Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836"

710.
Тургенев князю Вяземскому.

20-го августа 1827 г. Дрезден.

Пробежал сегодня акафист Иванчина-Писарева нашему историографу: и за намерение отдать справедливость спасибо. Но долго ли нам умничать и в словах, и полумыслями? Жаль, что не могу сообщить несколько строк сравнения Карамзина с историей Вальтер Скотта и изъяснение преимуществ пред последним. Они перевесили бы многословие оратора. Но спасибо издателю за золотые строки Карамзина о дружбе, а Ивану Ивановичу – за выдачу письма его. Я как будто слышу его, вижу его говорящего: «Чтобы чувствовать всю сладость жизни» и прочее. Одно чувство и нами исключительно владеет: нетерпение смерти. Кажется, только у могилы Сережиной может умериться это нетерпение, этот беспрестанный порыв с нему. Ожидать, и ожидать одному, в разлуке с другим, тяжело и почти нестерпимо. Ищу рассеяния, на минуту нахожу его, но тщета всего беспрерывно от всего отводит, ко всему делает равнодушным. Одно желание смерти, то-есть, свидание, все поглощает. Вижу то же и в письмах другого, но еще сильнее, безотраднее. Приглашение Екатерины Андреевны возвратиться огорчило, почти оскорбило меня. Или вы меня не знаете, или вы ничего не знаете? И отдаленный вас о том же просит. Теперь у него только часы его. Он смотрит на них и ждет. Недавно писал, что больно будет расстаться с ними умирая. Вот слова его из письма его в Париже к графини Разумовской: «C'est ma douleur, c'est mon découragement qui vous ont fait prendre la résolution de venir. Eh bien! avez-vous vu quelquefois dans les petites maisons de ces gens, qui, ayant l'esprit dérangé, sont accablés de mélancolie, restent toujours seuls, ne veulent voir personne, ne veulent parler à personne. Les médecins pour les guérir, font-ils venir leurs parents, leurs amis? Non, on les laisse comme ils sont, seuls avec leur maladies.» Это не удержало, а решило ее ехать к нему.

711.
Князь Вяземский Тургеневу.

12-го ноября 1827 г. Остафьево.

Видно, любезный друг, с письмами моими к тебе та же участь, что с твоими посылками ко мне: посылаются, да не доходят. Я читал у Жихарева два письма твои из Парижа и вижу, что ты удивляешься моему молчанию. Надеюсь, ты по нем не разгадываешь дружбы моей к тебе. Горесть твоя, отражающаяся в твоих письмах, сокрушает друзей твоих. Тяжелее всего, что нечем утешить и нечего присоветовать. По крайней мере, признаюсь за себя: решительно не знаю, какой дать бы тебе совет. Следуй внушениям сердца, но, между тем, не отвергай и благоразумия, а как поступать, куда ехать – того со стороны подсказать тебе нельзя. Время свое возьмет, а пока ничего не придумаешь.

Я все еще в Москве по скучным делам с Гражданскою палатою или, как назвал я, с гражданским вертепом. Между тем другое дело: с Сутерланда хотел полицмейстер Рылеев содрать кожу и набить чучелу; с меня казна, но какой-то претензии Сутерланда на отце моем, после сорока лет спохватилась и также хочет содрать кожу, или и того дороже – 8000 рублей. Где топко, тут и рвется. Здесь же, в Остафьеве, узнал я из письма жены из пензенской деревни, что Павлуша в кори; ему лучше, но теперь, вероятно, и другие дети занемогли тем же. И страшно за них, и больно за бедную жену, которая одна измучится за себя, детей и меня. Грустно и тошно!

Карамзины обживаются в Петербурге. Впрочем, они верно к тебе пишут, и мне нечего тебе говорить о них. Ты спрашиваешь о «Телеграфе»: я еще недавно послал его книжек двенадцать на имя Héreau с молодым Lebour; узнай о нем у Ломоносика. Пока ты в Париже, если ты решительно не хочешь переломить себя и заняться журналиством, то заставляй Толстого писать, под руководством своим или надзором, письма для «Телеграфа». Редакция «Телеграфа» охотно даст ему то, что просил Héreau, то-есть, франков по сто за полновесное письмо. Только надоумь его, как составлять эти письма, чем наполнять их; а ты от себя придавай им европейский колорит, который наведет твой ум и твой слог. Я хотел бы, кроме журнала, издавать «Современник» по третям года, соединяющий качества «Qaarterly Review» и «Annuaire historique». Я пустил это предложение в Петербург к Жуковскому, Пушкину, Дашкову. Не знаю, что будет; дальнейшие толки об этом отложены до приезда моего в Петербург в январе. Но вряд пойдет дело на лад: у нас, в цехе авторском, или деятельные дураки, или бездейственные умники. Жуковский решительно отказывается от пера. Не понимаю, отчего обязанности его настоящего звания кажутся ему несовместными с литературными занятиями в круге возвышенном и на европейскую стать. Я на днях написал ему длинное письмо об этом и, по обыкновению своему, немного поругался. Уговариваю его, если он почитает, что при месте его, как в папской капелле, нужно непременно быть авторским кастрато, чтобы, по крайней мере, стал он главою какого-нибудь обширного литературного предприятия; например, завести фабрику переводов всех лучших иностранных творений, новых и старых, и издать их à l'usage du Залуский. Правда ли, что мысль хороша и совершенно по исполнению подлежит ведомству его? Как такое предприятие обогатило бы вдруг наш книжный неурожай! Сколько рук занялось бы с пользою! И никто, кроме Жуковского, не может осуществить ce rêve d'un homme de bien. Но я уверен, что он из предложения моего ничего не сделает. А правительство наше ныне подалось бы на такое предложение. Тут есть что-то Петровское.

Здесь Шимановска, и альбом её, исписанный руками Benjamin Constant, Humboldt, Томаса Мура, Гёте, – пуще прежнего растравил тоску мою по чужбине. Я – европейское растение: мне в Азии смертельно. В Азии и лучше меня живут – не спорю, да я жить не могу: черви меня заедают.

18-го. Москва.

Возвратившись в Москву, нашел я от жены успокоительное письмо о детях. Скажи Толстому, что я только на днях получил письмо его от 31-го августа и, в роде предварительного, письмо от Геро, совсем не геройское. Мало уповаю на следующее и пуще прежнего желаю, чтобы Толстой, под твоим руководством, а не Геро, был корреспондентом «Телеграфа». Геро отказать решительно не нужно: пускай и напишет он одно письмо, за которое заплатят ему; но он, по видимому, ленив и неаккуратен, следовательно сам собою отстанет и избавит нас от неприятности сказать человеку: «Поди вон!» Сделай одолжение, негосьируй это дело с Толстым и уговори его получат деньги за труды, тем более, что тут предстоят ему и расходи на покупку книг, подписку на журналы и прочее. Более всего нужны нам факты, выписки из новых книг; более материальности, чем рассуждений. Толстой, кажется, из патриотизма вдается в какой-то антигаллицизм, неуместный и не в пору. Все это хорошо было прежде, а теперь отцвело. К тому же, ругая французов, невольно задеваешь и дело образованности; тем более у нас, где не дают обнажить всю мысль наголо. Для избежания кривых толков, лучше не вдаваться в эту народную и политическую полемику. Впрочем, слог Толстого исправен; попроси у него разрешения на некоторые перемены в письмах его, смотря по обстоятельствам.

Я хлопочу о журнале, а между тем, вероятно, мое журналистическое и авторское поприще кончится с нынешним годом. Здесь дан нам в цензоры Аксаков, который воевал против меня под знаменами Каченовского, а ныне греется под театральными юбками Кокошкина, Загоскина и всей кулиспой сволочи, явно восстающей против меня и «Телеграфа». Если не заставят Аксакова образумиться, то положу перо: делать нечего. Lebour, с которым я послал «Телеграф» на имя Héreau, живет Hôtel Richelieu.

Пишу Жуковскому, чтобы он послал тебе стихотворения Боратынского и третью часть «Онегина». Скажи Толстому, что «Борис Годунов» еще не напечатан, а что рукописи он из рук не выпускает. Отрывки из старого письма Толстого о Villemain и о записках современницы напечатаны в «Телеграфе.»

Мне сказывали, что князь Григорий Гагарин желает иметь при детях своих русского наставника, и что это место предлагали Раичу. Сделай одолжение, напиши от себя и от меня князю в Рим, что он лучше человека этого не найдет: знаю его с весьма хорошей стороны и по нравственным, и по литературным отношениям. Он несколько лет жил в этой должности у Рахмановой-Волковой, и они были отлично им довольны. Для Гагарина и тем он хорош, что знает итальянский язык и преимущественно занимается латинскою и итальянскою литературами. Он известен переводом «Георгик» и ныне печатающимся «Освобожденным Иерусалимом». Теперь занимает он место при Пансиоге университетском; но любовь к Италии все превозмогает, и он охотно желал бы приняться к князю. Возьмись за это дело: оно будет добром и для Гагарина, и для Раича.

Прости, мой милый друг! Обнимаю тебя от всей души. Скажи мое нежное почтение Свечиной и благодари Гагарину за обещанную посылку.

712.
Князь Вяземский Тургеневу.

11-го декабря 1827 г. Москва.

Вижу из писем твоих к другим, что ты моих не получаешь. Это меня сокрушает. Я писал к тебе через Жихарева и через Жуковского. Неужели можешь подозревать меня в холодности или небрежении? Я этому не верю, но не менее того досадую на судьбу моих писем. После двухмесячного ежедневного отъезда еду сегодня в ночь к жене в Пензенскую губернию. В конце января думаю быть в Петербурге; дай Бог узнать там что-нибудь о тебе хорошего. Повторяю одно: боюсь за тебя петербургского многолюдства, но боюсь и континентального одиночества. Сердце не знает, что придумать за тебя, чего пожелать тебе в настоящем положении! Оно только желает и пламенно за тебя молит, оставляя Провидению надписать желание, куда следует. Поблагодари Гагарину за микроскопический гостинец, а еще более за письмо её и дружеское внимание. Буду отвечать ей из пензенских степей для большего контраста, тем более, что Москва начинает немного походить на Париж с тех пор, как стреляли на улице из пистолета в Сергея Корсакова, меньшего сына Марии Ивановны, и что немецкий актер играет на театре нашем «Жоко» и, за неимением у нас Jardin des plantes, учится роже физиономии обезьяны по лицу Кокошкина. К тебе также буду писать из Пензы, а теперь утопаю и вязну в сборах. Кланяйся от меня нашему литературному генеральному консулу Толстому. Всей душою и всем помышлением обнимаю тебя, друг любезный.

Жуковский, обнимаю тебя перед отъездом и прошу тебя отправить это письмо к Александру Тургеневу.

713.
Тургенев князю Вяземскому.

[Конец 1827 г. Париж].

Вот план мой, если не переменю его до января месяца. Чувствую, что и в Париже должно мне пробыть долее и поучиться, ибо я едва мимоходом успел взглянуть на сокровища Королевской библиотеки и на рукописи Вольтера, Корнеля, Расина, Монтескье, Февелова, Боссюэта и прочих и только один раз ходил с Гумбольдтом (может быть, первым ученым писателем и, конечно, первым путешественником в Европе) в Академию наук; но в этот день читали о чуме и о желтой лихорадке, следовательно, не для меня. В других академиях не был еще. Вильмень, автор посылаемой тебе книги, болен глазами, и книга его слаба, хотя историческая половина и не без интереса для нас. Познакомился с переводчиком Платона и издателем Декарта, Cousin, но все превосходные таланты здесь в загоне: господствует варварство в лице Фресиноса. Даже и святой аббат Николь, наш одесский, в числе либералов и потому удален от ректорства, а остался просто Лавалем здешнего главного училищ правления. Я был у него в Сорбонне, где ему, в память учредителя Ришелье, оставили квартиру, и мы, comme deux grands débris, утешали друг друга. Кто бы подумал, что иезуиты, за коих я с ним вечно ссорился, выгонят его из злачной Сорбонны! Но он еще действует по части издания классических книг и ездит во дворец, наполненный духовными. Публичные курсы в академиях на сей неделе начнутся; но я не знаю, куда попаду. Много хлопот и без них; я же и по-англински учусь. A propos: книгопродавец сказал мне, что князь Федор взял вторую часть Belloc, почему я и оставил ее у себя. От него получишь. Впрочем, уведомь. Многое желал бы переслать в Москву, по нет оказий. Первого курьера завалил произведениями m-r Baton. Попутчики ничего не берут, да и редки. Я еще не принимался закупать книги, ибо возвращусь сюда летом и главное закуплю пред отъездом. Можно хорошее и дешево купить, но некогда об этом думать. Редко удается мне бродить без цели, а это всего приятнее. Ты и Ив. Ив. Дмитриев жили бы здесь припеваючи: сколько букинистов, картинных и гравюрных продавцов; но не надобно спешить. Писем из Петербурга я не получаю; одно, где ты писал, от Кар[амзиных], да от Булг[акова] – вот и все. По Москве часто тоскую; скажи это княгине, Жихаревым, хотя я и пишу к ним, и всем, кто вспомнит. Карту Richard отдай графу Ф. Толстому; я часто у него обедаю, по часто и у лучшего, драгоценнейшего Rivet. Все чисто и хорошо, и везде ежедневно все набито. Я иногда удивляюсь памяти des garèons: помнят, какие блюда кто спросил, и не ошибаются. Был два раза у графа Брея; у нашего посла обедал раз с доктором Галлем и раз со всеми русскими. Грустно! Буду представлен duchesse Duras, Récamier и княгине Багратион. Ломоносовым очень доволен и прошу извинения у княгини. Он ведет себя хорошо и здесь почти в моде в некоторых салопах. Прости! Пора кончить письма к другим и одеваться к Гизо. Расцелуй ручки у княгини и у детей. Пиши ко мне хоть через Северина и говори больше о себе и о своих. Кланяйся Ив. Ив. Дмитриеву. Будь осторожнее с книгою Вильменя: иначе и тебе, и мне достанется. Отошли тотчас письмо к Жихареву.

1828.

714.
Князь Вяземский Тургеневу.

1-го января 1828 г. Мещерское.

D'autres flattent le grand, c'est à toi que j'écris.

В тот день, в который кадят новым счастливцам, и суета сует мучит в городах лошадей, лакеев и совести, посылаю тебе, любезный друг, сердечное приветствие из саратовской степи в Париж. Впрочем, хвастать мне нечем: здесь ни вельмож, ни счастливцев нет, и мое великодушное смирение не очень назидательно. Шутки в сторону: сердцу моему нужно было побеседовать с тобою в этот день. Вчера или сегодня, когда двенадцать часов пробили рождение нового года, за рюмкою шампанского, выпитою в кругу семейном, сердечною мыслью помянул я тебя и то, что тебе всего дороже. Повторяю: не знаю, что пожелать тебе, кроме главного, вероятно, несбыточного, и потому желанием ненареченным молюсь о тебе Промыслу. Подаю Провидению просьбу бланкетную. Я уже дней двадцать оставил МосЕву и с той поры ничего о тебе не знаю. Перед самым отъездом писал я к тебе через Жуковского. Ты, надеюсь, получил письмо мое и несколько прежних моих писем. Мне больно было видеть из твоих к Жихареву, что ты удивляешься моему молчанию. Неужели ты сомневался в моем сердечном участии? Я тебя любил счастливого: каково же должен я любить несчастного? За одним только могуществом и торжеством волочиться я и умею: несчастья. Прошусь к нему в службу охотою и тем более должен служить ему верою и правдою там, где записан к нему дружбою. Жаль только, что не могу сказать по пословице о молитве и службе моей, что они не пропадают. Слава Богу, нашел я здесь своих хорошо пристроенными, но с самого приезда моего припадки простуды у жены и детей не давали мне вполне наслаждаться сближением с ними. Теперь все приходит в прежний порядок, да за то я скоро уеду. В конце месяца думаю быть в Петербурге и провести там месяц поболее, а весною опять буду здесь и посвящу летнее время на разъезды по окрестным сторонам. Побываю в Сарепте, в Астрахани. Может быть, поеду из Нижнего в Астрахань на пароходе. Мне хотелось весною прокатиться на пароходе в Англию, но отложу свое намерение до будущего года, если, впрочем, судьба не отложит оное в длинный ящик или, может быть, и меня в короткий. Поездка в Лондон теперь соблазнительна. В два месяца можно легко съездить обратно и побывать еще в Париже недели на две. Был бы товарищ, я и нынешним годом пустился бы на эту проказу. Жена мне дает свое благословение. Нынешним годом издам свои сочинения и что выручу, то и проезжу. Мне в таком случае можно будет сказать, что выезжаю на Хвостове, на Булгарине и на других дураках, которых я запряг в свои рифмы. Как мне любить ценсуру? Она отпрягает у меня моих лошадей. Нынешний год отпускаю лошадей в поле на траву, и журнальной гоньбы у меня не будет: я отказался от деятельного участия в «Телеграфе» и только иногда прокатываться буду на вольных. Между тем я все-таки остаюсь патроном «Телеграфа», и если что у тебя будет под рукою, то доставляй мне с Толстым или Геро, которого героиды или гемороиды многого не обещают; условие остается ненарушимо. Полевой просил меня о продолжении посредничества моего между ним и ими. Скажи о том нашему генеральному консулу по русской литературе. Неужели нельзя узнать решительно, кто русский барич, который Бальби дал бабьи толки про нас? В Москве готовится французский журнал, в котором хотят выводить на свежую воду нелепость иностранцев в их суждениях и известиях о России. Мысль хорошая, но исполнение, вероятно, не будет ей соответствовать. Французские писатели Кузнецкого моста очень ненадежны. Князь Дмитрий Владимирович – один из основателей сего журнала, то-есть, дает деньги на первоначальные издержки. Невежество французов во всем, что до России касается, всеобъемлющее. Fain в своем «Манускрипте 1812 года» называет Кутузова Рымникским или Италийским, не помню. В словаре Boiste, dans le «Vocabulaire des personnes remarquables» находится «Iwan, princesse russe». За то спасибо про Чернышева. Что это сказано и у Walter Scott? Когда была Неаполитанская королева в Петербурге в царствование Павла? Я никогда не слыхал о том. И кто этот «Lewinshoff, grand veneur de Russie, qui fut hargé des négociations en faveur de la cour de Naples»? Я не всего Вальтера Скотта прочел, но первая половина творения его не в равновесии с предметом только вопреки законам физическим. Она гораздо ниже, хотя и гораздо маловеснее. Видно, что он не писал из души и даже не из ума, а разве из денег. Нельзя сказать, чтобы в его обозрениях, суждениях было пристрастие, неприязненное предубеждение против Наполеона; нет, тут есть что-то Херасковское, похожее на

 
Пою от варваров Россию свобожденну,
Попранну власть татар и гордость низложенну.
 

Он пишет, как Херасков пел: без лихорадки. В его обозрении французской революции нет ни одного нового указания, ни одной новой гипотезы для разгадания событий. Уж если в жизни Наполеона нет составов эпических и драматических, так где же их искать? Он писал, описывал хладнокровно: и читаешь, и смотришь хладнокровно. Жизнеописателю Наполеона нужно было увлечься предметом и не бояться энтузиасма; а после, в заключение всего, оценить всю его жизнь, все деяния и подвергнуть его строгому приговору человечества, которое он предал, ибо не хотел посвятить огромные, единственные средства свои на его блого. А он, то-есть, Вальтер Скот, нигде не обольщается Наполеоном. Сперва опиши он его, как любовник в упоении страсти, и уже после суди о нем, как муж протрезвившийся. А у него везде трезвость или, лучше сказать, везде тошнота похмелья. В его книге не видать того Бонапарта, который окрилил мир за собою. Была же поэзия в нем: одною прозою и арпеметикою ума не вывел бы он такого итога. Были же когда-нибудь эти глаза, зажигавшие столько страстей в толпе поклонников, без синих полос под ними; были щеки без морщин, грудь без рыхлости. А ты, холодный и сонный живописец, представил нам изображение красавицы, которая всех с ума сводила в свое время; занимаешь краски у существенности, когда время красоты уже прошло. Вальтер Скотт в своем последнем творении похож на волшебника, коего прут волшебный был разочарован враждебным и более могучим чародеем. Он тот же, но в явлениях его уже нет волшебства. В прежних романах он делал из истории какую-то живую фантасмагорию; здесь он не оживил праха, а напротив, остудил живое. Я не нашел у него еще ни одной страницы пламенной, яркой. Лучше дал бы он разгуляться более своей национальной желчи и писал при пламеннике ненависти: а то он писал водицей при каких-то сумерках, «entre chien et loup»; j'aurais mieux aimé qu'il fut chien et loup et qu'il eut déchiré en lambeaux l'objet de sa haine. Il y aurai eu plus de vie dans ce spectacle. Mais c'est qu'il n'était pas de force a attaquer le tigre. Еще не читав книги, написал я о ней заочное суждение и вижу теперь, что гадательное мое заключение о ней было во многих отношениях справедливо. Глупец Аксаков, le Philoctète est-се vous, не пропустил моей статьи. Я пришлю ее тебе при случае. Она любопытна и особливо же может быть любопытною в Париже, потому что я за глаза описываю в ней осажей, жирафу, Вальтер Скоттово творение и основание английского театра в Париже. Ну, может ли быть тут место злонамеренности и чему-нибудь противного ценсурному уставу? Если можно, сделай одолжение. собери все рецензии, написанные на историю Наполеона, французские, английские и немецкия, и побереги их для меня. Хотя я уже и недействительный журналист, а при случае награждай меня литературными новинками. Господь с ним, куда скучен ваш Viennet! Он должен быть честный и весьма благомыслящий человек; и будь я французский избиратель, я охотно предложил бы его в депутаты, но, между тем, отсоветовал бы ему и мыслить о стихах. Он в нашем мещерском эрмитаже заступает должность в роде Тредиаковского. Когда жена моя грустит, что я на такое короткое время к пей приехал, я отучаю ее от себя, читая ей вслух «Les épitres» de Viennet, и тогда она рада меня прогнать тут же с места. Хорош он, мой голубчик, когда по примеру Вольтера начнет писать к королям, которые его не читают, et pour cause: не те времена. Теперь почты неисправны, и письма по надписям не доходят; боюсь, что и мое не дойдет, хотя ты не король и, слава Богу, я не Viennet. Обнимаю тебя, любезный друг! Напиши мне в Петербург. Скажи мое нежное почтение графине Бобринской, Гагариной, которой будем писать, и Свечиной. Получил ли ты письмо мое, в котором говорю тебе о Раиче для Гагариных римских. Устрой это доброе дело. Обнимаю тебя.

Приписка княгини В. Ф. Вяземской.

Quoique je n'aie pour le renouvellement de l'année que de stériles voeux a vous offrir, recevez les avec amitié: ils partent d'un coeur qui vous est tendrement et sincèrement attaché; nous vous aimons comme un frère chéri et gémissent souvent en pensant à la distance qui nous sépare et au peu d'espoir que nous avons de vous revoir. Pensez toujours à nous comme à des amis qui vous sont dévoués de coeur et d'âme. Adieu, très cher, que le bon Dieu veille sur vous et tout ce qui vous est cher!