Текст книги "Банкир"

Дальнейшее произошло мгновенно. Провожу короткий ложный выпад правой, молниеносный крюк левой снизу в подбородок… Внутри словно разжалась разом сдерживаемая пружина… Легко, словно на тренировке, полоскаю голову противника боковыми, ни разу не провалившись… А он чего-то медлит… падать. Видно, при таком весе – сила инерции велика… Ну, наконец-то… Ножки подкосились, громила оседает на землю, словно мешок трухи. Пока он логически завершит движение – ждать некогда. С места – шаг, удар ногой по дверце этого сарая.

Лошадиная морда напарника убраться успела не полностью: дверца приложила его в лоб. Теперь дергаю ее на себя; худой – старается удержать, рука его тянется к бардачку. Ну уж нет… Как говаривала одна подруга: «Иди сюда, мой сладкий сахар… Тебя я в чае растолку!»

Худой понял бесперспективность упираний, отпустил дверь, маханул рукой с зажатым ножом. По груди – словно бичом стеганули… Второго маха он сделать не успел – моя левая уже пошла… Попал! Больно жутко! Самое противное, что ему – нет: удар пришелся в голову, а чему там болеть, там же кость! Тем более он вырубился сразу: голова мотнулась, словно у «синей птицы», извлеченной из сломанного рефрижератора, и упала на щуплую грудь. Больше в этом катафалке – ничего. Ну на нет – и суда нет.

– И… И – что теперь?.. – спрашивает Лена. Хотел бы я сам это знать. Хотя – картина битвы мне ясна. Шестерки, причем ни одной – козырной, судя по тощим «голдам» на шеях. Перегоняли машину какому-то крутому; номера – транзит. А катание на такой тачке не только расслабляет, но и обязывает. К тому же юга, даже по зимнему времени, место небезбабное, да и девчушки, что болтаются при дорогах, не самые недотроги… Как известно, халява быстро приедается. Да и крутость показать некому. А «кар» обязывает, ох как обязывает!..

Со-о-тветствовать! А тут на свою беду – отдыхающие… Возможность получить свою малеху кайфа – кто ж упускает?!

«Любопытство губит кота», – констатируют наши друзья-англичане. И они правы. Но, во-первых, я не кот, а во-вторых, не будем путать нездоровое любопытство и здоровую любознательность. За чем это так рьяно устремлялся худенький?.. А потому с легким сердцем забираюсь в бардачок авто, благо надписи «Не влезай, убьет!» не вижу. Ну, конечно, «пушка». Причем – слишком крутоватая, как и бибика, для таких сугубых дебилов.

– Сережа… – отвлекает меня от размышлений голос девушки. Оборачиваюсь к ней.

– Да? – И вижу, что увлекся: Лена смотрит на меня широко раскрытыми глазами малыша, увидевшего Карлсона, только в каске и бронежилете, на груди у него мерцает золотистая эмблема, а вдоль спины бежит немудреная надпись:

«Военно-воздушные силы».

– У тебя вся рука разбита… Давай замотаю… Шарф, он чистый…

Смотрю – действительно: руку раскроил основательно, а она мне не чужая.

Девушка осторожно, умело подхватывает ее снизу – и замирает: на безымянном пальце сияет чистой воды рубин цвета голубиной крови…

– Это что, настоящий?

– Говорят… – пожимаю я плечами. Хм… А Михеич уверял – на тысячу миль вокруг…

– Сережа, – тихо произносит девушка, мельком, оглядывая «поле битвы». – А ты – кто? Пожимаю плечами, чувствуя, что мой взгляд стал не менее беспомощным:

– Я не знаю.

– Что, совсем?

– Совсем.

Глава 24

– Это правда? – Взгляд девушки внимателен и серьезен.

– Чистая.

– А… Почему?

– Что – почему?

– Почему не знаешь? Пожимаю плечами.

– Так ты не из газпромовского пансионата?

– Милая барышня, я понятия не имею, откуда я!

– Честно?

– Знал бы прикуп – жил бы в Сочи! А то и на Мальдивах или где там.

Девушка смотрит на меня недоверчиво.

– Не хочешь говорить – не говори. – Оглядывает лежащих бандитов:

– А с этими что? Они ведь в себя придут?

– Ага. Оклемаются минут через десять. С легким сотрясением мозгов.

– С легким?.. – хмыкает Лена.

– Ну. Мозгов-то немного. Сядут за руль и поедут своей дорогой.

– Думаешь?

– Уверен. Их дело – этот «катафалк» перегнать пахану в цельности и сохранности. А дорожные приключения шестерок паханов не волнуют.

– А если они…

– Нет. Не та масть. Не вернутся. Нас искать не будут: не их территория.

Кто, как, с кем здесь повязан – они не знают.

– А все-таки…

– Транзит – он и в Африке транзит.

– А… А пистолет?

Вообще-то «пушка» классная. И – чистая. Очень хочется забрать как приз.

Презент. Сувенир. Но «пушка» – тоже паханова. И с ребятишек за нее спросят.

Хотя мне и глубоко начхать, что их в «угол поставят» или с понижением на жарку шашлыков из «жучек» переведут за такое упущение, но пистоль возвращаю на положенное место: в бардачок. Поскольку мыслительный процесс у отморозков затруднен по причине атрофии аппарата мышления, а все энергетические силы организмов уходят на переработку приятной пищи, резонно опасаюсь, что отсутствие «дуры» заставит их задержаться в станице… А на кой нам такие коленкоры, как сказал бы Михеич? Впрочем, щедрость должна быть разумной: пистоль разряжаю, вытряхиваю «маслята» из обоймы. Ибо отморозья душа – потемки.

А зимняя ночь почти в Гаграх – сродни полярной. Беспросвет.

– Милая барышня, по-моему, мы застоялись. Бежим? А то холодно.

– У тебя порез на груди.

– По касательной. Не смертельно.

– Да это я вижу.

– Разбираешься?

– Я на фельдшера училась. И даже практику прошла. Все же порез приличный, но рука – хуже. Больно?

– Терпимо. Лен, поговорим на бегу, а? А то ведь околею от кровопотери.

Рванули?

– Рванули. А куда?

– Вперед!

– «Я на длинной дистанции помру, не охну, пробегу, быть может, только первый круг – и „сдохну“… – напела Лена вполголоса.

«…Но сурово этак тренер мне: мол, надо, Федя! Главное – чтоб воля, говорит, была. К победе», – поддержал я. Если бы еще знать – в чем она, эта победа…

– Слушай… А ты не шутник? – спрашивает девчонка.

– В чем?

– Я насчет твоего беспамятства.

– Нет.

– То есть ты что, вообще ничего не помнишь?

– Я ничего не помню о своей жизни. Только какие-то картинки, больше похожие на сны…

– Знаешь, ты не отчаивайся. Ты вспомнишь.

– И я так думаю. А пока, как нас учит «Молинекс», великий и мудрый, – надо жить играючи…

– Сережа… А серьезно?

А серьезно… К ситуации я отношусь серьезнее не бывает. Ведь только что я именно играючи отметелил двух бугаев самой противной наружности. Так – кто я?

Дядька из спецназа, заброшенный в море с парашютом с целью выяснить намерения плывущих от берегов Турции рыбных косяков и тем самым вычислить милитаристские планы этого члена НАТО относительно мирных греков-киприотов?.. Бред! Стоп.

Кипр. Что-то очень знакомое… Двухэтажный особняк, бассейн, оливковая рощица, сосед – улыбчивый круглолицый парниша из Красноярска, с какого-то очень металлоемкого предприятия… Что еще?.. Нет, не помню.

А серьезно?.. Мужчина должен относиться к себе очень серьезно. Но – внутри. Слишком многие, дующиеся от серьезности целей, эпохальности намерений и громадья планов, так и остались ничем по жизни. Или – лопнули радужными мыльными пузырями, но, в отличие от настоящих, никому из детворы радости кратким своим существованием не доставив. Помнится, Оскар Уайльд выразил это пьесой:

«Как важно быть серьезным». Потому его герои всю жизнь «берберировали»: валяли дурака, учились жить, абсолютно ничего не делая и стараясь занять время… И это при том, что Великобритания была империей, расположенной равномерно по всему земному шарику.

«Надо жить играючи…» Как? Угадать мелодию? Или – назвать все слово? Или – выбрать приз? «Я давал ему восемь миллионов, а он?..» Если в России что и получалось играючи – так только умирать! А жить надо счастливо! Хочешь быть счастливым – будь им!

– Лена, пойдем в гости? Это серьезно.

– В гости?

– Ага.

– Прямо сейчас?

– Конечно.

– К кому?

– Ко мне.

– Так ты в станице живешь?

– Сейчас – да. У Ивана Михеевича Петрова. Мудрый старикан. И умный. В настоящее время он занят ловлей пелингасов.

– Кого?

– Рыба такая. А испеченный в углях пелингас – это, я вам скажу, милая барышня, деликатес. Ну как?

– А Иван Михеич – это такой же, как ты, беспамятный бедолага, только с бриллиантом на пальце?

– Не. С памятью у Михеича – все путем, несмотря на возраст, и бриллиантов нет.

– А жаль.

– Не в бриллиантах счастье.

– Угу. А в их количестве и качестве. Сереж, а ты – резонер. Кстати, как твоя фамилия?

– Хм… Вот это мне тоже еще предстоит выяснить.

– Ну надо же… А знаешь… Может быть, так лучше?..

– Как?

– Не помнить прошлого. Жить – сейчас. И думать о будущем.

– Может быть… Только… Зло из прошлого может настичь тебя в будущем. А удар лучше встречать с открытыми глазами.

* * *

Глаза у капитана Назаренко слипались. Ночь выдалась бурной, и если бы одно вино, а то еще и спиртяга… А эти газовики-северяне пить горазды, как кони…

Не, не надо было цепляться, а как не цепляться?.. Постоять за казацкую честь треба? Вот тож-то…

Как завелись – он помнил смутно. К свояку – тот работал при пансионате – он поехал по рыбу. Свояк с двумя пацанами сети выставлял, и хоть по этому времени улову небогато, а все же… Потом рыбу присаливали и отправляли в Приморск, да и санаторий брал для своих. Все деньги. Тем более капитан Назаренко давно перестал жить на жалованье… От рыбоколхоза да от винсовхоза одни названия остались, мужики стали винокурить, да рыбу брать, да хозяйствовать на свой страх и риск, а при нем, при Назаренке, риску-то и поменьше. Потому как – порядок. Ну и казаков собрали, а то как же – татары, те за своих горой, казакам – тоже треба… И над правлением поселковым, и над отделением милиции – два флага: российский и казацкий. Своя земля, стало быть, самим и сберегать, и порядок хранить. Взять тот же рынок. Базар, значит. По субботам из Приморска, и из района – продавцов валом… Года четыре назад и рэкетиры какие-то объявились. Тогда без «пушек» – с ножами да цепями. Морды здоровые, наглые… Ну, покрутили их, нагайками отходили – мало не показалось.

Эти больше не появились. А два там заядлых оказалось. Сильно заядлые, мать их… Приехали как-то снова, на «жигуленке», да выцепили двух парней, да порезали… Одного – насмерть. А у самих – стволы, да не какие-нибудь, а «калаши», у милиции тогда еще таких не было. А куда с нагайкой на ствол?

То-то… Так и уехали ухарями: сам Назаренко к родне в Первомайскую отъезжал, а молодые лезть с «поэмами» против «калашей» заопасались. И правильно: тут по уму все надо. Не с кондачка.

Ладно, значит, не хотите добром – давайте по закону. Семен Назаренко настроил отцову еще двустволку – немецкую, трофейную, на сто пятьдесят метров утку доставала! – взял двух сержантов да рядового, да в другой базарный день на дорогу и выехал. А дорога тут благо одна.

Решил правильно: заядлые те приехали, успех, так сказать, закреплять. Да еще и на двух машинах: одна – «восьмера», с тонированным стеклом, самый шик по тем временам…

И на базар, и-ну хозяевами ходить; да и чего не ходить: казаки, те глаза прячут, а милиции – никого. Обратно двинулись, взяв с торговых, с кого что, хоть тогда и не богато было… Зато показали, что хозяева. А для Семена Назаренко что главное: что «споличное» налицо. Прибежал до него пацаненок его, Васька, доложил: дескать, приезжие те и деньги брали, и товаром, и при стволах они, не особо и прятали: у одного под полой «калаш» бесприклад ный, десантный, так и висел стволом вниз. А значит, что имеем? Бандитизм имеем – это раз.

Вооруженный разбой – это два. Ну, может, и не совсем разбой – да это как повернуть… А то свел бы все это хитрый адвокатишка к пьяной хулиганке – кому это надо? Станице уж точно не надо.

Едут, значит, эти артисты-куплетисты обратно навеселе: взяли станицу, чего ж не расслабиться! А Семен Назаренко даром, что ли, в пехоте служил: людей своих грамотно затаил да окопаться заставил, да у всех – двустволки;

«Макаровы», те на «добой» хороши; против «Калашниковых» просто пукалки, и все.

Да еще на дороге.

Подъезжают, а Семен загодя «колючку» самодельную расстелил, – кузнецы на хоздворе сковали, – пост вроде оборудовал, да при посте – нету никого. Отошел, мабуть, служивый по малой нужде… Эти тряханутые и не забеспокоились даже: пост и с утра уже был, и стоял там зачуханный мальчонка-рядовой, вроде как для проформы.

Остановились да давай в гудки гудеть в четыре руки. Дверцу одну распахнули: оттуда музон орет, им и самих себя не слыхать… Видно, решили послать кого помоложе палку шлагбаумную двинуть, не дожидаться ментика… Ну и он, Семен Назаренко, дожидаться не стал: хлестанул жаканом по переднему ветровому из обоих стволов. Следом – «второй нумер», сержант Стецко, дальше – Ванятка Гуров, даром что кацап, а вторую машину – в решето, дальше – Малышев Витя, который рядовой, дальше – сам Семен, по новой… Полоскали их в жакане да картечи в аккурат по-хорошему минут десять, что кабанов в загонке… Затихли, перезарядились, да контрольный залп: сразу дуплет из восьми стволов по первой машине, снова тихо, и – такой же дуплет по второй. Не «жигуленки» стали – чистое решето. Тут у второго и бак рванул. Ухнуло знатно. А первый – ничего, стоит.

И «Макаровых» черед наступил. Семен пошел сам, да со Стецком: казак поопытней кацапов станет. Да и духом покрепче. Подошли. В негорелой машине – пятеро. Трое – готовы, двое – раненые. Назаренко и прописал им «лекарство» из того «Макарова». Чтобы уже не бедокурили. Никогда.

Потом – дело завернулось. Дескать, противозаконное применение оружия и такое прочее. Хотя Семен, не будь дурак, шмальнул из ихнего «Калашникова» на воздух, и бойцы его подтвердили: дескать, первыми бандиты палить начали, а капитан, тогда – старлей Назаренко, как полагается, даже предупредительный из табельного пистолета отстреливал… И хотя этому никто не поверил, а закон, он бумагу любит… А на бумаге все складно записалось. Как говорил еще в семидесятом в учебке майор Горчишников: «Что для милиционера главное оружие?

Бумага. Больше бумаги – чище жопа!» Времена хоть и переменились, а бумага по-прежнему терпит многие задницы.

А там – уже такое началось – и в Абхазии, и в самом Приморске, да и по стране… И закрыли дело то. А почет от земляков остался. И не только от них. К Семену Назаренко уже подъехали люди, и с уважением: дескать, так и так, давай думать, как и вам хорошо, и нам – при деле… Поделились, и всем от того – прибыток. Хорошо. И станица застраиваться стала – благо спокойно тут, и климат многим приятный и полезный; и казаки, и татары – справно живут. А раз так – то чего и не жить? Вот только баба ворчит: горилку, дескать, пить он, Семен, стал крепко. А чего ж не выпить, если и стол хороший, и дом полный, и сын – в университете, а не в Чечне на брюхе ползает… Вот только вчера он перебрал, точно перебрал. Эти газовики-нефтяники… Теперь сушит – сил нет. Ладно, сейчас заедет к Михеичу, и сухонького легкого, этого урожая… С погребца… Чего ж не выпить, если легонького… Да и с Михеичем за разговором посидеть одно удовольствие – не старик, а цельный казачий круг да государственная дума.

Умный.

Джип капитан Назаренко заметил издаля. Тот стоял поперек дороги. Капитан неспешно пригасил скорость: дорога скользкая, резко тормозни, и в кювет угодишь, как пить дать… Что за люди?

Переложил с заднего сиденья «АКМ» рядом: сейчас не былые времена, любой доходяга шмальнет, и как с гуся вода, наплевать – власть, не власть… Вот она, власть, под ладонью правой руки. И два рожка скотчем скручены. У такой власти не забалуешься.

Капитан объехал джип спереди, остановился. Вышел, застыл озадаченно.

Транзитные номера он узнал: под этой серией законник Буба из Приморска перегонял землякам на Кавказ роскошные тачки. Машины абсолютно чистые, да и Буба не скупился, чтобы никаких проблем не возникало… А тут…

Здоровущий такой кабан стоит, покачиваясь, рядом с джипом и блюет. Причем крови в его блевотине больше, чем водки. И от передних зубов – одни корешки остались.

– Бог в помощь… – произнес капитан, раскрыв дверцу «Нивы» так, чтобы был виден автомат, лежащий на коленях и правая рука на нем. – Или стряслось что?

– Да не, начальник, путем все, – подал голос из кабины сухощавый и длинный. У этого пол-лица стабильного фиолетово-черного цвета и смотрит один только глаз – другой заплыл вовсе.

– Путем, говоришь?.. В пути оно всякое случается… И кто же вас так приложил?

– Сами.

– Чудеса, а? Ребята-то вы не хилые вроде, да и пьяные, и за рулем… И бибика у вас авторитетная… А так обописаться… А?..

– Слушай, начальник, езжай своей дорогой. Мы ни к кому не в претензии, шоферим помалеху… Гера за рулем – так он трезвый… – подал голос мордатый.

Обтер разбитые губы тыльной стороной ладони. – А с кем надо – мы сами разочтемся. Дай срок.

– Трезвый, нет ли – то еще проверить надо… Да и, может, у него с мозгами не того: шутка ли, лицо навовсе на человечье не схоже… А срок… Срок я вам завсегда могу обеспечить… Пока – на трое суток, до выяснения, так сказать, ну а там, в клетке, многие из задержанных хулиганят… Те, которые злостно, – таких мы не любим, оформляем сразу, дела-то простые, и судьи довольны… И-по этапу, легкими птахами и без затей… Так что ты там о сроке журчал, мордатый?.. – Назаренко говорил размеренно, неторопливо; палец – на спусковом крючке автомата, предохранитель он подвинул, ствол – на пацанков… Власть есть власть, ее уважать треба.

– Извини, начальник. Мы чего? Мы – ничего, – быстро встрял в разговор Гера.

– Во-во. Вы – ничего. И для меня, и для Бубы. Уразумели? А вот что тут у меня деется, знать мне положено. По работе. Назар я, али не слыхали?

– Виноваты, начальник.

– Так-то. Так кто вас?

– Бежал какой-то, с девчонкой…

– Бежал? От вас, что ли?

– Да не… Спортсмен. В штормовке, в олимпийке… Ну мы это, притормозили…

– Дорогу спросить? Она тут одна.

– Ну… Как сказать… Скучно ехать-то…

– А девчонка – красивая…

– Классная телка… Ну, Бизмен из машины вышел, предложил подвезти, а спортсмен этот на нас и набросился.

– Так-таки и набросился…

– Ну…

– Он чего, больной, на таких кидаться?

– А мы знаем?

– Какой из себя спортсмен-то?

– Сухой, роста среднего, но плечи широкие. Лет ему тридцать пять, а то – побольше. А, в бороде он. Короткая такая.

– Кавказец?

– Не. Но – говор у него нездешний.

– Какой?

– Московский. Акает, как все тамошние. Ма-ас-ква-а…

– Мас-ква-а, говоришь…

– Ну.

Капитан кивнул на лежащий под колесом джипа нож:

– «Бабочка» – то чья? А? – Капитан вперил тяжелый взгляд в переносицу мордатого. – Соврешь – посажу. Обоих.

– Моя, – выдохнул Бизмен. – Так не холодное оружие…

– Я понимаю… Ты его вытащил просто яблоко помочь девочке очистить, так?

Мордатый пожал плечами.

– Вот что, соколики. Возиться мне с вами недосуг, а штраф треба заплатить.

– Да мы… Сколько?..

– Прейскурантов я не памятаю… Да ты по карманам-то зря не рыскай: вон, в нагрудном…

Бизмен вытащил плотную, перегнутую пополам пачку сотенных. Вопросительно посмотрел на капитана.

– Всю кидай, должно хватить.

– Да тут…

– А ты поспорь еще…

Бизмен кинул пачку капитану на колени.

– Вот тож-то… Квитанций у меня с собою нет, если сильно надо – так милости прошу в управу. Там и пропишем. Мордатый криво улыбнулся.

– И не лыбься. Чтобы духу вашего через полчаса близ станицы не было.

Зразумили? – Капитан захлопнул дверцу. – А Бубе передайте, чтоб таких мудаков больше на перегон не слал! Вы не то что бабки, вы «колеса» прокакаете. – Завел мотор. – И еще: вздумаете вернуться когда, счета на баланс подводить – башки поотшибаю. У нас так: или по-хорошему, или – по закону.

Глава 25

– Дуракам закон не писан, а умным – не нужен. Вот так и живет бывшая когда-то великой держава – по праву сильного. В своей разобщенности – беспомощная и беззащитная. Без закона, без ума, без царя. И в голове и на троне. А знаешь, что говорил Платон? – встретил меня Михеич по выходе из баньки. Это вместо «с легким паром…».

– Смотря по какому поводу.

Старик был плодовит.

У Михеича сегодня настроение боевое. На полу – груда газет. В Раздольную приходят не все, а потому Михеичу раз в неделю или две привозит кто-нибудь из станичников из Приморска целые груды.

Пока мы с Леной шлепали по шоссе, идея идти ко мне в гости поутру подвяла и засохла сама собой. Виной – благоустроенный газпромовский «Икарус», развозящий изнывающих от скуки и пьянства отдыхающих по этой поре газовиков по достопримечательностям округи и обратно. Увидев его, Лена приняла оперативное решение: вернуться, навести марафет до полного умопомрачения и объявиться позже. В нездешнем блеске и мерцании.

Приняв баньку и зализав царапины, усаживаюсь у стала и ловко скручиваю цигарку.

– «Закон ставит своей целью не благоденствие одного какого-нибудь слоя населения, но благо всего государства», – на память цитирует Михеич.

– Мысль хорошая, но не новая. Даже для современников Платона. И с годами не стала более выполнимой.

Старик запалил свою самокрутку, отхлебнул чаю:

– Знаешь… Я вот долго живу… И повидал всякого… И плохого, и хорошего… Всякого. А того, что сейчас происходит, не уразумею… Десять лет делят – поделить не могут. Вокруг трона ходят, что псы шелудивые: кто тявкнет, кто – гавкнет, кто – ногу лизнет… Да у того же Никиты мужества в мизинце больше было, чем у всей своры нынешних!

– У Никиты Сергеевича времени в запасе не было. Совсем. Или он – Лаврентия, или – наоборот. Да и Жуков – товарищ не слюнтявый был, да и армия – в состоянии полной «боевой и политической». Только приказ отдай, и укажи – кого.

– А у Лаврентий Палыча в НКВД что, молокососы сидели? Тем даже и указывать не нужно было: только бровью шевельни… Просто тогдашние, хоть и разные были, одно помнили добре: или ты, или тебя. А нонешние – просто тусуются при троне да боятся… Не за жизнь боятся – за навозное свое жорево, в котором можно до веку жировать и так ни за что и не ответить! Дума – от слова думать! А наша – извини уж за лагерный жаргон – самая натуральная бакланка и есть: велел какой пахан побазлать – и давай, велел кипеж подымать – и это нате вам! И знай каждый себе свой закон устанавливает. Пустомели опостылели, вот что! А пустомельства жизнь не прощает, никому! Слишком коротка она для того! И никому придурком отжить не удастся: получит человечек все полной мерою еще на этом свете! Как говаривал Федор Михайлович, когда нет Бога – все дозволено, а я добавлю: когда нет царя – все потеряно. Люди мечутся сами по себе, сами за себя… И сгорают.

Поодиночке… А власть, власть получает тот, кто больше ее хочет.

– А больше хочет тот, кто ставит жизнь?

– Именно жизнь. Свою. Самая рисковая игра из всех…

– Играют все. Интереснее – кто банкует…

– Хуже всех – привластная камарилья. Эти и не банку-ют, и не играют, а поигрывают… И знай – толковище разводят про бремя власти да ответственности.

А у самих – ни того, ни другого. И ни поленом их не вышибить, ни калачом не выманить.

– Видно, сладка их доля коврижная да прилипчива, а, Михеич?

– Как мед. Вот в нем-то, в меду, и вязнут, что мухи. Насмерть.

Старик берет кусок сахару, ловко колет надвое на ладони тяжелым тесаком, один подает мне:

– Кружку готовь, я на двор, за самоваром.

– Да я бы и сам…

– Брось… Баня – что именины, только чаще. Отдыхай. Отдыхаю. Только…

Смутное беспокойство, посещающее меня временами, становится все более осознанным. Словно я пересидел. И нахожусь вовсе не там, где должен, и делаю совсем не то… Вернее, ничего я не делаю… А что должен-то?

Рубин наполнен темной мерцающей влагой, и кажется, он спокоен и мудр, и кажется, он знает… Мистика… Знает – так сказал бы? Или он говорит, а я не понимаю?

– Доброго здоровьица… – В дверь, чуть пригнувшись, заходит мужик.

Невысокого роста, кряжистый, с огромным седым чубом, прокуренные до желтизны усы свисают подковой.

– Здравствуйте, – поднимаюсь я навстречу. Подаю руку – она тонет в громадной, широкой, как лопата, лапище гостя. – Сергей.

– А я – Семен Иваныч Назаренко. Это ты и есть племянник Михеичев?

– Ага. Внучатый.

– А сам где?

– На дворе, за домом. Самовар раскочегаривает.

– Это да… Это он любит, с сухариками… Са-ма-в-а-а-р… Из Москвы будешь?

– Из Подмосковья.

– Ну-ну… А обо что кулак покалечил?

– О дерево.

– Да ну?!

– Бывает, – пожимаю плечами.

– Бывает. Да не со всеми. А чем занимаешься в Подмосковье том?

Хм… Хотел бы я сам это знать!

– Разным.

Капитан быстро глянул на перстень:

– А «гайка» у тебя – вроде кольца обручального? Так с кем обручен-то? С Измайловскими или с солнцевскими?

– Разве похож я на братана?

– Похож, не похож… Плакалась рогожа, что непригожа… Что-то в тебе непростое…

– Что? – искренне спрашиваю я: самому интересно!

– Командовать ты привык. Вот что.

– Полком?

– Может, и полком. А может, и армией.

– Это вы по колечку сориентировались?

– Это я по всему. Взгляд у тебя такой. И – тон.

– Командный голос?

– Нет. Голос тихий. Как раз таким и отдают самые значимые приказы.

Только…

– Да?

– Никак я не смекну: то ли уволили тебя, то ли хоронишься ты здесь…

– От кого?

– А у вас на Москве все друг дружку грызут. Поедом. Михеич вошел, держа ведерный кипящий самовар:

– Посторонись!

– И неймется тебе… Купил бы электрический да сидел бы, в ус не дул… – хмыкнул Назаренко.

– Чай без дымка – это кипяток. Тоже хорошо, когда другого нет…

Присядешь, Иваныч? Чайку?

– Да не… Ты это, вынес бы мне «сухарика», что ли… А то со вчера никак не отойду.

– Что так?

– Сушит. За газовиков зацепился.

– Эти как до «шила» дорвутся, не оттащишь! А бросал бы ты, Семен, казаковать… Не мальчонка уже…

– Да к свояку поехал по рыбу, а там уже и… Знаешь, как бывает: слово за слово, хреном по столу…

– Причащайся. – Михеич выставил на стол кувшин. Назаренко налил стакан, выпил безотрывно, мелкими глотками, передохнул – и второй следом.

– Ух… Вот чего не пойму, Михеич, так это – что ты за человек. Наши здесь сызмальства винокурят, а у них – то кисляк, то шмурдяк… Не, есть у Новохатки да у Еремея мастерство, а вкуса того – нет. Вроде и бессахарное винцо, а льется – как нектар. Пьян не будешь, а с груди тяжесть снимает! Ух!

– Так я вино не пьянства ради приготовляю, а для радости. Вот и вся разница. Как люди говорят: в вине забудешься – вины не оберешься!

– Твоя правда. Пойду. – Назаренко посмотрел на меня долгим взглядом:

– А ты бы, молодец, деревья другим разом обходил. Стороной. У вас на Москве – своя власть, у нас – своя. А власть – она уважения требует. Если б не Михеич…

Смотри.

– Буду стараться, – хмыкнул я.

– Во-во. Старайся, старатель.

* * *

Капитан Назаренко сидел в кабинете, глядя в одну точку. Ему было беспокойно. И вовсе не из-за отморозков. Этот московский парниша… Все было по станице тихо и гладко, так нет… Ему вспомнился сентябрь: служивые тогда подкатывали, и из управления, и фээсбэшники… И братва интересовалась – не случалось ли чего… А тут как раз – тишь да гладь была. И отдыхающих наплыв. А ведь они искали кого-то… Михеич тогда обмолвился как-то при встрече: племяш приехал… Ну племяш и племяш… Может, этого и искали, с «гайкой»?.. Как ни шути, а двоих «бакланов» он «на раз» разложил… И Михеичу он такой же племянник, как он, Семен Назаренко, Тарасу Бульбе…

Капитан Назаренко думал. Не, ни в управу, ни «смежникам» он звонить не будет… А вот атаману – надо. У атамана сейчас большие связи в крае… Да и сам он в крайуправлении двадцать с гаком годков в кадрах сидел… А ему, Семену, надоело ходить сивым мерином с кучкой звездочек на погонах… Пора бы и дырочку крутить… Вполне могут, за выслугу. Э-эх, служба… Да и, если по совести, от москаля этого чего хорошего можно ждать? И у себя беспорядок развели, и по всей стране так. А почему? А потому как люди несамостоятельные там, и в кого ни ткни – тот полковник, тот генерал, а еще и молоко на губах…

Вот и распоясались все у них… А время неспокойное.

У себя, в Раздольной, дело другое. Здесь он, Семен Назаренко, и власть, и закон. А от того московского могут быть только неприятности. Это он как-то сразу почуял. Вот и пусть они промеж себя и решают… Михеич, он дед сердобольный, а ему, Семену Назаренко, об станице меркувать треба…

Набрал номер указательным пальцем:

– Веруня… Это Назаренко… А вот и жаль, что узнала – выходит, богатым мне уже не быть… Слушай, Вер, ты вроде к старику, к Михеичу, ходила в сентябре – помнишь, я тебя встретил… С сумкой медицинской… Ну да… Не старик?.. Племянник?.. Простуда?.. Вер, ты доктор, а не я… Как это – нервное?.. Бывает, говоришь? Нет, с этим у меня пока… ха-ха… А чего? Лечь к тебе на обследование? Эге-ге… Знаешь анекдот про постового? Стоит старшина на посту. Подходит к нему гражданский… «Стоишь?» – спрашивает. «Стою», – отвечает. «И ночью стоял?» – «И ночью стоял». – «И весь день стоять будешь?» – «Прикажут – так буду». – «Хм… Хороший бы из тебя… получился…» Смекаешь, Веруня?.. Я – старый? Э-э-э… Ну так и заеду… Не отнекиваюсь… А вот на спор! Вот так и договоримся… Не-е-ет, языком ты работать будешь… А щас – демократия… Не, Оксанке моей это ни к чему… Да, Верунь… А кем тебе тот больной показался?.. Интеллигентный, говоришь?.. В бреду – ни слова матом?..

Ну, это не факт… Кого? Кришну? А, слыхал, это секта такая… На ученого?

Хм… Да не, это я так… Как договорились… Вот и проверишь – старшина или не старшина… Эхе… После разговора с тобой заснешь… Да…

Капитан сидел, задумавшись… Непонятки ему здесь ни к чему. Совсем ни к чему. Закурил. Затянулся несколько раз. Набрал код Приморска, следом – номер:

– Здоров будь, Василь Игнатьич… Как жена, как детки?.. Ну и слава Богу… Да и у нас – не в спех… Идет пелингас, коптим помаленьку… Это уж завсегда… Ну да, ну да… Так я чего и звоню: спокойно-то оно спокойно, а вот сегодня случай такой вышел… В том-то и дело, что только вроде как здешний, а по говору – москаль… По порядку? Давай по порядку…

* * *

Альбер с утра почувствовал азартное возбуждение. Вынужденное долгое безделье измотало его: сон стал прерывистым и тревожным, мысли неслись кругами, как пришпоренные лошади, и ничто не приносило радости: ни две молоденькие «практикантки», посещавшие его небольшую трехкомнатную квартирку на окраине Москвы и полагающие хозяина научным работником при каком-то совместном предприятии, ни проработка всей прессы, ни просмотр бесконечных информационных программ… Альбер чувствовал себя так, будто постарел на десять лет. Он терзался, он изнывал бездельем и бездействием. Порой ему казалось, что и сердце пошаливает, и печень стала колючей, как проглоченный кактус, и дым бесчисленных сигарет – ядовит, тягуч и мерзок, и кофе, который он поглощал в невероятных количествах, горек, безвкусен и отдавал неприятным лекарством. Наверное, так люди и «играют в ящик»: прожившие нудную жизнь ради обеспеченной, благополучной, безбедной и беспечной старости, получают то, что искали: полный покой и полную пустоту… А может, он и ошибался: кто всю жизнь питается падалью со стола сильных мира, живет лет триста, как ворон… Как там сказал Пугачев в пушкинской «Капитанской дочке»… Лучше один раз напиться живой крови, чем всю жизнь питаться падалью… Альбер пил «живую кровь действия» постоянно и теперь почти задыхался в уютной, богато обставленной, обеспеченной всем и вся квартирке… Наверное, он бы просто-напросто схлопотал тяжелейший инфаркт, если бы вдруг жизнь его действительно стала такой навсегда… Но он ждал. Словно паук, соткавший невесомую, не видимую никому паутину…