Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836"

752.
Князь Вяземский Тургеневу.

Le 8/20 février 1836 г. [Петербург].

J'ai remis la note de m-r Dégérando à in-r Prianischnikoff, un des directeurs de la Société philantropiques et philantrope lui-même, comme vous le savez, car vous connaissez son généreux procédé envers la famille Boulgakoff. Il a promis de me donner les renseignements demandés, et je m'empresserai de vous le communiquer une fois, qu'ils seront mis à ma disposition.

Последний цвет

«J'avais pourtant quelque chose lа!» difr-il en же frappant le front».

«Mort d'André Chénier». 

 
Не дам тебе увянуть одиноким,
Последний цвет безжизненных полей!
Не пропадет в безвестноcти степей
Твой аромат; тебя крылом жестоким
Не унесет холодный ветр ночей!
 
 
Я напою с заботливым стараньем
Тебя, мой гость, студеною водой;
Я нагляжусь, нарадуюсь тобой;
Ты отцветешь, и с нежным состраданьем
Вложу тебя в псалтырь сопутный мой.
 
 
Но я, мой цвет, в безвестности пустыни
Увяну я… И мысли тщетный дар,
И смелый дух, и вдохновенья жар,
Кто их поймет?.. Кто узрит луч святыни,
Когда его скрывает утра пар?
 
 
Поэзия – она благоуханье,
И фимиам восторженной души;
Но должно ей гореть и цвесть в тиши,
Но не дано на языке изгнанья
Ей высказать все таинства свои.
 
 
И много дум, и много чувств прекрасных
Не имут слов, глагола не найдут
И на душу обратно западут…
И больно мне, что в проблесках напрасных
Порывы их на век со мной умрут.
 
 
Мне суждено под схимою молчанья
Святой мечты все лучшее стаить,
Знать свет в душе… и мрак в очах носить.
Цветок полей, забытый без вниманья,
Себя с тобой могу ли не сравнить?
 

Октябрь 1835 г.

Каковы стихи? Ты думаешь Бенедиктова? Могла бы быть Жуковского, Пушкина, Боратынского; уж верно не отказались бы они от них. Нет, сударь! И неужели сердце твое не забилось радостью Петровского и Чистых прудов, и не узнал ты голоса некогда Додо Сушковой, а ныне графини Ростопчиной? Не завидую мужу, который служит вдохновением подобным стихам, а нельзя не радоваться стихам. Какое глубокое чувство, какая простота и сила в выражении и, между тем, сколько женского! Они напечатаны в последнем «Наблюдателе».

Ты, верно, уже знаешь о несчастном происшествии, коим открылась наша масленица в первое воскресенье: пожар балагана Лемана, в котором сгорело более 125 человек по полицейским известиям, а может быть и более. Ужасы рассказывают: мучения ада, огнь, плач и скрежет зубов в буквальном значении. Будь этот пожар несколькими днями позже, и половина петербургского общества была бы в трауре; но в первый день масленицы была одна чернь, лавочники, сидельцы. Ни одного знакомого имени нет в жертвах. По человечеству не легче, а по человечности все-таки род отрады. Сказывают, что тут была картина под пару «Последнему дню Помпеи», когда одна из разгоревшихся стен обрушилась, и посреди пламени открылись на местах неподвижные задохшиеся зрители, черные обгорелые лица, группы трупов, группы семейные, захваченные пламенем в ту минуту, когда муж спасал жену на плечах своих, матери детей; кто без руки, кто без ноги, то одно туловище без головы. Я нечаянно попал на пожар и минут десять стоял пред ним, любуясь как декорациею, и ни мне, ни толпе, окружавшей меня, не приходило в голову, что это не пожар, а человеческий костер. Сам государь стоял тут возле самого балагана и приказывал делать распоряжения для спасения загорающагося рядом Губернского правления, не зная, что за ужас тут происходил, car les cris avaient cessés. Наконец, когда кто-то выбежал из этого ада и объявил о том, что тут делается, государь так и зарыдал и остался тут на месте, пока не вытащили до последней жертвы, до последнего трупа, до последней человеческой головни. Много было поступков, действий прекрасных, самоотвержения, мужества, чадолюбия, но у нас все это пропадает без вести. «Северная Пчела» умела и тут сделаться или остаться петербургскою свиньею. В рассказе своем об этом бедствии она только что не отдает под суд несчастных жертв, обвиняя их совершенно в несчастии, что они не умели, не хотели спастись; что тотчас по вспышке объявили зрителям, чтобы они выходили; что растворили пред ними восемь дверей; что полиция сейчас прискакала и приняла все меры к спасению и действовала, как нельзя лучше. Все ложь, бесчеловечная ложь! Дело в том, что спасение в подобных случаях вещь трудная, почти невозможная, по крайней мере, спасение умышленное; тут спасает один случай; спасает та же рука, которая и губит; что балаган в десять минут разгорелся, как стог сена, что давка заперла все отверстия, все истоки, что каждый, себя спасая или спасая друг друга, все мешали друг другу; но очевидцы сказывают, что при самом начале было средство к спасению, и что народ с улицы хотел разломать наружные стены, то-есть, разобрать доски; что тут были даже рядом плотники с топорами, которые хотели броситься на сломку, но что жандармы и полицейская команда отогнали народ для избежания нарушения порядка и велели ждать пожарную команду. На другой день трупы и обломки лежали в Обуховской больнице, куда стекались родные и знакомые отыскивать своих. Это стоит вашего Фиэски, и адский балаган не хуже адской машины. Между тем Леман Фиэски продолжает в другом месте свои представления и имеет зрителей. Это какая-то бесчеловечная наглость с той и другой стороны. У нас нет еще de pudeur publique, которая и везде по большей части наружная и нарядная, но не менее того благонравственная. Нет никакой нравственности в черной одежде, которую надеваешь на себя по смерти ближнего; но решительно была бы безнравственность, если в подобном случае показаться в люди в цветном фраке и в пестром жилете. На одном публичном бале в новом Дворянском собрании была складка в пользу погоревших или, по несчастию, ближе, – обгоревших семейств, и собрано 10000 рублей. Что скажешь о Провидении в подобных бедствиях? Уж тут действует не воля, как в злодействе Фиэски, хотя я и не вижу благовидной причины в этой воле, которая дает волю извергу залпом 24-х ружей истребить целые семейства; нет, тут уж не воля, а провидение, которое в лице Лемана то же делает, что Фиэски. Поди, пойми это и довольствуйся законными объяснениями. Признаюсь, для меня они вовсе не объяснительны и не удовлетворительны. Я никого еще не видал из выходцев ада, а любопытно иметь верное понятие об этих ужасных минутах. Впрочем, я думаю, каждый и спасшийся был вне себя и в беспамятии. Сказывают, что один отец выдрался, выломался из пламени и толпы с мальчиком на руках и упал на улицу в изнеможении и в бесчувствии; очнувшись, смотрит он на робёнка и узнает, что спас он не своего сына. Вилламов видел в больнице человека, у которого прогорел череп, выгорели обе ноги, обе руки, и эта головня прострадала еще трое суток. Вытащили одну беременную женщину, у которой прогорел бок, и выгорели в глазах её муж и двое детей. Один муж вытерт был толпою на улицу и, видя что жены его нет с ним, кинулся опять в огненную бездну, вытащил жену, выпихнул ее на улицу и в ту самую минуту оттерт был толпою от дверей и погиб.

11-го.

Для развлечения ужаса и отдыха воображению твоему перейдем к другому петербургскому событию, приезду сюда на масленицу московской красавицы Киреевой. Когда она в первый раз показалась в собраний, сказывают, поднялась такая возня, что не приведи Боже: бегали за нею, толпились, окружали ее, смотрели в глаза, лазали на стулья, на окна

Et tout Paris charmé se leva pour la voir.

Пошли сравнения с Завадовскою, с Пушкиною; только и разговоров, что о ней. Вот смена здешних разговоров: стихи «На выздоровление Лукулла»; поглотил их пожар Лемана, а появление Кереевой затмило пожар. Я был у неё. Она в самом деле очень хороша, хотя, кажется, несколько и потучнела; говорила о тебе и кланяется. Впрочем, приезд её не совсем удачен: болезнь императрицы расстроила масленичные балы. Тяжел, кажется, муж её; не дает ей слова выговорить и поминутно перебивает разговор с нею.

А теперь ваша министерская передряга перебьет разговор о ней. Мне очень жаль доктринеров и досадно на ваших болтунов. Неужто в правду должно согласиться с теми, которые уверяют, что французы не дозрели для английских форм; что у них всегда за слово, за полумнение готовы принести на жертву настоящее и будущее? Досадно и больно было бы согласиться; креплюсь до нельзя, а иногда приходит жутко стоять за них: того и смотри, сто они же в дураки посадят. В Броглио и Гизо было много благонадежности, много ручательства за будущее. Старая Европа могла иногда коситься на этих новичков, но видела в них

 
Царей и царств земных ограду
 

и воплощенный порядок. Тиерс на пристяжке у них был также очень хорош: бесился, топал, исподтишка лягался, но все-таки вез колесницу по столбовой дороге. А теперь чуть ли не прав Капефиг в пророчествах своих: так и привалит по пятам двух или трех министерств, калифатов на час, такое министерство, что только и будет кричать: Держи лево!» и все и всех перебьет. А французы не то, что англичане: желудок английского богатыря переварит и О'Коннелля; только что отрыжки пойдут, да забурчит в кишках; а французский подавится и лопнет от Одилон-Баро. Хотелось бы послушать, что говорит Барант, но едва ли говорит. Я был у него однажды: очень учтив, но сух, холоден, бесцветен, беззвучен, и со всеми и везде, говорят, так же. Вот уж ни мало не похож он ни на француза, ни на автора, ни на парламентского оратора, ни на посла: тише воды, ниже травы. Впрочем, сказывают, обходятся с ним хорошо. Жена более нравится.

Что то ты замолк, субботний соловей? Что с тобою? Если пришлешь мне «Revue rétrospective», то присылай только 34-й и 35-й год, а 33-й я и здесь нашел. Вот издай подобную книгу из своих парижских материалов. Потребуй от Гагарина из Мюнхена одну литографию мою и передай ее римской красавице, которой жена моя обещала мою рожу. Авось, и она будет отвечать личностью на личность.

Андрей Карамзин выздоровел и представлен в офицеры. Все семейство здорово и живет по старому. Я что-то давно не видал Козловского. Он измасленичался: не пропускает ни одного бала и огорчается, когда пропустят его приглашением. Удивительная смесь мыслящей силы и пустого ребячества! Погни его в одну сторону – государственный ум; погни в другую – только что не шут. Но с обоих концов много доброты и мягкости, и простосердечия. Прощай! Кажется, все высказал. Мой сердечный поклон нашим дамам. Я недавно писал к тебе через Франкфурт. Обнимаю. М-me Bravura тебе кланяется; она здесь. Муж лишился петергофского места и ждет другое. Кажется, она худо разочла, что оставила Москву. Вижу по журналам, что лорд Англез в Париже; узнай, получила ли леди Мери письмо от Машеныси, посланное с Ломоносовым.

753.
Тургенев Жуковскому, Вяземскому и Татаринову.

22/10-го февраля 1836 г. Париж.

Не зная, когда поедет д'Андре, с коим посылаю вам страниц двадцать, если не более, моего маравия, я решился и с попутчиком, Лебуром, сегодня или завтра в Москву едущим, предуведомить вас, что д'Андре не мог взять от меня всех книг и брошюр, о коих я просил его, и что часть оных отдал я (чрез madame Julvécourt-Всеволожскую) г. Лебуру, надписав все на имя А. Я. Булгакова, и именно: для Арженитинова – все брошюры академические, «Bureau des lougitudes», панораму Москвы, письмо к издателю Дебатов» (один экземпляр), «Dictioimaires des coulisses», план Камеры пэров с пятью портретами, портрет Фиэски особо и пять портретов на особом листе и книгу (поэму) Quinet o Наполеоне; в этом же пакете для Вяземского, и надписал на имя его: речи Вильменя и Скриба и на одном большом листе пять портретов Фиэски и прочих. Я дослал все это к Булгакову при письме с реестром. Д'Андре, доказав мне очевидностью, что невозможно ни одного пакета уложить ни в сумки, ни в ящики, берет, однако же, те книги мои, кои можно будет взять ему с собою для чтения в коляске и кроме пакета на имя князя Голицына. Вот что я намерен отдать ему, обвернув в бумажку, для князя Вяземского: 1) «Napoléon», par Quinet (2-ой экземпляр); 2) Второй том mistress Trollope; 3) три номера «Portofolio» (o четвертом ты переговори с ним на словах); «Fleurs du midi» – Вяземскому, но не для него. Вероятно, сегодня выдут две части Ламартина, то и их пошлю с ним для вас же. Для Татаринова: две части Токевиля о демокрации в Америке. Не думаю, чтобы д'Андре согласился взять еще том Гюго «Crépuscule» для Боратынской-Абамелек; но если его получишь, то отдай ей. Если удастся, то пошлю для Чадаева 2-me livraison de l'Université catholique», где для любителей католицизма примечательная статья Монталамбера о святой Елисавете Венгерской; цель его – биографиями святых характеризовать века, в коих они просияли. Какая бы ни была цель его, но талант автора привлекает внимание. Другая статья: «Introduction au cours d'Ecriture Sainte», аббата Женуда, издание de la «Gazette de France» – также не для вас. Это письмо только для уведомления о тетради, которую посылаю к вам с д'Андре. Пожалуйста, не гневайтесь, если найдете в ней много обветшалого и для вас уже не нового и слишком на-скоро написанного. Я начал, думая первым листом и заключить письмо и на другой день отправить, но д'Андре зажился, а я записался. Простите! Третьего дня приехал курьер и привез мне только книжку «Журнала Просвещения». Не стыдно ли!

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому в С.-Петербурге. Или В. А. Жуковскому. Прошу любезного Александра Яковлевича переслать поскорее. Тургенев. ²²/₁₀-го февраля 1836 г.

754.
Князь Вяземский Тургеневу.

14-го февраля 1836 г. С.-Петербург.

Сейчас узнаю, что отправляется курьер, и не хочу пропустить сию верную оказию без словечка к тебе, хотя решительно писать нечего, как ни чеши себе голову и руку. Да и давно от тебя ничего нет. Субботы голодают без тебя. Ты должен был получить одно письмо мое чрез римскую красавицу, потом посылку с книгою чрез франкфуртского Маркелова на имя парижского Киселева и такую же на тот же адрес чрез берлинскую Смирнову. Все ли дошло до тебя? Не ведаю, а проведать желаю. Между тем говею. Бедный Козловский пережрался и изъездился. Теперь сидит с лихорадкою, пыхтит и сопит, как курящаяся огнедышащая гора.

Городские слухи: Барант со второй недели будет принимать три раза в неделю от 8 до 10 часов вечера. Бутера только что успел дать славный бал до получения известия о смерти своей королевы. Все дни Великого поста разобраны раутами и полу-раутами или полу-ротами, не считая суббот Жуковского, которые одни до меня касаются. Брюллова честили и праздновали в Одессе обедами и тостами; теперь празднуют его в Москве. Ожидают его сюда; каково будут праздновать здесь Оленин и прочее начальство? После Рима, я чаю, холодно будет ему здесь! Жуковский перекладывает на русские гексаметры «Ундину». Я браню, что не стихами с рифмами; что он Ундину сажает в озеро, а ей надобно резвиться, плескаться, журчать в сребристой речке.

А мне писать некогда, потому что должно садиться в ванну, омыть плоть пред омытием духа исповедью и причастием. Досадно, что не знал я прежде об отъезде курьера! Бог знает, когда дойдет до тебя берлинское отправление с прелестными стихами графини Ростопчиной. Вот тебе пища для шарлатанства: передай извлечение из моей газеты в «Archive du commerce». Есть чем поживиться из статей об отпускной и привозной торговле: №№ 7, 8 и 15 и 16 – с некоторыми пояснениями. Могу по крайней [мере] похвалиться, что моя газета благовиднейшая из русских газет наружностью. Впрочем, ты ничего не сделаешь, а передай это от меня Якову Толстому: оно ему пригодится для журнальной статейки. Прощай! Обнимаю тебя, не яко Ииуд, а яко кающийся грешник. Прошу также выпросить мне христианское прощение у графини Шуваловой и у виконтессы Мортемар, которая должна получить два письма мои.

755.
Тургенев князю Вяземскому.

29-го февраля, вечер. Париж.

Вчера в полночь расстался я на вечеринке у баронессы Мейендорф с д'Андре, и он ничего не знал о своем отъезде. Сейчас сказали мне, что он едет в ночь, и я от Шуваловой, где обедал с St.-Félix, зашел к Свечиной, чтобы написать к вам несколько строк для того только, чтобы сказать вам, что с курьером послано два пакета с книгами, брошюрами и длинными письмами, а другие два с Минье не посланы. Д'Андре везет книги и вещи и реестр оным,

Что сказать вам на скоро? Вчера провел я первый вечер у Ламартина. Он просит у меня стихов Пушкина в прозе; стихов переводных не хочет. Я заказал сегодня графу Шувалову перенести, но еще не остановился на выборе пиесы. Кончил вечер у Менендорфши, которая собрала фэшионэбельный миниятурный роут: дюшессы, Берье, Eugène Sue. Delphine Girardin и отставной генерал-майор Шеппинг. Третьего дня обедал я у m-me Lebrun с m-me Bauer, вдовой русского Бауера, сына инженерного генерала. Она была за Сен-Симоном, учредителем секты, который на неделю ссужал ее математику Poirson для того, чтобы через девять месяцев поверить наблюдения свои над результатом от умной женщины и от гения-математика. Потом развелся с женою, и она вышла за Вауера. Я знал ее как авторшу разных романов и повестей, коими она живет, но совсем не подозревал, что она та самая, которую отдавал муж на подержание гению-математику, и спросил ее говоря о Пуарсоне: «Правда ли?..», но не кончил вопроса, потому что черноглазая племянница m-me Lebrun начала щипать меня под столом. Сначала я принял это щипанье за кое-что иное, но наконец смекнул и замолчал. Ввечеру узнал все о другой моей соседке.

Вчера слышал я в другой раз Лавордера и в третий Кера. Первый углублялся в таинство жертвоприношения, объяснил универсальность оного, характер священства и жертвы; позволял себя выражения смелые и мысли дерзкия в политике, но римские по части религии. Notre-Dame была полнее прежнего: религия точно оживает. On a dit que Chateaubriand par son «Génie du christianisme» avait baptisé la France; с тех пор она опять осквернена была Сен-Симонистами, Шателем, Озу и прочими. Lacordaire la rebaptisera. J'espérais pour vous envoyer les numéros de «L'univers religieux», où vient de paraître sa première conférence, mais je ne l'aurai que demaiu, et le courrier part cette nuit; pour vous en dédommager, voilà des vers de St.-Félix. Que vous écrirez à celle que je ne connais pas, mais qui vous devinerez peut-être:

 
Comme au temps d'Holopherne
C'est la plus belle juive, assise à son miroir;
Dans Peau de la citerne
C'est l'étoile du soir;
Sa voix adoucirait l'aigle et le crocodile
Et le peuple en rumeur, tigre du Carrefour,
Virgile sur sa grâce eut écrit une idylle,
Raphaël de ses yeux eut rêvé tout un jour.
 

Простите, Баланш за дверьми, пора болтать.

Вот прекрасная черта Гизо. Король, желая его сблизить с новым министерством, пригласил их. Гизо молчал. Талейран начал предлагать и доказывать, что Гизо следует посольство я прочее. Гизо прервал его: «Mon prince, vous oubliez que je suis pauvre». Каков! То-есть, другому можно принять, но обо мне скажут: «Я принял по бедности».

На обороте: A monsieur monsieur le prince Pierre Wiazemsky, vice-directeur du commerce, à St.-Pétersbourg.

756.
Тургенев князю Вяземскому.

29-го февраля 1836 г. Париж. Полночь.

Отдав за час пред сим письмецо на твое имя, в салоне Свечиной написанное, я нашел у себя два письма от одного бедного немца, кой обещал я отправить с д'Андре, полагая, что он за день предуведомит меня о своем отъезде. Пишу письмо на удачу, чтобы завтра снести его к д'Андре; но если он уедет ночью, то письмо пролежит до следующей оказии. Очень досадно, что я не заготовил того, что думал послать вам и князю А[лександру] Н[иколаевичу]. Первая проповедь Лакордера кое-как подслушана и напечатана. Вчерашняя была еще примечательнее; он, приняв, что церковь или религия состоит из науки, или ведения и веры: science et foi – разбирал предание, tradition, в смысле церкви; потом перешел к жертвоприношению, sacrifice, которое разложил на три главные элемента или существенные части оного: le prêtre, la victime et l'autel. Мысли, образы, уподобления теснились в голове его и, казалось, мешали слову или словам, ибо они не успевали облекать собою летучия, живые, сильно потрясающие мысли: дар слова не успевал служить слову. Он иногда прибегал даже к выражениям поэтическим и площадным; привел стих поэта, переменив одно слово, говоря о предании:

Le moment où Dieu parle est déjà loin de nous.

Dieu a parlé une fois; à l'instant l'ange de la tradition s'est emparé de cette parole, substantielle, éternelle. La tradition c'est présentée là pour la saisir. Il y a dans le temps une puissance, qui fait la chaîne, le lieu de l'humanité – c'est la tradition». И потом, говоря о действии слова во времени, сильным движением обратился к нам и произвел какое-то всеобщее потрясение: «Qui de vous dira ce qu'il sera à la fin de ma parole?» В самом деле, кто знает: из тысяч, кой его слушали, нет ли пораженного острием слова – меча его? Тайну народов – жертвоприношение находил он в Гомере и в Овидии. «Dieu s'est ôté la vie pour la redonner à l'homme. Chez les nations ancieunes comme chez les nations présentes, partout le prêtre est à l'autel et il immole la victime; il est dans Homère et dans Ovide». Но нигде он так не красноречив, как в характеристике du prêtre (священство). Сославшись на слова св. Павла о священнике, он показывает его в главной его сущности: «Ce qui fait le prêtre – c'est de tuer la victime». «Le prêtre est un officier de morale, comme disait le XVIII siècle. Hè bien! Voyez Rewbelle avec sa corbeille de fleurs comme encens à la divinité a Notre-Dame, quand on voulait rétablir le culte. Rewbelle a succombé sous le ridicule. Tous les souverains de l'univers se réuniraient pour créer un prêtre – on lui cracherait dessus!» (ipsissima verba). «Le sacrifice n'est pas un oeuvre raisonnable» (также) – он хотел сказать: de la raison. «Un peuple fut établi pour conserver la tradition; elle a eu trois époques: primitive, juive, chrétienne. Elle s'est partagée en deux branches, celle d'Isaak et celle d'Ismaël (от последпего-Магомет с един-ством Бога, по преданию). La tradition a la valeur d'un fait; le fait c'est l'élément scientifique par excellence; l'intelligence ne le produit pas; il subsiste, malgré les sophistes; un fait est une personnalité vivante. Lacordaire a rendu justice a cette occasion à Bacon, comme le restaurateur de l'examen des faits dans l'homme et dans la nature: «La science d'aujourd'hui date de Bacon, qui a dit: «C'est assez de rêves!» Voilà le temple de la Nature, entrez et connaissez. Le sacrifice est un fait universel et perpétuel; c'est donc une loi divine, qui a le caractère de l'universalité et de la perpétuité; elle est constante; autre est la loi humaine. Elle jette des empires, elle sacre des têtes et les jette encore; c'est une loi humaine!» В этом Слове мы увидели, что он, по исповеданию веры политической, не отстал от Ламенэ, а только по исповеданию церкви римской. Лакордер – Боссюэт XIX века, следовательно, не скажет по случаю вончнеы цриицессы: «Dieu seul est grand, mes frères.» Он ее занимается земным и вперяет взор туда, куда не смел взирать орел мосский (de Meaux), отец Галликанской церкви. Лакордер по сию пору – по двум проповедям – принадлежит миру христианскому. Увидим, как он перейдет в мир римский и втеснит свой гений в стены Ватикана. Не знаю, получите ли вы хотя слабое понятие о нем по этим несвязным обрывкам? Но связь в них есть, по крайней мере для меня. Вчера же слышал я после него у Успенья (только не на Могильцах) в третий раз аббата Кера; но я так был занят Лакордером, что едва Кер мог привлечь меня к своей превосходной проповеди.

Сегодня в первый раз был в Королевском Архиве, Archives du Royaume, коего главным архивистом известный Дону («известный Cuvier», сказал где-то директор Просвещения) со времен Наполеона. Он разбирал тогда и добычу из Ватикана, в Рим возвращенную. Опишу после сей архив, где мне выложат на стол все, относящееся до России. Не ожидаю много любопытного. Историк Michelet – начальником исторического отделения архива. Я рад с ним познакомиться. Этот архив в квартале старого Парижа – Le Marais и далеко от меня, но l'histoire de Russie avant tout.

Прочтите посланного с d'André Токевиля, а для убеждения вашего вот что сказал ему Royer-Collard, при первом свидании: «Montesquieu n'aurait pas désavouer votre livre, m-r, et peut-être ne l'aurait il pas fait». И этому Монтескье ХИХ-го столетия двадцать пятый год! Вот вам листок из исторического бюллетеня, который послан и с другими, то-есть, с перепискою Вержена и Верака.