Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836"

624.
Тургенев князю Вяземскому.

6-го мая. [Петербург].

Письмо твое и последнее слово посылаю к В[оейкову] и Ж[уковскому]. Не знаю, напечатают ли? Теперь ценсорам не до личностей, но до собственного лица; да и без сомнения, им может быть новая беда от подобных перебранков; ибо тут и слово честь замешано, то-есть, письменная пощечина. Впрочем, я не помешаю, во и содействовать не буду; ибо теперь не до того по этой части. Пожалуйста, перестань вздорить. C'est indigne de vous et je ne vous reconnais pas dans tout ce fatras polémique. Искры твоего ума нет во всем споре.

 
Где прежний ты, кипящий, соли полный?
 

Сегодня везет Жуковский Батюшкова в Дерпт, а уже не в Дрезден. Крылову дано десять тысяч рублей единовременно.

Пред глазами моими приготовление к параду всего гвардейского корпуса в четверг. Теперь одна кавалерия несется на Марсовомь поле,

И рад бы, вырвался отсюда, во нет возможности. Однако ж летом верно буду с вами, хоть и грустно будет расстаться с Черной Речкой.

Спасибо за царский билет. Прости! Карамзину Николаю лучше, и это не корь была.

Уведомь тотчас о последствии спасительного заседания сегодня.

625.
Князь Вяземский Тургеневу.

12-го мая. [Москва].

Сегодня Кушников дал мне знать, что определение по моему делу записано в журнале; вероятно, оно или пошло сегодня к министру, или пойдет в четверг. Теперь твое дело.

Что за глупая – эта старая Москва! Какие даю обеды на счет будущих благ? Охота им врать, а тебе или вам охота верить! Угадываю, что дело идет о том, что князь Дмитрий Владимирович обедал у нас сам-пять или сам-семь, напрашивавшись к жене во всю зиму. Куда ни обернись – все Михайлы Дмитриевы разных мастей, все глупцы, сплетники, подлецы! Могу ли я решиться мытарить деньги истинно кровные или кровавые? За кого вы меня принимаете? Право, досадно!

Воля твоя, ты слишком строго засудил мою полемику. Разумеется, глупо было втянуться в эту глупость, но глупость была ведена довольно умно. Открытие и закрытие кампании состоит из одних хладнокровных грубостей и не требовали затей остроумия; в промежутках была партизанская выходка в разборе второго «Разговора» и в этой выходке, что ни говори, много забавного. Вступление совсем неглупо; впоследствии некоторые удары нанесены удачно. Вся Москва исполнена нашей брани. Весь Английский клуб научили читать по моей милости. Есть здесь один князь Гундоров, охотник до лошадей и сам мерен преисправный, к тому же какой-то поклонник Каченовского. Читая в газетной мою первую статью, останавливается он на выражений бедные читатели и каким-то глухим басом, ему свойственным, спрашивает, обращаясь к присутствующим: «Это что значит? Почему же князь Вяземский почитает нас всех бедными: может быть, в числе читателей его найдутся и богатые. Что за дерзость!» Иван Иванович был свидетелем этой выходки и представлял мне ее в лицах. Он племянника своего уже не принимает к себе и говорит: «Пусть будет он племянником моего села, а не моим». Мне хочется предложить ему, чтобы напротив: оставил он его своим племянником, а меня признал бы за племянника наследства своего. Одна вышла польза из нашей перебранки: у бедного Шаликова прибыло с того времени 15 подписчиков.

Завтра Елена Григорьевна Пушкина отправляется. Дирекция театральная русская купила калмыцкий балет Ржевского. Предвидишь ли успех в стараниях о Семенове? Нельзя ли как-нибудь употребить тут прекрасную Юлию? К какому времени будешь в Москву? Предвари меня заране, потому что мне предстоят многие поездки, и не случилось бы нам разъехаться. Слал ли ты эпиграммы Воейкову? Жена, кажется, поедет на той неделе; в конце этой переезжаем в Остафьево. Лета все еще у нас нет. Дожди, холодные ветры. Прости!

 
У Каченовского в лакейской
Он храбро петушится вслух:
Быть так! Но если он петух,
То верно уж петух индейской.
 

Не забудь французского Шлегеля.

626.
Тургенев князю Вяземскому.

16-го мая. [Петербург].

Ни от тебя, ни от Коммиссии ни слова об имении. От Николая получил письмо из Берлина, куда он попал неожиданно, проплавав две недели на бурном море и не пристав к Копенгагену, но сперва к Борнгольму, а потом к Рюгену, где и вышли на берег. В Берлине советовался он с Гуфеландом, который утвердил план его лечения; ходил за университетские лекции и желал увлечь с собою и Боричку Юсупова.

Посылаю тебе стихи, которые содержанием, вкусом и слогом выражают состояние нашей словесности.

Мы готовимся к большим переменам.

В субботу Жуковский увез Батюшкова в Дерпт; и он охотно поехал, сказав, что Дерпт ему когда-то и своею наружностью понравился.

Дашков был очень болен, теперь лучше. Рибопьер причислен к Министерству иностранных дел. Сергей Ланской отставлен. Карамзины переехали в Царское Село третьего дня.

627.
Князь Вяземский Тургеневу.

20-го мая. [Москва].

Завтра отправляемся в Остафьево, а оттуда жена отправляется в Одессу в конце недели.

У нас такая погода, что грязь на душу ложится. Боже мой, что за земля! Где вознаграждения? Я давно, то-есть, с неделю, не получал от тебя весточки. Скажи же, к которому времени будешь в Москву, чтобы мне не прогулять тебя.

Имеете ли что от Спаса обо мне? На днях обедали мы у Дмитриева, и Жихарев угощал нас острогом: роскошь деспотизма! Все чисто, все блестит, аптека с позолотами, по пет роскоши человечества и нравственности. Десятилетние мальчики, таскавшиеся по миру без вида, сидят по месяцам в школе разврата и злодейства с закоренелыми разбойниками! Пустые справки задерживают по году людей только подозреваемых! Что за хаос! Прости!

Кланяйся Карамзиным, а писать им буду после: теперь заели хлопоты отъезда.

Уймите, ради Бога, Булгарина; пусть его ругает меня, но не позволяйте ему объявлять свое благоволение Жуковскому. Ведь теперь не то время, чтобы поляки могли наложить нам самозванца! Ради Бога, уймите, а то право я хлыну.

 
Михаил Дмитриев! Теперь ты вовсе чист:
Клеврет твой – Писарев и Каченовский – барин,
А похвалой своей тебе позорной лист
Скрепил Фаддей Булгарин.
 

628.
Тургенев князю Вяземскому.

21-го мая. [Петербург].

Мы получили представление Коммиссии в день моей отставки а на третий день отставки князя. Я просил его написать к государю и просить о разрешении сего дела, ибо он сам уже не мог утверждать представления Коммиссии. Вчера написал князь и вчера получил обратно свою записку с высочайшим утверждением. Сейчас пишу о сем к Карамзиным, которых видел вчера в Царском Селе. Давно не был я так счастлив, как теперь, и этим чувством обязан Карамзиным. Я снова ощутил веру в людей, давно во мне погасшую. Я не воображал, чтобы можно было меня так любить, как Карамзины меня любят.

О случившемся со мною теперь одно слово. Я – жертва лжи и клеветы самой гнусной, почти невероятной. Тебе признался бы я во всем; но говорю искренно, что и тени правды пет во всех обвинениях, митрополитом формально, лично государю, на меня особенно принесенных. Я уверен, что истина восторжествует и, может быть, очень скоро. Наши иезуиты неискусны и, в радости торжества своего, забывают и самые обыкновенные правила интриги. Вот указ обо мне. Теперь переезжаю на дачу, но скоро надеюсь быть с вами.

Накануне отставки узнал о гневе на меня государя и был спокоен; но теперь так счастлив, как давно не бывал, и этим обязан душе Карамзина. прости!

Вот письмо В[итбергу], которое вчера забыл отправить. Мое дело – не секрет, и приятелям можешь говорить о нем, но так, чтобы не дошло до матушки, которая знает об отставке, но не причину оной – et pas la manière dont cela a été fait. Не показывай Вит[бергу] бумаги.

К письму Тургенева приложена следующая копия с записки князя Голицына:

Ваше величество поручили мне купить имение князя Вяземского для сооружения храма во имя Христа Спасителя по просьбе, принесенной Вам Николаем Михайловичем Карамзиным. Ныне поступило представление ко мне из Коммиссии, здесь прилагаемое, о покупке сего имения, которое я утвердил бы, но не считаю себя вправе по воспоследовании указа о моем увольнении от министерства духовных дел; а как отделение греческого исповедания сего департамента еще не вошло ни в чье ведение, то не угодно ли будет вашему величеству утвердить записку сию для приведения в надлежащее исполнение. Подлинную подписал князь Александр Голицын. С.-Петербург, 20-го мая 1824 г.

На подлинной написано собственною его императорского величества рукою тако: «Быть по сему». Царское Село, мая 20-го 1824 года».

629.
Тургенев князю Вяземскому.

23-го мая. Черная Речка.

Прекрасное утро и спокойная совесть! Сейчас был у меня князь Мещерский. Первый вопрос: отправит ли он сегодня высочайше утвержденную записку о покупке твоего имения? Он отвечал, что должен дни два повременить, ибо не знает, может ли и как сноситься с лицами и местами, от Синода не зависящими. Но на сих днях все сие решится, и повеления государева переменить нельзя. Будь спокоен: все уже сделано.

Вчера переехал я сюда к обеду и нашел уже Сережу в нашем домике (где жил Греч, подле нашего прежнего) и с хорошим обедом. Это настроило мою душу так счастливо, что только одно письмо Карамзина, полное сильной и прекрасной дружбы, могло увеличить и еще более усладить чувство нравственного бытия моего. Давно я не бывал в таком расположении духа. Вера в дружбу возвратилась, и о прошедшем только уже грустно, а не больно. Заеду к St.-Florent и если найду французского Шлегеля, то пришлю сегодня же.

Во вторник был я в Царском Селе и провел день с мудрецом-другом. Я не воображал, чтобы меня можно было так любить, Теперь и я скажу: «Ах, что бы ни было – я знаю, где бы мне убежище найти, и где нежнейшее хранится участие к судьбе моей!» Прости! Надеюсь скоро с вами свидеться, но еще спишусь прежде. Ведь ты покуда далее подмосковной не уедешь?

630.
Князь Вяземский Тургеневу.

26-го мая. [Москва].

 
Конец благополучну бегу!
Спускайте, други, паруса!
 

Третьего дня был для меня день сильных впечатлений. проводив утром жену из Остафьева, поторопился я ускакать в город от нервической и сердечной тоски, которая меня давила. Приезжаю и узнаю одно вслед за другим в Английском клубе: смерть Бейрона – из проклятого «Conservateur», и вашу катастрофу от Жихарева, который начал говорить мне о ней мимоходом, полагая, что она уже мне известна. Последнее впечатление неприятное скоро уступило силе благоразумия, но первые два все еще лежат на мне. Я очень смутен и черен. Разлука – та же смерть, потому что и смерть не иное что, как разлука; и вот от чего жена и Бейрон слились во мне в одно горестное чувство. Какая поэтическая смерть, – смерть Бейрона! Он предчувствовал, что прах его примет земля возрождающаяся к свободе, и убежал от темницы европейской. Завидую певцам, которые достойно воспоют его кончину. Вот случай Жуковскому! Если он им не воспользуется, то дело кончено: знать пламенник его погас. Греция древняя, Греция наших дней и Бейрон мертвый – это океан поэзии! Надеюсь и на Пушкина.

Я читал в письме к Дмитриеву относительное ко мне. Кажется, мне нечего бояться, что катастрофа ваша оборвется и на меня; а разве затянется? Дай поскорее знать, что будет и что должно будет делать, если делать нужно. Правда ли, что Шихматов назначен на твое место? Сделай милость, не забудь собрать все мои письма и обрывки писем из тех, которые готовились на известное употребление, и даже те, которые уже были в употреблении: осторожность не лишняя. Прощай, мой милый! Ты, говорят, скоро будешь сюда. Сделай милость, поспеши.

Булгарин в своей книжке сравнивает нас как-то с телеграфами, следующими данному движению первого. Вот ответ:

 
Ты прав! Равны у нас движенья:
При виде низкого и злого дурака
У каждого с сердцов подъемлется рука
И опускается с презренья.
 

Сегодня обедаю у Ивана Ивановича с глаза на глаз или, правильнее, с глазами на глаз. Что было с Дашковым и каков он?

На обороте: Милостивому государю моему (прошла пора, когда он был милостивый государь) Александру Ивановичу Тургеневу. (Нарочно написано нечетко, чтобы, в случае нужды, отпереться от переписки с ним). О жительстве его справиться поосторожнее в Синоде или в полиции.

631.
Тургенев князю Вяземскому.

27-го мая. [Черная Речка].

Не беспокойся, что не послал по сие время утверждения представления в Коммиссию. Причиною тому только то, что не установлен еще порядок сношений по сим делам, и князь Мещерский не имеет права объявлять высочайшие повеления. На сих днях все устроится, и твое дело будет немедленно исполнено, ибо переделать его уже нельзя: есть «Быть по сему».

Сейчас, после легкого обеда, еду к Карамзиным с Сережей и Плещеевым. О Батюшкове плохия известия: он ушел, и всю ночь его найти не могли; наконец, поутру, на другой день, проезжий сказал молодому Плещееву, что видел верст за 12 от Дерпта человека, спящего на дороге. По описанию, это был Батюшков; Жуковский с Плещеевым поехали и нашли его спящего. Едва уговорили возвратиться с ними в Дерпт.

Жуковский еще не приехал. Прости! Что у вас о нас толкуют? Пиши больше, но осторожнее, ибо клевета не оставляет меня. Новые мерзости выдуманы на меня, так что едва и злодеи верят. Но, к счастию, пробалтываются, и источник открывается почти в одно время с тем, что из него истекает. Я спокоен и весел, как давно не бывал.

Читаю философию Михаила Ивановича Полетики и обнял недавно и Северина.

 
Männerstolz vor Königsthronen,
Wahrheit gegen Freund und Feind,
 

а у меня нашлись друзья, каких немного и не в наше время бывало.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, в Москве.

Булгакову: Отправь это письмо. Я еду в Царское Село. Сегодня возвращусь; здесь ночую, а завтра буду в Совете и потом – на реку забвенья всего, но только не любви.

632.
Тургенев князю Вяземскому.

29-го мая. [Черная Речка].

Сегодня получил князь Мещерский разрешение принять дела по первому отделению бывшего моего департамента, и сейчас я просил его отправить завтра же в Москву предложение по твоему делу, а к тебе или ко мне в Царское Село, куда я на завтра еду, прислать копию с предложения, что он, верно, и исполнит.

Жуковский возвратился. Батюшкова повезли в Зонненштейн, ибо в Дерпте нельзя его лечить. Провожает его хороший доктор. Туда же поехала, но не вместе с ним, сестра его.

Я сбирался сегодня в Царское Село ехать вместе с Севериным, но смерть маленького робенка графа Нессельроде помешала ему, и я еду один, то-есть, завтра, ибо пишу 29-го мая. На Черной Речке холодно и еще не людно, но скоро закипит здесь народом. Прости! А. Тургенев.

633.
Тургенев князю Вяземскому.

3-го июня. [Черная Речка].

Получил письмо твое от 26-го мая с описанием сильных впечатлений и с сильной эпиграммой на Булгарина, напомнившей тебя прежнего. Прочту ему самому.

Жуковский узнал о смерти Бейрона, имея на руках русского сумасшедшего поэта. Бейрон умер вполовину давно уже для поэзии, ибо последние его сочинения ниже его репутации, но смерть его в виду всей возрождающейся Греции, конечно, завидная и поэтическая. Пушкин, верно, схватит момент сей и воспользуется случаем.

Я не знаю еще, когда приеду в Москву. Между нами: моя участь не решена еще. Государь велел министру финансов прислать указ о сохранении мне всего жалованья и другой, сказывают, дан о квартире, но «не o хлебе едином жив будет человек». Я могу остаться только на условиях чести и с полным блеском невинности. Черная клевета не должна радоваться своею жертвою, когда клевета признана клеветою. беспрерывно она варит яд, который должен отравить меня или, по крайней мере, обессилить надолго. Новые выдумки хуже старых. Один голос публики весь за меня, но это вряд ли не более повредить мне.

Я получил письмо от И. И. Дмитриева об Измайлове, но письмо сие – загадка, которую должен разгадать мне Карамзин. Не ожидая сего, я просил вчера уезжавшего в Царское Село князя Голицына доложить государю о Измайлове по старой записке о нем, мною ему снова отданной. Авось!

Брат пишет из Дрездена: путешествует счастливо и весело. прости! Ветрено и холодно. Копия с предложения к тебе послана.

634.
Тургенев князю Вяземскому.

4-го июня. [Черная Речка].

Сейчас еду с Плещеевым в Царское Село; обедаю у Карамзина; оттуда в Павловск ночевать, с Жуковским («Honni soit qui mal y pense»), и потом в Царское Село работать с князем Голициным и во-свояси. Писать к тебе не имею времени, хотя и получил эпиграмматическое письмо твое. Первой не читал никому, чтобы не дошло до сердитого Ж[уковскаго]. У него готовы примечания, и переписана на-бело твоя пиеса. Сегодня, вероятно, и письмо напишет; по крайней мере требовать буду.

В Москве умерла одна из твоих знакомых, с которой я танцовал на твоем бале – сестра Каверина, что за Олсуфьевым. Брат здесь и по своему горюет. Муж – иначе, ибо знал счастие любви также иначе.

Романса графа Вьельгорского отыскать не мог. Вчера уехали они в деревню и пробудут более года. Я недавно с ними познакомился и очень коротко; полюбил их, и жалею, что едут. прости! Торопят. А. Тургенев.

635.
Князь Вяземский Тургеневу.

8-го июня. Остафьево.

Спасибо за все твои дружеские, сердечные хлопоты по моему делу. Коммиссия уведомила меня о получении повеления Царского. На днях приступят к совершению купчей. Витберг едет в Петербург.

Когда же ты будешь к нам? Смерть тошно и на душе, и на уме! Ужасная нравственная – охлаждает меня всего. В одном письме к тебе недавно говорил я о счетах моих с Жуковским: отыщи его, да покажи ему; также и то, где говорю о нем и о Бейроне.

На днях говорили мне в Москве, что ты в чистой отставке с чином тайного советника. Сейчас приехали ко мне Четвертинский и не дают разболтаться с тобою,

Пришли же мне Шлегеля французского!

На обороте: Александру Ивановичу Тургеневу.

636.
Князь Вяземский Тургеневу.

11-го [июня]. Остафьево.

Спасибо за грамотку 3-го июня. Как мне хотелось бы ясно разглядеть твои дела! Я и догадаться не умею о том, что могли наклепать на тебя. Разве, что ты обижал просвирен и церковных старост в храмовые праздники излишним потреблением за духовными трапезами.

У нас сегодня первый красный день, да и тот, того и смотри, что к чорту полетит от ужасного ветра. Не знало, старость ли физическая, или успокоение нравственное, душевная трезвость после пьянства страстей тому причиною, но хорошая погода делается для меня необходимостью. Дышать на солнце, впивать в себя благорастворенный воздух есть уже наслаждение. О счастливых жителях благодатного климата можно сказать с Крыловым:

 
Бывает грустно им, а скучно никогда.
 

Мне, по крайней мере, на чистом, открытом воздухе никогда скучно не бывает. В лоне свежей воды я все забываю. Купание есть для меня такое наслаждение, которое еще никогда не притуплялось. Когда я подумаю о полуденных сторонах, то готов бы сбросить с себя оружие, кинуть пост свой, где стою на часах, и убежать от всего настоящего и будущего, как швейцарец, встревоженный песнями родины. Что за жизнь паша здесь, где небо пасмурное, а земля еще пасмурнее, где нельзя греть ни брюха на солнце физическом, ни сердца на солнце нравственном!

Неужели Жуковский не воспоет Бейрона? Какого же еще ждать ему вдохновения? Эта смерть, как солнце, должна ударить в гений его окаменевший и пробудить в нем спящие звуки! Или дело копченное? Пусть же он просится в камер-юнкеры или в вице-губернаторы.

Кто будет в Москву куратором? Говорят, Бунина. Правда ли? Теперь не жаль заплатить тебе почталиону за письмо: живот твой расколыхался от смеха, и я доволен; мое дело сделано! Но этого недовольно: сейчас пишу к Жихареву о Буниной, чтобы он распустил этот слух до Антонского. Это золото!

Не от того ли держат тебя в черном теле, что ты жил прошлого лета на Черной Речке?

637.
Тургенев князю Вяземскому.

17-го июня. [Черная Речка].

Письмо твое от 11-го получил. То, что на меня наклепано, так гадко и глупо, что едва ли и на словах пересказать духу достанет. Писать не хочу, да и скучно. Я вознагражден общим мнением, но всего более дружбою Карамзина. Мысль о сем унесу с собою всюду и на всю жизнь. У других слезы навертываются, когда говорят о доказательствах его дружбы ко мне. Что же должен чувствовать я? Я, разучившийся верить дружбе.

Третьего дня обедали у нас на Черной Речке: Жуковский, Блудов, Дашков, слепой Козлов, а потом пришли Греч, Боратынский и Дельвиг. Боратынский читал прекрасное послание к Богдановичу. Дашков прочел нам (не всем) твое письмо к нему.

Сейчас еду в Царское Село и буду обедать у Карамзиных с Севериным. Вот тебе одни имена и журнал съестного провождения времени; но писать духу нет иначе, как о съестном с тех пор. Как мне возвратили столовые деньги и жалованье, всего 6000 рублей директорских, из Государственного казначейства. Это, вероятно, возбудит новые клеветы Фотия с товарищами, по не надолго. Я помню, что «не о хлебе едином жив будет человек». Прости!

Сергей Уваров – тайный советник. И на его счет есть также общее мнение. Затмил Козод[авлева] и Сабл[укова].

Вчера прислал ко мне Грибоедов письмо твое и обещал побывать у меня. Сегодня скажу Жуковскому твое поручение об экземплярах.

От брата Николая получил письмо из Карлсбада. Он начал лечиться; но думает, что для будущего нужно ему приготовить теплый климат и жизнь более беззаботную, и помышляет о Крыме, ибо в Петербурге может опять засорить печенку и сердце.