Текст книги "Банкир"

Глава 33

«Мир не прост, совсем не прост, нельзя в нем скрыться от бурь и от гроз…»

Старенькая мелодия «Самоцветов» напоминала Володе Гончарову молодость.

Сейчас, когда он смотрел на себя в зеркало, ему казалось, что молодости у него не было вовсе. Не было пьяных кутежей, не было провожаний и тисканья девчонок после танцев, не было «периода полового экстремизма», как называл это времечко один приятель, тогда они вдвоем словно с цепи сорвались, и пока не перетрахали за пару месяцев всех давалок (заодно с «недавалками» – ибо нет недающих женщин, есть плохо ухаживающие мужчины) парковой танцплощадки… Ничего не было… так, обрывки, словно фрески сгоревшей Помпеи – красиво, но совсем из другого мира…

Потом были Ангола (кой черт решил, что черным нужен наш драный социализм, до которого еще хвосты не подросли, осталось тайной, покрытой мраком по сей день!), Мозамбик, Намибия, Никарагуа, Афганистан – впрочем, там совсем немного, только ступенька в карьере, но необходимая, вернее, даже не Афганистан – Пуштунистан или Северо-Западная провинция Пакистана – пунктиры границ, размеченные на картах, в действительности пуштунами не признавались никогда.

Как-то сидели – уютная, тихая чайхана, переводчик – уважаемый здесь человек, Махмуд Шариф, когда-то учившийся в СССР, а теперь работавший «коллегой» Гончарова, в смысле – «советником по существенным вопросам», только от другой стороны (время и место пересекли вдруг интересы их служб, они провели совместное «активное мероприятие» против «общего супостата», который в стране визави некоторые горячие головы стали упорно именовать «мировой сатаной», а на родине у Володи Гончарова продолжали «агрессивным империализмом»). Потом мужчины внимательно, как опытные охотничьи псы, кружили друг вокруг друга, сначала, как и положено, с надеждой «влегкую вербануть» коллегу, а потом уже, умаявшись, порешили, что раз уж не сложилось, не портить самим себе уютный вечер – расположились в чайхане на окраине маленького городка. Признаться, «дернули» они тогда в самой изысканной обстановке из роскошных кальянов «белого бессмертия», что руководством не поощрялось, но и не запрещалось впрямую, тем более у Гончего была классная «отмазка» – попытка разработки Шарифа, у того – такая же; к тому же Гончаров, как подсказывал ему прошлый опыт, по генотипу, наверное, оказался совершенно безразличен к наркотикам; по крайней мере, с одной-двух доз его не «таскало», а больше он и не пытался пробовать – слишком много видел «убитых» и на востоке и на западе древним джинном наслаждений… Но его все же разобрало, и он спросил нищего старика, дремавшего тут же над чашкой чая, чья, по его мнению, власть в этих горах, старик ответил одним словом:

«Аллаха». Володя попытался по-иному: «Кто владеет здесь землей, кто правит?»

Старик ответил так же: «Аллах». Гончий понял – разговора не получится, но старик вдруг поднял голову, пояснил: «Али Гафур считает, что там его земля. – Старик показал рукой в сторону гор. – Мустафа Али Латиф – что его». Старик замолчал. Гончий был готов задать новый вопрос, но аксакал продолжил: «Горы ничего не считают. Они были здесь, когда не было людей, они будут здесь, когда не будет людей. Ты спрашиваешь, чья здесь земля, чья правда, чья власть? Я тебе ответил, как ответили бы горы: Аллаха».

В восемьдесят восьмом Володя оказался уже на Западе. Он курсировал по Европе и Штатам, налаживал сепаратную оперативную сеть, преуспел; заездов на родину практически не было; не задел их отдел почему-то и август девяносто первого… Впрочем, когда он вернулся в ноябре девяносто третьего домой, то малость охренел. Причем это было самое мягкое слово! То, что творилось, он понимал плохо.

То, что мир этот жесток, Володя Гончаров знал всегда. Но знал он и другое: способ выживания в этом мире тоже только один – быть справедливым. Настолько, насколько позволяет ситуация. Другие решили бы, что эта оговорка начисто лишает сути первый посыл… Но… Невозможно быть абсолютно справедливым, любой поступок, приносящий кому-то добро, с такой же силой для кого-то неприятен. То, что происходило в его стране, было несправедливо. Потому что люди просто оказались выброшенными из привычного образа жизни; богатейшие ценности разворовывались, но никто от этого богаче не становился. А те, что становились, особенно долго не жили.

Рушились системы спецслужб. Впрочем, Гончарова это не коснулось: их и без того довольно замкнутое подразделение таким и осталось, поменяв вывеску: превратилось в НПО «Гранат». Гончаров возглавил оперативный отдел. Чем занимался в «Гранате» Дорохов, Гончий не знал, но это не освобождало его от ответственности раскрутить дело с исчезновением Дора.

Впрочем, события закрутились так скоро, что дел ему хватало. Но когда он получил из Приморского РУОПа весточку о странностях и несвязухах, то выслал на всякий случай двоих сотрудников – отдохнуть в зимнем Лукоморье. Они прибыли тем же вечером и поселились недалеко от Раздольной, в пансионате «Лазурный берег».

Кассета продолжала крутиться. «Но кроме бед, непрошеных бед, есть в мире звезды и солнечный свет…» Вот именно. Звезды, их свет и свет солнца. Это позволяло надеяться, что все еще будет хорошо. Жизнь – штука переменчивая, но славная.

* * *

– Все в этой жизни херня, кроме пчел, – лениво резюмировал Саша Шмаков, доскребая ложкой баночку меда с иноземной этикеткой. – Ну а если разобраться, то и пчелы – тоже херня.

– В заднице не слипнется? – подал голос из угла здоровый.

– Будь спок. – Шмаков поднял тяжелый пятилитровый чайник, побулькал из носика, сыто выдохнул:

– Медок – что надо. Видно, насекомые у них там с гуся…

– С интересом первоклассника долго смотрел на этикетку с непонятными буквами, сплюнул:

– Басурманский язык.

Прикрыл глаза, приготовившись присоединиться к остальным – «отлететь в миры иные, но не враз и не совсем», как любил говаривать один веселый хлопчик, водитель «бээм-пэшки»… После января 1995-го он был увезен из-под Грозного бортом в Бурденко, по слухам, ноги оттяпали совсем… Что-то с ним теперь?

СОБРы кемарили, примостившись кто как в тесной палаточке. Тут было даже тепло: маленький рефлектор грел нормально, да и восемь здоровых мужиков, сопевших каждый в две ноздри, хоть и выдыхали углекислый газ вместо потребленного кислорода, а температуру градусов на пять в «помещении» подымали.

Один из бойцов «сидел на раздаче»; на стульчике рядом с окошечком и наблюдал. Один раз даже обслужил покупателя – совсем трясущегося, сизого вида мужичка в болоньевой куртчоночке года этак семьдесят второго, от которой осталась преимущественно одна подкладка, и в шлепанцах на босу ногу. Трясущимся пальцем доходяга ткнул в самую дешевую бутылку, поименованную «Три богатыря»; где разливали этот денатурат – было не ведомо никому, поскольку даже у известных богатырей на этикетке глаза были прищурены, лица с бородами клином – козлоподобны, а коньки, угрюмо таращившиеся на мир лиловыми глазами, больше были схожи с легендарными степными лошадками Пржевальского. Получив заветную емкость, мужичонка прижал ее двумя руками к груди и засеменил куда-то так скоро, будто за ним гнались. Ну да – от милиции еще что, вот от «белочки» вовремя сбежать – это искусство сродни оперскому…

Рейсовый из Приморска прибыл, как и положено по расписанию, в двенадцать тридцать с копейками. Дальше автобус следовал в Краснореченск, и по зимнему времени ни в Раздольной, ни в «Лазурном берегу» пассажиров, даже транзитных, не высаживал. А тут – двенадцать молодых парней соскочили, все – один в один – розовощекие и крепкие, как антоновка из сада хорошего хозяина.

– Ну, ерш твою медь… – удивленно протянул «наблюдала». – В чешуе, как жар горя, – тридцать три богатыря… Батя, глянь-ка!

Старшой двинулся, скрытно заглянул в оконце:

– Ого! Эх, хвост-чешуя, наших нету никого… А, Рыбак? Нам только такого творческого счастья по жизни и не хватало!

Парни рядились под спортсменов. Все – с большими одинаковыми сумками, в одинаковых «адидасовых» костюмах, высоких кожаных кроссовках, шапочках с пумпончиками…

– Красавцы, а? – прокомментировал Батя, сделав ударение на последний слог.

– На горе стоит избушка – занавески тюлевы, а в избушке две девчушки – милые, красивые.

– Чего-то ты. Батя, с прибаутками разошелся. Нескладно…

– Зато правда. По чью душу это ЦСКА прибыло, хотел бы я знать… Как говаривал один генерал, два птенца в одной берлоге не живут. Особливо, ежели медведик неласковый.

– Может, я слетаю? Пошуршу? – разом проснулся Саша Шмаков. От долгого сидения его деятельная натура просто «отекала в горизонталь», как пломбир в духовке.

– Был бы ты бакс, тогда б шуршал. А пока что – фантик карамельный. Сиди и не чирикай.

– Батя, я все же…

– Да не заводись ты, – устало отмахнулся Батя. – Не знаю, как в твоем детстве, а в моем пионерском очень ходова была фраза: «Четыре сбоку – ваших нет». Вот щас – как раз такой вариант и наклевывается. Мне вовсе не улыбается здесь героически погибнуть и вас всех положить. По такой непонятке только тузы играют, а мы – «вальты» драные.

– Да я…

– Ша, я сказал. В четырнадцать от Назара, мента местного, гонец будет. Он всю кашу варить начал, пусть и перцем посыпает. И сам – лопает.

Тем временем спортсмены зарегистрировались, прошли на территорию пансионата.

– Батя, а может, зря волну гоним? Может – и прямь спортсмены? – подал голос из угла Рыбак.

– Все мы спортсмены. В своем деле. Чем они тут заниматься собираются, в тмутаракани? Бобслеем с препятствиями?

– У всех свои трудности, – пожал плечами здоровый.

– Ну да, ну да… Только сдается мне – уж очень хлопцы неулыбчивые и собранные. А по приказу дрочка это тебе не любовь…

Назаренко объявился в два с минутами самолично. «Залегендировался» просто – привез с собою хозяина ларька и внаглую стал «затариваться» всем по мелочи: ну кого удивит мент, «стригущий» палаточника на своей территории? Только негра эфиопского, да и того – не слишком. У них, в Эфиопии, надо думать, свои менты – не промах.

Узнав новость, Назар помрачнел. Еще со вчерашнего вечера, как отзвонился, сердце его чуяло недоброе. И кажись, оно настает. В самом мудацком варианте.

Не, верно люди говорят: не буди лихо, пока оно тихо! Блин, а все баба! Надоело ей, вишь ты, в капитаншах хаживать, запилила совсем! Вот и решил выпендриться, нашел приключение на свою задницу! Хотя…

Послушав трохи старшого СОБРов, Назар остыл. Известное дело, у страха глаза – как у кролика при запоре: в каждом полтинник одной монетой, еще советской чеканки!

Собрался с мыслями, успокоился. Рука привычно ласкала вороненую сталь «АКМ», а в голове болталась неизвестно откуда и как всплывшая строчка: «Кого бояться мне? Со мной мой меч. За злато отвечает честной булат». Вот только – где это злато?

– Промути эту тему, Назар. Уж больно у разрядников сумки тяжелые. Да и сами они…

– Так чего, «ксивы» у них, что ли, прощупать?

– Да хоть яйца им щупай!

– Думаешь, служивые?

– Да у них на морде у каждого три буквы написано…

– М-да… Тогда – с налету нельзя. Помэркуваты трэба.

– Меркуй. На то и поставлен.

– М-да… Нэ було у бабы лиха, та купыла порося…

– И рыло – полтинником.

– Сделаю, – неожиданно расцвел Назаренко улыбкой. – Усе будет у порядке, шеф! Обокрасть их могут? Или – хулиган какой пьяный прицепится?

– Легко.

– Вот. А по факту кражи можно и потолковать со спортсменами…

– Смотри не влети.

– А не пойман – не вор.

Глава 34

Валериан Эдуардович Горин остановил кассету, снял очки, откинулся в кресле. Глаза его, лишенные толстых линз, разом уменьшились, взгляд стал потерянным и жалким, или – обращенным в себя, как это бывает с очень близорукими людьми, вдруг оказавшимися без привычного укрупнения мира. Впрочем, сейчас линзы на глазах носили многие с вполне нормальным зрением – стекло, особенно дымчатое, словно отделяло их от сутолоки мира, затеняло алчность или ненависть, зависть или злобу, азарт или жестокость, таившиеся в глазах.

Дымчатые очки стали таким же бессменным атрибутом многих бизнесменов и политиков, как и галстук. Впрочем, подобный фокус могли проделывать любые очки.

Не все люди умели контролировать почти неуловимое движение зрачков, когда говорили не правду; линзы позволяли скрыть этот «милый» недостаток. Впрочем, это не касалось «динозавров», прошедших по партийной или бюрократической лестнице «большой путь от сперматозоида до маршала». Эти лгали спокойно, уверенно, неторопливо, глядя с экрана в «глаза народу» в виде бликующего объектива дорогой камеры…

Валериан Эдуардович не спешил. Да, он боялся Магистра – этот мастодонт в последнее время стал уж слишком нервным и неуправляемым и вполне мог отдать своим отморозкам фатальный приказ… Но… Неуправляемых людей нет. У каждого – и своя заноза в пятке, и свое тайное наслаждение. Просто нужно найти эти точки и умело на них воздействовать. Многие работают по простой, но от этого не менее действенной схеме: накатить, испугать, довести до грани слома и – отступить, «погладить по шерстке»… Все это – игры для кретинов. Если знаешь, кто с тобой играет, делай вид, что принял его условия игры, и играй по своим правилам.

Аксиома любой войны, необходимая и для выживания, и для победы. Все эти легенды про рыцарство… Кстати, о рыцарстве… Что-то много в подсознании объекта накопилось этого бреда… Валериан нажал клавишу и снова запустил кассету.

Сегодня он чувствовал вдохновение. И еще – новое, полностью захватившее Валериана ощущение небывалой внутренней свободы, превосходства над окружающими, и прежде всего – над Магистром, над Германом, над тупыми, ненавидящими «яйцеголовых» охранниками, да и над всей этой, постепенно дичающей, бредущей «в никуда» страной… Помнится, в детстве он прочел этот роман Александра Грина – «Дорога в никуда». Почему в русской литературе этого тяжелого алкоголика считали «светлым романтиком»? Ощущение безысходности, безнадеги тогда овладело Валерианом настолько, что он едва не покончил с собой.

– Что ты обо всем этом думаешь? – спросил Горин коллегу, увлеченно просчитывающего что-то на компьютере.

– Тупик.

– Почему?

– По-моему, нам просто подсунули этого молодчика… Ты заметь, он по векам порхает, как дирижер по нотам! И – никакой конкретики.

– Ее и не должно быть. Может быть, шифр – в стихах?

– Да я уже давно разложил эти строфы на молекулы. Ничего. Пустышка.

– А расшифровка смыслов?

– Воз и маленькая тележка…

– «Головнями на ветру тлеют головы…» Что это?

– Это просто. Представь затухающий костер. Головня подергивается золой, из черной становится серой, пепельной, пока не истлеет вовсе и не превратится в прах. В ничто. Ну а по данному тропу… Седина это…

– И по цвету…

– Цвет – серый или серебристый, это как свет ляжет.

– Как свет ляжет… «Выстужая жар из душ, свет – из памяти…»

– Тоже просто: Евангелие от Иоанна, глава восьмая, стих двенадцатый:

«Опять говорил Иисус к народу и сказал им:

Я – свет миру; кто последует за мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни».

– Ты что, знаешь Евангелие на память?

– Конечно. Во-первых, мне нравится, во-вторых – ты и не представляешь себе, Эдуардыч, сколько людей, даже считающих себя атеистами, неосознанно кодируют свои «ключи» новозаветными или ветхозаветными текстами и преданиями…

– Пожалуй… Но… Откуда взялись эти стихи?

– А может, он – импровизатор.

– Кодировщик?

– Банкир!

– Банкир-импровизатор?.. Может быть, имеется несколько ключей, которые меняются в зависимости… В зависимости от чего?

– Не грузи себя, Эдуардыч… Так ты на Сальери похож…

– Ты считаешь – гармонию алгеброй проверить невозможно? А как же закон «золотого» и «серебряного» сечения? Ему подчиняются все гениальные произведения – будь они литературные, живописные, архитектурные…

– Подчиняются – да, но создаются авторами интуитивно, талантом, гением…

Труд незаметен для публики; иначе – это ремесло. Сальери упивается своей верностью «музыке», «вольному искусству»… А на самом деле служит не Богу – собственной гордыне.

– Погоди, но он прав! Разве справедливо – он трудился, а гений – Моцарту… «Гуляке праздному…»

– Хм… Помнишь литературную байку? Пришел Гоголь к Пушкину, принес какую-то дрянную поэму собственного сочинения, которую впоследствии сам же и пожег… Ему слуга ответил: «Барин спят-с…» Гоголь с пониманием: «Всю ночь писал?» – «Нет-с. В карты играл». К чему я? К тому, что в представлении многих и Пушкин был «гуляка праздный». Люди видят результат, полагают. Бог несправедливо распорядился: одному и талант, и любовь женщин, и… А ведь Моцарт трудился не меньше, чем Сальери, трудился до истощения, до самопожертвования… А сказал просто, как гений: «Бессонница моя меня томила…» Его «бессонница» – это и есть состояние каждодневной, непрерывной, непрекращающейся работы, которая требует от человека его всего, без остатка…

Мало родиться гением – нужно найти в себе мужество быть им. Мужество слышать Бога и поступать… Помнишь моление о чаше?

– Смутно.

– «Пришли в селение, называемое Гефсимания; и Он сказал ученикам Своим: посидите здесь, пока Я помолюсь. И взял с Собою Петра, Иакова и Иоанна; и начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте».

– И какое это имеет?..

– Подожди. «И отошел немного пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! Если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты». Вот это и отличает гения от интеллигента: готовность повторить крестный путь Христа, ибо желание Господа важнее суетных людских желаний…

– «Освяти знаменьем Русь, землю крестную…»

– Да. Так.

– Хм… Как же мне, бедному еврею, понять такую «глыбочину»… – саркастически усмехнулся Горин.

– Просто. Помнишь у Есенина? «Отговорила роща золотая…» – напел Михалыч.

«…березовым веселым языком…»

– Что ты видишь?

– В смысле?..

– Какую картину?

– Я…

– Да. «Золотая роща» Исаака Левитана. Этот действительно бедный, больной еврей прошел свой крестный путь; он сам недоумевал, почему его родители сменили местечко на холодный, неласковый Петербург, где прожили совсем недолго… Ему негде было жить, он ночевал в неотапливаемых классах академии, откуда «жидка» гонял вечно пьяный сторож… Но кто кроме него смог бы сделать то, что он сделал для России?.. Кто бы смог понять обреченное одиночество «крестной земли»? Левитан смог. И – «Рощей», и «Владимиркой»… И тем – остался навсегда.

Неисповедимы пути Господни.

– Ну не такой уж он был бедный и больной… И женщины…

– А куда без них? Кстати, отвлечься не желаешь? Горин отрицательно помотал головой.

– Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься, – философически резюмировал Михалыч и скрылся за дверью.

На период «пробоя программы» обе группы «яйцеголовых» – «Дельта-Х» и «Дельта-0» – были изолированы от внешнего мира в блоках особняка; здесь ночевали, здесь жили. Для «нормального функционирования извилин» ничего не воспрещалось: «яйцеголовые» могли пить, употреблять наркотики, трахать девок – для этого имелось несколько, но столь сомнительного качества и происхождения, что их прелести доставались только охранникам-отморозкам; ученые предпочитали оттягиваться как привыкли – водочкой.

Валериан даже не заметил исчезновения коллеги. Морщинки собрались у переносья.

– Картина, говоришь…

Дальше мысль Валериана летела. Он быстро сел за компьютер, вызвал на монитор перечень картин, какие хранились в коллекции Дорохова-старшего. Вообще в работе по этому делу Валериан, с разрешения Магистра, пользовался его приоритетом при составлении всех требований в различные структуры Замка. Что это за структуры, чем они занимаются, он не знал; тем не менее все приказы Валериана, подписанные незамысловатой кличкой Очкарик, выполнялись незамедлительно. В частности, он поручил отыскать все предметы, бывшие в коллекции Дорохова-старшего, установить их «родословную» и представить фото во всех ракурсах. Найдено было все – кроме трех-четырех вещей. Особенно его заинтересовала отсутствующая картина; описание позволяло наименовать ее «Зимний замок в лунном свете». Художник был неизвестен. Неизвестно было даже, подлинник это, репродукция или творчество самого Дорохова-старшего, его супруги или кого-то из друзей семьи.

Валериан быстро набрал требование.

«Приоритет „Магистр“. Исполнение – немедленно. Разыскать картину списка 456/14-а „Зимний замок в лунном свете“. Получатель: Очкарик».

Зашифровал требование, выставил код адресата и получателя и нажал «ввод».

Потом подошел к окну, отодвинул плотную штору. Лунный свет заливал укрытое снегом пространство, казавшееся бесконечным. Валериану вдруг почудилось, что где-то там, вдали, он видит и замок с одиноким огоньком на неусыпной башне…

Но нет. Вдали темной, плотной стеной стоял лес. И он. Валериан, вдруг испытал к этому лесу страх. Словно там прятался неведомый охотник, выцеливая его, Валериана…

«Каждый охотник желает знать…» – детская считалочка, формула света завертелась в мозгу с какой-то маниакальной настойчивостью, и Валериан вдруг почувствовал, что разгадка где-то совсем рядом… Он даже затаил дыхание, словно боясь спугнуть нечто неосязаемое…

– Yesterday, all my trouble seems are far away… – перевирая слова, пропел Михалыч с чувством, раскрыв дверь в комнату. Он был под заметными парами. – А ты все на боевом посту, Лерик?

Валериан побледнел от злости, что ему помешали, попытался поймать, вернуть мелькнувшее было ощущение – нет, не удалось.

Михалыч на это состояние шефа не обратил ни малейшего внимания.

– Нет, ты прикинь. Валериан, – раздельно произнес тот. – Ведь только англичане могли сделать такой шедевр… Остальные просто бы не додумались… А англичане – у них чувство времени… Те оттенки чувств, что у нас выражаются бесконечным набором прилагательных, причастий, деепричастий, англичане выражают временем. Главное – употребить нужное время! Ты только почувствуй, как можно было до этого додуматься?! Future in the Past… Будущее в прошедшем! А?!

Валериан замер на месте. Да. Будущее в прошедшем. Нужно только употребить нужное время! Будущее в прошедшем! Он сел за компьютер и с непостижимой быстротой забарабанил пальцами по клавиатуре.

– Не помешаю? – осведомился вполголоса, вежливо, Михалыч, заметив состояние патрона. Произнес он это точно так, как герой мультика «Выпал прошлогодний снег»: «У вас все дома? Ну и ладно…»

Горин даже не отреагировал, погруженный в работу. Михалыч пожал плечами, ткнул клавишу кассетника. «Призрачно все в этом мире бушующем, есть только миг – за него и держись…»

А Валериан продолжал шептать истово, словно молитву: будущее – в прошедшем!