Текст книги "Банкир"

Глава 51

– Над седой равниной моря гордо реет глупый пингвин, он и сам уже не помнит, как сумел с земли подняться… – декламирует Лена. – Как стишки?

– Классные. Я что – сильно похож на персонаж?

– Есть немного. Когда у тебя озадаченный вид. Автор стиха мне неизвестен, а вот «категорию состояния» он сумел выразить вполне.

– Чего?

– Есть такая штука в английском языке.

– А по-моему, тебе просто нравится сравнивать людей с животными.

– Еще бы. Люди, сами того не замечая, копируют «братьев меньших». Куда чаще, чем наоборот. – Она прикурила сигарету. – Так что есть Грааль? Слушай, давай по порядку, а то ты не освободишься от своих снов никогда.

– Попробуем.

– Робер де Борон, Кретьен де Труа, Вольфрам фон Эшен-бах… – перечисляет Лена.

– Девушка, откель таковые знания при карьере фотомодели и славном медицинском прошлом?

– А я закончила филфак педуниверситета. К тому же, как всякую романтическую провинциальную барышню, меня сильно волновали одно время времена рыцарства, несмотря на тяжелые переживания и связанные с ними эксцессы раннего подросткового возраста… Персиваль, двор короля Артура, королева Миневра, Корнуэлл… Еще – любила старые валлийские предания… Лланфабон, где жил народ эльфов. Долина Остановленного Времени, Коплен и Гвин, король Иного Мира и Дивного Народца… Все это даже звучит волшебно… Помнишь притчу о Коллене и Маленьком Народце?

– Не вполне…

– Слушай… Коллен жил давным-давно в Уэльсе; у него была келья на склоне горы, где он и размышлял. А вообще – он хоть и стал мыслителем, а был из рода воинов, очень влиятельного на Островах.

Однажды к нему пришел посланец от Гвина, сына Нидда, короля Иного Мира – Аннуна и Дивного Народца. И пригласил его от имени правителя пройти на высокий зеленый холм.

И вот на следующий день Коллен отправился на вершину холма и, к своему удивлению, увидел там большой и прекрасный замок; вокруг него был раскинут парк, стояли отряды воинов в сияющих доспехах, пели барды и менестрели, танцевали гномы в удивительных нарядах; девушек, высоких и элегантных, веселых и резвых, сопровождали юноши в расшитых золотом камзолах… Перед Копленом появился сам король Гвин и предложил ему наслаждаться великолепием дворца и всем, что в нем, и приказывать воинам, одетым в голубые и красные одежды, и посылать их на битвы… Но Коллен не согласился; он ответил, что красный цвет есть пламя, а голубой – лед, а он не желает ни сгореть, ни замерзнуть… И вынул флягу со святой водой и брызнул ею вокруг – и вмиг исчезло все: не стало ни Замка с воинами, ни прекрасных девушек, ни музыки, ни песен, ни мира – ничего, кроме зеленого холма и полуденного солнца…

– Все дети любят сказки…

– Знаешь, я не уверена, что это сказки…

– И зачем ты мне это рассказала?

– Ты бредил замком. Как и Граалем.

…Плащ Великого Мастера несется под сводами Замка, словно снежный смерч, заставляя подданных застывать ледяными статуями… Алый крест змеится по белому полю плаща, будто живой паук… И с чем это у меня ассоциируется? Война Алой и Белой Розы?.. А по кельтской традиции – это характерные цвета Иного Мира… Где и правил король Гвин, сын Нидда, властитель Дивного Народца…

Красный… Цвет власти, любви, силы, несокрушимой воли, цвет жизни и крови, цвет активный, блистающий, царственный… Вернее – там все оттенки пурпурного, а здесь – алый… В сочетании алого и снежно-белого – эстетика смерти?..

Белый… Белый как снег… Как сахар… «То не сластью на пиру сахар колотый – красит небо поутру землю черную Мне бы ветер бы вдохнуть, да в Царь-колокол, словно – душу переврать в гладь озерную…»

Гладь озера… А в нем – отражение города… Православные храмы, звон колоколов, песнопения… Город, исчезнувший по молению жителей, укрытый дланью Господней, охраняемый Пресвятой Богородицей… И тому, кто нечист сердцем, покажется это место пустым… Я слышу мелодию… Словно переливаются чистые, прозрачные воды Светлояра…

Стоп. Сказание о Китеже – это русская традиция… А здесь – Грааль…

…Грааль… Образ раннего средневековья, самого мистического периода в истории человечества. Тогда – и рыцарские ордена, и крестовые походы за обретением Гроба Господня, и мавры, и таинственные Аррагон и Кастилия, и Сицилия, и тамплиеры, и тевтонцы, и нищенствующие ордена, и неисчислимые костры инквизиции, на которых сгорали первые красавицы королевств…

В западноевропейских легендах Грааль – таинственный сосуд, ради приближения к которому и приобщения к его благости рыцари и совершали свои подвиги. По одной традиции – это чаша с кровью Христовой, какую собрал Иосиф Аримафейский, снявший с креста тело распятого Богочеловека. По иным – камень мудрости и власти… По самым редким версиям – это серебряное блюдо, на котором хранилась когда-то отрубленная голова, обладающая, согласно валлийской традиции, особой жизнью и властью… Голова Брана Благословенного, короля Острова Могущества… В русской традиции – у Пушкина:

 
Яснеет; смотрит храбрый князь —
И чудо видит пред собою.
Найду ли краски и слова?
Пред ним живая голова.
…Руслану предстоит она
Громадой грозной и туманной.
…И степь ударом огласилась;
Кругом росистая трава
Кровавой пеной обагрилась,
И, зашатавшись, голова
Перевернулась, покатилась,
И шлем чугунный застучал.
Тогда на месте опустелом
Меч богатырский засверкал.
 

Ну да, меч-кладенец, которым и можно было победить карпу Черномора и освободить Людмилу… В западноевропейских тоадициях – особый меч и копье также сопровождали тему Гоааля… Но что это такое – остается неясным. Грааль, который и посвященным являлся то так, то иначе, хранил присущую этому образу, никому не доверяемую тайну…

 
Я был многим прежде, чем стал собой,
Я был узким волшебным мечом, – я верю, что было так,
Я был в воздухе каплей дождя, я был лучами звезды,
Я был словом ответа, я был книгой начал…
Я был струнами арфы волшебной, был пеной морской,
Я был тем, кто молчал…
Я был тем, кто молчал…
 

Кад Годдо… Сказание древнего Уэльса о Битве Деревьев… Так о чем я молчу?.. Не могу понять. Не хватает какой-то малой малости…

За окном ночь, снежные заряды вихрятся и пропадают во тьме…

* * *

Герман проснулся совершенно больным. Слово «проснулся» даже не вполне подходило к тому состоянию тяжелой одури, в которой он метался. Словно опоенный каким-то недобрым снадобьем. Всю ночь он куда-то бежал, кем-то командовал и сам пытался уйти от неведомого преследования, но не было в этом кошмаре ни людей, которых он знал бы раньше, ни каких-то мест, которые бы он узнал… Он бежал за кем-то, но настигали его самого…

Герман тряхнул головой. Все это бредни. Скорее всего – коньяк.

Какая-нибудь мешанина из технического спирта, марганцовки и жженого сахара – Герман никогда не злоупотреблял спиртным, да и выпивал только по необходимости, для дела, и вряд ли мог отличить хороший коньяк от подделки. Тем не менее он поднес початую бутылку к носу, вдохнул… Аромат был густым, янтарная жидкость – прозрачной и солнечной. Нет, проводник не обманул. Впрочем, Герман давно заметил – его старались не обманывать…

Он плеснул коньяку в стакан, совсем немного, согреться. Это просто нервы.

Выпил, глянул на часы – и удивился! Вместо запланированных двух он проспал все шесть часов. Теперь без четверти четыре утра. Ну что ж… «Коммандос» называют это время – «час смертей». Или – «час волка». Именно около четырех человек, какой бы он ни был стойкий ко сну начинает «клевать», если на посту; именно в это время у того, кто выспался и загодя приготовился, преимущество при внезапном нападении наивысшее. «Латинос» вообще назвали этот час – «время переворотов». Операции в «банановых республиках» по смене одного режима на другой всегда начинались в четыре и заканчивались к пяти. Проснувшиеся граждане с утра могли лицезреть в «ящике» уже нового генерала, обращающегося к «свободному народу» от его же имени.

Пора.

Герман извлек из «сбруи» два бесшумных пистолета, проверил. Двенадцать девятимиллиметровых пуль – вполне достаточно, чтобы решить дело тихо. И без свидетелей. Он встал, запахнулся в куртку и вышел в коридор.

Внимательно просмотрел расписание. Через сорок минут будет Репнинск. От него до Москвы автомобилем – всего четыре с небольшим. То, что нужно. Пора.

Аккуратно и вежливо он постучал костяшками в купе проводника. Дверца отъехала в сторону, тот, встрепнутый спросонья, таращился на Германа дикими круглыми глазами.

– Чего-то желаете? – наконец произнес он.

– Еще коньяк.

– Это – пожалуйста. – Проводник наклонился, извлекая бутылку из прикрытого одеялом ящика.

– По расписанию идем?

– Минута в минуту. В десять пятнадцать будем в Москве.

– Прекрасно. Как пассажиры? Все такие беспокойные, как я?

– А кроме вас и этой парочки – больше никого. Богатые – самолетами летают, а остальным СВ – не по карману. – Проводник осекся было – получилось, он вроде причислил такого денежного клиента не к вполне состоятельным людям, поспешил исправиться:

– Нет, с самолетами тоже морока: то снег, то дождь, то погода нелетная, особенно по такой-то поре… Да и падают они, что листья в ноябре…

– Падают, падают листья… Ну и пусть – зато прозрачней свет… – напел тихонько Герман. – Значит, пустой вагончик…

– Да. А летом – наплыв! Лучше ехать с комфортом, чем кое-как. – Проводник заерзал. Его тяготил этот пустой разговор, и еще – он вдруг почувствовал страх, словно находился не в своем вагоне, на привычном, знакомом месте, а где-то на пустой темной дороге, и встречный – незнакомец, незнакомец опасный, и ты беззащитен перед ним…

– С комфортом – хорошо. Если есть деньги.

– Без денег – оно никуда.

– Вот именно. За все надо платить.

Он сунул руку в карман, вынул пистолет, приставил ствол ко лбу проводника… Глаза того стали жалкими и испуганными, губы искривились в плаче.

– Вы… Я… Пожалуйста… У меня ведь – детки…

– Платить. За все.

Герман нажал на спуск, щелчок, голова проводника дернулась, и тело бросило назад. Наволочка, на которую откинулась пробитая пулей голова, стала алой.

Убийца взял внутренний ключ, открыл им окно, выставил раму, одним движением поднял труп и вытолкнул в окно. Следом – вышвырнул и подушку. Поставил на место раму. Прислушался. Вагон спал.

Герман чувствовал легкость и возбуждение. Это всегда действовало на него как наркотик. Он мог бы убить провожалу молниеносно, тот бы перешел в «мир иной», даже не заметив. Но… Нужно сочетать. Дело и удовольствие. Герман не употреблял наркотики как раз потому, что более сильного, чем распоряжаться смертью, он не знал.

* * *

Я проснулся оттого, что погибал. В мутной воде. Нагубник выпал изо рта, никого из ребят не было рядом, я потерял ориентировку, не знал, где верх, где низ, и застыл в оцепенении – пойти вместо всплытия на глубину – верная гибель, но и подняться на поверхность с тридцати метров враз – то же самое… Да и на поверхности меня ничего не ждет, кроме пули от охотников на «морских волчар»…

Сел на постели, лоб – влажный от пота. Это было двенадцать лет назад.

Излетная пуля перебила воздухопровод; вода была небывало мутной, мы общались «концами»: травили, соединенные парами… Но мой напарник погиб, Еще. там, наверху. На судне ждала засада. Кто-то из «черных друзей» сдал всю операцию за вполне конкретные «зеленые». Я погибал.

Корт материализовался рядом, словно призрак моря. Вытащил свой нагубник, дал «дернуть» пару раз; я отстегнул ставший бесполезным ранец. Корт привантовал к нему груз, кран отрегулировал так, чтобы тот выдал «пузырь» – это будет верный знак для тех, кто пасет нас наверху, что пловец мертв. За это время мы уйдем.

Мы пошли рядом. Но не в ту сторону берега – в открытое море. С одним баллоном – это был риск, но не больший, чем угодить в уже приготовленную для нас «рыбаками» сетку.

В море мы болтались сутки. Повезло нам отчаянно. Как уже потом мы узнали, за рифом было полно акул, а «охотники», чтобы действовать наверняка, разбросали там куски окровавленного мяса. Корт тогда оскалился – это он так улыбался: «Эти твари своих не жрут!» Хотя оба мы знали – эти твари жрут все!

Из группы спаслись только мы двое.

Было большое желание потом вернуться и взорвать к хреновой бабушке эту посудину с любителями кормить акул. Но так нельзя воевать. Когда тебя «сдают» еще до начала операции. А на свой страх и риск – это больше чем ребячество…

Как известно, любители в профессиональном «спорте» вообще не живут.

На ощупь нашел сигарету, но поджигать не стал. Лена спала, завернувшись в одеяло, словно в походную плащ-палатку. Нет, покурю в тамбуре. Тут и так дышать нечем.

Худощавый блондин выходит из купе проводника, и я встречаюсь с ним взглядом. Глаза он отвел мгновенно, но мне оказалось вполне достаточно, чтобы заметить их холодную вязкость и тот особый азарт, какой бывает у наркоманов после приема дозы… И еще – у меня такое впечатление, что он меня узнал. То есть глаза его метнулись вверх вправо – воспоминание – и опустились вниз, чтобы не выдать… Поскольку я его не знаю, а он меня идентифицирует с кем-то, значит…

Стоп. Нервы – ни к черту. Да и сон был не из эротических… Парень просто заходил в наше купе, ошибшись дверью… Вот и все узнавание… Мнительный ты стал, Сидор, ох мнительный…

А все же – что-то мешает мне расслабиться… Сон? Ощущение мутной воды вокруг, которое так и не прошло после пробуждения?..

Медленно поворачиваюсь к нему спиной и иду в сторону тамбура. Мну сигарету. Застываю на месте, разворачиваюсь резко. Глаза блондина, который идет мне вслед, снова встречаются с моими. На этот раз свои чувства он скрыть не успел. Я для него – дичь.

– У вас зажигалки не найдется?

– Что? – Он даже не врубился сразу – насколько внешне расслаблен, настолько же внутренне собран. К чему? К бою?

– Огоньку… Забыл вот зажигалку в купе, да и найти ее там…

– Да-да… – Рука его скрывается в кармане, и я – бью!

Блондин успел угадать направление удара, отклонился, кулак пришелся вскользь, а он уже принял боевую стойку, глаза застыли, как кубики льда, на губах появилась гримаска, если и напоминающая улыбку, то очень отдаленно…

Чудом ухожу от его прямого тычка и понимаю, что рядом с ним – я не боец.

Он разделает меня, как Бог – черепаху, и если бы проход не был таким узким, я уже лежал бы в отлете… Как говорится, мы – в разных весовых категориях. В смысле мастерства. Отхожу медленно к тамбуру… А блондин, похоже, и не очень торопится. Сейчас он – на своем поле, куда спешить?.. И «перебить стрелку» уже не удастся… Хотя… А не «спраздновать» ли мне труса?.. Естественно, я помню и о «тридцать третьем приеме каратэ», который в русском переводе звучит как «ноги мои ноги, несите мою попу», – в данной ситуации он может быть весьма действенным. По крайней мере, удалит нас из вагона, где мирно спит Ленка: она точно лишняя на этом «празднике здоровья», а привычка к «чистоте» у «спортсмена-разрядника» стала, пожалуй, такой же необходимостью, как писать перед сном… Меня он «выключит», девчонку – убьет. Игры профессионалов, ходить им конем!

Да и если глупо спорить с мастером единоборств голыми руками, то с ним вполне можно толковать с какой-нибудь железкой, зажатой в мозолистой рабоче-крестьянской ладони финансиста! В юности я учился не только нырять, но и использовать подручный металлолом со всей присущей ему убойной силой.

Кочережки, какими помешивают уголек проводники в рабочих тамбурах, – вполне из их числа… К тому же-у меня преимущество. Судя по тяжелым карманам, у блондина там «шпалеры» на боевом взводе, но стрелять он не торопится: я ему нужен самолично, живой и по возможности не сильно поврежденный! Вот уж этой радости я ему не доставлю!

Кое-как отмахиваясь, двигаюсь каракатицей, спиной вперед. В смысле – назад. Сдергиваю шторку вместе с бордюром, перегораживая проход. Задержит это блондина на секунду, но мне больше не нужно. Проскакиваю створки, дергаю дверь, хлопаю ею и – вперед! Пролетаю мирно спящий купейный, следующий. Преследователь отстает на полвагона… Блин! Хозяйственные провожалы пошли – нигде ни кочерги, ни совка хренового! Еще вагон…

– Вы что это, гражданин? – Поддатая, крашенная гидропиритом сердитая тетка колышется лицом, плавно переходящим в безразмерную грудь, и таращится на меня фиолетовыми коровьими глазами. Вагон-ресторан.

Вместо ответа, двигаю тетку снизу в подбородок, мне некогда растолковывать ей старую истину общественных пищеблоков: «Проход держать свободным!» Да и боюсь, если она останется стоять так же несокрушимо, мой «приятель» – блондин «заласкает» ее ребром ладони по шее – до смерти…

Проскакиваю в вагон, оказываюсь в кухонном рабочем тамбуре. В самом «пищеблоке» – два пьяных кавказца с «дэвушкой-баландынкой», подобной первой…

Но они в таком состоянии, что и эта кухонная дива кажется им Белоснежкой!

Понятно, что меня они если и воспринимают, то только как часть пейзажа и то – вряд ли… Я же хватаю со стойки кухонный нож, сработанный в аккурат как датский меч, и выскакиваю в тамбур.

Голубоглазый появляется следом, будто тень отца Гамлета. Смотрит на шедевр кухонного искусства в моей руке – явно не «Аристон»! – и губы его кривятся в презрительной усмешке. Пусть кривятся!

Отмахиваю «мечом» так, что он едва успел отклониться назад. Тусклое, привыкшее к крови железо в полутемном тамбуре выглядит совсем темным. В такой тесноте блондину ногами не размахаться, а зажатый в моей руке металлический брусок делает саму руку на сорок сантиметров длиннее. Поиграем?

– Может, обойдемся без кровопролития?.. – Блондин лениво разлепляет губы.

Ему не до игры. Усмешка продолжает кривить губы, удар – молниеносен: меня бросает в угол, он делает шаг, швыряю нож ему в лицо, как дротик, – он отбивает рукой. Прыжком приникаю к противнику, хватаю за лацканы куртки, дергаю на себя – он грамотно переступает, оказывается спиной к стене, а у меня сзади – распахнутый черный проем, оттуда веет холодом. Стараясь использовать инерционную скорость, пихаю его к стенке., пытаюсь ударить затылком, он инстинктивно напрягся, сопротивляясь… С силой рву «спортсмена» за куртку, падаю перекатом на спину, с упором ноги в живот, – и мы оба летим в черную снежную пропасть. Как в бездну.

Глава 52

Лена Одинцова проснулась, когда уже рассвело. Глянула на часы – четверть десятого. Это значит, что через час – Москва?!

Быстро встала, оделась, начала прихорашиваться. Сначала отсутствием Дорохова она никак не встревожилась. Захватила зубную щетку, в туалете привела себя в порядок; заглянула в тамбур, но там его не было тоже… Хотя туалета в СВ – два. Подошла ко второму – тот оказался заперт; несколько раз постучала – без результата…

Постучала в купе проводника – никакого ответа. Дернула дверцу. Тоже заперта. Где этого-то носит?! Уж он-то должен объявиться обязательно – деньги за роскошный ужин с напитками и закусками он не получил. Может, напился сам и дрыхнет? Странно…

Лена пошла по вагону, дергая все двери подряд. Некоторые были незаперты, другие – закрыты, но снаружи. Вот тогда стало тревожно по-настоящему… Она – что, одна в целом вагоне? Совсем?

За окном проплывали куцые, бедные деревеньки Подмосковья. Дальше – появятся замки и замочки под блистающими кровлями, с башнями и башенками, этакие «Замки Шляпников»[5]5
  «Замок Шляпника» – это и есть настоящий перевод названия романа Арчибальда Джозефа Кронина, известного у нас под названием «Замок Броуди». Уже в нем Кронин желал указать на несостоятельность и трагикомичность претензий мелкого лавочника Броуди на величественность и аристократизм.


[Закрыть], среди серых бревенчатых срубов – и это будет означать, что Москва совсем рядом. Но где же Дорохов?!

У Льюиса Кэрролла в «Алисе в Стране чудес» Шляпник – олицетворение рационального; примерявший шляпы на себя, он сам превратился в «болванчика» и вместе с Мартовским зайцем оказался «вне времени». Страна чудес…

* * *

Лена еще раз беспокойно прошлась по вагону, дергая подряд все двери. Вышла в соседний тамбур. Там – все как обычно: трое мужиков спокойно курили, причем у одного из них папироса под благородным названием «Беломор» распространяла такой омерзительный запах горелой тряпки, что не оставалось сомнений: на табачной фабрике в каком-нибудь Погаре или Ельце добавлять туда табак перестали вовсе и обходились тем, что произрастало окрест, комбинируя с отходами тряпкопрядильного производства.

Лена прошла в вагон, спросила проводницу, сосредоточенно подметавшую дорожку:

– Извините…

– Чего надо? – Проводница подняла голову, и на лице ее словно было написано курсивом: «Ходют, сорют, а как подметать – так…»

– Извините. – Лена попыталась улыбнуться, наткнулась на устало-настороженный взгляд тетки, поняла, что не получится. – Скажите, вы не знаете, где может быть проводник соседнего вагона?

– Я что, нанималась за ним следить?

– Нет, но Москва скоро, а у него – заперто.

– А тебе чего приспичило-то?

– Да я хотела расплатиться, мы у него колбасу брали, коньяк…

– А-а-а… – протянула тетка с некоторым даже удивлением. Видно, пассажиры, которые боялись, что уйдут, за что-то не расплатившись, попадались ей куда реже, чем наоборот. – И много вы ему задолжали?

– Так он цену не назвал. Мы и решили – перед Москвой расплатимся.

– Так ты из седьмого?

– Ну.

– В седьмом – Колька Прохоренко, он вообще непьющий, и куда его черти занесли – это уж не знаю. Да и как объявится – ты, девка, не очень-то и раскошеливайся, он жмот редкий, прикинь сама, насколько наели-напили, увидишь: как цену назовет, так вдвое супротив твоей станет, а то и втрое, даже с нашенской накруткой. У него и мы снегу не допросимся по зимней поре… Так что – если где и затерялся покудова – так и в голову не бери… Объявится! Чтобы Коляня Прохоренко от денег срывался – такого никак быть не может.

– А у бригадира?

– Это вряд ли. Хотя… Только ты к нему не ходи. Бригадир у нас второй день как стро-о-огий, не тормоши зря. А то он с недопиву – на нас набросится, что твой тигра!

Лена вернулась в купе. Быстро пробежала заново вагон: никого.

– А много тут еще пассажиров-то? – появилась-таки проводница соседнего, шестого, видно, все же почувствовав профессиональную солидарность. – Да на тебе, девонька, чтой-то лица нет.

– Попутчик куда-то запропастился…

– Попутчик… Стала бы ты так переживать – из-за попутчика… Али матрос какой обходительный, вчера – добрый-ласковый, а сегодня – и след простыл?

– Даже не знаю, где он может быть…

– Э-э-э… Девонька, уж я на рейсах и не того насмотрелась! Ты лучше глянь-кось, все вещи-то целы? И деньги? А то пошли щас прохвосты, на бабских струнах так споют-сыграют, что твой Сличенко! Цыганская у них душа – вот доверчивые к ним и тянутся! Глаза надо иметь да строгость! Вы, молодые, этого и не поймете, пока не обломает вас… Я вон тоже дурой какой была, а щас двоих детей одна поднимаю: благоверный как с отсидки придет, так сразу за бутылкой, и – снова туда же, что в дом родной… Вдругорядь заявится, так я ему табуретку об башку-то обломаю и пошлю на все четыре… А то ему там на всем готовом, в тюрьме той, а я по поездам полторы ставки тяну, чтобы детей поднять как-то… А народ щас пошел не очень-то раскошелистый, чтобы подзаработать или еще чего…

Разве что летом, а щас… Это что, справедливо?.. Ну что, целы вещи-то?

– Целы…

– Ну а тогда и не горюй. Коли нужна – объявится-заявится, никуда не денется… Ну а коли… – Женщина прошла к купе проводника, отомкнула «семейным» дверь, отодвинула в сторону. – Нетути. Как корова языком слизала. – Добавила вроде про себя:

– А может, и запьянствовал в тринадцатом… Там, кажись, у Алексеича – именины… Ну да у него в каждый рейс – то именины, то смотрины, то поминки с опохмелками… Одно слово бобыль, и все деньги – на пропой души… Так чего вы у него брали-то?

– Коньяк, сервелат, балык, картошку…

– Ну, картошку, положим, не в счет, а за остальное… – Баба подняла глаза, что-то в уме прикидывая. – У тебя деньги-то есть?

– Есть.

– Тогда две сотни – в аккурат.

Лена отсчитала три.

– Богато живешь?

– Хватает.

– Ну и слава Богу. Да не переживай – найдется дружок-то. Может, с тем Колькой и запьянствовал… Он у тебя как, заводной?

Лена пожала плечами.

– На перроне подожди – объявится. А деньги я Прохоренке передам, ты не сумневайся. Хоть своего я и не упущу, а чужого мне тож не надобно. Грех один от чужого и – никакого достатку, уж я-то знаю, насмотрелась. Ой, девка, заболталась я тут с тобой! Уж подъезжаем! Пассажиров пора высаживать, а то ведь проход как перегородют, час выбираться потом будут, а на нас начальство ругает – не положено это. У тебя много вещиц-то?

– Да нет. Две сумки.

– Ну, знать, сама справишься. А дверь вагонную я тебе отомкну. Сама-то московская?

– Да.

– То-то я слышу – говор ненашенский. Да не переживай ты сильно. Коли деньги да вещи целы… А мужик – найдется, Да и девка ты видная, сама не пропадешь.

Поезд застыл у перрона Курского вокзала. Одинцова вышла с двумя сумками: одна – ее собственная, вторая – баул с «железками» и бронежилетом; его она повесила на плечо и попыталась уравновесить своей сумкой – выходило не очень…

Не хватало еще, чтобы какой-нибудь служивый стопарнул ее по подозрению, что в бауле – золото… Обнаружить там автоматическое оружие – тоже будет для милиции сюрпризом… Что делать?!

Девушке было страшно. И тоскливо. Она представила вдруг, что Сережа Дорохов лежит где-нибудь в купе, застреленный… И она его больше никогда не увидит… И – она сама…

Стоп. Что же она стоит? Народ, которого этим рейсом и так-то было немного, быстренько уходит от вагонов, и стоять столбом с двумя баулами… Может, просто бросить этот мешок с «армейским провиантом»? Дудки! Баул – не спичечный коробок, а сейчас все так напуганы террористами и прочими шутниками, что, оставь она сумку посреди перрона, ее догонит первый же дежурный милиционер.

Если, конечно, не сопрут. Это было бы выходом, но не будешь же кричать: воры, а-у-у, а вот кому набор террориста-одиночки, свежесобранный!? Зайца кому, кому выбегайца?!

Лена двинулась в изрядно поредевшем потоке пассажиров. Вышла на привокзальную площадь. Решение у нее оформилось, как только «столбняк» оставил ее и она сделала первый шаг. Все просто: берет такси и-к Гале Востряковой.

Более толкового решения просто не бывает.

Одинцова шла легко и скоро. Казалось, что и мешок стал легче. Кавказцы провожали ее взглядами, покачивали головами, цокали языками – и Лене это не было неприятно. Когда-то она, как все, считала такое поведение «южных людей» вызывающим. Но как-то познакомилась с Ренатой Буровцовой: она родилась и выросла в Тбилиси, отец был военным, прожила там до двадцати лет и – совершенно светлая, русоволосая девчонка – говорила по-русски с едва уловимым грузинским акцентом; такое невероятное сочетание доводило хорошо одетых мужчин из бывших южных республик Союза до такого состояния, что цветы, шампанское и прочие мелкие атрибуты «всэнародной любвы» просто сыпались на Рену дождем. Вернее – майским ливнем.

Познакомились они на курсах моделей. Девушка казалась Лене замкнутой и холодной; зато, когда встречалась с земляками, – просто расцветала: беспрестанно тараторила по-грузински, лучилась улыбкой и была похожа на распустившееся в одночасье теплой ранней весной субтропическое растение. Как-то она призналась о причинах своей хандры:

– Слушай… Здесь так скучно… И на улицах – все словно чужие, никто с тобою не заговаривает, никто не пристает, не знакомится…

Как выяснила тогда Одинцова, в Тбилиси тех времен знакомство на улице было просто знакомством, и ничем больше; тогда же Лена объяснила Ренате, чем может завершиться такой вариант в Москве. Да она и сама быстро все схватывала…

Одинцова подошла к стоянке, решив, что сядет только в такси, и никак не на частника. Машина не замедлила себя ждать. На то, что выкатилась она «не в очередь», Лена, занятая своими мыслями, внимания не обратила.

Таксист помог уложить сумки в багажник, улыбнулся, приподняв баул:

– Золото везете?

– Не-а, – улыбнулась в ответ Лена. – Бриллианты!

– Люблю состоятельных клиентов! А то – помельчали: все баксы да баксы, да и те – «дипломатами», никакого размаха!

– Что поделать – кризис, – поддержала шутку Лена. Уселась на заднее сиденье. Наморщив лоб, попыталась вспомнить адрес Галиной фирмы и не смогла.

Вернее, она его и не знала никогда – память девичья, а когда случалось брать «мотор», просто подавала водителю визитку. А визитка та осталась у Сергея. А вот где он?..

– С мужем уже развелись? – продолжал шутить шофер.

– Да нет, – ответила Лена «на автомате».

– А жаль. Я бы сразу приставать начал. С самыми серьезными намерениями.

Такие красавицы ко мне подсаживаются нечасто. Так далеко едем?

– Вы знаете, адрес я не помню… Я визуально знаю… Офис в переулке, за Никитскими, знаете, улочка, там еще церквушка… Можно по Тверскому подъехать…

– Разберемся!

Водитель тронул машину:

– Так как насчет знакомства?

– Даже не знаю.

– Почему?

– Ошарашена вашим обаянием.

– Еще бы! Меня зовут Лешей.

– А меня – Клеопатрой.

– Клепа, значит? Ну, сегодня день сюрпризов! Я с утра возил знатного смородиноведа – Тутанхамона Семеныча Подкопаевского.

– Да? И – далеко?

– Известное дело – на съезд смородиноведов и смородинолюбов стран СНГ.

Интеграция, знаете ли… Анекдот такой есть… Приезжает чукча…

Лена слушала треп молодого парня-водителя расслабленно и даже была благодарна… Все, что было и в Лазурном, и это исчезновение Сережи Дорохова, пока она стояла там, на перроне, все это переросло в жуткую, паническую тревогу… Да и пока шла к автостоянке… Ей все казалось, сейчас ее задержат, потом – каталажка или еще чего похуже… И искать-то ее никто не станет – для Гали и остальных она – на отдыхе у моря… Пройдет несколько дней, а то и неделя, прежде чем…

Сейчас, видя из окна мчащейся машины привычные московские улицы, людей, спешащих по своим делам, слушая анекдоты водителя-весельчака, предвкушая встречу с умной и деятельной Галкой, которая быстро все расставит по своим местам, примет решение… И главное – сумеет его выполнить: мужчины, работающие в ее странной турфирме, особым многословием не отличались, но Лена всегда чувствовала в них людей действия…

В машине Одинцова оттаяла, прикрыв глаза, отдыхала, улыбаясь историям, которые водитель сыпал одну за другой… Она не обратила внимания, что машина замедлила ход, вильнула к обочине, замерла.

– Что-то случилось? – спросила она шофера, но тот сидел молча.

Дверцы открылись сразу с обеих сторон; два здоровых парня в плащах стиснули девушку, один крепко перехватил руки, другой выверенным движением заклеил липкой лентой рот.

– Поехали! – приказал он водителю. Автомобиль развернулся и устремился от центра Москвы. Лена не могла ни кричать, ни сопротивляться. Только чувствовала, как по щекам сбегают теплые солоноватые ручейки… И улицы Москвы, всего минуту назад казавшиеся шумными, энергичными, полными жизни, теперь, сквозь завесу слез, были всего лишь мутным немым миражом.