормально. Кажется, помню даже то, чего не было…

– Как это?

– Знаешь, песня такая была? «Все, что было не со мной, помню…»

– Ага.

– Вот так и я. Порой фантазии реальнее, чем окружающее. Не бытие определяет сознание, а наоборот. Вернее, некое бессознательное определяет другое бессознательное, что мы принимаем за бытие. Загрузила?

– По самые уши.

– То-то!

Бежим по краешку шоссе. Нас обгоняет здоровенный джип, похожий на катафалк. Движение его неожиданно замедлилось, джип вильнул к обочине и замер, перегородив нам дорогу. Передняя дверца распахнулась, оттуда вывалился крепко поддавший раскормленный детина; из салона – грохочет музыка. Там, за густо тонированными стеклами, вполне может разместиться полдюжины таких кабанов, и тесно им не будет. М-да… Похоже, на ближайшие пять минут наше и бытие, и сознание будет определяться уже не нами.

– Ну вот, накаркали… – севшим голосом произносит девушка.

– В смысле? – «не понимаю» я.

– Отморозков не надо было поминать всуе. Как ты с ними, ладишь?

– Сейчас узнаем.

Детина улыбается широким ртом. Кроме рта на заплывшем, налитом лице можно было различить только крохотные бусинки глаза, а голова кажется напрочь лишенной шеи и прикрепленной прямо на туловище.

– Ну этот динамовец-разрядник и сам дойдет, а вот девчонку мы подбросим, – сказал он, полуобернувшись, кому-то в салоне. – На мордашку она еще симпатичнее, чем со спины. Ну а пониже спины – просто эта, как ее… Ну по «ящику» ее показывали, в натуре…

Парниша склонил голову, оценивающе оглядывая девушку с головы до пят. Меня он, похоже, просто не заметил. Главная ошибка выбравшего пепси поколения – не замечать старших. Или – не принимать их в расчет. Ну а если он, кроме пепси, выбрал еще и «Сникерс»… И особое удовольствие получает от претворения в жизнь рекламного слогана: «Они никогда не платят». Хм… Кажется, я раньше имел дело с деньгами… Потому как знаю точно: тому, кто не платит вовремя, приходится расплачиваться… И не только по своим счетам.

– Меня зовут Миша, – чуть шепелявя, выдавил детина сквозь плотный ряд зубов, глядя на девушку. Удостоил вниманием и меня, но не большим, чем бульник на дороге:

– Что застыл, труси себе дальше от инфаркта, худощавый. Пока мы добрые и хлебло не раскололи. Ну? Мелкой рысью – арш!

– Да не аршуется что-то…

– Че-го? – Глазки амбала выкатились из-за щек, уставились на меня не столько с любопытством, сколько с оторопью – надо же, его отпустили, а он?.. Ни благодарности, ни хрена… Ну и ладно, допросился…

На лице увальня мелькнуло какое-то даже удовлетворение, и прежде всего оттого, что думать уже больше не нужно… Губы остались растянутыми в улыбку, без того маленькие глазки сузились и стали похожи на жала сапожных заточек…

Он, словно нехотя, двинулся ко мне. Из бибики высунулась любопытствующая рожа второго: худая, костистая; желваки, на сведенных скулах похожи на конские, и смотрит он на этот мир широко раскрытыми глазами, предвкушая развлечение.

Увалень уверен в собственном превосходстве. Он даже не разогревает себя словами, как и не тратит сил на «психическую атаку» – дескать, фраер, давно тебе хребет не ломали?.. Я для него досадное недоразумение, задерживающее основное «лакомое блюдо»: кувыркание с «лялькой» в пахнущем дорогой кожей салоне под грохотание квадродинамиков.

Нет! Я был не прав! Погорячился! Отказать себе в удовольствии «пописать мутного фраера» мальчонка не может. В его короткопалой лапе появляется «бабочка». С ласкающим слух обладателя лязгом она «шелестит крылышками»; лезвие блестит ярко, по-киношному… Так же, в суперменовском стиле, он отставляет руку чуть в сторону… Вот только в глазах: ни киношного благородства, ни злодейской ненависти… Пустота. Как говорят на Руси – нежить. А потому человека порежет он этим клинком легко, словно кусок целлулоида…

Самое противное, что я тоже ничего не ощущаю. Ни прошлого, ни будущего, ни бытия, ни сознания… «В теле – такая приятная гибкость образовалась…» Амбал делает шаг, еще… Если подойдет вплотную – мне не справиться: уж очень туша велика. Он делает еще шаг. Дергает рукой с зажатой «бабочкой». Губы ощерены, от улыбки остался только оскал. Зубы неровные, в желтоватом налете… Ап!