Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836"

734.
Князь Вяземский Тургеневу.

8-го июня. [Петербург].

Подательница сих строк – кузина моя, Свербеева, и муж её, которых рекомендую дружбе твоей. Они тебе везут письмо и от Елагиной; следовательно, мне прибавлять нечего.

Что ты? Каков ты? Твержу одно: не спеши сюда, хотя и к должности, более, – хотя и к душевной обязанности. Но не забудь теперь, что ты откомандирован и прикомандирован к здоровью своему также по службе; следовательно, будь у него в повиновении.

Из Дерпта вести довольно отрадные. Екатерина Андреевна начала плакать, и ей легче. Там встречали нового министра со всеми проделками германского студенчества, и он, сказывают, был очень доволен и тронут. В депутации Андрей Карамзин был представителем русской стороны. Да вот тебе письмо живьем Софии, а самому писать некогда. Свербеева отплывает на пароходе: спешу застать ее. Здесь все тихо; лето одно бурлит; холод и ветер. Обнимаю тебя за себя и за всех своих. Свербеев даст тебе турецкого табачку, а я послал тебе с Григорием Гагариным и чрез Шамбо. Будь здоров и не приезжай сюда прежде будущего года. Пиши же!

735.
Князь Вяземский Тургеневу.

15-го июня 1833 г. С.-Петербург.

Имею честь вашему превосходительству отрапортовать, что г-жа Бравура благополучно, а для нас злополучно, изволила отбыть из С.-Петербурга в прошедшую среду, то-есть, вчера неделя тому, по тракту в Ревель или в море; что она здесь оправдала в полной мере вкус вашего превосходительства, особенно по дипломатическому корпусу, коего корпусы приходили в движение по встрече с нею, при разъезде в театре и так далее. Мне жаль было разлучаться с нею. Не имею еще вестей от неё из Ревеля.

25-го.

Имею, и две имею, и одну для тебя. Я все поджидал приезда княгини Софии Волконской и прибытия обещанных мест, которые теперь прибыли, за исключением картин для Булгаковой, идущих с остальным имуществом Волконской. Вчера я отправил в Москву с Мещерским на имя Нефедьевой все бусы, запонки, колечки etc., etc. для доставления по принадлежности. Татаринова здесь нет, и не знают, когда он возвратится из Симбирска. Потому и решился я при сей верной оказии отправить все Нефедьевой при накладной твоей руки. Так ли, ваше превосходительство? Мещерский был проездом здесь из Дерпта в Москву, куда он поехал дней на десять, а там опять в Дерпт, где он оставил жену, детей и Карамзиных здоровыми, а Екатерину Андреевну покойнее духом и начинающую отдыхать от грозы, разразившейся над нею. На зиму все они переезжают в Петербург. Сей оборот прежнего плана решен многими причинами, а между прочим и тою, что пребывание дерптское не оправдало вовсе предполагаемых надежд и не обещает плодов, которые ожидали. Учение идет там довольно безуспешно. Средства учиться есть, без сомнения, но те же, с некоторыми изменениями, можно найти и здесь; а побудительного к учению, что должно быть главное, нет там ни в атмосфере, ни в нравах, ни в обычаях, ни в житье-бытье профессоров и студентов. Между тем, Андрей и Александр хотят решительно быть военными, а военные науки там не процветают. Андрею будет на днях 19 лет. К чему же олицетворять в себе пословицу: «Все люди, как люди, один чорт в колпаке». Тем более, что ни в том, ни в другом нет господствующей страсти к учению. Жена и дети поедут к ним недель на шесть пользоваться красным летом, вместо дачи на островах. Хорош ты с своею посылкою à la Niagara! Я получил ее на даче, ехавши к Шуваловой; положил в карман и, гуляя в саду с графинею, хотел раскрыть ее и показать ей итальянский гостинец. Не знаю, что-то помешало. От неё поехал к австрийской красавице на вечер; по счастию, подсел не к женскому столу, по обыкновению своему, а к мужскому с Пушкиным, Мейендорфом, Кутайсовым и, вспомня, что у меня в кармане не раскрытая посылочка, вынул ее, развязал и нашел твою зубочистку. Ах, ты греховодник! Ну, если я раскрыл бы ее при дамах, что весьма легко могло случиться! Добро бы еще при madame mère, нашей благодетельной Элизе! – Кажется мне, и Кутайсов посмотрел на него с презрением, подумав: «На что это годится».

Здесь Дмитриев проездом в чужие краи, то-есть, в Дерпт, Ригу и Ревель; может быть, будет и на Балдонских водах, по это еще неверно. Он очень мил, бодр и деятелен. Я спрашивал его, что делает в Москве М. А. Салтыков?– «Все вздыхает об изменении французского языка». Знаешь ли, что Дмитриева здесь и в Москве женили было на вдове Севериной; а здесь того и смотри, что женят его на Плюсковой, у которой просиживает он целые вечера за полночь. Кстати о фрейлине Плюсковой. Я отдал фрейлине Дубенской твой подарок; Шереметевой отдам при первом свидании; Дубенская велела тебя очень благодарить и жалеет о прошедшем лете. На днях отвозили мы ее от Бобринской с острова и задержаны были мостом; переехали Неву в лодке и таким образом расстались только при восхождении солнца. Погода у нас баснословная: дни горячие, ночи теплые. Сегодня праздник на Елагине, то-есть, для нас, черного народа, а белый или пестрый народ – в Петергофе. 1-го поля, сказывают, будет великолепный праздник петергофский. Мя туда отправляемся семейно и остановимся в комнатах Михаила Вьельгорского. Жена его уехала и, вероятно, будет скоро в Женеве. Найдите же мне в Женеве или в другом месте Швейцарии мусье и мадаму или мамзелю! Я писал о том обстоятельно Северину.

Вот тебе перечень московских вестей из последнего письма Булгакова: Норов бедный смутен (ты знаешь, что отец его приговорен к очистительной присяге при звоне колоколов по делу с покойным Гагариным, который для него весьма беспокойный). Я бы на это время удалился, а он всюду показывает свою амбарасированную рожу, на коей как будто написано: «Говорите мне обо всем, кроме об отце». В Петровском (далеко тебе, кулику, до Петрова дня) множество бывает у Пашковых и Киндяковых, но дамы скучают: некому за ними волочиться. Тургенев, чего зевать!

 
Pourquoi vous gênez-vous?
Покинь-ка Женеву,
Да дерни в Петровское,
В раздолье московское.
 

В Москве умер Волков жандармский; он был очень любим, и множество народа было на похоронах его. Старик Спечинский, стоя возле Лесовского (преемника Волкова), оплакивая и расхваливая покойника, сказал Лесовскому: «Дай Бог и вашему превосходительству такие похороны». Бедная Скарятина-Озерова плоха.

Великая княгиня отправилась в Москву пить воды; вероятно, и великий князь поедет скоро. Окликнулся ли ты с Свербеевой, с Смирновою? Я всех их растерял по европейской карте. На днях отправились Лаваль и Закревская. Закревский также едет, но остался доучиться вокабулы. У нас здесь мюнхенская красавица Крюднерша. Она очень мила, жива и красива, но меня еще не задрала: что-то слишком белокура лицом, духом, разговором и кокетством; все это молочного цвета и вкуса, а вашему брату, старику, нужен кумыс или водка.

Я на днях спас Дмитриева и публику от фисташкового цвета панталон, которые он готов был заказать. Удивительно, как он цветист в своем убранстве: начиная от парика до панталон, все краски радуги сливаются в нем. Ты ведь хотел что-то прислать ему из Италии, но у меня ничего не оказалось: разве зубочистку в рот, да и ту скорее нареченной его Севериной; –. Не понимаю, что значит в письме твоем из Неаполя от 12-13-го мая приписка: «Возвратить письмо от князя Александра Николаевича Голицына к тебе». У меня нет этого письма. Спрашивал я вчера Булгакова: и у него нет. Булгаков перешлет тебе на днях деньги твои. Графиня Долли тебе кланяется. Я передал ей все твои итальянские листы. Иван Матвеевич гадок мне с своим ученым сором и напудренною любезностью. прости! Обнимаю тебя. Сорви ветку резеды, положи в бумажку, в пакет и отправь в Карлсбад на имя m-elle la comtesse Sollohoub.

736.
Князь Вяземский Тургеневу.

19-го июля 1833 г. С.-Петербург.

Что же мне с тобою делать? Ты мечешься из угла в угол по белому свету, как угорелый кот, к которому под хвост подвязали бы колокольчик или хлопушки, и удивляешься, что не получаешь писем. Какая тут, чорт, poste restante! Надобно бы найти почту, qui aurait le diable au corps comme vous, чтобы поймать тебя. Тут и камчадальская почта не помогла бы, потому что тебя и с собаками не отыщешь. Разве прибегнуть к «Адской Почте» Федора Эмина? Имей здесь банкира, который пересылал бы письма к тебе в какой-нибудь европейский дом, и ты тогда увидишь, что письма станут приходить. Я писал к тебе много раз чрез всюду, чрез все и чрез всех; посылал тебе книги, письма из Москвы. Отыскивай их. Письма твоего из Турина я де получал, а получил письмо твое из Женевы от 9-го поля с женевским видом, а ты получил ли мою ландшафтную бумагу? Вот и в этом последнем письме пишешь: «Пиши poste restante», а сам – драла! Не посидится на месте! Весело писать на ветер! Булгаков сказывал мне, что послал к тебе недавно денег. Получаешь ли хоть деньги, высылаемые на твое имя? Знаешь ли, что вы, симбиряки, просили дозволения соорудить памятник Карамзину в Сныбирске, и что государь очень одобрил сей проект? Знаешь ли ты, что и ты в числе зачинщиков этого дела, и что Арженитинов по доверенности подписал за тебя. На днях Вьельгорские братья, Пушкин и я давали обед Дмитриеву, и после заздравного и прощального тоста ему (потому что он уехал в Дерпт и оттуда прямо проедет на Москву) Блудов предложил тост за благополучное окончание предприятия, задуманного симбирскими дворянами и, заметив, что никто не имеет столько права начать открывающуюся по сему предмету подписку, как Дмитриев, который начал вместе с бессмертным другом своим великое дело преобразования нашего языка, подал лист бумаги Дмитриеву, который подписал 500 рублей; Кушников 1000, Уваров, Блудов по 500, так что от двадцати человек. бывших на обеде сем, собрано 4525 рублей. Тут и 50 рублей Хвостова, который, пронюхав, что дается обед. назвался на него. Ай да симбиряки! Спасибо! Вот циркуляр Блудова о сооружении памятника: «Некоторые из дворян Симбирской губернии, желая почтить память российского историографа Карамзина, уроженца сей губернии, изъявили желание воздвигнуть ему памятник в г. Симбирске; по всеподданнейшему докладу моему о сем государю императору, его величество благоволил изъявить совершенное согласие свое на приведение в действо сего предположения и высочайше повелел открыть для сего повсеместную подписку, а для составления проектов сделать в Императорской Академии Художеств особый конкурс, дабы сей монумент был во всех отношениях достоин памяти первого из наших историков. Вследствие сего поручаю вашему превосходительству объявить о сей высочайшей воле по вверенной управлению вашему губернии, открыть под собственным вашим руководством подписку на добровольные приношения для сооружения памятника Карамзину, и вносимые на сие деньги» и прочее, и прочее. «Я не сомневаюсь, что ваше превосходительство, как и все имеющие истинное чувство изящного, почитая память мужа, бессмертного своими заслугами в нашей словесности и истории, будете способствовать всеми зависящими от вас средствами исполнению предположения симбирских дворян, как некому знаку общего уважения к людям, кой достоинствами и трудами своими содействовали утверждению благоденствия или возвышению славы отечества».

А ты возвратись на святую Русь и на родину свою к открытию памятника и у подножия его примирись с прошедшим, с врагами своими и с собою. А ведь славно! Вот третий памятник на русских степях: Ломоносову, Державину, Карамзину.

Смирнова в Пирмоне, но скоро возвращается сюда; здоровье её совершенно поправилось и, впрочем, не было никогда так худо, как полагали наши доктора тан-пиры, или просто вампиры, потому что удивительно, как приговоры болезням приезжающих из России на европейских консультациях противоречат здешним.

У меня в Женеве крестник или крестница, сын или дочь Галифе, который жил в России в мою молодость, часто бывал у нас, то-есть, еще у Карамзиных и в Остафьеве. Он женевский помещик. Отыщи его и познакомься с ним моим именем; он очень добрый и любезный человек и меня в старину очень любил; надеюсь, любит и ныне, если сужу по себе.

Сейчас заходил со мне Татаринов. Спрашивал я, не имеет ли что особенного сообщить тебе о делах твоих. Не имеет. Я вербую его в сотрудники на «Коммерческую Газету». Здесь открывается довольно важное литературное предприятие: журнал Смирдина на будущий год – первый пример книгопродавца, издающего журнал. От Бравурши часто получаю письма из Ревеля. Слышно, qu'elle fait fureur, но она жалуется на худое здоровье и худую погоду, которая не позволяет пользоваться купаниями. В первых числах августа она будет здесь. Она просит тебя не забыть о лаве, которую ожидает с нетерпением. Если Жуковский у тебя еще на виду, дай знать ему, что предписано всем таможням пропустить его свободно, то-есть, не рассматривая вещей его, а только запломбировав их; я не пишу к нему, потому что не знаю, куда писать и чрез какую таможню он проедет. Перекликаешься ли с Свербеевой? Где она и что её здоровье? Я теперь осиротел Все мои поехали в Дерпт, вероятно, до сентября. Что ты жеманишься? Как тебе сомневаться, что Карамзиным будет приятно иметь твою харю? Что ты педанствуешь и доктринируешь? Почему Жуковскому, больному, слабому, отдыхающему от трудов, не писать бы воспоминаний о Карамзине? Воспоминания о Карамзине для коротко знавшего его сливаются с современными воспоминаниями о всех важных событиях русских и всемирных, потому что не было ничего чуждого Карамзину: все имело отголосок в сердце его и отблеск в уме. Карамзин был Россия: она около его сосредоточивалась, по крайней мере, отражением своим. Этот труд был бы благорастворительным для Жуковского; следовательно, я не враг, указывая ему на него, как на деятельное и полное души отдохновение. А врете вы, ваше превосходительство, не кстати умничая, умствуя et voulant toujours chercher midi à quatorze heures. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Другой раз не задирай доктринерством своим! На мировую что сказать тебе о Дубевской? Сто лет не видал её и не слыхал о ней. Теперь нора маневров, и никого не видишь. Прощай! Будь здоров, обнимаю тебя и ожидаю Жуковского.

Если видишь Марию Антоновну Нарышкину, скажи ей мое почтение, и что Четвертинские в Москве здоровы. Голицыной-Суворовой также мой усердный поклон; что пение её? Владимир Апраксин умер в Курске; герой Казарский – в Николаеве.

737.
Князь Вяземский Тургеневу.

4-го августа 1833 г. [Петербург].

Душевно благодарю тебя, любезный друг, за твои живые, деятельные заботы по моему поручению. Я очень доволен всеми твоими сведениями; по я теперь половина, а без другой половины решиться не могу. Посылаю сегодня письмо твое в Дерпт к жене с полномочием писать к тебе и передать тебе полномочие на заключение с m-me Sautter, ибо, кажется, на ней должен остановиться выбор наш. Он, вероятно, наименее блистательный в числе прочих, но по другим отношениям благонадежнейший. Большой науки в ней я не предвижу, сколько помню ее и сколько знаю мать; но при учителях или при учителе в доме для Павлуши можно обойтись без обширных сведений. На две тысячи рублей, кажется, согласиться можно; о других условиях мудрено говорить заранее. Как нам звать, что должно дать денег на дорогу? Если жена решится, то сделай одолжение, уж выдай деньги от себя для сокращения времени и устрой отъезд её как можно выгоднее. На первый случай можем обязаться обеспечить ей возвратный путь, если мы откажем ей. На сколько времени берем ее – также трудно определить. на всякий случай, для Наденьки может она пригодиться лет на шесть и более. Да и после не будет в доме лишняя, если проживем это время в согласии и довольные друг другом. О награждении по окончании воспитания также решительного сказать не можно. Будем в состоянии, то разумеется изъявим достойную благодарность; не будем, то откуда взять? О воспитателе будем говорить после, а теперь спешу отвечать тебе, а тут дело важнее. Конечно, было бы дешевле выписать за одно и воспитателя, и воспитательиицу; но я старый греховодник и знаю, что не долго до греха: дорогою разопреешься, кровь разогреется, и попадешь в соблазн. Лучше выписать по одиночке: вернее. Из назначенных тобою учителей мне все нравятся. Павлуше желаю дать именно то, чего нет во мне: положительные знания в какой-нибудь части; кусок хлеба не только для желудка, если обстоятельства принудят заработывать его, но и кусок хлеба интеллектуальный, дающий здоровую, сытную пищу уму и сердцу, после битых сливок и диаболинов жизни светской, суетной, каторжно-фэшьонэбельной, каторжно-честолюбивой. Дай Бог переродиться мне в Павлуше во втором издании, исправленном! Еще раз благодарю за все и прошу милости вперед. Письмо жены моей придет к тебе, вероятью, в одно время с моим, и отвечай нам вместе, но на мое имя. Сколько помнится, я послал к тебе книги, тобою неполученные, с молодым Malortin, адъютантом ганноверского посланника Dornberg. А где он – Бог весть: отыщи. Я в один день получил твои два восьми-страничных письма из Женевы. С Татариновым составим инвентарий твоих писем и присланных тобою вещей и представим тебе. Счастливая бестия! Мне так завидно смотреть на тебя, что хоть бы прибить; я только что успел прочесть в «Revue de deux mondes» o Василии Галиче, а ты уже пьешь с ним и высасываешь из уст его Вальтер Скотта! Совсем в так: тебе бы читать его, а мне бы пить с ним. Я вчера читал твои строки австрийской красавице у мюнхенской красавицы; и первая помнит тебя на этом бале и очень благодарит за память, и вторая помнит тебя на вечере у Потемкина. Он здесь и с женою англичанкою, очень милою и словоохотною, с которою я с первого раза познакомился, как будто искони. Два аршина и семь вершков слишком, и такой бюст, что можно сделать из него une statue équestre! Великолепие! Прости! Обнимаю тебя.

Спешу отвечать и потому не могу отвечать на все, но главное сказал. Не замедлю написать другое письмо, пожирнее. Постарайся выслать переписку Бонстетена и первому попавшемуся нашему консулу дай для пересылки в департамент повести экономико-политические. Ожидаю, прости!

На обороте: А son excellence, monsieur Alexandre de Tourgueneff, chambellan de s. m. l'empereur de toute la Russie, à Genève. Poste restante.

738.
Князь Вяземский Тургеневу.

20-го августа 1833 г. С– Петербург.

Ответ жены моей по нашей негоциации не очень удовлетворителен. Она помнит m-me Sautter и знает ее за добрую, но довольно посредственную и пустую женщину. Впрочем, и ты сомневаешься в способностях её: стало, прошу опять приняться за работу. Спешить нечего, хотя нечего и мешкать. Между тем, я получил письмо твое от 2-6-го августа и видел у Булгакова письмо, в котором говоришь о приезде Вьельгорской. Я передал мужу известие твое, для него еще новое. Он очень рад, что ты мог ей чичеронствовать. Отдал также письмо твое Бравуре, которая еще здесь дней на десять. Передам все письма твои Татаринову, который составил выписку о вещах, тобою присланных. Кажется, все дошло, и во всяком случае все дошедшее до меня в точности передано по принадлежности. Я помаленьку вербую Татаринова в «Коммерческую Газету», а там со временем и совсем в департамент; но не советую круто разрывать ему с Вигелем, который отзывался мне о нем с похвалою и сказывал, что хочет подвинуть его вперед; хорошо, что не взад. На мою опору надеяться много нечего, а недоброжелательство Вигеля шутка плохая. Следовательно, лучше вести дело осторожно и выжидать благоприятный случай. А между тем, занятия по «Газете» могут быть и не вовсе безвыгодны в денежном отношении.

27-го.

А у нас опять беды в Дерпте. Второй сынок Мещерской очень болен, так что жена моя в последнем письме своем совершенно отчаивается. Какая несчастная судьба! Дочь приезжает к матери утешить ее, и сама наравне с матерью имеет нужду в утешении! Фатальный Дерпт! Между тем, жду письма и не дождусь, и это меня беспокоит. Я еще получил от тебя письмо, не знаю от которого, потому что передал его Бравурше, оторвав листок для Татаринова. Ты хорош! Пересылая тебе философическое письмо, в котором, впрочем, никакой философии не вижу, я именно просил тебя не впутывать меня в эту философию. Я рад сводничать тебе по фрейлинской и литературной части; но что мне за охота платить весовые деньги и драть глаза себе, чтобы разбирать твою мушиную грамоту (в надежде, что между строками нет ли чего и по моей части, потому что письма твои такой винегрет, что чего хочешь, того просишь), за целые страницы совсем для меня постороннего предмета. Я не дам шиллинга за всего вашего Шеллинга, не потому, что не уважаю его, – уважаю всякое действующее лицо в сфере умственной деятельности; но потому, что не понимаю его и слишком стар, чтобы учиться понимать. Еще несколько лет потерпеть, и само собою сравняемся с ним в знании. Шутки в сторону или дело в сторону: ты досадил мне своею немчурностью. Я и так не очень хотел переслать тебе письмо, опасаясь, что это заварит ученую кашу, которой расхлебывать не умею; но предварил тебя, да идет чаша сия мимо меня, а ты весь этот бир-суп так мне на голову и хватил. Спасибо, что по крайней мере подлил после этой пивной окачки вина от виноградного праздника. Это меня несколько оживило. В твоих письмах швейцарцы очень хороши, а куда они надоели в газетах, хотя теперь идет дело не о буре в стакане, как сказал император Павел, а в целой лохани. Вот уж с жира бесятся! Точно черви развозились в швейцарском сыре; есть бы им, да и полно, тихомолком себе на здоровье и сыру на славу! Нет, надобно тревогу поднять, чтобы кошки проведали и дали себя знать им и сыру. Они, швейцарцы, да португальские братцы так мне надоели, что меня тошнит от них в газетах. Уж один бы конец, и Бог с ними!

Я очень рад, что все мои книги: «Новоселье», выставка и прочее дошло до тебя. Во многом соглашаюсь с твоею критикою; но все хорошо, что дело сделано. Настоящее время имеет также свои текущие потребности, удовлетворение коих не мешает думать о будущем. Сажай жолуди и жди дубовой рощи, но в ожидании не худо иметь и «Новоселье», хотя из старого леса выстроенное, но по крайней мере порядочно и довольно светло расположенное, так что не нужно и в полдень ходить со свечою. Вековые дубы – творение рук Божиих и садовника Божьего, – времени; его не перегонишь, какие теплицы ни затевай, а наше человеческое дело – строить лачужки, «Новоселия», где рядом с Жуковским – Хвостов; где я профилем, а Булгарин во всю харю; где мед с дегтем, но и деготь с медом; где все новое только заново подкрашено, а выделано из старого. Ты слишком исключителен и исступителен или выступителен в своих критиках. Ты похож на Полевого, который в критике своей на «Новоселье» говорит обо мне: «Шесть стихотворений князя Вяземского все на одну стать: во всех он шутит тяжело, и через сорок лет все тот же». И ты все тот же. Лета научают терпимости и снисходительности, entendons-nous: не равнодушию и не потворству, которые злоупотребления первых. Лета научают строгости в отношении к себе: видя, как мы сами далеки от того, чем должны быть, как мы неполно оправдали обеты, упования молодости своей, мы уже не можем строго судить других. Рука руку моет в этом отношении; но в хорошем или, по крайней мере, в утешительном смысле этого слова, а не указывает на чужия пятна. Кто из нас чист не в глазах света, а в своих глазах? В летах молодости и мы должны иметь жар, запальчивость, резкость, односторонность, исключительность газеты; в летах опыта – хладнокровие, самопознание, суд, по и бесстрастность истории. И в том и в другом случае есть истина, но она различно выражается. Вот и я, пеняя тебе, что ты заставляешь меня платить весовые деньги за философию твою, ввожу тебя в тот же убыток, и моя философия придется тебе не по вкусу и не по желудку. Итак, перестанем говорить о пустяках и обратимся к делу; да та беда, что дела нет. Давно не видал я птички и прочих дел. Погода была такая, что крылья были опущены. Салопы расстроились и заперты. Фикельмонт уехал в Австрию, и австрийская красавица не принимает. Мюнхенская красавица на днях едет обратно. Двор из Петергофа переехал в Царское Село. Буря 17-го числа некоторых напугала и выбросила с островов на континент. Все в каком-то расстройстве. Один мороз скрепит распавшиеся части и даст душу, хотя и хладную, целому. До зимы ни то, ни ее, ни рыба, ни мясо. On est entre deux chaises, le c – par terre, entre la ville et la campagne. Ну, начиналась потеха 17-го числа! Бешеная Нева, пена у рта, корячилась, вскакивала на дыбы, лягала, кусала берега, ржала, ревела, коробила мосты, сбивала барки с ног; но, по счастью, сидел на ней не самый лютый ездок заморский, а какой-то побочный ездок, который гнал ее не прямо, а как-то с бока, и мы уцелели; а то при продолжительном напоре, да если бы на хребте Невы сидел ветр 7-го ноября, то еще было бы больше бед, нежели в то время.

Вдовец Скарятин отправился на последнем пароходе, но не знаю куда. Спасибо за ветку резеды, которая дошла до Карлсбада и очень интриговала. Теперь все ждем попутных ветров и припутчиков. Смирнова должна приехать сегодня с пароходом; скоро будут Соллогубовы; Жуковского ожидаю с каждым днем. Это немножко подсвежит, подновит, подцветит опыленную и полинявшую жизнь нашу. В Москве зашевелилась холера, не такая, как была, но все-таки есть. Впрочем, и лето было таковское: то знойное, то вдруг холодное и сырое; плоды не дозрели, а жадность все-таки есть. И здесь было много кое-каких поносов, но теперь утихли. Вообще год крутой: почти повсеместный неурожай и безтравие. У вас в Симбирске, кажется, благополучнее.

30-го.

Имею честь поздравить ваше превосходительство с тезоименитством вашим. Рости здоров и умен и будь счастлив, то-есть, не будь несчастлив, а особенно же не корчи несчастья. У тебя в письменном слоге много индивидуальности и личности: это прекрасно; но за то и в жизни, и в оценке обстоятельств у тебя слишком много персональности. Ты похож на меня, когда я в дороге. Надобно знать, что в дороге со мною делается страшное преобразование, и из флегматика а становлюсь почти бешеным: я готов богохульствовать за каждый ухаб, за каждую каплю дождя и попрекаю Богу каждый толчек, как личное оскорбление и умышленно им мне нанесенное. Шутки в сторону, так, Ты не за Бога принимаеться, как я, а за людей, когда дело идет о событиях и о судьбе. Ты не гневаеться на людей; пожалуй даже им прощаешь, но все видишь имена там, где перст Божий или безыменный рок, и где люди только мухи, сидящие на рогах этого вола, который взрывает и перепахивает житейскую ниву. Отчего большая часть недоразумений, волнений, обмолвок, недочетов? Все оттого, что у всех мерещатся в глазах и в уме имена и лица. Тут увлекаешься нетерпением; думаешь, что так легко переменить ход вещей, переменив извозчика, заместив Веллингтона Греем, Лафита Казимиром Нерье. Переменишь, и все еще не так едешь, как хотелось бы. В ином люди, разумеется, главные действователи, но le libre arbitre дан нам только для домашнего обихода, а за этою чертою куда слаб наш произвол. Все это к тому, что напрасно крикнул ты на меня, когда я приглашал тебя у подножия памятника Карамзина совершить мировую с прошедшим. Думаешь ли, что подобная мировая была бы в духе Карамзина, и приятное было бы ему жертвоприношение? Без сомнения – да! Следовательно, мое предложение не было недостойным тебя, ибо если персонализировать понятия и жизнь, то Карамзин есть для нас чистая нравственность, ибо чище этой не найдешь на земле.