Текст книги "Банкир"

Глава 35

Открываю глаза и вижу перед собой лицо девушки. Ясные глаза смотрят сочувственно и тревожно.

Сажусь на постели… Прикрываю лицо рукой, зажмуриваюсь… Белоснежный плащ, ниспадающий с плеч рыцаря, несется по сводчатым коридорам, словно вихрь, превращая застывших при его приближении рыцарей в безмолвные ледяные статуи…

Озноб пробегает по коже…

– Господи, ты весь горишь… У тебя жар… – Прохладная рука касается моего лба.

– Я люблю глядеть в глаза твои ясные, что ж они теперь хранят?.. Тайну…

– напел я вполголоса.

– Красивая песня…

– Замечательная.

– Только я ее не слышала ни разу.

– Это очень старая песня.

– Потому и не слышала. Я красивая?

– Нет слов.

– А жаль.

– Слово изреченное есть ложь.

– Дор, послушай, у тебя действительно температура. Может, померяешь?

– Не-а. У меня идиосинкразия на градусники.

– Че-го?

– От одного вида кашляю.

– Так ты больной.

– Ага. Причем с детства и на всю жизнь.

– Нет, подожди… Ты же бредил!

– Только тобою…

– Подожди… Да…

– …Знаешь, французы – полные кретины, – сказала девушка, закурив сигарету.

– В чем?

– Они придумали идиотское выражение: «заниматься любовью»… Любовью нельзя заниматься, она как явление искусства, как солнышко – или есть, или нет.

– Как говаривал Дюма-младший, любовь – битва двух полов. Женщине надо защищаться сперва, мужчине надо защищаться после, и – горе побежденным.

– Дюма-младший всю жизнь провел в тени отца. И доказывал, что он не хуже.

– А он действительно не хуже. Он – другой.

– Все равно: он француз, а французы ничего не понимают в любви.

– Но они-то считают, что наоборот…

– Да пусть считают. Любовь нельзя материализовать так, как это делают они, это что-то такое… – Девушка задумалась, подыскивая слово.

– Любовь – самая недоступная из жизненных тайн, – вспомнил я Тургенева.

– Вот. Тайна. Солнышко. Свет. Жизнь. Смысл. Если нет любви – все теряет смысл, правда?

– Может быть, – пожимаю плечами. – Если нет любви, есть ожидание ее…

– С тобой – очень хорошо. Ты понимаешь все, о чем я молчу…

Девушка встала, подошла к окну, закинула руки за голову, потянулась.

– А море сегодня спокойное.

– Ты очень красивая… Даже голова кружится…

– Это приятно. Хотя она у тебя от голода, наверное, кружится! – Лена набросила белую спортивную курточку. – Пойдем, буду тебя кормить.

– И это есть «европейский завтрак»? – Гляжу на созданное гастрономическое великолепие с явным удивлением.

– Это есть нормальный русский обед. Некоторые спят до часу. К тому же мне хотелось приготовить для тебя что-то нормальное.

Нормальное – это она поскромничала. Стол царский. Все только приготовлено.

Пока я уплетаю бульон с натуральной, сделанной из раскатанного теста лапшой, Лена жарит отбивные. Нет, красиво жить не запретишь…

– Чего такая роскошь? Я вполне обошелся бы чайком с сухариком. Привык.

– Дор, ты странный… Любой нормальной женщине приятно о ком-то заботиться. Я устала пить по утрам растворимый кофе – сама с собой и с кусочком сыра. Знаешь, почему наши «новые русские» такие бешеные?

– А они бешеные?

– Угу. Заведенные, будто машины. И живут, как при коммунизме – все для всех, и ничего – лично для каждого…

– Не догоняю. Переведи.

– Перевожу. Когда они начинали, то привыкли, что надеяться не на кого, только на себя. Помнишь поговорку: «Господи, избави меня от друзей, а с врагами я и сам справлюсь»? Тех, кого они считали друзьями, предавали, их женщины стали нелюбимы – с кем поведешься, среди жен «новых» – свое «построение», а бабы – куда злее и циничнее мужиков в определенных вещах… Вот и получается бесконечный кутеж: жрач в кабаке, где только декорации новые, а-ля Европа, а люди – те же… Только если раньше отрывались они по пельменным да ресторанам «Колос», то теперь – закрытые клубешники и «метрополи» всякие… Где все – для тех, кто платит, и ничего – для тебя лично. Еда – для всех, девки – для всех, вот люди и дичают в полном одиночестве, а дома – злая до одури жена, потому что из жены давно превратилась в наследницевоспитательницу собственных детей…

– Понятно…

– Я права?

– Не знаю. Может быть.

– Дор, а ты женат?

– Не знаю, – пожимаю плечами, и вид у меня при этом, наверное, совершенно беспомощный…

– Знаешь… Ты не помнишь ничего про себя потому, что не хочешь вспоминать, боишься… Что-то очень важное, что стоит жизни… Так вот слушай: в жизни имеет ценность только любовь, все остальное – лишь прилагательное… Не думай об остальном, вспомни это, и ты вспомнишь все.

– Может быть…

– Знаешь, у тебя усталый вид. Ну и немудрено: ночь мы вообще не спали… А годков тебе – не как мне…

– Вот еще! Я мужчина в самом расцвете сил!

– Кто бы спорил… Знаешь, это очень здорово, когда женщина утром, готовя завтрак, с восторгом думает о своем мужчине и о том, когда же мы снова ляжем в постель…

– И до вечера ждать совсем необязательно…

– Дор, любопытно, кто из нас дольше воздерживался?

– От чего?

– Ну не от секса же… От любви. Ты знаешь, мне жутко хочется расплакаться… От счастья…

…Звучал саксофон, и мы любили друг друга долго, бесконечно долго…

Пропало все, будто на этой земле остались только два человека и связывающее их чувство – древнее, как снег…

…Вспомни любовь, и ты вспомнишь все…

…А снега все нет. За окном, в белом люминесцентном свете, стынет ночь, замерли деревья – мерзлые, неживые. До будущей весны. Да и будет ли она?..

Смутно на душе, пусто. И – огромная усталость, словно нет сил уже ни на сочувствие, ни на сострадание, ни на любовь. И душа – одинока и бесконечна, как космос, и ночь мучительна и огромна, и нужно добрести ее до рассвета и очнуться утром в скудной бездарности пробуждения – сколько же еще нужно мужества!..

И вспоминается сырой туман, сотканный из опьянения и любви, и рыжая, веснушчатая девочка, влюбленная так искренно и так безнадежно… Далекая теперь, как отлетевшая юность…

– …Ты знаешь, мне снилась сегодня большая снежная гора… – Она повернулась на бок и положила кудрявую голову на ладошку.

– Вчера. Мы сегодня и глаз не сомкнули.

– Вчера? Ну да, вчера. Вчера я была одна.

– Ты что-то говорила про гору…

– Да. Большая снежная гора…

– Жуть какая…

– Ты понимаешь?..

– Как крепость, которую нужно взять.

– Нет, это для тебя. Гора была большая и холодная, и вся ледяная. Я с нее падала.

– Это даже приятно.

– Страшно.

– А сейчас?

– А сейчас не страшно. Я тебе не рассказывала – мне было четырнадцать лет, я каталась на лыжах, упала и даже понять ничего не успела: просто лежала на снегу и плакала. И не могла подняться. Давай выпьем?

– Давай. – Он глотнул из горлышка, потянулся за бокалом.

– Не-ет, я хочу, как ты. – Она отпила несколько глотков. – Пить приятно, а напиваться – противно. Правда?

– Когда как.

– Тогда напьюсь.

– У тебя не получится.

– Не получится… Тебе ведь будет не так хорошо со мной тогда… Ведь тебе хорошо со мной, правда?

– Правда.

– Сейчас мне приятно. А иногда – неприятно. Почему ты никогда не врешь?

– Это я тебе. А вообще-то я жуткий лгун.

– Жаль. Ты ври мне, когда мне будет это нужно. Ладно? Ой, я почти все выпила… Но ведь есть еще?

– Хм…

– Про что я говорила?

– Про гору.

– Да, про гору. Я вчера тоже плакала.

– Во сне?

– Да, и потом.

– Так бывает. А что случилось тогда?

– Давно?

– Да.

– Я ушибла позвоночник. Сильно. И три месяца лежала на животике. Мне было одиноко и жутко.

– А потом прошло?

– Ага. Я еще ходила к массажисту.

– К молодому?

– Да нет, не очень. Но у него были сильные руки.

– Да? И где же он тебя массировал?

– На кушетке. Я была в одних узеньких плавочках.

– И всего-то?

– А потом без плавочек.

– Он хотел тебя?

– Еще как.

– А ты?

– Да ну его.

– Я его убью. Завтра с утра этим и займусь.

– Не, не надо. Он уже старенький.

– Прикончу. Прикокошу.

– Я была маленькой девочкой и ничего не позволяла.

– Кроме массажа.

– Мне это было полезно.

– А вот так тебе полезно?.. А вот так?..

– Да… Да…

– А вот так?..

– Да-а-а…

– …Ты все же жуткий развратник. Блудня.

– Я – паинька.

– Да? А летом эта твоя… Плоская, как швабра…

– Ну, положим, не такая и плоская…

– Сейчас получишь.

– Ошибка молодости.

– Из-за таких ошибок попа потом у некоторых болит.

– Советский бициллин – гроза поп!

– Скажи спасибо, что такой был.

– Спасибо.

– Блудня.

– Отрада массажистов.

– Хочешь выпить?

– Хочу тебя.

– Я… Я не могу больше молча…

– Вольному – воля…

– Да?.. А соседи?.. Помнишь, они чуть милицию на нас не вызвали… Думали, ты меня мучаешь…

– Еще как…

– Подожди… Да… Да…

– …Утро скоро. – Она смотрела на него, и сумрак висел на пушистых ресницах, как снег на еловых лапах.

– Не скоро. Зима, – пробурчал он. – У тебя выходной?

– Вроде того. Спи.

– Ты спишь?..

– Уже нет.

– Точно не спишь?

– Точно…

– Мне нужно сказать… Ну не спи.

– Не сплю.

– Володя приехал.

– Что?..

– Володя из армии вернулся.

– Какой Володя?

– Не притворяйся, ты же не спишь.

Он сел к ней спиной, опустив ноги на коврик. Закурил:

– И что?

– Он спросил: есть ли кто у меня. Я сказала; есть.

– И – что?

– Он сказал, три месяца нам хватит, чтобы расстаться?

– Нам?

– Нам.

– Почему три месяца?

– Он сказал, нужно пойти с ним подать заявление.

– Какое заявление?

– В ЗАГС.

– Хм… Раньше месяц было.

– Теперь три.

Он мотнул головой:

– Бр-р-р… Башка тяжелая. Не спали почти. Надо кофейку.

– Зачем? Поспи лучше.

– А на работу?

– У тебя же выходной.

– Сегодня что, четверг?

– Уже пятница.

– Я перепутал. Сегодня рабочий.

– Тогда я тоже в институт пойду.

– Правильно. Чего прогуливать… Они вышли вместе.

– Я приду завтра? – спросила она.

– Да, конечно. Только позвони.

– У тебя что, дежурство?

– Может быть. Ты позвони.

– Хорошо. До завтра.

– Ага…

* * *

…Весна оказалась мокрой и слякотной. А он пил и неделю, и другую, и третью, стараясь смыть с души эту скользкую слякоть…

А тем утром оказался у ее дверей. Позвонил.

– Ты?

– Ага.

– Долго пропадал. Ну и видок у тебя. Ты чего, пьешь?

– Выпиваю.

– Ну заходи.

– Я на минутку… У тебя это… Похмелиться нечем?

– Да нет. Гости позавчера были, все выпили.

– А червончик взаймы?

– У меня есть двенадцать рублей, но мне надо Володе носки купить.

– Носки? Какие носки?

– Белые.

– А… Ну да. У вас же сочетание. Скоро.

– Через две недели.

– Так червончика нет…

– Ты что, за этим пришел?

– Ну должен же я был за чем-то прийти… Вот, за червончиком.

– Правда нету.

– Ленка… Мне плохо…

– Поищи еще где-нибудь. У тебя ведь знакомых полгорода…

– Ага. Поищу.

– Ну что ты на меня так смотришь? Ведь ты же не любил меня?

– Н-н-нет. Не любил.

– Я же тебе просто так была нужна…

– Ага. Просто так.

– Ну вот. А Володя – любит.

– Понятно. Я пойду.

– Давай. Не обижайся, денег сейчас совсем нет… Прости…А на улице была все та же зябкая сырость. Пить было противно, а напиваться – приятно.

Потом он засыпал. И видел во сне большую белую гору. Как крепость, которую нужно взять.

Глава 36

Открываю глаза и впервые чувствую то, чего не ощущал так давно: уверенность в завтрашнем дне. Даже как-то стыдно перед согражданами: в стране, понимаешь, бардак, а тут – на тебе: на роскошной двуспальной кроватке в люксе «Лазурного берега», по самой «мертвой поре» лежит, раскинувшись, индивид и счастливо улыбается, довольно бессмысленно глядя в потолок.

Слышу смешок, оглядываюсь.

– Ты похож на только что вылупившегося цыпленка из мультика… Вот только не помню, из какого. Заба-а-а-вный…

– Да?

– Очень! Сон приснился хороший?

– Даже не знаю… Но… Я все вспомнил.

– Все?

– Все.

– Ну и как воспоминания? Семья? Дети? Внуки? Братва? Паханы?

Голос девушки насмешлив, но сквозь веселье проскальзывает что-то… Ну да.

Страх. Страх чего? Нового одиночества?

– Ничего у меня нет.

– Совсем ничего?

– Ничего. Кроме денег.

– Как-то нерадостно это у тебя вышло…

– Просто констатирую факт. Когда человеку… э-э-э… за тридцать и ничего, кроме денег, у него нет… Зато – я духом молод!

– Да и телом не стар, это я тебе без лести. А вообще-то я понимаю…

Можешь удивиться, но девушка так и не испытала никогда ничего серьезнее взаимной симпатии. И не более того. Ну а девство берегут после семнадцати только по двум причинам: или просто не складывается, или ошибка природы. А вообще… Вообще – все мне опостылело… Знаешь, пожить лет пять по общагам да по съемным квартирам, где ты – никто и окружают тебя чужие вещи и чужие стены… И как подумаешь – что и не живешь вовсе, а так, проживаешь, а жизнь где-то мимо тебя течет, где-то за другими окнами… Нет, я понимаю, что в каждой избушке – свои погремушки и за лаковым фасадом люди существуют и без тепла, и без заботы друг о друге годами… Но… Мне надоело жить нигде и заниматься ничем…

– Может, домой?

– А где дом? Посмотрела я на ровесниц в Покровске: замуж повыходили, живут – что стонут, деньги мусолят, мужики их пьют, кто – втихую, кто – по-крупному… От такой жизни свихнуться только…

– А у тебя отец не пил?

– У меня не пил… Да сейчас таких, как мой отец, и не осталось, наверное, уже…

– Может быть, есть один?

– Может быть, – серьезно согласилась Лена.

– А замуж выйти?

– Замуж – не напасть, как бы за мужем не пропасть… Нет, ты не думай, что я гундю – просто устала. Да и ты мне понравился… «Ладно скроен, ловко слеплен… Орел-мужчина…»

– И на том спасибо.

– И на том – пожалуйста. А вообще – все не так уж и скверно. Бывает хуже.

И много у тебя денег?

– На жизнь хватит.

– Значит, и дело свое есть? – Дело есть.

– Хлопотное?

– Как у всех. Кстати, как твоя фамилия?

– Вот даже как? Молодой человек, то, что между нами произошло, еще не повод для уличного знакомства! Воспитание, понимаешь…

– Тебя держали в строгости?

– Как любимую целочку падишаха.

– Переведи…

– А ты ревнуешь?

– От-час-ти.

– Надо же! Не знаю, каким ты бизнесом занимаешься и как вообще у тебя это получается, если все эмоции пишутся у тебя на лице «шершавым языком плаката»!

Знаешь, на кого ты теперь похож?

– Ну и на кого?

– На ревнивого бультерьера!

– У меня что – такая же «шайба»?

– У тебя такое же тупое недоумение в глазах…

– Добавь еще – в поросячьих…

– Ну вот уж нет. Собак я люблю.

– Даже «ласковых» булек?

– И их тоже. Ведь собака такая, какой хозяин.

– Отец – буржуй, дите – невинно?..

– Вроде того.

– Как сказал один хороший поэт: «Говорю о том не для смеха, я однажды подумал так: да, собака – друг человеку. Одному. А другому – враг».

– А кому ты враг?

По-видимому, лицо мое помрачнело, девушка запнулась:

– Ладно, не будем о грустном.

– А как все-таки твоя фамилия? – не отстаю я.

– Одинцовы мы.

– И чьи будете?

– Сами по себе мы господа…

– И это радует.

– Еще как радует.

– С добрым утром! – дергаю Ленку за рукава халата, она перелетает через меня на койку, размером с футбольное поле, и хохочет…

– Ты чего?

– Ой, не могу-у-у… Офицер… угостите даму папироской?..

– Что?.. Какой папироской?..

– Молчи… ухажер… молчи… – Девчонка опрокинула меня на спину, села сверху, наклонилась, и я заблудился в ее льняных волосах, будто во сне…

* * *

…Кемарить не получалось. После прибытия «спортсменов» все бойцы чувствовали беспокойство; надпочечники слали адреналин в кровь нехилыми порциями, и бездействие просто изматывало. После такого «сидения на нуле» наступает сонливость, и тогда очень просто пропустить и нож, и пулю…

– Что надумал. Батя? – тихо спросил здоровый, Сергей Рыбаков, командира. – Ситуация – «четыре сбоку – ваших нет». Яйца мы здесь не высидим, а вот оторвать их нам вполне могут. Какие будут руководящие указания?

Батя смолчал. То, что торчать в «железке» теперь бессмысленно, было понятно и ежу. Если «спортсмены-разрядники» прибыли тоже по душу «героя-любовника»… Как сообщил Назаренко, парень заперся с телкой в коттедже и вторые сутки кувыркался с нею в койке… Кто он все-таки? Барыга из новых? И кому на кой ляд сдался? В любом случае, появление «спецуры» из дюжины розовощеких – подарок не самый сладкий… И «махаться» с ними не хочется, и приказ надо выполнять…

– Я вот одно не пойму, чего «главкомверх» намудрил? – поделился тихо здоровый с Батей. – И стволов-де не брать, и вязать втихую? Сейчас бы уже по всей форме покрутили молодца, можно – с его девчонкой, да уже к Приморску бы подъезжали…

– Если бы доехали…

– Вот как…

Никакой связи ни с «верхом», ни с Назаром СОБРы не поддерживали – от греха. Тише сидишь – дальше глядишь. Палаточку вряд ли уже «распробовали», но то, что линять отсюда нужно с наступлением сумерек, – без дискуссий.

Ждать результатов «прощупа» Назара – дело покойное, но тухлое.

– А что. Рыбак, рыбку половить не надумал?

– Так базара нет! – отозвался Серега.

– Значит, решаем так. Примешь водчоночки на грудь, чуток, для аромату, и пойдешь разносчиком.

– И чем торговать будем?

– Да куртками. Зря мы их, что ли, третьи сутки маринуем?

Куртки неизвестно чьего производства были захвачены во время «войсковой» операции на приморском «толчке»: не было на них ни документов, ни справок, ничего. По идее их следовало в тот же день сдать, но накатили дела, потом – саму машину куда-то забрали на дежурство, и куртки так и остались лежать навалом в полосатой «челноковой» сумке в углу «рафика».

– Батя, а может, и я? Вроде напарником? – не удержался Саша Шмаков.

– Думаешь, Рыбак сам не донесет?

– Да не, для подстраховки, мало ли? Вон у американцев, все по двое работают…

– У американцев… У них и флаг – матрас, и в супе – ананас… Два околачивающихся рыла – по нашим раскладам многовато… И без того вся «кумбинация» вилами по воде писана… – Батя не скрывал досады. – Ты вот что, сынок… Тоже валяй на свежий воздух, но погодя чуток… Хотя и не сезон – прикинься ветошью да поброди по окрестностям: должны здесь у этих атлетов «колеса» быть…

– Сыщу!

– Да не суетись ты… Дорога здесь в Приморск одна, через Раздольную, Великостепную и Казачью… Но машину они далеко ныкать не станут: пошарь на окраине поселка, у административных зданий пансионата газпромовского… Что искать – понял? – «Фургончик» или «лендроверы».

– Или и то, и другое.

– Да ладно. Батя, втолковывать, что я, маленький, что ли?

– Маленький не маленький… И смотри не спались. Похоже, ребятки – волкодавы еще те… Переправят за Лету – чирикнуть не успеешь…

– Разыскать, а дальше?

– По обстоятельствам. Лучше всего – если просто сообщишь. И светиться тебе нельзя, и «говорильником» пользоваться нежелательно… Значит, так делаем: нашел – включаешь «болталку» на самую ментовскую частоту и трещишь. Уразумел?

– Яволь! А чем потрещать-то?

– Палкой об забор! Сам не сообразишь?

– Своей?

– Валяй, если другой не сыщешь.

Такую «дурку» Батя придумал давно. Если нужно сообщить только сигнал, при неуверенности в отсутствии чужих ушей, в «говорильник первого поколения» попросту трещали… Для постороннего «слушателя» происшедшее в эфире воспринималось просто как шумовые электрические разряды либо неполадки с чьей-нибудь рацией – благо ментовскими волнами не пользовался в нашенские времена только ленивый…

А вообще было невесело. Условия поменялись, и быть в этой ситуации «ведомым» – штука невеселая. Совсем противная это штука. Когда-то, во времена его молодости, был фильм: «Бей первым, Фредди». Содержание Батя уже не помнил, а вот название закрепилось в памяти, словно девиз. Инициатива, вот что важно.

Тот, кто навязывает бой, всегда имеет преимущество для маневра. Так сказать, выигрывает позиционно. Айв войне, и в жизни позиционное преимущество куда важнее материального превосходства. Естественно, в сопоставимых величинах. Пока величины были сопоставимыми.

– Ну, я рванул?

– Не горячись. Минут через десять после Рыбы двинешь.

– Есть.

Сергей Рыбаков тем временем выхватил из батареи витринных бутылок «Довгань», с треском открутил крышку и приложился к горлышку…

– И не поперхнется, паразит, – с чувством высказался один из бойцов.

– Рыба, ты полегче, а то забуянишь с недосыпу и перепиву… – поддержал второй.

– Экологически чистый продукт, – улыбнулся Серега, оторвав от губ полегчавшую бутылку. – И закусить, чем Бог послал. Для завершенности художественного образа.

С таким же треском он распечатал банку венгерских огурчиков, аппетитно хрупнул, подытожил:

– «Орел шестого легиона, орел шестого легиона все так же рвется к небесам…» Легион к бою готов! Разрешите идти, начальник? – Серега, чуть ерничая, приставил ладонь к шапочке.

– Валяй, – вздохнул Батя. – Смотри поаккуратнее… И не горячись. Короче – по обстоятельствам.

– Во-во, Рыба, прикинешь хрен к носу, а то в непонятке торчать – хуже нету.

– Бу сделано! – Парень лихачески развернулся, имитируя строевой шаг, двинулся из «железки», но как только дверь приоткрылась, воровато оглянулся, словно ростом меньше стал, сжался весь, посеменил к «фургону», открыл «ящик», выдернул сумку, вытащил одну из курток, что поздоровее, надел на себя, утер рукавом нос и упруго-пьяной походкой направился к сложенным из декоративного кирпича воротам, на макушке которых красовалась надпись: «Лазурный берег».

– Во артист, а? Прямо этот, ну как его…

– Кио, – откликнулся Батя.

– Кио? А кто это?

– Иллюзионист.

– Клоун, что ли?

– Навроде.

– Не, я про этого… Про Смоктуновского. – Похоже, это была единственная фамилия, которую смог вспомнить двадцатитрехлетний парень. – Он здорово этих, барыг, играл. Скажи, Геннадьич? – обернулся он за поддержкой к Грешилову, как к признанному грамотею.

– Ага. «Все говорят – нет правды на земле. Но правды нет и выше. Для меня так это ясно, как простая гамма…» – процитировал тот на память.

– Точно, это из кино. Там еще про рыцаря, что жадный был, как сто банкиров, все золото копил втихаря…

– Это другая история… «Да! Если бы все слезы, кровь и пот, пролитые за все, что здесь хранится, из недр земных бы выступили вдруг, то был бы вновь потоп – я захлебнулся б в моих подвалах верных». Да… – раздумчиво повторил Греши-лов. – Совсем другая история…

– А по мне – все они одним миром мазаны, – подытожил боец. – Кончать всех надо. Пока они нас не кончили.

Назар еще днем почуял муторную пустоту где-то под ложечкой. Вот леший их всех забодай! Ведь знал же – добром не кончится! А выходит – сам лихо назвал.

Теперь – расхлебывать.

Свечерело скоро. Еще часа в три Назаренко выцепил из каталажки ханурика, повязанного прошлой субботой по мелкому воровству, сказал просто и без затей:

– Слухай меня внимательно, Кащеич. У тебя отсюда два пути – или в казенный дом попылишь, к Хозяину…

– Дак за блок сигарет…

– За блок не за блок… Состав преступления – кража – налицо. И статья соответственная. Считай, что вырос по статусу – то все бродяжкой уходил, теперь – вором пойдешь, самая что ни на есть законная масть. – Назаренко явно издевался. Ханурик-доходяга никак ни под какую масть, окромя шушеры, не писался.

Доходяга просительно поднял глаза. Дать ему милицейскому начальнику было просто нечего; желания его были просты и сиюминутны – покурить и, если счастья привалит, нажраться от пуза, а все мечты заключались в одном: вылезти из каталажки и с грехом пополам дождаться в каком-нибудь недостроенном домище тепла, лета… Лето – оно здесь хлебное, халявное… А там – вольница… Нет, Кащеич не был бомжем в принятом смысле этого слова: он по лету калымил на здешних стройках, помогал богатым хозяевам по сезону убирать урожаи всего, что произрастало на богатых черноземах, и даже умудрялся присоседиваться то к одной, то к другой вдовой казачке. Впрочем, со временем, и самым недолгим, бывал бит и выгнан: хозяйскую горилку и иные припасы изничтожал с серьезностью, порешив, что уже и «прописался», переходил на продажу налево предметов мелкого домашнего скарба, а что главное – мужчинские свои обязанности выполнял совсем не ретиво и даже слабехонько… После мордобоя Кащеич какое-то время слонялся по станицам побережья, пока снова не приживался… Свои неудачи «зажить, как люди», перераставшие в горькое пьянство, он завсегда объяснял просто: «Да кто ж на таких ведьм на трезвяк полезет?»

Время от времени какому-нибудь из начальников отделений он надоедал настолько (скандалы брошенные бабы поднимали нешуточные, с письменными заявами о покражах и требованиями «посадить и искоренить!»), что его пытались отослать на год-другой на перевоспитание, тем более по трезвяни бывал он мужик хитрый и вороватый. А теперь вот достал-таки Назаренко: тот полагал его «слить» к чертовой бабушке по этапу, да тема пришла… Ну и ладно. Надоест – «слить» завсегда можно…

– Это один путь. – Назаренко не торопясь закурил, поймал страждущий взгляд Кащеича, кинул ему сигарету и спички. – Второй… Короче: в «Лазурный берег» спортсмены заехали. Тебе нужно пойти и нарваться.

– На здиздюлину?

– Именно. То ли умыкни что, то ли пристань к кому – не мне тебя учить, а пусть морду тебе поправят…

– Так спортсмены те могут так поправить, что…

– А ну заткнись! Не то я тебе щас почище тех мастеров все обеспечу в лучшей форме и не отходя от кассы!.. Или – не уверен?

– Да кто ж в вас, начальник, не уверен? Если кто и был – так те червей давно кормят…

– То-то. Короче: пойдешь, получишь по морде и гуляй! Ни дела, ни протокола о твоей кражонке… Тебе что, шнобель никогда не квасили?

– Как же… – Кащеич даже утерся рукавом, шмыгнул носом… – А только бумаги те, что по сигаретам, на меня уже составлены, так как быть-то? – Мужик скроил на хитровато-испитом лице выражение, как у полного недоумка, чем и завел Назаренко.

– Бумаги? Я здесь хозяин, понял? Я! – Одним махом он выхватил из стола протоколы и показания на Кащеича, порвал всю кипу начетверо и сунул в ведро. – Вот он, твой протокол гребаный, плавает. Слово мое крепко!

– Ну если так, начальник… – Думал Кащеич, может, и медленно, а вот соображал быстро. Видать, решил капитан залепить этим лохам ушастым «хулиганку» с прицепом, поддеть да и рэкетнуть по-своему, по-ментовски… Скачать с этих качков спортивных малость «зелени»… Как говорится, у каждого племени – и свой гешефт, и свои пророки… У ментовского – известные. Кащеич вздохнул вроде облегченно. – Раз уж так, то я…

– Во-во… Так. По-хорошему. Только… Кащеич изобразил высшую степень внимания.

– Если вздумаешь чего… Ну там, спортсменам тем меня закладывать или другое чего, языком, к примеру, потом шустрить по станицам…

– Да что я, совсем конченый?! – искренне удивился доходяга.

– Хер тебя знает. А бумажки… Бумажки и новые написать недолго, краше прежних, уразумел?

– Чего ж тут не уразуметь?

– В общем – так. Как по морде схлопочешь – да ты не поленись, чтоб кровянка была, – ори благим матом, кипеж подымай, туточки я и буду. – Назаренко помолчал значимо. – Разработка у меня оперативная на одного из той команды…

– Да сделаю все в лучшем виде, начальник, не сумлевайтесь, – подыграл мужик, преданно заглядывая капитану в глаза. – Тока…

– Ну?..

– Чего ж это я по трезвянке к людям приставать буду? Не впишется это…

Могут решить – казачок-то засланный…

– А ты не такой простой, соображаешь… – Назаренко поморщился досадливо – как же он сам упустил такую очевидную штуку? Но признаваться в этом не собирался. – Все продумано. – Открыл шкафчик, поискал глазами бутылек попроще – ни хрена! Самым простым пойлом в этом шкафчике оказалась «Смирновская», да еще и хьюстонского розлива! Жалко такое добро переводить на Кащеича, ну да добро – дело наживное.

Открутил пробку, налил бродяге стакан до краев, подумал, плеснул сто пятьдесят себе.

Глаза Кащеича заблистали, стакан подхватил двумя руками, одной – в охват, другой – под донышко, бережно, метнулся глазами на начальника, но тот глядел потупясь в стол и никаких тостов, похоже, произносить не собирался… Кащеич пробормотал нечто невнятное, то ли «здравия желаю», то ли «все там будем», и ласково, будто сладкую ключевую водицу, выпростал стакан. Выдохнул, не удержался:

– Вот умеет делать немчура… Пьется – как воздух.

– Да уж не «сучок», – хмыкнул Назаренко и в два глотка прикончил водку.

Закурил:

– Ну че, двинули, засланец? Хоть раз какая польза от тебя обществу будет.

– Двинули, начальник. – Кащеич хихикнул, водка подошла ему сразу. – Я ж сам по себе не подлый и обчеству не вредитель… Вся канитель от баб тех… А когда нужно людям пособить, так я первый, с нашим благоволением, чего уж…

– Болтай…

– Да вот истинный крест! Я и вообще за порядок.

– То-то. У нас – порядок. Или – по-хорошему, или – по закону.