Текст книги "Банкир"

В это утро он проснулся, как обычно, рано, но… Вместо сонного безразличия ощутил вдруг то радостное волнение, какое бывает перед делом… А день был такой же вялый и смутный, как и предшествующие; люди топтали бурое месиво снега и шли неведомо откуда, неведомо куда… Альбер старался вырваться из этой равнодушно-безличной массы, но оказывался снова в замкнутом пространстве квартиры… Так было уже несколько месяцев, но не сегодня.

В девять оперативник, как обычно, вышел за газетами. Он брал все, но если раньше он и читал все, то теперь его интересовали только объявления. Нет, Альбер и прежде просматривал их внимательно, но сегодня его гнал тот самый внутренний азарт… Ну же… Ну же… Да!

«На реализацию предлагается портвейн „Приморский“, красный. Сертификат.

Доставка по России. Мин. партия… АО «Приморсквинпром».

Паутинка дернулась! Только – кто туда попался? И – брать ли добычу или оставить живцом для другого хищника?.. Альбер закурил, прикрыл глаза. Просто молча сидел и курил. Пока сигарета не истлела до фильтра. Быстро оделся и вышел.

Его не вели. Но он прекрасно знал систему: его просчитали, и все возможные места появления оперативника – под контролем. Значит – надо поступить немотивированно. Но притом сохранить у Замка уверенность, что он находится «на длинном поводке».

Альбер остановился у автомата. Бросил жетон, набрал номер.

Контакт-«попугай». Некоему человеку просто передана определенная информация, он обязан повторить ее слово в слово тому, кто позвонит и сообщит пароль.

Просчитать «попугаев» невозможно ни одной спецслужбе: как правило, человек-автоответчик работает по нескольким коммерческим контрактам, с другой стороны, за минимальную плату можно заначить хоть сотню подобных «попугаев» по всем городам страны с целью принять-передать одну-единственную информацию. Даже у хорошо оснащенной, всевластной спецслужбы, вроде КГБ, возникали проблемы с вычислениями такого «разового» контакта, а сейчас – и подавно…

– Вас слушают, – произнес приятный женский голос.

– Это Данилов. Мне должен был звонить Платон Евгеньевич…

– Да, он звонил. И просил передать, что под Приморском, в станице Раздольной, кажется, нашлась ваша сентябрьская пропажа.

– Подробности?

– Двести тридцать седьмое отделение связи, абонементный ящик. Номер вы знаете.

– Спасибо.

– До свидания.

Названное отделение было в двух кварталах. Альбер пошел пешком. Проверялся он скорее автоматически, чем по какому-то поводу. «Длинный поводок» тем и хорош, что его «укорачивают» только по реакции «объекта». Он не замечал слежки.

Да это и не было слежкой, скорее – наблюдение. Объектом на этот раз он был сам.

Возможно, Магистр решил сыграть его, Альбера, как и он – Магистра. Ну что ж, тем интереснее…

Открыл ячейку, достал незаклеенный конверт. Развернул листок из факса:

«Возможный объект проживает в известном вам месте с известного вам времени.

Около трех месяцев находился, по сообщению врача местной амбулатории, в беспамятстве; официально числится родственником (племянником) престарелого местного жителя. В настоящее время проживает там же; никаких активных действий не предпринимает. По мнению врача амбулатории, возможна частичная или полная амнезия; возможна и симуляция. Завтра – фото. Код связи – два. Грот».

Альбер вернулся в квартиру. Он знал, что сегодня уже не уснет. Ждать в напряженном ожидании совсем муторно… Но это было его профессией. В которой равных себе он не знал.

Герману доложили об активности Альбера. Короткий звонок из автомата, получение на «ящик» некоей корреспонденции… Все это могло что-то означать, как и не означать ничего:

Альбер проверяется. Формально он не объявлял о неподчинении Замку; вообще – формально все было чинно и гладко: Альбер как бы переведен на «аналитическую работу» и притом – ничем не загружен. Это означало только одно: судьба и жизнь его в стадии решения, в «подвесе». И завтра может для него просто не настать.

Но, как правильно рассчитал Магистр, держать такого травленого волка без подвеса – это вообще вывести из душевного равновесия! Почуяв себя никому не интересным, он способен отмочить номер, губительный и для него самого, и крайне опасный для Замка.

«Подвес» он должен чувствовать, это заставит его лихорадочно искать выход; притом ему нельзя дать ни малейшего повода подозревать, что его изначально играют втемную – рыбка сорвется раньше времени. А оперативные связи Альбера столь велики и обширны, что заменить его с его сетью просто некем. И – нечем.

Остается – ждать. Ожидание – это профессия. И преуспеть в ней мог лишь тот, кто умел превратить собственные нервы в бездушно-функциональные сети коммуникаций, кто собственный страх обращал в тихую, почти кошачью осторожность ночного зверя, кто собственные чувства выжигал горючей страстью воли. Воли к власти. Только воля что-то значит в этом мире, только она способна ставить цели и обеспечивать их достижение несмотря ни на что. Он, Герман, не определяет целей. Пока. Это придет. Для того, кто умеет ждать, все приходит вовремя.

Герман не пил, не курил, не употреблял наркотики. Он был абсолютно здоров.

Засыпал он всегда в одно и то же время, день его был подчинен строгому распорядку: карьера, спорт, секс. При необходимости он мог обходиться без сна и отдыха исключительно долгое время; казалось, он напрочь лишен страха или любых переживаний, свойственных живому существу. Магистр и тот считал его идеальной исполнительной машиной для сверхсложных мероприятий. Но никто не знал, что всю свою жизнь Герман подчинил единственной, холодной и расчетливой, как нетающий лед высокогорья, страсти: быть первым. Первым.

Для того, кто умеет ждать, – все приходит вовремя.

Глава 26

– Ну и сколько можно ждать? – спрашиваю Лену, стараясь сымитировать голос и интонацию генерала Иволгина из «Особенностей национальной охоты».

– Михалыч, если водку не берем… – подхватывает игру девушка.

– Злой яд, – морщусь я, как Лева Соловейчик. Галантно подаю руку, Лена выбирается из машины – довольно чистенькой светлой «Нивы» с местными номерами.

Сама она – в белом костюме «адидас», белой водолазке и таких белоснежных кроссовках, что только что выпавший снег рядом кажется тусклым.

– Откуда вы, небесное создание?

– Главное, чтобы костюмчик сидел! – Девушка откровенно наслаждается произведенным впечатлением.

– Лен, как тебя угораздило купить всю эту феерию? На все это можно только любоваться, а вот носить…

– Ничего ты не понимаешь в женщинах…

– Думаешь?..

– Предполагаю. И комплимент у тебя двусмысленный. Драгоценный камень здесь – я, а все остальное – только оправа.

– И вполне соответствующая случаю. Такому, как станица Раздольная и мокрый снег.

– Не… Ничего не понимаешь…

– И воспитывать бесполезно?

– Увидим. Неужели не ясно, что любая девчонка хочет хоть раз в жизни выглядеть как в кино. Или в модном журнале. Причем наяву. И смотреть в круглые от удивления глаза мужчины… Понял? Самое важное – удивление, все остальное гораздо дальше от любви!

– А когда удивление проходит – исчезает любовь?..

– Может быть… Как рука?

– Ноет. Бывало – хуже.

– Бывало?.. По-моему, ты меня мистифицируешь, – прищурилась девушка.

– Разве?..

– Для страдающего частичной амнезией, у тебя – поразительная память. Фильм наизусть цитируешь.

– «Охоту…»?

– Угу. Фильм – классный.

– Гениальный. Очень страшно за режиссера.

– Почему это?

– Большой соблазн заработать денег, большая ответственность: попытается сделать что-то не хуже. – Ну пусть пока деньги зарабатывает. Глядишь, и гениальное получится.

– Лучше – наоборот.

– Как это?

– Человек занимается своим делом. Тем, что ему больше всего нравится. Чем больше он этим занимается, тем лучше у него выходит. Чем лучше у него выходит, тем больше он зарабатывает.

– А чем зарабатываешь ты?

– Не знаю.

– А попытайся вспомнить… Шахтера мы уже отклонили. Сутенер из тебя тоже не выйдет… Что еще?

– Много профессий, хороших и разных.

– Угу. Только не всякие заработки позволяют носить такие камни.

– Разбираешься в камнях?

– Умею отличать хорошие от плохих.

– Этот – хороший?

– Славный. Дороже того «гроба», что мы встретили на дороге.

– Да ну! И намного?

– Да нет… Сколько он… Штук на пятьдесят «зелени»?

– Не знаю.

– Хорошо быть миллионером!

– Думаю, да.

– Вот и я так думаю. Работаешь, и много зарабатываешь, еще больше работаешь, и еще больше зарабатываешь, и все – в удовольствие… Что-то это мне напоминает…

– Угу. Я пью и писаю, снова пью – и снова писаю!

– Приземленный ты человек, хоть и с камнем.

– Что поделаешь… Рожденный ползать – летает редко.

– А, кстати, красивый круг получается.

– Еще бы. И главное – естественный.

– Я о деньгах. Только это – рулетка.

– Почему?

– Белое-черное, чет-нечет. Вечной везухи не бывает.

– В рулетке вообще не бывает везухи. Ни вечной, ни какой. Совсем.

– Почему это?

– Крупье всегда в выигрыше.

– Нет, это понятно. А все же некоторые – срывают банк.

– Банк – не одуванчик, его нельзя сорвать. Слишком солидное учреждение.

– У нас разные ассоциации.

– Да? – Поднимаю брови.

Банк… Банкир… Банкомет… Стерильно чистые, устеленные ковровым покрытием коридоры… Мерцающие компьютеры… Стекло, залитое дождем, так похожее на выполненное великим мастером произведение… Очертания изменчивы, зыбки, нереальны… За стеклом – чей-то силуэт… Чей? Нет. Не помню. Только росчерк, буквы круто завалены вправо… Кришна… Индуистский бог… Аватара Вишну… Вишневый… Вишневый камень… Камень цвета крови… «КРШН»…

Подпись, дающая могущество… Заканчивающаяся характерным, как клинок стилета, росчерком… Стекло, залитое дождем… Силуэт… Камень цвета крови…

– Ку-ку…

– Да?

– Это так ты ухаживаешь за эффектной девушкой? Да я тут околею! Снег все-таки.

– Извини, пойдем. – Пропускаю девушку в калитку, и мы поднимаемся к домику Михеича.

Снег все-таки… Снег… Снег… Словно колотый сахар… Кристалл…

Камень… Камень цвета крови… Рулетка… Банк… Банкир…

– Игроки всегда в проигрыше… – произношу вслух, неожиданно для себя.

– Что?

– Я неверно выразился. Главное в банке – не то, что крупье всегда в выигрыше, а то, что игрок всегда в проигрыше. Любой игрок. Закон банка. Закон рулетки.

– Хм… А если поступить наоборот, то выиграешь?

– В рулетке не бывает «наоборот». Там нет белого. Там только красное и черное. Кровь или ночь. И совсем нет снега…

Девушка бросает на меня скорый взгляд. Как на не вполне здорового человека. Или – странного. А я такой и есть. У меня амнезия. Вспоминается еще и такой термин: ретроградная. Бог весть, что сие означает. Но я и это вспомню.

Если когда знал.

Вошли во дворик. Михеич появился из домика. Озадаченно оглядел наряд гостьи – я успел вкратце рассказать ему об утренних приключениях и сделанном мною приглашении, – потом прищурился, что-то смекая, скрылся в доме, вернулся, в руках – бывший когда-то белым, а теперь – цвета тусклого мрамора тулупчик, длинный, подбитый не овчиной, а кремовым мутоном.

– Подойдет? – спросил он девушку.

– Роскошно… Только – зачем?

Мы с Михеичем хитро переглянулись. Женщинам нравится повторять, что важен не результат, а процесс, имея при этом в уме только любовь со всей ее атрибутикой… Собственно, мы собрались доказать, что процесс важен и для мужчин. Даже такой прозаический, как запечение пелингаса и потребление его же.

С зеленью, пряностями, сухим белым (но не кислым!) вином, лучше – совсем легким, последнего урожая, «с бродинкой», а у Михеича – еще и с «секреткой»: в сусло он добавлял совсем чуть-чуть мускатного винограда, отчего вино приобретало едва уловимый привкус.

Костерок за домом уже прогорел, мы усадили девушку на почетный чурбачок и занялись приготовлением: Михеич – рыбой, я – глинтвейном.

* * *

Неприметно-потрепанный «ауди» подъехал к станице в сумерки. Автомобиль остановился у отделения милиции, оттуда вышли двое. Невысокие, неприметные, в поношенных одинаковых кожанках, они скрылись в дверях и через полчаса появились снова. Прошли через площадь и свернули на узкую улочку, ведущую к морю. На ту самую, где стоял дом Михеича.

С рыбой было покончено скоро. Следом – почти ритуальное омовение рук и прошествование в хибарку; там быстро накрываем «десертный стол»: курага, ломти вяленой дыни, изюм, свежие яблоки, мутный виноградный сок – бездна витаминов. И конечно, чай из самовара. И конечно, вино. Лена сразу выяснила, боюсь ли я машин; узнав, что меньше, чем носорогов, заключила, что смогу доставить ее по назначению. В «Лазурный берег». Поэтому – позволила себе. Но не раскисла, скорее – отлетела.

– Михеич, вы похожи на патриарха… Какой-нибудь катакомбной церкви.

– Храм у человека в душе. А если нет того храма, то и цена человеку – грош, и жизнь для него – копейка. И своя, и чужая.

– Храм… Что-то я слышала про это… А, тамплиеры, рыцари храма!

Наверное, это было очень красиво… Мне вообще нравятся рыцари… Или – древние греки… По-моему, они были сильными, верными и благородными…

– Разными они были…

– Знаете, Михеич… Все-таки мне хочется верить, что хорошими. Время, что ли, такое?

– Может, и так, – говорю я. – Александр Дюма создал своих мушкетеров как раз тогда, когда Франция превращалась в торгашескую, скупердяйскую страну… А Вальтер Скотт – Квентина Дорварда во времена «черных сюртуков» банкирских домов… Если люди не видят благородства вокруг, это не значит, что его нет вовсе.

– Вот и я думаю, что есть. А греки… У них всегда было тепло, и вдоволь моря, и их окружали прекрасные женщины…

И дома они строили белые, открытые всем ветрам, и украшали свои города богами-людьми, и хотели жить, и жили… Они даже звались красиво и гордо – эллины… Словно люди с другой планеты… Кстати, ты не знаешь почему? Пожимаю плечами.

– По греческим мифам Эллином звали царя Фессалии, внука Прометея… – произносит Михеич.

– Того, что огонь у богов украл? Для людей?

– Того. Вот только на пользу это людям пошло или наоборот… По одному из вариантов мифов, Эллин был сыном самого Зевса…

– Ну, это тогда никого не удивляло… – весело рассмеялась Лена. – Греховодники были эти греки. И люди, и боги. Помню, в школе у нас парнишка дотошный был, он все доставал историчку: почему греки на всех ихних вазах – голые. Она отвечала всегда, глядя в стол: в Греции было жарко. А парнишка тот не отставал: «А что, девочки с мальчиками так голышом в школу и ходили?» Эллин, наверное, тоже был не самый примерный семьянин?

– Вот об этом мифы умалчивают. Известно только, что нимфа Орсеида родила ему сыновей – Эола, Дора и Ксуфа… От них и пошли основные греческие племена.

Эол, как старший, воцарился в Фессалии, Дор получил землю напротив Пелопоннеса и от него пошли дорийцы, а Ксуф… Что с тобой, Сережа?

Судя по всему, вид у меня странный. Но я не могу ничего долго объяснять.

Произношу просто:

– Дор – это я.

– Ух ты! – восторженно вскрикнула Лена, словно перед нею во плоти возник призрак того самого легендарного родоначальника дорийцев. – А ты – настоящий?

– Еще бы…

– Это твоя фамилия? – спрашивает Михеич.

– Не знаю. Просто меня так все называли.

– Кто – все?

Кто?.. Отец?.. Мать?.. Люди, словно за пеленой дождя, их лиц я не вижу, только различаю неясные, размытые очертания… И еще – картинка на стене… На фоне ночного, фиолетово-синего неба – замок, белый, залитый лунным светом, отчужденный и неприступный… И только в одном окошке светится огонь… Живой и теплый… «Огонек в окне, полуночный мрак, по осенней мгле беспокойный шаг…»

Нет. Не помню. Ни-че-го.

Мотаю головой. Напротив – участливые, огромные глаза девчонки и усталые и сочувствующие – Михеича…

– Не помню. Ничего.

Девушка кладет мне ладонь на руку. Она прохладная.

– Ты вспомнишь. Обязательно вспомнишь. Просто – еще время не пришло… – Обвела нашу крохотную комнату лучащимся взглядом и сказала вдруг:

– А пойдемте гулять! Сейчас!

– Ночью? – удивился Михеич.

– Конечно! Снегу нападало, и еще – полнолуние. Светло как днем, только днем не так волшебно!

– Может, вы без меня… – замялся Михеич.

– Ну что вы, Михеич! Здесь же есть город древний, и музей…

– Музей по эту пору закрыт…

– Но город-то – открыт?

– А что ему теперь сделается? Не город – раскоп… Только зимой там пустынно и диковато…

– Что, там и дома есть?

– И дома, и улицы… Да и город не один – несколько, один над другим…

Нет, вы уж меня, детки, увольте, погуляйте сами. Только – поаккуратнее, раскопы там глубокие, можно и летом шею свернуть…

– А рассказать…

– Вот Сережа все и расскажет. Он и от меня наслушался, и книжек поначитался.

– Пошли? – смотрит на меня девушка.

– Пошли.

– Знал бы, что такой колотун будет. – Один из «кожаных» поплотнее запахнулся в куртку, но дрожь пробирала его.

– Впредь будешь умнее.

– Умнее, не умнее. Погода собачья.

– Погода как раз ничего, а вот жизнь…

– А эти – в тепле… Винцо попивают или – водочку… Слушай, Бодя, а если он сегодня вообще не выйдет, нам что тут, околевать всю ночь?

– Выйдет. Девку-то ему надо будет довести. Хоть до машины.

– Хм… А девка та возьмет да и не поедет. Думаю, он с ней койкой легко поделится… Я бы – поделился…

– Может, и так. А наше дело телячье – ждать.

– Добро бы – по делу сидели, а то – фотки сделать. На кой надо?

– Не нашего ума… Нам сказали – мы делаем. Чего зря?

– Это верно. Тебе хорошо, у тебя клифт на цигейке. А тут – заработаешь воспаление… Я не Президент, по боллисткам разлеживаться некогда… Выходят!

Готовь аппаратуру!

Объектив «берет» лицо Сергея Дорохова, защелкал «автомат».

– Ты покрупнее, покрупнее возьми! – зашептал тот, что помоложе, на ухо напарнику.

– Поучи отца «строгаться»…

– И девку, и девку щелкни.

– Да не зуди ты под руку!

– Слушай, куда это они?

– А пес их знает!

– Ну что, отчалили?.. Дело сделано.

– «Пальчики» надо взять.

– В доме старик. Да и эти могут вернуться в любой момент…

– Кто из нас мерзнет-то?

– Ну да… Подождем, пока заснет?

– Да пошел он!

– И что мы ему скажем? Спросим – как пройти в библиотеку?

– Иваныч говорил, он винцом торгует. Вот мы и придем – за винцом. А в доме – там уже осмотримся. Ладушки?

– Ладушки. Только дед тот, Назар сказывал, очень неглупый. И крученый.

Если чего – враз расколет.

– Да пошел он! Его на том свете заждались давно, а он все знай коптит…

Пошли…

– Не пори горячку-то! Я замерзший, а не отмороженный! Ждать будем. Нам же сказано, взять «пальчики» по возможности… Ну и будем ждать возможности.

– Возможность не ждут, ее создают.

– Сильно ты умный!

Укрытый снегом город кажется неземным. Лунным. А море, дышащее за обрывом мерно и сонно – океаном ртути. Тяжело, маслянисто переливаются почти недвижные волны…

Город лежит у наших ног. Словно забытый всеми, словно вычеркнутый из времени… Когда-то… Когда-то на невольничьих рынках здесь разлучали влюбленных, когда-то люди замирали, разглядев в морской дали паруса вражьих триер, и спешили за единую ночь отлюбить и отплакать, когда-то стратеги в алых плащах и бронзовых шлемах неустрашимо собирали воинов в фаланги и те звенели мечами о щиты, и выкрикивали боевые кличи, и шли на врага, и падали, сраженные, и побеждали, обессиленные… А на их место приходили новые народы, и засыпали прахом покинутые, разоренные развалины, и строили поверх свои жилища, храмы, жертвенники, и молились своим богам, и ненавидели, и убивали, и умудрялись любить… И находился кто-то, кому безразличны были богатства мира и власть, и ему так хотелось любви, и его гнали, и он пропадал в бесконечности пространства и времени, чтобы появиться в другом веке и в другом обличье…

«Вина – другого я и не прошу, любви – другого я и не прошу…»

«Я – Франсуа, чему не рад – увы, ждет смерть злодея…»

«Быть или не быть – вот в чем вопрос…»

«Нет, весь я не умру…»

Город лежит у наших ног, и тяжелые медленные волны мерным своим чередованием продолжают отсчитывать время… Наше время… Пока наше…

– Мне страшно. Дор… Почему ты молчишь?..

Девушка повернулась ко мне в профиль и… мне кажется, я ее знаю… Очень давно знаю… Всегда…

– По-моему, ты разговариваешь с этим городом и с этими камнями… Я… Мне неуютно здесь… И холодно… – Лена повернулась, долго смотрела на волны, произнесла тихо:

– А море по-прежнему большое.

Повернула лицо ко мне – на ее ресницах сияла лунная пыль:

– Отвези меня домой. Пожалуйста.

Глава 27

Сидящие в автомобиле «кожаные» проводили взглядами задние «габаритки»

«Нивы».

– Видел? Двое поехали.

– И что, за ними двигать?

– Ты чего, перегрелся теперь в тепле? К деду. «Ауди» подрулила к дому. В окнах горел свет, – Не спит, сычара.

– У старых так бывает. Ты знаешь, давай к деду с уважением.

– А без него вообще нельзя. – Старший подхватил большую канистру. – Ты, случаем, масла туда не лил?

– Да не, позавчера купил только.

– Вот и ладушки.

«Кожаные» поднялись по ступенькам, старший постучал в притолоку. Дверь распахнулась, старик появился в проеме:

– Кого черти носят…

– Здоров будь, Михеич!

– Здоров покамест… – Старик после света пристально вглядывался в ночных визитеров. – Чтой-то не припоминаю вас, парни…

– Да проезжие мы. Зайти-то можно?

– А чего ж нельзя? Только башмаки оббейте да оботрите вот об тряпку.

Мужчины прошли в небольшую комнатку.

– Мы, извиняйте, что ночью, по винцо.

– А чего, на площади палаточка круглосуточная.

– Да нам не влить надо, нам с собою, да чтобы хорошее было. А то ведь кореша скажут: были в Раздольной и гостинца не привезли… Справились у тех палаточников: у кого винцо поласковее, чтоб не шмурдяк?.. Так тебя и назвали…

И еще сказали – сова ты, наверняк не спишь, ну мы и завернули. Да и тебе в прибыток. Канистрочку наплескаешь?

– Отчего ж нет?.. – Старик едва заметно улыбнулся. – Ко-ре-ша…

Присаживайтесь покуда к столу, служивые…

– Чего?.. – Молодой был пониже старика, поднял голову.

– Да ты головой не взбрыкивай, что конь перестоялый… Видно сокола по полету, а опера по погляду… Али дело какое казенное до Лукоморья довело?..

– Говорю же – проездом, – замялся старший. – Крепленое-то есть?

– А как же… Пробуйте. – Михеич поставил на стол три банки из шкафа.

– Да чего пробовать – нам бы такого, чтобы и самим выпить, и тетку какую сильно замороченную угостить… Короче: чтоб и градус, и букет, два стакана и привет!

– Ладушки. «Изабеллы» вам налью, пятилетней… Но пятилетняя дорогая…

Как с деньгами, служивые?

– Разойдемся.

– Для себя да для гостей держу…

– А мы гости и есть…

– Ну да, ну да… Незваный гость…

– Много званых, да мало избранных…

– Ждите. В подвал спущусь.

Старший быстренько оглядел стаканы, кружки, вытащил из сумки пакет, опустил туда две емкости…

– Уж из какой-то этот «спортсмен» пил винцо, а? Учись, студент, пока я жив! Вежливость – главное оружие вора. Изъятие стаканов оформлять не будем? – Передал пакет молодому:

– Вали в машину!

Старший появился через полчаса. Навеселе. Грузно плюхнулся на переднее сиденье, аккуратно установил канистру между ботинками:

– Вино у старика – просто… Э-эх… – отмахнул рукой по-тагарински:

– Трогай. К утру нужно быть в Приморске.

– Нам бы не гнать особо. Чего теперь… Дело сделано…

– Ямщи-и-ик не гони лошаде-ей… Нам не-е-екуда больше спешить… Нам не-е-екого больше любить…

– Не, гнать нельзя… Опасно. Поземка, ветер… Погода собачья…

– Погода-то в самый раз… – вздохнул старший… – А вот жизнь…

* * *

Припорошенная снегом ночь неслась под колеса стремительно, как поземка.

Зеленое мерцание приборного щитка, темень, дальнее ощущение моря… Его не видно, его чувствуешь, как присутствие некоего живого существа, куда более мудрого, доброго, чем люди.

Тьма. Постоянная тьма сопровождает Россию уже несколько лет… А сейчас…

Глубинная Россия словно отгородилась от сияющей огнями богатой Москвы и живет своей, скрытой, непонятной и непостижимой жизнью… Днями – неприветлива, сутолочна, по мелочам – злобна и нетерпима, ночами… Что-то ей мнится ночами в редком свете фонарей, заметаемой вьюжной поземкой, засыпанной снегом, снегом, снегом…

– Дор… Мне так грустно… – Девушка прикурила сигарету… – Михеич, вот он – мудрый, очень сильный и очень одинокий человек… Невероятно, до чего одинокий… А мне – мне всего двадцать три, а я ничегошеньки не понимаю в этой жизни… И чувствую себя не менее одинокой… И порой кажется, что это уже навсегда… Почему?.. Мне ничего не хочется, мне ничего не надо, мне все постыло… Жутко постыло… Знаешь, ты извини, я выпила много лишнего, но…

Так хочется, чтобы было красиво, волшебно, чтобы… Я не могу этого объяснить, я это просто чувствую… Иногда – удается, чаще – нет… Наверное, я порядком выпила и болтаю много лишнего, но разве красота – это лишнее?..

– Все беды, милая барышня, внутри нас. Как и все счастье, на которое мы способны.

– Да знаю я это… Если кто взглянет на мою жизнь со стороны, скажет – девка с жиру бесится… Не припекало… А только – я не хочу жить никак, будто красивая птичка в красивом вольере среди декоративных кустарников… Ты бывал в московских новомодных забегаловках?

– Думаю, да.

– Ну тогда ты понимаешь… Эти разъетые «хозяева жизни», эти девчонки, похожие на нарядных кукол, со страхом ожидающие «капризного ребенка», который и будет с ними играть… Хорошо, если попадется тихий, и будет просто раздевать, и поместит в красивую комнатку, и будет демонстрировать друзьям, как украшение коллекции, или даже – сочтет талисманом и станет таскать по миру… А если тот «дитятя» будет капризный или жестокий… Ведь многим так хочется узнать, что у их игрушки внутри. И почему она говорит именно эти слова, а не другие?.. А это можно узнать, только поломав ее… И – ломают… И – идут себе дальше, этакими «викторианцами» по жизни, торопятся успеть… На Пир Победителей, куда не бывает приглашений, где каждый должен занять свое место сам… А когда они уже прорвутся за этот вожделенный праздничный стол, то остается от них только оболочка, полная разочарования и нечистоты, но эти богатые манекены давно не способны понять, что уже перестали быть живыми… Они автоматически двигают челюстями, перемалывая цыплят, бифштексы, эскалопы, в модных закрытых кабаках, в модном обрамлении из «вечнозеленых кустов», так похожих на погребальные венки, и их пустые, как латунные пуговицы, глаза тупо отражаются в зеркальных стеклах… А на подмостках кривляется, изгибаясь, очередная девчонка, и манекены ловят кайф уже оттого, что она – живая… Пока – живая… Пока…

Лена замолчала так же внезапно, как и начала говорить. Прикурила новую сигарету от бычка, затянулась, выдохнула:

– Странно… Все – странно… И дорога эта, и ты, и перстень на пальце, и Михеич, и снег, и море, и все… Извини, Дор, я выпила слишком много сегодня…

Как и вчера… Порой мне кажется, я спиваюсь… И все равно – это лучше, чем колоться… У меня одна знакомая ширяется, предлагала мне попробовать…

Знаешь, что меня спасает?.. Обыкновенная брезгливость… И еще – я врачей боюсь… С детства. И уколов. Знаешь, когда-то, я еще в школе училась, классе в первом или во втором, пришли из больницы нам прививки от чего-то делать. Под лопатку. И то ли я костлявая была, то ли тетка, что колола – больно злая, только как она прикоснется ко мне, кожу спиртом смазывать – у меня аж мурашки, и всю спину сводит от страха… Стала колоть – больно ужасно, мышцы деревенеют, я вырываюсь… Игла поломалась… Тетка та – ругалась жутко, была б ее воля – избила бы точно… Потом меня аж втроем держали, пока ту прививку вкололи… Я тебе не надоела еще?

– Нет.

– Вот… И это тоже… Постоянно боюсь быть навязчивой и оттого, наверное, и становлюсь такой…

Останавливаюсь на взгорке перед развилкой.

– В какие степи рулить?

– Вон там, внизу, видишь огоньки? Это ворота. В них проезжай, потом – домики будут, мой – крайний, у самого моря.

Автомобиль покатился под горку совершенно бесшумно. Сворачиваю. Еще сворачиваю. Останавливаюсь у просторного домика типа бунгало:

– Здесь?

– Ага. Зайдешь?

– Если пригласишь.

– Приглашаю.

* * *

Альбер ждал. После получения предварительного сообщения из Приморска ожидание стало невыносимым. Немыслимым. Альбер пил коньяк рюмку за рюмкой, желая одного – уснуть, но нервное напряжение не оставляло. Он вдруг понял почему. Это было напряжение даже не нескольких последних месяцев, а многих последних лет. Тех самых, нареченных предателями «судьбоносными». В восемьдесят пятом ему исполнилось сорок два, и было совсем не просто «вкатить» в «перестройку» и «ускорение». Нужен был стресс, и этот стресс произошел. Когда Вадим Вакатин, этот «пятимесячный выкидыш», как его окрестили в «конторе», стал сдавать американцам все и вся… И если раньше Альбер еще искал, в действиях высшего руководства какой-то ведомый только им смысл и полагал, что и тактические, и стратегические уступки диктуются какой-то неизвестной ему по положению целесообразностью, будущей стратегической выгодой, то после…

Советский Союз и «демократическая» Россия последовательно сдавали те, оплаченные громадной кровью наших людей, интересы России: ее вытесняли отовсюду, из Азии, из Европы… Можно корить Сталина за что угодно, но интересы государства он отстаивал жестко, пусть по простой причине: Сталин ассоциировал себя со страной и страну с собой! Психиатры впоследствии долго разбирались в параноидальном «отцовско-абсолютистском» комплексе почившего вождя, но вышло именно так, как он предрекал после Ялты: будем надеяться, что мы сумели закрепить мир хотя бы на пятьдесят лет… Пятьдесят лет прошло… Всюду война…

Он, Альбер, выбрал Замок… Или Замок выбрал его?.. Все просчитав, все проанализировав, все взвесив… Альберу вдруг стало смешно… Ведь в таком случае не только он, Альбер, но и сам Магистр – просто пешки в чужой игре…

Самые что ни на есть жертвенные фигуры… И только одна пешка, береженая, пробьется в ферзи… Кто она?.. Быть ферзем при короле, способном только царствовать, но не править…

Альбер понял, что нервничает. К черту аналогии и ассоциации: и политика, и агентурная работа – вовсе не шахматы, а карты в руках профессиональных «кидал» и «катал», «ловкость рук и никакого мошенства…». Он устал ждать. Он желал действия.

Компьютер работал строго на прием. Система защиты информации была многоуровневой, стратегической; информация «выстреливалась» одной подачей за доли секунды с компьютера-респондента и появлялась на мониторе его машины; засечь сигнал было возможно, но вот расшифровать… Альбер ждал… Экран равномерно светился темно-зеленым… Цвет непреклонной, решительной воли…

Ждать.

Короткий писк прозвучал для Альбера сигналом освобождения. Компьютер принял информацию и начал расшифровку. На это уйдет всего секунда, дальше Альбер должен набрать код вызова информации, иначе она будет уничтожена с полной автоматической зачисткой канала связи: восьмикилограммовый ящик, напичканный электроникой, был одной из последних разработок, и пока аналогов в мире ему не было… Обычная американская шифровальная система имеет около семидесяти в шестнадцатой степени ключей. Обычная русская – десять в восьмидесятой степени. Соединенный с «ноутбуком», он был самой совершенной системой тайной связи… Пока… Все в этом мире – пока, кроме смерти… Или – жизни вечной?.. Вот в это Альбер не верил. Совсем.