Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836"

757.
Князь Вяземский Тургеневу.

7-го марта 1836 г. С.-Петербург.

Твое бриареевское письмо, le boeuf gras de notre correspondance, la rose à cent feuilles des jardins de votre muse épistolaire, les cent voix de la renommée parisienne, получено исправно, прочтено с благодарностью и с жадным вниманием, отдано переписывать для «Современника» и скоро будет напечатано во всезрение вселенны. Шутки в сторону: тысячу раз спасибо за жирное, длинное, широкое письмо и за все приложения. Аппетит только-что разгорелся и ожидает Андрюшу с раскрытою и слюноточивою пастью. Сперва прочел я про себя. votre lettre monstre; на другой день зазвал к себе обедать Жуковского и Пушкина и снова прочел письмо им вслух. То-то, я думаю икалось тебе не хуже, нежели после обеда Тюфякина, даже рыгалось, я думаю, если и не – симпатически. Между нами решено, что со временем, когда приступим к изданию журнала как следует, и будет у нас подписчиков, сколько следует, мы посылаем тебя в Париж в качестве нашего корреспондента и даем тебе 15000 рублей годового жалованья. После обеда приехал ко мне и Киселев, хотя и не будущий мой начальник, и также слушал. При твоих нравственных выходках на безнравственеость выставки Нины Киселев сказал, что хозяин кофейного дома именно для тебя и выставил ее, зная, что, не смотря на твою нравственность, ты из первых пройдешь пять раз мимо глаза её. С ума вы все там сошли с вашим Фиэски. Какой мог он возбудить особенный интерес? Наемный злодей без убеждения в святости (passez-moi l'expression) злодейства своего и без раскаяния; враль, расточающий пустословие философическое, не умевший дать отчет людям в престунном замысле и не готовившийся дать отчет Богу. Впрочем, ты его прекрасно характеризовал: фарсёр и браво, вот и все. Помнить ли ты нашего Батонди или слыхал ли про него? Род полоумного, угоревшего и опьяневшего на попойке революции, приятеля и сподвижника Анахарсиса Клоца, отголоска Жака, фаталиста и отца Дюшена и со всем этим доброго человека. Он, то-есть, Фиэски, в своих речах и письмах очень мне напоминает Батонди, который также очень любил исписывать философическою галиматьею лоскутки бумаг; был la petite pièce наших вечеров у отца моего и у Карамзиных; выдерживал полемические поединки с Ростопчиным; забавлял Нелединского, Жуковского, Батюшкова и морил до слез Карамзина. Вообще, никогда фразеология не имела такой силы и влияния, как ныне. Вся Франция двигается, восстает и падает от готовых фраз. Это – самодержавие слов. Доктринеры пали, потому что журналисты нашептали хмельной Франции, как жиды-корчмари пьяным мужикам, слово: доктринеры, которое сыысла не имеет, а система министерства осталась та же. La chose est restée moins l'habileté et la loyauté des hommes, qui– soutenaient le principe. На что это похоже? В Ашлии мнения, системы министерства ярко обозначены. Там шекспировские драмы с характерами en relief; у вас du marivaudage politique parlementaire, constitutionnel, и вы хотите, чтобы вас уважали и давали вес вашим словам! Tout ce que vous dites, c'est comme si vous chantiez. Право, больно, и как ни стой за вас, а вы сами сажаете своих приверженцев впросак и предаете их осмеянию противников, qui rient bien, car ils rient toujours les derniers. Неужель и в правду французы не способны к представительному правлению, потому что они слишком падки к театральному представлению и понимают la représentation nationale, как понимал ее Тальма и понимает m-lie Mars; у них это дело литературное, сценическое, а не политическое. Они представляют по правилам Лагарпа и очень довольны собою. Да вы что-то и глупеете. Как журнал «Des Débats» не умеет порядочно зажать рот своим обвинителям? Они говорят ему: «Pourquoi pleurez-vous la chute du ministère, quand vous avouez vous-même que le système est resté intact? Vous tenez donc plus aux personnes, qu'aux principes». «Non», отве-чать ему должео: «pas plus, mais également, car en fait de gouvernement les principes ne sont pas une chose abstraite. Les principes ne sont rien sans ceux, qui les représentent et les font marcher. Supposons par exemple que nous voulussions la guerre. Pourrait-il nous être indifférent de voir l'armée commandée par tel, ou tel autre? Non, pardieu, car ce que nous voulons dans la guerre c'est la victoire et pour l'obtenir nous demandons que l'armée soit commandée par un capitaine qui aye notre confiance». У меня иногда так рука и чешется, видя, как слабо и неосязательно защищают они свои мнения! Да и ты заражаешься фразеологиею. Что ты там распеваешь про хвастовство нашего министерства о своем золоте и серебре? О каком золоте и серебре говоришь ты? Если о привозном, то чем этот товар хуже другого, и как же ввозится оно? Разумеется, в уплату другого товара, который от нас покупают и вывозят. Если о доморощенном, то чем же этот продукт хуже другого, хуже пеньки и хлеба? Ты боишься, что бы оно не завалило нас; чтобы мы, подобно Испании, не задохлись под ним. Нет, еще опасаться нечего: до того времени успеем выучиться Сея наизусть. Все эти готовые науки для России не годятся, разумеется, если пялить их на Россию безусловно: хоть лопни, да полезай. Козловский говорит, что с тех пор, как он здесь, то все теории его распадаются в прах, и оно точно так быть должно. Прошу не давать моим словам превратного, то-есть, неограниченного смысла. Многое у нас делается худо, но не потому, что не по книжкам и не так, как у других; с одними книжками и с чужими выкройками толку не доберешься. Не забывай, что Россия не государство, а мир; мир же управляется не безусловною системою, а Провидением; не наукою, которая один раз навсегда, а мыслью творческою и вечно творящею. Наука нам нужна, но не та, которая говорит: «Знаю», а русская, которая говорит: «Век живи, век учись!» Но ни говори, а во Франция французы, в Англии англичане, даже и в Немеции немцы, а в России – калмыки и курляндцы, Дерпт и Кяхта, Кола и Одесса. Там все не только единоутробники, но все сверстники, близнецы, твои сиамцы, а здесь воспитательный дом: не перечтешь матерей, а отцов и подавно; кому год, а кому сто лет; одних корми молоком, а другим зажарь быка, так и того съедят; с одним говори по-немецки, с другим по-чувашски, а с третьим ни по-каковски, потому что и этих довольно. Подожди! Булгарин все это объяснит тебе в книге своей: «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях», и прочее. Он напечатал в «Сыне Отечества» толки о сем сочинении, то-есть, свои, потому что никто не толкует о ней, а что всего хуже для него, никто не толчется в книжных лавках, чтобы подписываться на нее, и он объявляет, что «если не будет достаточного числа подписчиков, я преспокойно приостановлю дело до благоприятнейших обстоятельств, и труд мой издам на немецком языке. Впрочем, дай Бог, чтобы не дошло до этого». В сих толках он говорит, что «долг отечеству (можно спросить: какому?) и совесть повелевают ему писать историю после Карамзина»; что «наша история, подобно кораблю, совершила блистательную кампанию под начальством Карамзина по ландкарте Шлецера и его школы; что «эта экспедиция описала превосходно все то, что показано было на карте, но не сделала никаких важных открытий»; что он, Булгарин, «долго разъезжал по Шлецеровскому морю; потом, благословясь, пустился в противоположную сторону и наткнулся на настоящую историческую Россию». «Не подумайте, однако же», прибавляет он, «чтобы я почитал себя Христофором Коломбом. Нет, он на столько выше меня, на сколько Тацит выше г. Полевого». Что он не Христофор Коломб, этому поверить можно; но что он участвует в открытиях Александра Христофоровича, этого также отнять у него нельзя. Тут же говорит он публике: «Успокойтесь! История мне не чужое дело. Я любил ее от детства». Митрофанушка также, по словам Простаковой, «был еще сызмала к историям охотник».

Отражая твои нападки на наше золото и серебро, я хотел подкрепить себя словом С. П. Свечиной, сказанным мне в Варшаве и, заговорившись, забыл. Мы осматривали дворец и, глядя на комнату, убранную золотом и красными обоями, она сказала: «Il у а de l'hypocrisie à lie pas aimer l'or et le rouge». Так и ты: vous faites l'hypocrite de la science. Между тем, кстатя, скажи мое сердечное почтение Софии Петровне. Но воля её, s'il n'y a pas d'hypocrisie dans son fait, il y a du moins beaucoup d'humilité et de charité chrétienne à faire l'éloge de «Joce-lyn» et surtout à le lire d'un bout à l'autre, si la chose est humainement possible. Как не умер он от скуки, писавши его? Я давно характеризовал поэзию Ламартина бесконечным «Господии, помилуй!», которое само по себе прекрасно и лучшее выражение немощи нашей; но не менее того наводит тоску на душу, когда повторяется сорок раз сряду однозвучным и сонным напевом приходского дьячка. Пролог хорош, да и то не весь. Хваленый отрывок Вильменем Оссиана не имеет ни смысла, ни связи. Везде выбиваются хорошие, то-есть, свежие и звучные стихи, но изредка. Из прочтенного понравилось мне место, или глава, начинающаяся:

 
Voilà ce que j'ai dit à ma mère aujourd'hui (page 46).
 

Только дюшесса Броглио права: к чему за jette à Dieu? Поэзия Ламартина тоже какой-то род мариводажа о Боге, о бессмертии, об ангелах и о мистических сплетнях неба. Нет тут истинной религии, нет души, то-есть, одним словом, нет истины. То, что я прочел из «Fleurs du midi», мне гораздо более правится и Жуковскому также: более простоты и верности. Ламартин похож часто на ваятелей, которые золотили и раскрашивали мрамор. Поднесу «южные цветы» северной Авроре. Мать привозила ее из Финляндии, и все это время была она с нею, так что мы вовсе её почти и не видали. Боратынской переслал я письмо и листки. Все прочия поручения исполнены с религиозною точностью. Будь покоен.

9-го.

Вчера вечером видел я Аврору у Мещерских: стройна, свежа, блистательна по прежнему. Сказывал я ей, что есть «цветы» для неё: велела благодарить за них и за прежшя приношения. Начал я читать «Наполеона» Арженитинова, а моего еще нет: Лебур здесь, а Андрюша еще не приехал. Кажется, много вздора! Мысль хороша – в наш век не эпический составить поэму из разных рассказов, в роде баллад, возвышающихся иногда до оды. Наполеона станет на Эдгарда Кине, но Кине не стало на Наполеона. Что за сумбур врет он о madame Létitia, что она алебастровая чаша, и которую он еще видит

 
…. dans la plaine;
………………….
Non, c'est une vigne en son clos,
Un aigle et ses petits éclos.
Non, non, ce n'est pas une vigne
Mariée à l'acacia:
Sous son voile blanc comme un cygne,
C'est madame Létitia.
 

Ведь это хвостовщина, только в чистой и тонкой рубашке! Уж если на то пошло, то мое иносказание о ней лучше. Увидев ее в Риме, я сказал que j'avais vu la louve qui avait allaité Romulus et plus d'un Remus. Французам простота никак не дается. Они чувствуют необходимость этой стихии в поэзии, но язык ли, нравы ли, или чорт знает что, противится этому. Формы простее, но выражение так же натянуто и чопорно. Едва ли Расин не прав, и стих его – единственно возможный стих во французском языке: в нем французская поэзия хозяйкою дома; в других она подкидыш. А может быть и вообще форма века Людвига XIV есть единственно возможная форма для Франции. Верно то, что, выбившись из неё, она делала только попытки республики, империи или императории, монархии конституционной, и нельзя поручиться, что через год не попадет она в первую или другую «moins l'empereur», как прекрасно было сказано, а в первую moins les victoires, вероятно.

758.
Князь Вяземский Тургеневу.

25-го марта 1836 г. [Петербург].

Я послал к тебе на днях через французского курьера и на имя римской красавицы книги, ноты, портрет, деньги etc. Теперь пишу только так, для извещения, для Благовещения (25-го марта), для очистки совести, а писать, право, нечего. Впрочем, у тебя должны были скопиться мои письма. Пушкин ожидает твоих для «Современника». От Прянишникова нет еще ответа, о котором я писал тебе на запросы Дежерандо. Третьего дня была у нас весна, вчера какая-то грязная веснушка, а сегодня опять на санях ездят. Решено, что Андрей Карамзин отправляется в чужие краи. Я очень рад. Теперь еще можно надеяться, что будет польза: после могло бы быть поздно. Екатерина Андреевна, кажется, не едет с ним; тяжело ей, бедной, разорваться на две части. Владимиру также нужна она здесь: оставить одного невозможно; в Петербурге менее, нежели где бы то ни было.

 
О, небо! И детей ужасно нам желать!
 

Правду сказал Дмитриев. Вчера вечером была у нас Аврора; с каждым днем более и более аврорствует. После этого сказать мне тебе более нечего. Лучшего не придумаю и лучше на твой вкус и на твое сердце не потрафлю. Не так ли? Итак, прощай!

На обороте: A son excellence monsieur Alexandre de Tourgueneff, chambellan de s. m. l'empereur de toute la Russie. Paris.

759.
Князь Вяземский Тургеневу.

8-го апреля 1836 г. С.-Петербург.

У тебя несколько моих писем; сколько именно – не упомню: кажется, два через Берлин на имя Киселева, одно на имя римской красавицы, одно чрез Лондон на имя Бенкгаузена, и все это с книгами, с нотами и даже целковиками тебе на водку. Ни на одно еще нет ответа. Последнее твое привезено Валладом. Пушкин просит тебя, Христа и публики ради, быть отцом-кормилицею его «Современника» и давать ему сосать твои полные и млекоточивые груди, которые будут для него слаще птичьего молока. Выставляй их с небрежностью и с б – откровенностью, как хочешь. Здесь будет наше дело сжимать их в корсет, завешивать платочком, а ты только тешь молодцов и вываливай прелести свои, как вываливает их графиня Лаваль, на народное позорище. Пушкин не пишет к тебе теперь, потому что умерла мать его; что все это время был он в печальных заботах, а сегодня отправился в псковскую деревню, где будет погребена его мать. Жаль, что не успею отправить к тебе первую книжку «Современника»: она выйдет в субботу, а курьер едет завтра, в четверг. Твои – тут сидят несколько сжаты ценсурным корсетом, но все еще задора довольно. Разумеется, пуще всего нужно литературности и невинной уличной и салонной жизни. Политика, то-есть, газетная политика, не годится, или умеренно, потому что дозволен только журнал литературный; но историческую политику милости просим. Впрочем, что тут толковать: давай, что есть, а там, что к чтению пригодится, то прочтется; что к напечатанию, то отпечатается!

Поблагодари князя Мещерского за гостинец. Что за книги о России du comte de Viel-Castel, Toussenel, Paul de-Julvécourt, o коих он упоминает? Не верится мне, чтобы они были хороши. Лучшие умы сбиваются с пахвей, говоря о России. Послушайте, что толкуют на французских и английских трибунах: уши вянут, а у говорунов ростут. Нет ни одного положительного сведения, а все наугад, все хотят судить по аналогии. Приятели еще хуже врагов: берутся говорить о том, о чем говорить не следует. Мало ли делается такого, чего объяснять не должно, потому что не можно.

9-го.

Вчера вечером думал я поболтать с тобою. Жена и Машенька поехали в Аничков, а я остался дома один, но не тут то было: приехал ко мне мой варшавский Нессельроде; там с бала, в первом часу, явился Жуковский, и мы за сигарами и за приятными разговорами просидели до двух часов. А теперь нужно скоро отослать письмо. Да, впрочем, и сказать то много нечего. Василий Кутузов женится на старшей Рибопьер; свадьба будет в Берлине. Кажется, он там и останется: ведь он в отставке. Пушкин-Брюс умер; ему отрезали ногу, и он умер от истощения; и Гритти опасно болен. Странная игра Провидения! Дрались за золото, которое может быть никому из них не достанется. Но, по крайней мере, они дали доказательство, что у вас есть правосудие, не взирающее на лица. Этот процесс очень замечателен в сем отношении. Андрей Карамзин едет весною в чужие краи года на полтора или на два. Я очень этому рад. Путешествие теперь в самую пору, как мера в запас и предохранительная. Субботы Жуковского процветают, но давно без писем твоих. Один Гоголь. которого Жуковский называет Гоголек (никто не равняется с Жуковским в перековеркании имен; помнишь ли, когда он звал Дашкова Дашенькою?) оживляет их своими рассказами. В последнюю субботу читал он нам повесть об носе; который пропал с лица неожиданно у какого-то коллежского ассесора и очутился после в Казанском соборе в мундире Министерства просвещения. Уморительно смешно! Много настоящего humour. Коллежский ассесор, встретясь с носом своим, говорит ему: «Удивляюсь, что нахожу вас здесь; вам, кажется, должно бы знать свое место». И чтобы и мое письмо не пропало, а попало к своему месту, то-есть, тебе под нос, а я не остался бы с носом, кончаю и отправляю письмо б Министерство иностранное. Обнимаю тебя. Вашим дамам мое сердечное коленопреклонение. Но римская красавица? Скажи ей, qu'elle n'use pas, mais qu'elle abuse de ma permission, au reste, si elle ne m'écrit pas, parce qu'elle n'en a pas le temps, occupée d'autre chose, qui vaut mieux, je me résigne à son silence non sans peine, mais avec générosité.

Что портрет сына Гёте? Говори в письмах своих и о немецкой литературе.

760.
Князь Вяземский Тургеневу.

24-го апреля/6-го мая 1836 г. [Петербург].

Виконт д'Аршиак приехал, навьюченный твоими письмами и прочими приложениями. Его я еще не видал, а вьюк получил и разобрал, и роздал по рукам. Пишу к тебе на всякий случай и страх, не полагая, что письмо застанет тебя в Париже, если впрочем верить твоим исчислениям. Для того, чтобы не быть задержанным на пограничной таможне, надобно просить директора, генерала Дмитрия Семеновича Языкова, чтобы на таможне (именуя чрез которую проедешь) наложили на вещи твои (ненужные тебе в дороге) пломбы, а досмотр был бы произведен в Москве. Напиши скорее письмо в таком смысле и пришли его к директору. Если же не успеешь написать, или не успеют вслед за письмом твоим дать предписание таможне, то, чрез какую бы таможню ты не проезжал, попроси начальника, а еще лучше, если он тут будет, начальника таможенного округа, чтобы на вещи твои, подлежащие запрещению, наложили печати (можешь приложить и свою) и оставили бы их до разрешения высшего начальства; и можешь тут же оставить письмо на имя директора департамента, при реестре задержанных вещей, прося его о содействии и изъявляя, в случае затруднений, готовность заплатить за ныне запрещенные вещи по тарифу 1819 года. Тут же оставь письмецо уведомительное и ко мне и попроси все это переслать в Петербург. Охоты нет писать к тебе, думая, что ты уже не в Париже, да признаться и писать нечего. Были у нас дни польские и даже ночи; грозы с великолепными молниями, которые освещали последнюю субботу Жуковского, а теперь опять холод; вчера валило с неба, кто говорит, град, кто снег, кто крупа, но что бы ни было, а гадость. Ты из Парижа, а Смирниха в Париж! На днях послано ей разрешение.

«Похвальное слово Екатерине» послать немудрено. Французское обозрение Сперанского о ходе нашего законодательства было мною тебе доставлено в свое время, то-есть, года два тому, а можно послать еще. Не верится Сегюру. Он, за неимением фактов и за неумением понимать Екатерину и Россию, будет умничать и сегюрничать. Впрочем, собери, что сказано о ней дедом его, принцем де-Линьем, Вольтером; и напиши он умно брошюрку об этом, и то в наше время будет новинка после блевотины старой – д'Абрантес, которая,

 
Вся провонявшая и чесноком, и водкой,
 

пакостит собою и звание писателя, и женский пол. Не требую идолопоклонства; напротив, истин строгих и суровых, но истин. ибо в истине сливаются свет и тени, а в пачканье дурного маляра все красно или все черно.

«Современник» вышел, но ты познакомишься с ним на Руси или разве в Берлине у Смирновой, если там ее еще застанешь. И себя там увидишь, не во весь рост, то-есть, не во все брюхо, но однако же и не Лавалем. Великая княгиня спрашивала меня, когда ты успеваешь писать такие громады; спрашивала также, как идут твои исторические сполиации, и надеешься ли ты показать их свету. Я только на днях начал показываться, и то по должности, а в большой свет не пускаюсь и не пущусь, да большего света теперь и нет. Двор отправляется на днях в Царское Село.

«Ревизор» сыгран и отпечатан. Посылаю его также в Берлин. Успех был блистательный и замечательный. Толков много. У Озерова в Берлине найдешь его и записочку к тебе о том, что следует тебе делать на таможне. Удивляюсь, как ты не получал письма моего чрез Мортемаршу; видео, и она моих писем не получала. Передал я Жуковскому твои записки о бывшем академике, но ни в твоей, ни в его нет имени его: как же тут хлопотать? Князь Дмитрий Владимирович едет с женою за границу. Они будут в Ганау консультировать Конна: она очень больна. Прости! Обнимаю тебя. Когда и где увидимся?

Если будут наложены пломбы на твои вещи, то не снимай их сам, а снять должна таможня, куда ты обяжешься представить их.